Текст книги "Зигзаг (СИ)"

Автор книги: inamar

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

========== – 1 – ==========

«Единственное, что, в самом деле, известно

о человеческой природе,

это то, что она меняется…»

Оскар Уальд

«Душа человека при социализме»

Копыта монотонно стучали по мостовой. Фиакр мерно покачивался из стороны в сторону. Казалось, что он качается так уже не первый час, не первый день или, возможно, не первый век, и движение не остановится, что бы ни случилось – с лошадью ли, с возницей. Или, возможно, седок заснёт мёртвым сном и распадётся на мелкие частицы, развеется по ветру, сольётся с окружающим миром, а возок так и будет кланяться всем сторонам света, не ускоряясь и не замедляясь, пока не достигнет конца времён. Словно огромные песочные часы, перевёрнутые великаном, возок сыпал песок своего движения, и конца этому песку не было.

Мысли Эрика, тусклые и неспешные, текли, словно сами по себе. Временами яркие всполохи злобного отчаяния закрывали окружающий мир кроваво-красной вуалью, и руки сжимались на воображаемой шее, и слух упивался криками и предсмертным хрипом призрачной жертвы. Но большую часть времени невидящий взгляд был устремлён в окно кареты и никакие образы не тревожили его. Видения сжалились над ним – на время. Мимо медленно проплывали какие-то дома. Кажется, забираясь в экипаж, он назвал место своего успокоения или не назвал? Мысли почему-то путались, словно он был пьян.

Когда-то давным-давно, ещё до Персии, он ощутил на себе губительное влияние вина – это ему не понравилось. С тех пор Призрак никогда не позволял себе лишней капли спиртного, хорошо зная свой предел и боясь его перейти. Страшили не опьянение само по себе, не те излишества в словах или поведении, которые сопровождают пьяного человека, вовсе нет. Сильный и уверенный, он вдруг становился неуверенным и слабым и страшился того, что в опьянении не сможет противостоять наступающей тьме и наложит на себя руки. Эрик боялся самоубийства.

Чувствуя крайнее отвращение к такому виду смерти, он боялся, что не сумеет воспротивиться искушению и решит раз и навсегда все свои проблемы с одиночеством. Собственная жизнь тяготила его всегда. Какой бы момент не вставал перед его внутренним взором – чаще всего картину сопровождало чувство боли, гнева, ярости или ненависти. Собственная гениальность изматывала, но иногда она бывала в добродушном настроении и позволяла использовать себя в качестве убежища от жестокого мира. Но взамен она требовала всё больше и больше сил. Это был дьявольский дар, от которого он не мог избавиться принятыми в обществе способами – продать, пропить, выбросить или просто забыть. Избавление ожидало только в одном случае – в случае смерти. И опьянение могло помочь в этом, сняв с него ответственность.

Пока он был трезв, ему удавалось справиться с самим собой, с тьмой внутри себя, которая манила, тянула и временами бывала очень настойчива. В такие моменты он бывал резок и раздражителен больше, чем обычно, избегал людей, потому что чувствовал, что может убить, не задумываясь. Сожаления о содеянном настигли бы его позже, ибо удовольствия от убийств он не испытывал, скорее это было ещё большее отвращение к самому себе, хотя куда уж больше.

Здесь же скрывался ещё один совершенно особый предмет, вызывающий тяжёлые размышления и не похожий ни на что страх. Чувствуя себя брошенным и обиженным, он все-таки надеялся на то, что где-то есть колени, к которым он сможет припасть и выплакать всю свою боль и обиду, и будет понят и прощён, если только сумеет найти к ним дорогу, если не оступится. Никто бы никогда не поверил, что наводящий ужас Призрак, не гнушающийся в достижении своих целей ни шантажа, ни мошенничества, отвергающий в тоскливом ожесточении всякую мысль о высшей сущности, способной влиять на мысли, чувства или поведение тварей земных, втайне даже от самого себя верил в неё глубоко и искренне. Только это и удерживало его на краю пропасти, не давало забыть, что он всё ещё человек. Он старался выжить в предоставленных ему условиях и не требовал оправданий для себя, но надеялся на них…

И последний нищий богат, если у него есть вера; забытый всеми не одинок, если есть к кому обратиться – совсем недавно такие мысли стали приходить в голову. Возможно, к тому привело испытываемое им так остро чувство безнадёжной любви?

Разве надежда не упряма? Разве, наблюдая за нею, он не знал, что не смеет надеяться ни на что? Знал. Но всё равно признался в своём чувстве. Произошло то, что не могло не случиться, – Кристина ушла. Она поступила так, как должна была. Он пытался её оправдать, не допускал мысли о том, чтобы навредить ей в порыве отчаяния или ненависти даже мысленно, и чувствовал, что, не задумываясь, прикончит всякого, кто посмеет тронуть её хотя бы словом – даже самого себя.

Он попытался оправдать свою жизнь – не получилось, нащупать цель – не вышло. Надеясь, что все долги ро́зданы, теперь он ждал, что желанный покой, наконец, придёт, и готов был последовать за призрачной спутницей, куда бы она ни повела его. Интересно, в каком виде предстанет она? Будет прозрачной и призрачной красавицей, дарующей свой выбор, как милость, призывающей тихим мелодичным голосом и позволяющей отдохнуть тому, кто уже много веков нуждается в отдыхе? Или же это будет старуха – такая же уродливая, как и он сам, вопящая что-то визгливо и истошно, оглушая и отнимая жалкие остатки сил, тянущая за уши во мрак, где света не было от рождения мира? Она уведёт туда, где невидимые и невиданные твари копошатся, касаясь ледяными щупальцами всех, кто окажется достижим для них, – лучшее общество, которое можно придумать для изгнанника, которому нет места среди живых. Теперь уже точно – нет. Одни прикосновения этих тварей могут вызвать смерть от ужаса. Это хорошо – не нужно ничего делать, только подождать. Всё внутри у него словно оцепенело – здесь и сейчас он стоял на краю могилы и ждал проводника.

Тоска его по Кристине не прошла, но после разговора с персом – единственным человеком, который на данный момент проявлял к нему участие, – Эрик больше не испытывал желания увидеть её немедленно. Как будто девушка умерла, и уже давно. Вероятно, для него это так и было. Кристина, сделав выбор, ушла. Она не вернётся – ни завтра, ни через день, ни через год. Сердце знало правду, хотя ещё не желало с ней смириться. Где-то там, в глубине, всё ещё билась, отдаваясь в теле судорожным сокращением пульса, глупая надежда. Человек безрассуден и гораздо сильнее, если любит.

Образ Кристины почти стёрся, и Эрик практически не помнил (или, возможно, старался не вспоминать) черты её лица. Видимо, сердце, пропустив удар, пыталось защититься таким образом. Неизбежно погружаясь в отчаяние при мыслях о Кристине, он интуитивно чувствовал, что здесь губит сам себя. Возможно, если бы это отчаяние привело к воссоединению с возлюбленной, Эрик пустил бы его в своё сердце. Но отчаяние было бессмысленно, и потому Призрак попытался забыть о нём, стереть, как неловко проведённую чертёжную линию. Он старался быть логичным и хотел стать смиренным. Смирение представлялось единственно верным и безвозвратным путём, который он был готов пройти и достичь конца своей жизни. Это было правильно, и душа не противилась такому исходу. Но временами Эрику казалось, что смирение его напоминает масло, которым мореходы в давние времена пытались утихомирить шторм, опрокидывая бочки и выливая масло поверх бушующих волн. Отчаяние всё же вырывалось наружу тогда, когда он был слабее всего и не мог противиться его силе.

Эрик усилием воли возвращался к своим размышлениям: представлял, как вернётся в свои подвалы, как заблокирует все проходы к своему жилищу. Он тщательно продумал, как и когда отправит персу обещанные реликвии и где останется сам, чтобы Кристина, пришедшая после его смерти, могла легко его найти. Размышлял, как будто не о смерти своей думал, а составлял план на выходные, методично обдумывая каждый свой шаг. И это представлялось ему своеобразным шагом к смирению.

Он отпустил фиакр, не доезжая до Оперы. Почему? Эрик и сам не знал. Может быть, хотелось в последний раз пройти дорогой своих недавних мечтаний, чтобы убедиться в том, что они мертвы… Ноги двигались с трудом, немея с каждым шагом, но он упорно шёл к своей цели – к мрачному жилищу, в котором он провёл последние годы. Эти каменные своды, выбранные за то, что казались похожими на него, Эрик так и не смог полюбить. Они не стали для него домом.

Художник старался наполнить их светом, цветами и изысканными вещами, надеясь приманить красоту в свою жизнь, но цветы сохли, свечи оплывали, вещи в темноте и сырости теряли свою привлекательность. Оставался только камень – тёмный, грубый и жёсткий. Музыкант пытался наполнить пространство звуками – красивыми, величественными, нежными, но камень оставался глухим, отторгая не только эти мелодии, а вообще всякий звук. Музыкальный гений надеялся на эхо, но и оно было бездушно и просто повторяло то, что доверялось ему. Мрачные своды обесценивали все усилия. Эрик надеялся обрести здесь покой, но встретил лишь равнодушное ледяное безмолвие. Закрыв от себя небо, отлучив однажды и навсегда себя от солнца, перекрыв приток свежего воздуха, он сам замуровал себя в могиле.

Но Эрик готов был примириться с подземельями только за то, что их освещало присутствие его Ангела. Его Ангела… Сердце вдруг пронзила острая боль, и дыхание на секунду прервалось. Смирение опять дало трещину.

Чтобы не упасть, Эрик опёрся о стену, рядом с которой проходил, и медленными вдохами пытался запустить тяжёлый и скрипучий механизм – своё тело. И в тот самый миг, когда он был так слаб и подавлен, воображение опять болезненно исказилось, поставив прямо перед ним пленительный образ его возлюбленной во всей её ослепительной красоте.

Этот облик словно насмехался над его потугами: «Ты думал, что позабыл меня, – оглушительный хохот отражался от стен и уносился в небо, – так вот же тебе! Грызи камни своего отчаяния, пока от них не останется труха, а я и до тех пор тебя не оставлю»! Мужчина остервенело затряс головой, пытаясь прогнать морок. Это злобное видение не могло быть его Кристиной. Она никогда не опустилась бы до такого изуверства. Милая, добрая, подарившая ему кольцо, как последний поцелуй, коснувшаяся его лба своими невинными губами, она никогда не вернулась бы для того, чтобы мучить его. Глухое рычание вырвалось из груди Эрика, и рука изо всех сил ударила в каменную стену, оставляя кровавый след. Боль физическая должна отвлечь и помочь справиться с воображением, предававшим снова и снова, что бы он ни делал.

Эрик опёрся спиной о холодный камень, поднял глаза к тёмному небу, глубоко вдыхая ночной воздух Парижа, не такой уж и свежий и вовсе не ароматный, но какой уж был. Ещё не один час пройдёт, пока проснутся булочники и запах свежевыпеченного хлеба из булочной неподалёку разбудит дремлющий голод. Почему-то вспомнилось, что больше четырёх суток во рту не было маковой росинки. Он вообще последнее время забывал есть и спать, вспоминая только тогда, когда валился с ног от усталости или голода. Видимо, умирать он всё же пока не собирался, если уж думы о еде посетили голову. Эрик усмехнулся: мысли скачут, как горошины, вывалившиеся из стручка. Куда их занесёт в следующий раз? Собравшись с силами, побрёл дальше.

Пробираясь к решётке, запирающей вход в подземелье оперы со стороны улицы Скриба, он наткнулся на непонятную кучу, примостившуюся возле стены. Когда он отправлялся к персу, ничего похожего здесь не было – это он помнил точно. Было темно. С первого взгляда Эрик не мог разобрать, обо что споткнулся. Но куча вдруг завозилась, послышался тихий всхлип, и робкий голос испуганно произнёс:

– Мы сейчас уйдём, мы уйдём, не бейте, пожалуйста, monsier.

– Даже и не думал, – удивлённо ответил Эрик.

Судя по тому, что существо говорило, – это был человек, только почему в полумраке казалось, что у него много рук? Пожав плечами, Эрик аккуратно обошёл маленького многорукого человека и направился дальше.

Маленький эпизод с бродягой, устроившимся на ночлег вблизи решётки, запирающей вход в подземелье, легко мазнул по сознанию и тут же забылся. Открывая проход в своё логово, Эрик уже думал о другом. Не думайте, что бедствия нищих совсем не трогали его, просто он не видел способа им помочь, а потому предпочитал не помогать совсем.

========== – 2 – ==========

– Monsieur, простите, вы захо́дите… скажите – это ведь Опера?

Оглянувшись, Эрик обнаружил, что многорукий бродяга, о которого он споткнулся некоторое время назад, поднялся на ноги и оказался бродяжкой. Замеченное им лишнее количество рук объяснялось тем, что он, вернее она, была не одна – рядом с ней, вцепившись в её юбку, стоял ребёнок, судя по одежде девочка. Эрик кивнул и собрался уже было скрыться за решёткой, но женщина снова окликнула его:

– Подождите, monsieur, прошу вас. Вы не знаете: могу ли я получить здесь работу?

Эрик изумился. Это было что-то новенькое. Сколько он себя помнил – ни один нищий не просил у него работу, да ещё на ночь глядя. Денег, хлеба – это да, сколько угодно, но чтобы работу… Это обстоятельство само по себе требовало осмысления, поскольку не укладывалось в голове, хотя Эрик повидал на своём веку многое, а уж нищий, точнее нищенка, предъявившая такую необычную просьбу и вовсе была достойна внимания. Эрик сделал несколько шагов в её сторону и окинул взглядом женскую фигуру, пытаясь разглядеть лицо в неверном и тусклом свете уличного фонаря. Женщина была невысокой и стройной. Она прижимала к груди какой-то немаленький свёрток и на первый взгляд не казалась совсем уж нищей, скорее наоборот. Платье на ней, правда, было измято и грязно, но очевидно хорошо сшито и не из дешёвой ткани, ботинки на ногах не выглядели поношенными, плечи прикрывала почти новая шаль, а на голове каким-то немыслимым образом удерживалась крошечная шляпка.

– Работу? – Переспросил он. – Вам нужна работа в Опере? – Он с сомнением оглядел её. – А что вы умеете? Вы певица? Актриса или, может быть, балерина?

Он замолчал, беззастенчиво разглядывая её, отмечая мелочи, которые не сразу бросались в глаза: исхудавшее лицо, большие испуганные глаза и то, как она судорожно прижимала к своей груди странный свёрток, словно ничего ценнее у неё не было в целом свете, как пыталась скрыть своей юбкой девочку от пристального взора чужака. Под внимательным оценивающим взглядом женщина, нервно переступив с ноги на ногу, попробовала освободить руку, чтобы стянуть на груди шаль, – не вышло, свёрток был тяжёлым. Она попятилась:

– Простите, monsieur, я не хотела вас беспокоить, – подхватив девочку за руку, проговорила она, – просто вырвалось… простите, мы лучше пойдём… право, не стоит.

Она отрицательно качала головой, пыталась оторвать свой взгляд от его лица, но почему-то не могла. Собственно, она и лица-то разглядеть не могла, просто смотрела туда, где у людей обычно помещается голова. Испуганная женщина видела перед собой высокого человека, завёрнутого в такой большой и длинный плащ, что фигуру его невозможно было оценить. Лицо плотно закрывала ночная тень и надвинутая почти на самый лоб шляпа. Это был мужчина. Он шагнул ей навстречу и застыл, словно гранитный монумент, ни нетерпеливого жеста, ни единого движения. Не было слышно даже дыхания, слабый ветерок и тот обходил его стороной, не решаясь прикоснуться к плащу или шляпе.

Собственно причин бояться пока не было: он не сделал ни одного угрожающего жеста, не произнёс ничего пугающего, кроме нескольких слов вполне доброжелательных. Но его неподвижность и явное заинтересованное разглядывание, хотя она и не могла видеть глаз, внушали страх. От спокойного чуть хрипловатого голоса, звучавшего немного глухо, словно сквозь невидимую преграду, по спине побежали мурашки. Незнакомец вдруг представился ей сгустком ночи, выдвинувшимся, повинуясь её неосторожному зову, из тайных и тёмных закоулков, где тьма, образовавшаяся в начале времён, как лежала, так и лежит до сих пор, наливаясь злобной и знобкой силой. Как же она решилась задать свой вопрос первому встречному ночью на Парижской улице, пусть и не отдалённой и заброшенной, но всё же и не одной из центральных, где, возможно, в случае чего ей могла помочь ночная стража? Это было помутнение рассудка, не иначе.

Она всё пятилась и пятилась, пытаясь избежать цепкого взгляда, то ли боясь повернуться спиной к Эрику, то ли не решаясь этого сделать, и непременно ушиблась бы о стену дома или упала, споткнувшись о неровные камни мостовой, но свёрток, который она прижимала к себе, внезапно ожил, заворочался и жалобно захныкал. Она прижала его к себе ещё крепче, окинув улицу и мужчину напротив затравленным взглядом, что-то прошептала, продолжая пятиться и, наконец, резко развернувшись и дёрнув девочку за руку, решительно зашагала прочь. Но быстро двигаться она не могла и потому Эрик, очнувшись, мигом догнал её:

– Подождите, – властно окликнул он и удержал за плечо.

Даже при слабом освещении он увидел, как помертвела обернувшаяся на его окрик женщина, как сжалась вся, не в силах вздохнуть. Что ж, такая реакция его не удивила. Слишком привычно, слишком… скучно и, наверно, недостаточно для того, чтобы забыть, отвлечься от предстоявшего свидания – последнего свидания в его жизни. Кто знает, захочет ли его новая возлюбленная ожидать, пока он разберётся с этой нищенкой, обратившей на себя внимание несколькими удивительными словами?

Женщина попыталась сбросить его руку, вырваться, но, видимо, сил у неё было ещё меньше, чем у него некоторое время назад:

– Простите, monsieur, мы пойдём, можно? Извините меня… не стоит беспокоиться, – испуганно затараторила она высоким прерывающимся голосом, и чуткий музыкальный слух уловил зачатки вокальных способностей, но лишь зачатки, и даже некоторую попытку обучения.

– Да стойте же! – Устало проговорил Эрик и добавил, пытаясь её успокоить, – я – не сутенёр и не убийца.

«По крайней мере, сейчас».

Разумеется, последние слова остались для перепуганной женщины тайной, ибо внезапной собеседнице на ночной улице не стоило знать о его послужном списке и причастности к убийствам.

В попытке успокоить волнующуюся женщину он не преуспел. Казалось, стоит только выпустить её руку и она, подобрав юбки, кинется наутёк, невзирая на явную тяжесть её ноши – теперь Эрик видел, что ей тяжело и она устала.

– Как вы собираетесь работать с… со всем этим? – Кивнув в сторону детей, спросил он. Ребёнок в свёртке теперь уже не хныкал, а как-то слабо и протяжно скулил.

– Мои дети не больны, они просто голодны и устали, – сжавшись, ответила она невпопад. Мелодичный голос прозвучал трогательно, и Эрик услышал слабые и робкие нотки доверия. Видимо, она действительно очутилась в непривычном для себя и отчаянном положении и потому, подобно маятнику качалась от доверия к неприятию, не имея сил или возможностей, чтобы выбрать, где же для неё лучше.

– Я не о том… У вас, очевидно, нет дома.

– Я не бездомная! – Сказано это было так горделиво и уверенно, что Эрик на мгновение лишился дара речи. Но её уверенность ушла так же быстро, как и пришла, плечи опустились.

– Как вас зовут?

Женщина молчала, всё так же пытаясь высвободиться, но теперь тихо и осторожно.

Странно, почему, отринув всё земное, он продолжает стоять здесь и чего-то добиваться от неё? Она – одна из многих, волей случая попавших на улицы Парижа. Если есть Бог, он поможет ей – позволит умереть раньше, чем она столкнётся с настоящими ужасами. Она и её дети. Дети…

– Вы спросили меня о работе, – настойчиво продолжил Эрик, – как мне вас называть? Не могу же я помочь человеку, которого даже не знаю, как зовут.

– Не стоит право, monsieur, мы пойдём… – она снова начала вырываться.

– Да стойте же вы смирно, наконец, – рявкнул Эрик, чем напугал ещё больше и без того находившуюся на грани истерики женщину, и резко встряхнул её, чтобы заставить слышать себя. – Я в третий и последний раз спрашиваю – как вас зовут.

– Шарлотта, – пискнула женщина, втянув голову в плечи, словно услышала над собой визгливую песнь хлыста в поднимающейся жестокой руке, дёрнулась, пытаясь закрыть собой девочку от опасности.

Возможно, он сам оставался для неё невидимым – от испуга ли или просто ночь была настолько густа, что скрывала его облик так, что она не могла здраво соображать, – но Эрик видел её отлично. Не столько видел, сколько чувствовал ужас, расходившийся от неё волнами во все стороны. И то, как она рванулась к девочке, защищая её, наполнило его какой-то новой непонятной болью. Раньше те, кто боялся его, – боялись всегда за себя… Конечно, он понимал, что сейчас её страх был связан не с ним лично, а с мужчиной, которого она встретила на улице глухой ночью и, не подумав о последствиях, обратилась за помощью. Но вину за любой испуг со стороны встретившихся ему людей, Эрик прежде всего приписывал себе, а размышлял уже потом. Это была неискоренимая привычка, привитая годами ощущения себя самого в уродливом теле.

Он и так понимал, что женщина никуда не убежит. Несмотря на то, что она всё ещё пыталась высвободиться, происходило это вяло и скорее для формы. Но все равно спросил:

– Если я вас отпущу, вы не сбежите? Право, у меня нет ни сил, ни желания догонять вас снова.

Шарлотта отрицательно качнула головой.

– Хорошо.

Железная хватка на плече ослабла, Шарлотта почувствовала, что прежде, чем отпустить руку, мужчина осторожно, словно успокаивая, погладил её. Но это, конечно, было только игрой перепуганного воображения. Она не решалась поднять взгляд от камней, покрывавших мостовую, и оглядеться, но почему-то ей показалось, что застывший напротив человек немного расслабился. Словно до этого момента его прижимала к земле какая-то тяжкая ноша, которая теперь умерила свой гнёт. Она чувствовала – мужчина всё так же внимательно разглядывает её, раздумывая о чём-то.

Шарлотта устала, продрогла, хотя ночь была довольно тёплой. Мучительный голод не позволял отвлечь мысли на что-нибудь кроме него. Она уже не первый день бродила по городу, пытаясь отыскать ночлег и пропитание. Ничего не получалось. Ещё и малыш Шарль в добавок ко всему впал в сонное забытьё. Это произошло спустя час после того страшного случая…

***

Устав бродить по городу, они скрылись с глаз прохожих и – главное! – жандармов в какой-то невзрачной боковой улочке. До этого момента Шарлотта ещё пыталась беречь своё платье, но сейчас было уже всё равно, и она присела на мостовую и опёрлась о каменную стену дома. Лиза прижалась рядом на подстеленном материнском пальто. Молодая мать всего лишь на секунду выпустила из внимания своего сына и в следующее мгновение услышала злобный лай и истошный совсем недетский вопль. Голодный малыш пытался отнять у собаки кусок чёрствой булки. Бродячее животное тоже хотело есть и имело всё, чтобы защитить добычу. Мощные челюсти сомкнулись, и маленькая детская ручонка хрустнула, как хрупкая веточка. Мать кинулась на собаку с невиданной яростью, готовая сама искусать животное. Но собаке важнее была добыча, она подхватила кусок и умчалась. Шарль кричал долго и заунывно. Шарлотта пыталась искать помощи у прохожих, но большинство сторонились её. Лишь один сердобольный извозчик направил её в сторону, где, по его словам, можно было попросить помощи.

В прежние времена благоденствия она ни за что не обратилась бы к этому человеку: он был груб, лохмат и, очевидно, страдал от похмелья. Но помещение, куда он её завёл, было довольно чистым. Он чем-то обработал рану и замотал на удивление чистой тряпицей. Мальчик затих.

– Чем расплачиваться будем, дамочка? – спросил он.

– У меня ничего нет, – пролепетала она.

– Думаю, есть, – ухмыльнулся мужчина.

Шарлотта никогда в жизни так не бегала! А вслед ей нёсся грубый хохот.

***

Время от времени прислушиваясь, Шарлотта боялась, что в следующий раз, когда она отвернёт воротник пальто, в которое было замотано её дитя, она не услышит его дыхания. И отчаяние, которому она пыталась сопротивляться изо всех сил, накроет её. И тогда останется единственное – лечь и умереть прямо на мостовой под ногами прохожих, которым, по большому счёту, не было дела ни до неё, ни до её детей, хотя они-то уж ни в чём не были виноваты. Нищенство никак не могло стать их выбором, скорее вынужденным способом существования.

Лиза ещё держалась, правда всё слабее и слабее. Она уже не просила есть, просто иногда дёргала за юбку, когда плестись за матерью было совсем уж невмоготу. Молодая мать не знала, почему окликнула, споткнувшегося об неё человека. Возможно, потому, что он не выругал её, не пнул, не ударил, напротив – был вежлив, несмотря на то, что чуть было не упал.

Мир вокруг, безмолвный для других, представлялся Шарлотте удивительным кружевным полотном причудливо сплетённых чувств других людей. Она оценивала окружающих через призму своих ощущений, чутко реагируя на смену эмоций. Прежде, чем она успевала осознать, внутренний голос заставлял её отвечать на угрозу – напряжением всех своих небольших сил, на участие – теплом и доверием. Конечно, не всегда её ощущения бывали верными, но до сих пор она счастливо избегала ситуаций, которые могли закончиться плохо.

– Что с вашим ребёнком? Почему он так странно плачет?

Голос мужчины прозвучал и внезапно потряс молодую женщину. Она вдруг и в полной мере осознала, что испугало её прежде – незнакомец казался не живее камня, окружавшего её. В его голосе слышался отдалённый грохот обвала, и от этого хотелось бежать сломя голову. Не то, что он говорил громко, совсем нет. Просто она не могла справиться с внезапным чувством опасности, исходящим от него. Но теперь он звучал иначе. Теперь незнакомец не внушал ужас. Всё изменилось только от того, что тон его голоса немного потеплел, словно солнечный лучик проглянул сквозь пелену грозных туч. Он внушал не доверие, но требовал покорности.

Смертельная усталость толкала её на безрассудство.

– Это Шарль. Он… он голоден, – протянув руку, она нашарила девочку позади себя.

– По-моему, сейчас вам всем нужна еда и сон, – хмыкнул Эрик.

Задумавшись на мгновение, он взял её за руку и потянул куда-то. Шарлотта покорно повиновалась – она никогда не была особо смелой и предпочитала повиноваться, когда не была испугана.

Этому правилу она изменила лишь однажды…

========== – 3 – ==========

Перс жил на улице Риволи.

Улица, заложенная во времена Первой империи в тысяча восемьсот шестом году указом Наполеона, первоначально простиралась от площади Согласия до Лувра и была запланирована архитекторами Персье и Фонтена, как естественное продолжение Елисейских полей. Правда створы улиц немного не совпадали, но это была мелочь по сравнению с величественным замыслом.

Название своё улица получила в память одной из первых побед Наполеона под итальянским городом Риволи в январе тысяча семьсот девяносто седьмого года. Южную сторону скрывал от набережной Сены сад Тюильри (во время описываемых событий, к сожалению, сильно запущенный), на северной стороне возвышались дома, которые опирались на аркады. И если встать так, чтобы оставить за спиной известные ныне на весь мир Елисейские поля, то слева можно и сейчас увидеть величественный ряд домов, создающий торжественный и размеренный ритм движения, – музыку архитектурного ансамбля, гигантскими пальцами точно и верно ударяющими по неровным клавишам тротуаров.

Создавая аркады, архитекторы думали таким образом позволить будущим покупательницам не обращать внимания на такую мелочь, как природные явления и не отвлекаться от созерцания освещённых и богато заставленных витрин. Впрочем, в то время лавочки и магазины не заполняли анфиладу в том количестве, в котором они присутствуют сейчас.

Значительно позже во время “османизации”* Риволи было решено соединить с улицей Сент-Антуан, и в Париже появилась одна из самых длинных улиц, составившая парадную ось французской столицы, соединив Восток с Западом. Говорили, что улица эта была проложена на месте старинного торгового пути.

В маленькой квартирке, состоявшей из гостиной, спальни, крошечной кухоньки и ванной, и поселился перс вместе со своим слугой и другом Дариусом, как только оказался в Париже. Уют в квартире был чисто спартанский и простору не много, но двоим немолодым холостякам вполне хватало.

Сам он обитал в спальне, где кроме узкой походной кровати стоял небольшой шкаф, а также предмет мебели, очень напоминавший старинное бюро и служивший ему письменным столом. Дариус спал в гостиной на маленьком диванчике, оббитом жаккардовой тканью. Кроме дивана здесь имелись два щёгольских кресла, обеденный стол и несколько стульев. Квартира в полной мере отвечала невзыскательным вкусам своего хозяина, поэтому через несколько лет после того, как перс оказался здесь, он выкупил её и теперь владел помещением единолично, чему, признаться, был очень рад. Поскольку считал, что жить в съёмной квартире – ниже его достоинства.

Поднятый с постели заполночь хозяин, казалось, долго не мог понять, в чём дело. В широком халате с замысловатым узором, в который он, пожалуй, мог завернуться дважды, мягких ночных туфлях и цвета спелой вишни ермолке с кисточкой, перс выглядел царственно, недовольно хмурился и сердито вздыхал. С высоты своего роста он взирал на женщину с ребёнком, переминавшихся с ноги на ногу у его порога, как властительный барон смотрит на провинившихся вассалов.

Шарлотта и без того чувствовала себя неуютно и готова была уже повернуться и уйти, но пристальный взгляд грозного хозяина сковывал движения. И, наконец, в полной мере насладившись смущением нежданной гостьи, тёмные, почти чёрные глаза отвернулись от её лица и обратились к сопровождающему.

К удивлению Шарлотты, на незнакомца взор пылающих очей хозяина не произвёл должного впечатления. Она даже почувствовала, что его забавляет положение, в котором все они оказались. Если бы не ребёнок на руках, он непременно прошёл бы и расположился в кресле, как у себя дома.

Лиза беспокойно завозилась, дёргая за юбку. Испуганные васильковые глазки искали ответы на материнском лице и не находили. Слабой улыбкой успокоив девочку, Шарлотта попыталась собрать всё своё мужество, чтобы достойно предстать перед вопрошающим хозяином. В том, что вопросы будут, она не сомневалась. Сомнения её касались самого поступка – она до сих пор была в ужасе от своей смелости. Рядом с этими мужчинами она казалась себе такой маленькой и незначительной. Как же всё было просто и понятно в её прежней жизни. И Андрэ – такой ласковый и надёжный… Шарлотта тихонько всхлипнула.

– Ты же собрался умирать, – старательно подавляя зевоту, сердито обратился к Эрику перс.