Текст книги "Зигзаг (СИ)"

Автор книги: inamar

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Тогда, на ярмарке, мне показалось, будто мадам прямо обвинила меня в том, что произошло. Дело в том, что мадам… она некоторым образом права… в вашем ранении действительно виноват мой брат. Но… но я узнала об этом спустя много дней… уже после того, как всё случилось. Если бы я только знала… раньше…

Эрик едва заметно покачал головой, то ли выражая готовность слушать, то ли отрицая желание возвращаться даже мысленно в тот вечер.

Амина стояла, переминаясь с ноги на ногу, чувствовала жар, приливающий к щекам, и не могла подобрать слова. Если бы только Эрик подбодрил её хотя бы одним словом, заговорил с ней ласково или грозно, хоть как-нибудь. Если бы он сдвинулся с места, возможно, ей было бы проще, но тогда он не был бы Эриком.

Он молчал и не двигался, но не потому, что хотел её мучений или радовался им. Эрик даже не думал, что его поведение как-то может влиять на её решимость, на способность произносить слова. В первую минуту он даже удивился, что ей вообще пришла в голову мысль что-то объяснять и оправдываться. Желая изо всех сил, чтобы его чувства принимались в расчёт, Эрик оказался не готов к тому, когда это случилось.

– Эрик, я, – она глубоко вздохнула и, словно ныряя в омут, быстро заговорила, глядя в пол, боясь поднять глаза и увидеть ответ на лице слушателя. Но по мере того как она говорила всё дальше, чувствовала она себя всё свободнее и слова находились сами. – Я родилась в Турции. Мой отец был цирковым наездником и, поверьте, очень хорошим наездником. Женившись, он пожелал бо́льшей свободы, но номера, которые он создавал со своей лошадью, пользовались большой популярностью, поэтому хозяин цирка не желал отпускать его, удерживая самыми разными способами от обещаний до угроз, но эту часть жизни я знаю только с его рассказов. Ещё до своей женитьбы он взял на воспитание маленького мальчика, который остался сиротой. Моя мать приняла его, как своего сына, и они жили некоторое время вместе в Константинополе. Вскоре отцу надоела подневольная жизнь, и он захотел организовать свой цирк наездников. Пришлось долго таиться, чтобы осуществить свой план. Наконец, представился случай, и мы бежали во Францию. Мне было тогда всего-то несколько месяцев. Путешествие было очень тяжёлым, мама заболела. Она угасла очень быстро. От прежних планов пришлось отказаться. Отец с братом поступили в цирк и стали делать то, что умели – управляться с лошадьми. Некоторое время мы жили так и, в общем-то, не бедствовали. Когда я подросла, я овладела искусством танца на большом шаре. Но потом случилось несчастье: во время одного из выступлений отец, выполняя трюк, прыгнул раньше и приземлился прямо перед скачущей лошадью. Столкновения нельзя было избежать и копыта лошади повредили ему позвоночник. С той поры всё пошло наперекосяк. Марсель очень изменился, может быть виноваты были в том обстоятельства, в которых оказались мы, а, может быть, он всегда был таким, но раньше я не замечала…

– Каким таким?

– Злобным. Он был осуждён за грабёж и попал на каторгу. Отец очень опустился после всех несчастий. Иногда мне казалось, что он сходит с ума, когда, лёжа в постели, он подвывал. Он мог выть так часами. И я долго не могла заставить его встать. Конечно, травма его была очень серьёзной, и отец едва передвигался с костылями. Ни о какой работе для него не могло быть и речи. Возможно, если бы ему было чем заняться, он не стал бы таким подозрительным и злым. Я работала одна, но этих денег не хватало. Потом я подвернула ногу, и моя карьера танцовщицы на шаре прекратилась. Пришлось искать работу. Марсель к тому времени освободился и… словом, некоторое время я была наводчицей. Я работала сначала швеёй, а потом манекенщицей в ателье мадам Трюффо и сообщала брату и его сообщникам о богатых клиентах, посещавших ателье мадам. Они устраивали грабежи. Потом… – Амина запнулась едва заметно, но тут же храбро продолжила, – тут появился господин Самир. Он сказал, что нужна няня для двоих детей. Я надеялась, что больше не буду зависеть от своего брата. Теперь у меня была работа, появлением которой я обязана себе…

Это была полуправда, но правду она не решилась бы поведать.

Эрик нетерпеливым жестом прервал её:

– Пока ты просто описала мне свою жизнь, я тронут, правда. Но всё это мне не интересно. Зачем ты пришла сюда?

Амина испуганно глянула по сторонам. Прямой вопрос требовал прямого ответа, но такого ответа не было. Точнее он был, но сейчас она не решилась бы озвучить его и под страхом смерти. Если бы только Эрик обратился к ней иначе…

– Я пришла, чтобы извиниться, – тупо повторила она.

– Извинения приняты, – иронично ответил Эрик, – ты можешь идти. Выход вон там.

Он указал ей на дверь, а сам стоял и смотрел, как она мнётся, не зная на что решиться.

– Не пойду, – вдруг сказала она, чем несказанно удивила не только Эрика, но и себя.

– Почему это?

– Мне хочется остаться здесь.

Эрик отшатнулся – такого ответа он не ожидал. Товарищ в страданиях ему не был нужен, а потому он решил воспользоваться безотказным до сих пор способом, чтобы избавиться от надоевшей гостьи. Он резко шагнул к ней, мигом преодолев расстояние в три шага, одновременно освобождая своё лицо от вечной защиты. Обезображенный лик склонился над ней. От неожиданности она не успела отвести глаза и смотрела, онемев, в искажённое яростью лицо монстра.

– Ну, и как, – рявкнул он, – больше не хочется?

Амина забыла как дышать. Стакан выскользнул из ослабевших пальцев и, звякнув, откатился в сторону. Перепуганные мысли заметались в голове и попрятались в какие-то неведомые норы. Когда потухло сознание, когда она потеряла способность мыслить, на помощь пришло вдохновение – божественное дыхание, способное внушить светлые мысли и помочь в решении тем, кто почувствует его. Она глянула в его глаза и выдохнула – ей было страшно, но глаза его, пылающие горнила, приковали к себе, подчинили своей воле, и воля эта требовала, чтобы она осталась. Что-то внутри него нуждалось в ней и не желало отпускать от себя. И теперь она уже не могла оторваться от их манящей глубины. И видела, как они меняются, как выражение гнева и ярости, сменяет безысходность и страдание. Она осторожно вынула маску из его пальцев и погладила матовую поверхность, потом отложила её в сторону, покачала головой, то ли вспоминая что-то, то ли порицая…

– Я видела ваше лицо без неё, – едва слышно, как-будто самой себе проговорила Амина. – Прошу, – она робко прикоснулась к его плечу, трепетным движением тонких пальцев, огладив смявшуюся ткань рукава, – я прошу, позвольте мне… любить вас.

Эрик онемел. Но в её голосе не было насмешки:

– Вы просите? Вы хотите любить меня? Зачем? Для чего нежному ростку обвивать старое, покалеченное невиданной грозой дерево? Зачем весеннему цветку распускаться у корней и подставлять свои лепестки слабому солнцу – не для того ли, чтобы, одурманив, отнять у дерева единственное, что у него ещё есть – его корни? Чтобы оно, наконец, рухнуло и перестало мозолить глаза?

Она осторожно глянула, словно примериваясь, как оно будет, не обожжёт ли уродливое зрелище её глаз – так показалось ему, но в следующую минуту он устыдился своих мыслей. Взгляд её не был жадным и пристальным, но и испуга в нём тоже не было. Если ей и было страшно, то он не заметил.

– Вы не верите мне?

– Я не верю в то, что желание любить меня может возникнуть в ком бы то ни было, особенно после увиденного, – горько обронил Эрик и отвернулся.

Всё же просьба её, такая светлая и нежная, помимо воли проникла в его сердце и быстро и незаметно пустила свои корни. Или, может быть, тому способствовала усталость, неистребимое желание найти приют в своих странствиях, достичь гавани, которая примет и признает его и будет милостива. Самир был прав: требуя любви, испытывая невыносимую жажду тепла и ласки, он не позволял любить себя. Не потому ли, что его мольбы до сих пор не бывали услышаны или же вызывали только неверие, ужас и насмешки? Эрик пытался защитить себя и можно ли винить его в этом? Он стремился к любви и боялся её, поскольку уже почти не верил в то, что она возможна.

Он отвернулся от Амины, но отойти не смог. Даже если потом, несколько минут спустя, его ждало разочарование, эти несколько мгновений он хотел почувствовать себя желанным. Он хотел, наконец, обмануться и ощутить каково это – быть любимым. Уродливый изломанный профиль не мог отвлечь внимание от того, как горестно поникли его плечи. И девушка в полной мере постигла ту бездну, в которую он сам себя загнал.

– Бедный, – едва слышно, словно про себя произнесла Амина. Она сказала так тихо, что даже чуткий слух не уловил смысл произнесённой фразы – только сочетания букв. Но нежный голос достиг и без того готовой почвы и побудила ещё слабые и неуверенные ростки надежды. Эрик удивлённо оглянулся и посмотрел в её лицо:

– Что?

Она покачала головой, словно стряхнула что-то неприятно висевшее на её шее, осторожно взяла его за руку и медленно стянула с неё перчатку. Эрик не противился. Он пытался понять каков будет её следующий шаг и терялся в догадках, пытался представить, что может она сказать ещё, и разум его, обессиленный, отступал перед невозможной задачей. И потому её следующие действия потрясли его: приблизив руку к своим губам, она стала целовать её палец за пальцем, фалангу за фалангой, медленно, не пропуская ни сантиметра, она прикасалась своими нежными губами к рукам, дышавшим смертельным ледяным холодом, она выпивала эту стужу, отдавая взамен тепло своей души. Таким же было её внимание к другой руке. Было в этих движениях нечто покорное, невинное и вместе с тем невыносимо обольстительное, от чего у него случился сбой в сердечном ритме, и дыхание на мгновение прервалось. Он словно пережил мгновенную смерть. Эрик хотел отнять свои руки и не мог. Голова его сама по себе клонилась, словно требуя ласки и внимания такого же, какое досталось рукам. Но в следующую минуту, словно проснувшись, он поднял голову, глубоким вздохом пытаясь вернуть себе контроль над самим собой, а не только над этим слабым уродливым телом. Когда силы его были совсем уже на исходе, Амина отвлеклась от его рук и посмотрела ему в глаза. Он видел, что она старается смотреть только в глаза, но сейчас почему-то это не задевало его. Всё казалось просто, естественно и правильно. Сейчас она отпустит его руки, и он сможет надеть свою маску, чтобы не пугать её больше.

– Эрик, когда-то ваши руки удержали меня от падения, – она, не отпуская взгляда, медленно и осторожно, словно опасаясь сломать, положила его руки к себе на талию. – Я не ожидала этого, я не хотела, возможно, тогда мне это и не было нужно, но вы решили за меня. И как только я поняла это, ваше решение стало и моим решением тоже. Я не осмеливаюсь сказать, что там, на площади, несколько лет назад вы меня обняли – я знаю, что ничего подобного вы не замышляли, но именно так я чувствовала тогда. Я не видела ни вашего лица, ни вашей фигуры, я не помню, во что вы были одеты, я не помню даже была ли тогда ночь или день, зима или лето – я не помню ничего, я не знаю ничего, но… я помнила ваши глаза и чувствовала ваши руки до сих пор так же, как чувствую и вижу их сейчас. Может быть, сейчас я поступаю неправильно, не так, как должно, и вы вправе оттолкнуть меня, но все эти годы я ждала вас. Не осознавая, не вспоминая, даже не думая, я хотела снова почувствовать ваше объятие. Эрик, я не прошу ничего взамен, только разрешение любить вас и показать каким может быть этот мир, когда ты не одинок. Обнимите меня, Эрик…

Она прильнула щекой к его груди, сжалась в комочек, все своим существом, всеми доступными ей средствами стараясь показать свою нужду в нём, твёрдое и неотвратимое желание подтвердить свои слова любым способом, каким он только пожелает. Она верила в него и в себя так нерушимо, что невозможно было не откликнуться на этот зов. И когда его руки бережно почти невесомо обняли её в ответ, Амина удовлетворённо улыбнулась. Она не была уверена в том, что его сомнения, его недоверие сломлены, но знала, что зёрна веры уже прорастают в его душе, осталось лишь немного подождать и мечта её сама спуститься к ней в ладони и позволит приручить себя, и никогда не покинет.

Никогда, до тех самых пор, пока смерть не разлучит нас…

– Маленькая глупая девочка, ты не понимаешь, о чём говоришь и о чём просишь, – его голос глухо доносился до её слуха сквозь тело, и была в нём невыразимая ласка и печаль. – Зачем связывать свои мысли со старым, почти повалившимся деревом, в котором уже, возможно, и желания нет, не то, что сил. Вдруг я не смогу дать тебе того, что ты хочешь, и ты высохнешь прежде, чем достигнешь границ своей жизни?

– А вы, правда, знаете, что я хочу?

– Ты так красива… – и она услышала в голосе его странное сожаление, горечь того, кто, готовясь шагнуть в темноту, бросает последний взгляд на разгорающееся за спиной утро; того, кто в единый этот миг осознаёт вдруг красоту и, понимая неизбежность своего шага, грустит о потере.

– Это не моя заслуга так же, как и ваше лицо – не ваша вина.

Эрик осторожно гладил её по плечам, по спине, его пальцы расчёсывали растрепавшиеся волосы. Наклонившись, он вдыхал их аромат, чувствуя, что балансирует на тоненькой туго натянутой ниточке и одно неосторожное движение – он полетит вниз и утянет её за собой. Он чувствовал, как под бережными касаниями напрягается её тело, как это невольное и неосознанное напряжение вызывает отклик в нём самом, призывая на свет древний инстинкт желания. Пальцы музыканта – оголённые нервы – чувствовали трепет, обнимавший и её тоже, собирающий мурашки каждым своим прикосновением. Тихо вздыхало сердце в ответ на безмолвный шелест – ты так красива – и сжималось от страха и сожаления, когда сознавало – я уже не молод.

Сказать это вслух он не мог – желание гасило порывы здравого смысла. Владеть. И не только слабым, мягким, податливым и послушным телом, но и мыслями, и взглядами, и движениями – всем, что доступно, до чего сможет дотянуться. И это желание пугало сильнее, чем её покорность и явная готовность следовать, куда бы он ни повёл, и повиноваться всему, что бы он ни захотел сделать или приказать. Раньше он никогда не чувствовал ничего подобного. Любовь к Кристине представлялась ему страстным желанием обладать прекрасной и недосягаемой игрушкой. Ребёнок, увидевший в яркой праздничной витрине роскошную фарфоровую куклу, не может не пожелать её для себя, но лишь как предмет восхищения и созерцания. Эрик стремился к Кристине, как к дивному образу, к тому, чем можно очаровываться вновь и вновь, не прикасаясь, из опасения разбить или повредить как-либо иначе эту невероятную красоту, созданную для услаждения взоров. То, что могло произойти после её согласия, после венчания, в темноте спальни почему-то не приходило в голову. В тех желаниях не было никакого после.

Теперь это слово воздвиглось грозное и необоримое, и вызвало страх и неуверенность. Пугало желание отринуть веления разума и – будь что будет! – кинуться с головой в вихрь, который, возможно, подарит ни с чем несравнимое наслаждение, а, может быть, бесконечную или убийственную в своей внезапности и неотвратимости боль. Он не боялся погибнуть сам, но страшился погубить её. Впервые такие мысли посещали его вместе с желаниями и останавливали, и призывали дремлющие до поры до времени сомнения – иные, не те, которыми полнилось его сердце, когда он мечтал о Кристине.

Рука осторожно огладила плечо и, соскользнув, неожиданно коснулась её груди, и отдёрнулась, словно обожглась. Глаза искали выражения неприязни или оскорбления, но лишь смущение лёгкой краской проступило сквозь смуглую тонкую кожу. Она опустила глаза, скрывая за пушистыми ресницами свой взгляд. Губы прихотливо изогнулись не то в полусмущённой, не то в полуудивлённой улыбке. Эрик поспешно отстранился, отступил и спрятал руки за спину, борясь с внезапно вспыхнувшим искушением прикоснуться к ней ещё раз. Нестерпимо захотелось почувствовать – кожа к коже. Лёгким, едва заметным движением очертить скулы, нежную шею, плечи, трепетные руки. Робко невесомо коснуться гибкого стана, снять покров с тайны, укрывавшей её, проникая запретными касаниями в неведомое. Открывать её для себя снова и снова, каждый раз, как в первый, – если таким будет её желание…

========== – 17 – ==========

– Самир…

– М-м? —

– Почему ты не сказал мне прямо, что Амина ухаживала за мной во время моего ранения?

– Где ты почерпнул такие сведения?

– Она сама сказала мне…

– Что именно она сказала?

– Тебе повторить дословно? Ну, хорошо. Она сказала: «Я видела ваше лицо без маски».

– Раз так, то я задам ещё один вопрос: когда ты спрашивал меня об этом, ты бы обрадовался тому, что узнал? – Эрик едва заметно качнул головой, словно и соглашался и отрицал невысказанное предположение. – Вот то-то и оно.

Сквозь портьеры в комнату просачивался слабый дневной свет. Самир любил полумрак и кофе – в его комнатах шторы всегда были приспущены, а маленькая фарфоровая чашка на столике рядом распространяла слабый горьковатый аромат. Перс был сибаритом на свой, спартанский, манер. Сегодня он не собирался никуда выходить, и потому одежда его была бы непривычна взгляду европейца: белоснежная рубаха, стянутая витым кожаным пояском, шаровары и верхний распашной халат с широкими полами и рукавами. Благодаря мягким кожаны шлёпанцам передвигался он тихо, быстро и бесшумно. Единственной данью Европе было то, что он сидел в кресле, а не на полу в окружении подушек.

– Когда она тебе это сказала?

– На днях, – уклончиво ответил Эрик.

Он и сам не понимал почему не может признаться, что с того момента, как губы Амины прикоснулись к его рукам, миновало не больше двенадцати часов и в ушах ещё звучал её голос – разрешите мне любить вас. Это была тайна, странная и непонятная пока тайна, и она пьянила. Проводив девушку наверх, Эрик не смог заснуть: то ли от того, что выспался заранее, то ли от того, что был ошеломлён услышанным и прочувствованным в те невероятные минуты, когда она спустилась в его склеп и тем оживила его, и могильный камень перестал быть серым и бездушным, и вдруг замерцал неожиданно в свете свечей всеми цветами радуги.

Перс изумлённо приподнял бровь:

– Где, можно узнать?

– Прежние привычки? – усмехнулся Эрик и как-то обиженно добавил – она так долго сидела у решётки на улице Скриба, что покорила меня своим терпением.

– Разве такое возможно, – иронично заметил Самир.

– Ты спрашиваешь о моей отзывчивости или о её терпении?

– И о том, и о другом, – Самир развёл руками.

– Ничего не могу сказать, – притворно горестно вздохнув, ответил Эрик. – Одно ясно: вот так вышло. Откуда она вообще взялась?

– Амина? Её нашёл Дариус на мосту Менял. Она собиралась свести счёты с жизнью.

– Свести счёты?

– Ну да. Когда барышню ловят на полпути от моста к реке, сомнений в её намерениях не остаётся.

– Почему она решилась на это?

– Я не знаю. Подозреваю, что Дариусу что-то известно, но он старый плут, и молчалив, как рыба. Все мои способности тут мне не помогут.

– Ох уж этот Дариус!

– Да уж, – усмехнулся Самир, – он умеет оказываться в нужное время в нужном месте. Иногда мне кажется, что он колдун, и как бывший начальник тайной полиции я хорошо понимаю, что такой человек настоящее сокровище.

– Меня поражают твои обширные связи!

– Меня – тоже! – Самир сверкнул всеми тридцатью двумя зубами. – По правде говоря, я и не хочу знать, в чём там дело. Что бы это ни было, сейчас она, кажется, успокоилась. Детишки её любят, а вот мадам Шарлотта немного недовольна, но это ничего. До тех пор, пока прислуга будет ей полезна, она будет её держать возле себя. Твоя находка очень практична, ты заметил?

– Ещё бы, – иронично обронил Эрик, – обрушить на благодетеля шквал упрёков было верхом практичности!

Слово «благодетель» сейчас прозвучало так, словно он говорил о чём-то мерзком до тошноты. Перс поморщился.

– А ты поменьше цепляйся за сиюминутное! Шарлотта ценит комфорт и боится его потерять – вот, о чём я говорил. Упрёки – это, конечно, плохо. Здесь ты требуешь от неё мудрости, которой нет и, скорее всего, никогда не будет. Она напоминает лёгкий парусник, который плывёт туда, куда дует ветер. Вчера этот ветер дул в твою сторону. Пролива не оказалось там, где она ожидала, вот и всё. Просто согласись, что в её желаниях проглядывает практичность. Что плохого в том, что барышня хочет удачно выйти замуж? Поскольку я никак ей не подхожу, внимание вполне обоснованно переключилось на тебя.

– Почему не подходишь, – хмыкнул Эрик, и потухшие вулканы его глаз насмешливо замерцали.

– Потому что я, как минимум, стар.

– С чего бы ей решить, что я моложе?

– А вот с того самого, – беззлобно огрызнулся Самир. – Прекрати, Эрик! Сам ведь понимаешь, что к чему.

– Понимаю, – в голосе послышалась усталость, – только как-то поздновато пришло понимание. В некоторых вопросах я – сущий ребёнок…

– …который внезапно обнаружил, что подкатывает к пятому десятку своей жизни.

При этих словах болезненный спазм сжал сердце Эрика, и воспоминание прокатилось эхом – ты так красива, а я уже не молод. Вот именно, что внезапно, подумалось как-то мимоходом. Как-будто он спал и проснулся, и осознал, что вокруг совсем не та обстановка, которая сопровождала его в сон. И от этого становилось как-то холодно и неуютно. Проницательный взгляд отметил, как сник Эрик после, казалось бы, ничего не значащих слов, и Самир заговорил о другом:

– Как твоя рука?

– Прежнее уже не вернётся, – слегка пожал плечами Эрик, – ты же сам сказал…

– Вот же прицепился к слову, – цокнул перс. – Я всё же хотел бы знать, чья рука направила этот кинжал?

Вопрос вызвал воспоминания…

***

Давным-давно, когда солнце было ярче и трава зеленее, по огромному залу дворца шахиншаха персидского от стены к стене метался высокий худой мужчина. Он был одет в тёмные шаровары, заправленные в сапоги из мягкой дорогой кожи, и светлую рубашку из тончайшего китайского шёлка. Большие зеркала отражали чёрные, коротко остриженные волосы и платок, скрывавший черты его лица от нижнего века до шеи. Маска таила и глубокие морщины тяжёлых раздумий, и горькую усмешку, которая то и дело проявлялась на тонких бескровных губах. В глазах закипали злые, безудержные слёзы.

Плакать – это то, чему он до сих пор так толком и не обучился. Не считал нужным. От любых горестей, которыми изобиловала его недолгая жизнь, он научился отстраняться, в противном случае он рисковал утонуть в собственных слезах. В планы Эрика это не входило. Он пришёл в этот мир и собирался в нём выжить. Какими бы ни были предложенные условия – выжить любой ценой! Выжить и взять с собой всё, что уместится в багаж. Все знания и умения, которые он сможет приобрести здесь, найдут своё место в его копилке и помогут стать тем, кем задумано – лучшим во всём, на что падёт его взор. В этом стремлении его подгоняла обида. От рождения Эрик не имел никаких благ: ни любящих родителей, ни родственников, ни друзей, ни связей, ни даже внешности. Всё, что у него было, он заработал сам.

Когда-то – воспоминания уводили ещё дальше в прошлое – у Эрика был только ужас и только ненависть ко всем вокруг. Старый цыган, чья плётка не раз обжигала худые оголённые плечи маленького уродливого заморыша, вместе с ненавистью вбивал здравую мысль. Он хлестал и приговаривал:

– Ты – был, есть и останешься уродом, паршивым отродьем, недостойным миски жидкой похлёбки, если сейчас же не встанешь и не пойдёшь делать то, что может вывести тебя на свет… И на этой соломе ты сдохнешь с голоду, если будешь жевать свои сопли вместо того, чтобы работать!

Цыган был философом. Он никогда не бил ради процесса битья, потому Эрик и запомнил эту науку накрепко, и больше никто не смел объяснять ему правду жизни подобным образом. Никто, кроме него самого. В то время он ещё мог научиться плакать, но тогда лишь до боли закусил губу и, обретя вдруг неведомо откуда взявшееся упорство, решил выбраться из обстоятельств, которые судьба кинула ему под ноги, словно сухую обглоданную кость. Возможно, то был знак свыше. Теперь, даже оставаясь слугой, он всё же мог сказать, что выполнил завет старика-цыгана.

Ему нравилась его независимость, способность вести себя в соответствии со своими вкусами и потребностями, не оборачиваться, ожидая осуждения, не сжиматься от страха. Он не судил сам и не позволял судить себя никому. Так было до сих пор. Всё изменилось совсем недавно, когда любимица шахиншаха, его младшая жена, капризная, своевольная и жестокая красавица, захотела поиграть с новой игрушкой, с последним приобретением её мужа – умельцем, привезённым с края света, где, по слухам, лета не бывает совсем.

Его привёз дарога, и уже это возбуждало любопытство – человека с такими полномочиями абы за кем не посылали. Она долго присматривалась к непонятному иностранцу и не могла вычислить его слабые места, нащупать те ниточки, за которые она дёргала бы в своё удовольствие до тех пор, пока игрушка не сломается или не пропадёт интерес к ней. Первое происходило чаще. Султанша никогда не оставляла здоровыми свидетелей своих забав. Надоевшую любимицу или казнили по какой-нибудь причине, или отсылали с глаз долой в какой-нибудь каменный мешок, где она умирала и больше не беспокоила своим видом очи властительницы. До сих пор скучающая время от времени султанша заводила себе только фавориток, пока не появился этот тёмный и загадочный мужчина с волшебным голосом.

Желание, которое не смог возбудить муж, вспыхнуло и поглотило молодую женщину целиком, не оставив даже крупицы здравомыслия в её разуме. Впрочем, нет. Здравомыслие всё же оставалось, поскольку она не собиралась расставаться со своим положением любимой жены шахиншаха, но что тебе не подвластно, если ты молода, красива и могущественна, как султанша. Тем более, что чужестранец сам построил дворец, который легко может скрыть любые шалости того, кто знаком с его тайными дверцами и коридорами. А султанша была знакома. Обладая великолепной памятью, уже после первой экскурсии она свободно могла передвигаться по дворцу, помнила все коридоры и люки, лестницы и тайные комнаты, галереи и переходы. Она даже могла самостоятельно выбраться из комнаты пыток, поскольку Эрик не смел отказать ей в требовании показать все секретные замки и запоры. В конце концов, хозяйкой этого великолепия была она.

Она засылала служанок – лучших доносчиц и соглядатаев, – много раз пыталась выведать что-нибудь сама, даже в бане Эрик не мог поручиться, что все подробности процедур не станут известны султанше тот час же. Чужестранец был идеален и непроницаем во всём. Постепенно молодая женщина потеряла терпение и улучив момент уединения в комнате пыток капризно и самоуверенно заявила, что понимает его страдания и готова ответить на чувства, которые разглядела в глубине его глаз. Услышав эти слова, Эрик превратился в соляной столб. Не дожидаясь ответа от того, кого она считала покорённым своей откровенностью и вниманием и в мыслях уже видела у своих ног покорным рабом, султанша стала мечтать вслух о чудесных часах, которые возможно им провести вместе в стенах этого чудесного дворца. Ведь она предоставлена самой себе, шахиншах редко навещает её и, вообще, она страшно одинока и нуждается в любви и нежности. Тому, кто её поймёт, предстоит долгий и светлый путь рядом с прекрасной султаншей, почести и подарки и, возможно, даже высокий пост при шахиншахе.

Султанша разливалась соловьём, не обращая внимания на гнетущую тишину у себя за спиной. И когда вдруг обнаружила, что её избранник вовсе не шествует следом за ней, с почтительной благодарностью на губах, что он и не думает боготворить её, обернулась в гневе. Она ещё надеялась, что он просто поглупел от свалившегося на него счастья и растерял все слова, а может быть, просто не расслышал то, что она говорила – кто их поймёт этих чужестранцев. Она собиралась уже повторить свои слова. До такой степени он завладел её мыслями, что она готова была унизить себя повторным признанием! Но её остановил глухой и бесстрастный голос чужестранца. Он благодарил прекрасную владычицу, усладу очей великого шахиншаха, за доверие, которое она оказала ему, ничтожнейшему из смертных. Слова, сказанные ею в этих стенах, он сохранит, как величайшую святыню, но предать доверие шахиншаха он всё же не может. Прослушав почтительную отповедь, султанша в первую минуту не могла пошевелиться от внезапной сердечной боли – любовь её оказалась не игрой воображения. Следом пробудилась гордость и, к сожалению, вызвала на белый свет всё плохое, что таилось в маленькой красивой женщине. И Эрик понял, что дни его сочтены.

Потому и метался он от стены к стене в одном из великолепных залов дворца, придуманного им, и перебирал – какому виду смерти захочет предать его обиженная женщина, и что сделать, чтобы предотвратить такой исход. Память услужливо подкинула ему воспоминание о предсказании, на которое он не обратил внимания в своё время, решив, что полусумасшедшая старуха, произносившая его, просто заговаривается от старости или ещё от каких-то причин. Незадолго до того у него как раз случилась встреча с дарогой…

***

Самир отыскал в далёкой империи гениального архитектора и по заданию шахиншаха уговаривал капризного гения сопровождать его в далёкую Персию. И почти уговорил, но непостижимого чужестранца зачем-то понесло на ярмарку. Что он там собирался делать, когда все условия переезда, включая денежное вознаграждение за оказанные услуги, уже практически были оговорены, Самир не мог понять. Потому тихохонько выбрался вслед за Эриком и крался за ним, и случайно потерял из виду где-то среди лавок с коврами и восточными благовониями. Пока начальник тайной полиции персидского шаха пытался разыскать, где в этой пёстрой круговерти мог скрыться Эрик, с самим Эриком происходили странные вещи.

Он и сам не мог понять, каким образом оказался на задворках большой лавки, которая торговала роскошными тканями с Востока и даже шёлком из самого Китая. Ветер шевелил занавеси на широкой, распахнутой настежь по случаю невероятной жары двери. Широкий двор огораживала высокая стена. Эрику казалось, что несколько минут назад он был совсем в другом месте. Сейчас, если только зрение не обманывало его, он видел перед собой совершенно незнакомый двор. Стены дома, сложенные из неведомого в этой части света материала, затеняли высокие раскидистые деревья. Окон не было, только дверь прямо перед ним. Туда он и направился, поскольку другого выхода не видел. Из-за занавеси высунулась сухая старческая рука, похожая на куриную лапку и, вцепившись мёртвой хваткой в его ладонь, втянула Эрика в полутёмную комнату. В первую минуту он решил, что попал в склеп. Среди маленькой комнатушки стоял большой, обитый чёрным бархатом гроб. Крышки на нём не было, умершего в нём – тоже. Рядом с гробом стояли плакальщицы и выли в голос. Эрик отшатнулся и едва не упал, увидев у себя под носом маленькую старуху, ростом едва ли до плеча ему, одетую в чёрные лохмотья. Голова её тряслась, а глаза горели, как уголья.