Текст книги "Зигзаг (СИ)"

Автор книги: inamar

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Кристина появилась в тот самый момент, когда ему уже не нужно было бежать и прятаться. Хотя он и не был принят в обществе себе подобных, но отлично научился обходиться без оного, научился извлекать пользу из своего положения изгоя и мистификатора. Сколь важно для человека, чтобы случившаяся с ним перемена произошла вовремя? Как уже говорилось раньше – Эрик был готов впустить любовь в своё сердце. Не имея опыта романтических отношений, он фактически не знал, какой должна быть девушка, которая покорит его сердце, не искал какой-то конкретный образ, а ожидал вообще чего-нибудь, потому что пришло время. В случае Эрика время несколько запоздало, но ничто и никогда не помешало бы ему явиться всё равно.

Кристина явилась и представилась воплощением грёз. Холодный доселе разум испытал эмоциональный шок, перед которым оказался слаб, сердце – зачерствевшее лишь снаружи – расширилось, и огонь чувства слизнул ледяную корочку. Любовь, одержав быструю победу над почти холодным и почти отстранённым разумом, лишила его возможности сопротивляться и со временем превратилась в одержимость. Они не могли быть вместе потому, что любовная одержимость делала Эрика упрямым, жестоким и эгоистичным, а Кристина, конечно же, была слаба, но всё же не настолько, чтобы легко покориться деспотии возлюбленного. Обоюдная любовь должна была изменить обоих, но не изменила, возможно, потому, что ее, по сути, не было. Виновато ли в том отсутствие времени на развитие чувств или желания обоих, теперь было уже не важно. Сейчас Эрик хотел успокоиться, но никак не мог. И это тоже была одержимость, но теперь одержимость образом.

Бедная Шарлотта! Если бы только она могла знать, какое осиное гнездо встретит и, повинуясь извечному женскому любопытству и желаниям, захочет разворошить, она ни за что не остановилась бы на отдых у театральной решётки на улице Скриба.

***

Шарль выздоравливал медленно. Силы не спешили возвращаться, словно надеялись, что он сам откажется от них. Но ребёнок упорно цеплялся за жизнь и жизнь, наконец, сдалась. Бледные щёчки так и оставались бледными, но жар больше не мучил страшными неуправляемыми приступами. Он много спал, посапывая едва слышно, не обращая внимания на шум вокруг, а когда не спал, то лежал тихо, не шевелясь, глядя в потолок. Но когда он видел, что на него никто не смотрит, золотистые глаза его внимательно изучали всё, что находилось в комнате, и всех, кого замечали рядом с постелью.

Он разглядывал высокого тёмного человека с усами, похожими на щёточки, и тот представлялся детскому взору важным генералом, способным одним мановением пальца вызвать к жизни какие угодно разрушения. Когда-то давно у Шарля была любимая игрушка – деревянный солдатик в мундире и с саблей в руке. Этот человек очень напоминал эту игрушку. Он никогда и ничего не спрашивал, только внимательно смотрел, наклонившись, и быстро отходил в сторону, и Шарлю хотелось, чтобы он быстрее вернулся и улыбнулся ему. Возможно, мальчик тогда нарушил бы своё затворничество и посмотрел в глаза этому человеку. Шарль запомнил, что все называли его Самир. Это было первое имя, которое он запомнил, и первый человек, которого стал выделять из череды других людей. Пожалуй, Самир ему нравился, хотя и внушал небольшой страх.

Потом был доктор. Шарль решил, что это доктор потому, что этот человек всё время разматывал повязку на его больной руке и чем-то мазал её и снова заматывал. После всего этого руке становилось легче и мальчику хотелось есть. Тут же появлялась мама и совала ему в рот какую-то еду. Он проглатывал её машинально, не чувствуя вкуса. Почему-то Шарль хотел, чтобы мама поскорее ушла. Иногда рядом появлялась сестрёнка. Она теребила его за волосы, наверно, думала, что гладит, но потом мама быстро уводила её. Зачем? Лиза так ласково шептала что-то непонятное и целовала в ухо. Шарлю хотелось улыбнуться в ответ её шёпоту, но он не успевал. Он смотрел вслед удаляющейся девочке и хотел, чтобы она вернулась. Но ей редко разрешали подойти к нему.

Когда мамы не было вместо неё Шарля кормил другой человек: мужчина, темноволосый с круглым добродушным лицом и пышными седыми усами. Глаза его искрились весельем, он всё время что-то говорил и ласково улыбался. И каша под этот мягкий говор съедалась моментально, и сонное блаженство охватывало руки и ноги, хотелось спать, и сны были не запоминающиеся, но какие-то очень приятные. Он носил имя такое же мягкое, как его говор. Шарль помнил ощущение, но не мог запомнить сочетание букв. Он часто хотел ответить на ласку, которой мужчина щедро делился не только с ним, но со всеми вокруг, но слова почему-то разбегались, прятались, словно зайцы в нору. Шарль шевелил губами, пытаясь поймать их, повторить по памяти, но терялся сам, и тогда от него убегали даже буквы. Он забывал, как они произносятся.

Кроме всех этих людей в комнате присутствовал ещё один. Шарль всегда чувствовал, когда он появлялся, и всегда знал, где он находится, хотя редко его видел. Это было очень странное чувство ничуть не похожее на боль, которую он переживал, когда его беспокоила рука или голова. Шарль всегда слышал, когда кто-либо входил в комнату или проходил мимо диванчика, на которой он лежал, но этот человек появлялся в комнате совершенно бесшумно. И в этот момент все ощущения Шарля, все чувства его, включая зрение и слух, словно собирались в груди, и что-то начинало ворочаться там и пробираться наружу. Оно рвалось изнутри, иногда причиняя физически ощутимую боль. В такие минуты Шарль замирал, покрываясь сонмом ледяных мурашек.

Почти сразу же, как только он впервые испытал это, мальчик дал человеку имя – Тёмный. Почему? Потому что Шарлю казалось, что в присутствии этого человека его накрывает тёмное бархатное покрывало. Под этим покрывалом было тихо, тепло и безопасно, но темно. Он долго не мог запомнить, как зовут Тёмного на самом деле. И даже много дней спустя, Шарль по-прежнему называл Эрика так, как именовал его для себя в первый раз.

Чаще всего Тёмный сидел или стоял где-то, и Шарль его не видел, но каким-то необъяснимым образом чувствовал, когда тот бывал благодушен или сердит. Доктор очень часто обращался с вопросами и тогда Шарль слышал голос, которым говорил Тёмный, и в мальчике просыпалось какое-то смутное туманное беспокойство, томительное вспоминание чего-то очень важного, чего забывать ни в коем случае было нельзя. Теперь нужно было это вспомнить, во что бы то ни стало! Шарль напрягал слабые силы, и у него снова начинала болеть голова, накатывала усталость, он вновь капризничал, проявляя себя не с самой лучшей стороны. И однажды во время такого приступа беспомощности и беспокойства он почувствовал его рядом на расстоянии вытянутой руки. Неосознанно дёрнувшись в ту сторону, не обращая внимания на острую боль в заживающей руке, Шарль вцепился в то, что было рядом, от присутствия чего ему становилось тепло. Впервые за долгое время мальчик неожиданно глянул прямо в глаза и замер на полувсхлипе. Он уже давно боялся смотреть в глаза кому бы то ни было и теперь был оглушён неожиданностью того, что произошло.

Шарль не видел черт лица, не видел светлая кожа или тёмная, есть ли на лице усы или борода, он не видел почти ничего, кроме глаз, глядевших на него в упор. Ему казалось, что этот взгляд держит его, обнимает за плечи, за шею и тянет куда-то, шепчет что-то, от чего становится легко. Словно по тоненькому слабому мостику из этих глаз прямо в его сердце пробиралось тёплое мягкое сочувствие и ободрение и тем вызвало в нём странное, незнакомое до сих пор дрожание, потребность, нестерпимую нужду что-то сделать, совершить – пусть даже то, за что его могут осудить или совсем наказать. А может быть, ему, наконец, повезёт и он получит дар, о котором мечтал давно, даже не осознавая этого – он мечтал о друге, не зная, что мечта его так называется. Мальчик обнял здоровой рукой, склонившуюся к нему голову, и заплакал навзрыд, захлёбываясь. Он чувствовал, что проваливается куда-то, откуда не сможет выбраться, тонет в своих собственных слезах и отчаянно ухватился за руку, которая его поддерживала и казалась твёрдой, цепкой, уверенной и настоящей.

Шарлотта, оказавшаяся неожиданной свидетельницей этой сцены, выронила чашку. Жалобно звякнув, чашка покатилась, выплёскивая содержимое. Шарлотта застыла, будучи не в силах ни уйти, ни остаться. В этот момент она испытала нечто похожее на ревность.

***

Завершился октябрь, пролетел ноябрь, надвинулся промозглый слякотный декабрь. Все ждали снега, но снега не было и, глядя на серую обледеневшую землю за окном, на стылые голые ветви деревьев Шарлотта с тоской вспоминала искристое белоснежное рождество в родительском доме, укрытые пышной снежной шубой деревья парка вокруг усадьбы, где прошло её детство. Пожалуй, она никогда ещё так часто и так остро не тосковала по утерянному благосостоянию. Виновата ли в том была праздность, в которой она сейчас жила или что-то иное, Шарлота не задумывалась. Она так же не хотела думать о том, что пребывание её здесь не вечно и рано или поздно ей придётся съехать и жить своим домом и своим хозяйством. Что будет потом? Какие возможности для прибавления достатка будут у неё – она не знала. Самир не говорил, а она не расспрашивала, хотя не раз порывалась, но каждый раз, словно некая тяжёлая печать сковывала её язык.

По утрам Шарлотта выходила гулять с Лизой в Тюильри. Румянец возвращался на личико девочки. Она становилась очаровательной и отлично понимала, что другим приятно смотреть на неё. Это вызывало к жизни милое непосредственное кокетство. Девочка быстро стала любимицей Дариуса: он готов был возиться с ней часами.

Первое время Шарлотта часто просыпалась ночами на мокрой от слёз подушке. Тяжёлые сны, в которых она снова и снова переживала катастрофу, обрушившуюся на неё, долго не покидали. Но молодость и время постепенно брали верх над унынием, страхами и воспоминаниями. Сны уходили в прошлое. Страшные картины гибели мужа, её собственная беспомощность и безумное бегство из Лиона в никуда тревожили всё реже и реже. Новые мысли и надежды заменили прежний ужас довольно быстро. Шарлотта успокоилась и похорошела. Уверившись в том, что на данный момент её положение прочно, она принялась за обдумывание и воплощение плана, связанного с Эриком.

Самир иногда пропадал днями, пытаясь устроить дела неожиданно образовавшейся подопечной. Он старался сделать это как можно лучше, поскольку надеялся, что таким образом поможет Эрику вынырнуть из отчаяния, которое всё ещё затягивало. Он не видел интереса со стороны Эрика, но надеялся, что время сделает своё дело.

Эрик приходил и уходил, когда вздумается. В его отношении к Шарлотте не было ничего, кроме уважения к человеку, оказавшемуся в трудном положении. Он говорил мало, чаще слушал. Но Самир видел, что Эрик присматривается к ней. Что скрывалось за этим интересом, было непонятно. Потому Самир не спешил подыскивать Шарлотте иное жильё, хотя сам испытывал большое неудобство, вынужденный ночевать, где придётся.

Он надеялся, что встречи сделают всё сами. И бедное сердце начнёт заживать под влиянием нежного участия, которое Шарлотта всё чаще и чаще стала проявлять к молчаливому, а иногда и единственному собеседнику.

Маска скрывала выражение лица, и оценить его Шарлота не могла, но она судила по вежливым ответам. И ей казалось, что дело идёт на лад, что таинственный незнакомец становится всё более понятным, что он уже смотрит на неё менее отстранённо, чем раньше. И сама она всё больше привыкает к нему, к его странной, немного резкой манере отвечать, когда что-либо ему не нравилось или задевало. Шарлотта уже не вздрагивала, когда он внезапно оказывался рядом, когда прикасалась к его руке и чувствовала холод даже сквозь мягкую кожу перчатки. Она по-прежнему хотела снять с него маску и посмотреть – что там. Слово уродство, которое она подслушала, гвоздём засело в её голове и беспокоило всё сильнее и сильнее.

Она начинала ждать его уже с обеда, то и дело, оправляя платье и причёску. Она отсылала от себя Лизу и почти не подходила к Шарлю. В эти минуты Шарлотта превращалась в ожидание. Эрик появлялся к вечеру, когда на улице зажигались фонари, иногда чуть позже. Он всегда был одет с иголочки и дорого. В этом уж Шарлотта знала толк! Она не решалась интересоваться денежными делами Эрика, считая, что это неуместно, но источник его доходов интересовал и даже очень.

Скользнув по ней взглядом, он отвечал на приветствие. В эти минуты Шарлотта до странного была уверена, что он думает не о ней, и вряд ли она когда-нибудь будет предметом его размышлений. Слишком уж равнодушно он отвечал на привычные вопросы. Но она гнала от себя такие мысли и изо всех сил старалась быть очаровательной. Шарлотта быстро заметила, что Эрик не любит болтливости и стала сдержаннее в речах, стараясь обдумывать свои слова и подбирать выражения в разговоре более тщательно. Все эти тонкости часто становились причиной приступов недовольства и головной боли, поскольку Шарлотта не привыкла к таким размышлениям. В такие дни она бывала томной и малоразговорчивой и сама себе казалась интересной и загадочной. Эрик же как будто был даже рад этому и обращался к ней особенно внимательно и осторожно.

Он говорил мало, но охотно отвечал на её вопросы. Беда была в том, что Шарлотта часто не знала о чём спросить – заготовки быстро заканчивались, а Эрик помогать ей не спешил. Слабое оживление Эрика вызвало упоминание о том, что она училась пению. Шарлотту попросили исполнить что-нибудь, она, уверенная в своём мастерстве, справилась с песенкой и получила ожидаемую благодарность, выраженную, впрочем, суховато и не так восторженно, как она надеялась. Больше Эрик петь её не просил, а напрашиваться Шарлотта стеснялась. Но она старалась понравиться, как могла.

Подкралось Рождество. Шарлотта жадно разглядывала витрины магазинов, мечтая о покупках и подарках. Однажды, появившись в облаке морозного воздуха, Самир произнёс слова, которые прозвучали для неё как приговор:

– Мадам, мы нашли для вас достойное жильё и работу.

========== – 11 – ==========

Рождество встретили в маленькой уютной квартирке на пересечении улиц Лафайет и Шоссе д’Антен. На первом этаже того же дома располагалась большая галантерейная лавка, а рядом – под одной крышей – ателье по пошиву дамского платья и изготовлению шляп. Это ателье было одним из тех, которые в то время росли, как грибы. Его хозяйка – мадам Лескано – утверждала, что была знакома с самим господином Вортом и эту мастерскую открыла с его разрешения и заручившись его добрым напутствием. Так это было или нет, никто точно не знал, но ателье мадам действительно пользовалось успехом и шляпки, которые здесь изготавливались, были нарасхват. Шарлотта стараниями Самира устроилась там на правах помощницы и компаньонки. Это было гораздо лучше того, о чём она мечтала. Здесь у неё было особое положение – практически наравне с хозяйкой.

Первое время она разрывалась между работой и детьми, возвращаясь в квартиру каждый час, но потом Самир нашёл для Лизы и Шарля няню. Девушка приходила рано, когда Шарлотта отправлялась мастерить шляпы и следить за порядком в ателье, и уходила вечером. С Эриком они не пересеклись ни разу. Самир был доволен новой няней и охотно взял на себя расходы по оплате её труда. Дети, кажется, были довольны. Няня, как многословно, слегка картавя, объяснила Лиза, была «милая, ласковая, знала много интересных историй – совсем, как вы, месье Эрик, но конечно голос у неё не такой красивый, как у вас – и очень красивая». Эрик пожал плечами, улыбнулся и перестал заботиться об этом вопросе.

Все понимали, что пройдёт время прежде чем Шарлотта сможет обеспечивать себя сама. Так что переезд её с детьми в другой дом фактически означал, что жилая площадь просто стала шире и потребовала больше затрат.

Оправившись от первого потрясения и наплыва паники, Шарлотта засучила рукава и стала обустраивать своё жилище, обнаружив при этом немалую хозяйственную расчётливость и сообразительность. Несколько скудных лет самостоятельной жизни воспитали в ней разумную и скромную хозяйку. И Эрик, и Самир убеждались в этом раз за разом. Но временами, а чем дольше Шарлота жила под их покровительством, тем всё чаще, сквозь облик практичной и уравновешенной особы проступали черты прежней маленькой девочки – богатой наследницы, всеобщей любимицы и – долгое время – единственной дочери. Её томили двойственные чувства: с одной стороны, она хотела, чтобы в расходах её ничто и никто не ограничивал, но с другой стороны, испытывала определённую неловкость, не зная чем придётся платить за такую щедрость. Шарлотте хотелось быть расточительной и капризной и удерживало её от таких проявлений не чувство меры, а отлично осознаваемая ею шаткость положения и страх того, что всё быстро закончится, стоит ей сделать неверный шаг.

Самир не был богат, но решил быть щедрым ради старинного приятеля. Эрик же о финансовой стороне вопроса не заботился. Он вообще не думал о затратах, связанных с обустройством и дальнейшей жизнью его найдёнышей. Он одел и обул их с ног до головы, приложил немало усилий к тому, чтобы Шарль выздоровел, и более его мысль к денежному вопросу не возвращалась. Когда Самир сказал о денежных затруднениях, Эрик недоумённо заметил:

– Так чего же ты молчал? – Принёс пачку денег, отдал персу и вновь перестал о них думать.

Когда он навещал Шарлотту и детей или сидел дома, иные заботы одолевали его. Он вдруг осознал, что всё реже думает о минувших событиях. Кристина была с ним постоянно, но уже не отнимала столько времени и сил, сколько раньше. И он мог бы с уверенностью сказать, что время лечит, если бы не одно обстоятельство: он редко думал о прошлом – это правда, но будущее тоже не занимало его мысли, более того, он и в настоящем-то не жил. Эрик словно завис в пустоте. Появление на его пути семейства, попавшего в беду, заставило его двигаться, принимать решения, что-то делать. Но вот, всё как будто устроилось, и интерес к жизни снова стал пропадать. Эрик не мог понять почему. Раньше всё объяснялось переживанием и болью, но теперь, спустя столько месяцев, от той боли остались лишь слабые отголоски. Он снова пытался вернуться на путь пошагового планирования своей жизни, но потерпел полный крах. Прежние навыки потеряли смысл, поскольку задумывались и тренировались под одну задачу – справиться с уходом Кристины, примириться с её и своим решением. Но что было делать теперь? Как победить апатию, которая расползалась в его душе подобно гнили?

Он всматривался в лица окружавших его людей, пытаясь отыскать путеводную нить в их глазах или поступках. Шарлотта нравилась ему. Она была мила, непосредственна, хороша собой и, хотя и не блистала особым умом или большими талантами, но и ничего отвратительного в ней не было. Сравнить её с Кристиной даже не приходило в голову, а потому она не могла проиграть той, которая уже ушла. Шарлотта старалась понравиться изо всех сил – это заметил бы и слепой. Но когда она подходила ближе, Эрику хотелось отшатнуться. Он прекрасно понимал, что она ищет покровителя, и ничего плохого в этом не было, но в то, что выбор пал на него, не верил. Ему казалось, что она просто репетирует роль. Какой девушке может понравиться странный, нелюдимый, малоразговорчивый господин в маске, являющийся поздно вечером и к тому же не слишком следующий правилам ухаживания за дамой? Это было наивно. Его проницательность и осторожность собирались сыграть с ним жестокую шутку, покинув именно тогда, когда он больше всего в них нуждался.

Кроме Шарлотты были ещё дети. И «странный, нелюдимый и малоразговорчивый господин в маске» однажды с удивлением осознал, что думает о них всё чаще. Эрик забеспокоился, поскольку природа этих дум была ему не совсем понятна. Это тоже была любовь, но какая-то иная. Теперешние его чувства немного напоминали отношение к Кристине, но и были иными – возможно, более… трогательными или нежными, или тёплыми. Он хотел бы разобраться во всём этом, но не решался, опасаясь, что, вытянутые на свет и опутанный канатами логических размышлений, они растеряют свою прелесть. Эрик не подозревал, что чувства эти древни, как мир. Они приходят к тем, кто способен их вынести, ибо любовь к детям – своим или чужим – тяжёлая ноша.

***

От Гранд Опера до новой квартиры Шарлотты было рукой подать. Эрик не изменял своим привычкам и приходил после заката, когда сумерки окутывали город. Он по-прежнему чувствовал себя увереннее в темноте. Освещение квартиры тоже было неярким, хозяева бывали ему так явно рады, и Эрик чувствовал, что постепенно привязывается ко всем, даже к Шарлотте. С ней он держался отстранённо-вежливо, сдерживая тем самым и её отношение, не потому, что боялся, что она неправильно истолкует его поведение, но потому, что становиться ближе не хотел. Шарлотта временами сердилась, теряя терпение, но старалась отвечать такой же вежливостью. Каждый раз, когда она пыталась сократить расстояние – он отстранялся. И Шарлотта не могла понять, чего же он хочет, и злилась, и колола пальцы, когда мастерила шляпы, и тем портила работу свою. Эрик оказался слишком сложным для её простых мыслей, для той обычной жизни, которую она вела до сих пор. И маска всё так же беспокоила её.

А Эрик хотел быть ближе к детям, они платили ему такой же привязанностью. Лиза очень быстро перестала бояться. Едва он входил, она моментально забиралась к нему на колени и начинала теребить за рукав, выпрашивая песню или сказку, или какую-нибудь историю. Пел Эрик очень редко, но рассказчик из него был хоть куда. Вся его молчаливость улетучивалась, как только он видел обращённые в его сторону восхищённые глазёнки. Дариус, замечая это – он всегда и всё замечал! – улыбался в усы.

Шарль после того случая, когда он горько расплакался в объятиях Эрика, дичился – не разговаривал, не смотрел в его сторону, вообще никак не откликался на его присутствие. Если Эрик приносил какой-то подарок и ставил перед ним, мальчик забирал его только тогда, когда видел, что на него никто не смотрит, но часто игрушка оставалась, забытая. Так казалось всем, но Шарль о ней помнил и очень сердился, когда кто-либо её передвигал. Сообразив это, Эрик стал расставлять свои подарки так, чтобы мальчик мог их видеть и достать, если захочет, но чтобы вещь никому не мешала. Ему хотелось разговорить ребёнка и, наконец, он придумал как. Эрик решил, что рисунок может объединить всех. Однажды, февральским вечером, направляясь в гости, он захватил с собой краски, карандаши и бумагу. По дороге к дому, где жили его подопечные, он удивлённо раздумывал, почему до сих пор никому не приходило в голову заинтересовать Шарля рисованием.

Поднимаясь по лестнице, Эрик с удовольствием представлял радость Шарля и Лизы. Удивительное чувство теснилось в его сердце, когда он постучал в знакомую дверь. Дверь открылась, теплый домашний свет озарил узкую тёмную лестницу, и Эрик остолбенел, увидев вместо Шарлотты девушку в тёмном форменном платье, белом переднике и беленьком аккуратном чепце. Задрожав, едва не выронил свёрток, который держал в руках.

Он узнал её в тот же миг – на него смотрели тёмные глаза прекрасной розы с берегов Босфора, и нежный цвет розовых лепестков распускался на её щеках. Смутная полуфигура, написанная акварелью, шагнула вдруг с почти забытых старых рисунков и, ярко освещённая, обрела цвет и форму. Послушная велению неведомого режиссёра, она словно выплыла из тех мест, где до сих пор таилась, где всё было задрапировано тёмной вуалью. Ни шевеления, ни искорки жизни не было там, пока простой и будничный домашний свет, повинуясь прихотливым извивам судьбы, не проник и не обрисовал то, что казалось давно забытым, а возможно и безвозвратно утерянным.

– Добрый вечер, мсье, что вам угодно? – спросила она мягким грудным голосом и улыбнулась ласково, встала, терпеливо ожидая ответа.

Улыбка её казалась слабым мазком тонкой кисти, словно художник, желающий изобразить прихотливый изгиб губ, вдруг передумал и улыбка так и осталась незаконченной. У Эрика ёкнуло сердце. К счастью, маска надёжно скрывала его лицо, исказившееся помимо воли. Минутная заминка не должна была её удивить, поскольку объяснялась очень просто – гость не ожидал увидеть в знакомом доме незнакомое лицо. Она, очевидно, не узнала его, да и могло ли быть иначе? Та, давняя, встреча была мимолётна, и много времени прошло с тех пор.

– Добрый вечер, – с трудом выговорил Эрик непослушными губами. – Мадам дома?

Девушка слегка присела, приветствуя гостя, и её пушистые ресницы прикрыли влажно заблестевшие глаза:

– О, простите меня, мсье, мадам говорила, что она ждёт гостя. Пройдите, пожалуйста, в гостиную. Хозяйка скоро будет. Её вызвали в магазин по какому-то срочному делу, и она попросила меня посидеть с детьми.

Она оглянулась на стены прихожей за спиной, и по лицу её скользнуло странное выражение, которое Эрик не смог понять.

– Вы…

– Я – няня, – поспешила ответить девушка на незаданный вопрос. – Обычно я так долго не задерживаюсь, но сегодня так сложились обстоятельства. Прошу вас, мсье, – она приглашающее отвела руку и вновь присела. Эрик передал ей свёрток:

– Здесь краски, карандаши и бумага для детей, – пояснил он и, натянутый, словно струна, прошёл в гостиную.

Оглушённый внезапностью встречи и – главное! – неожиданными мыслями и чувствами, которые возникли сами собой без его участия и желания, Эрик немного растерялся, когда оказался в знакомой комнате. Привычная, она показалась почему-то темнее, чем раньше, как будто краски, расцветившие стены и мебель, вдруг выцвели.

Дети сидели за столом: Лиза устраивала приём для своих кукол, а Шарль что-то мастерил из щепочек, которые Эрик принёс в прошлый раз. Оба повернули головы навстречу гостю. Няня скользнула следом в гостиную и разложила на столе подарок – Лиза захлопала в ладоши и принялась разглядывать сокровища. Шарль осторожно слез со стула и встал на ноги, постоял немного, словно прощупывая ступнями пол и, протянув руки, шагнул навстречу. Он так явно гордился собой, что у Эрика на секунду прервалось дыхание – уже второй раз. Столько волнений за несколько минут – это было слишком даже для него. Подхватив Шарля на руки, он прижался к мягкой щеке мальчика, пытаясь справиться с собой. Словно большие ладони рванули его вниз за плечи, и земля стала приближаться с ужасающей скоростью, и столкновение казалось неизбежным – Эрик зажмурился. Он замешкался всего на несколько секунд, но девушка заметила и с беспокойством глянула на него. Эрику захотелось снять маску. Она вдруг стала тяжёлой и какой-то липкой.

– Я плохо делал? – спросил Шарль и беспокойно завозился, пытаясь заглянуть в глаза и начиная сердиться, потому что у него никак не получалось.

– Ты всё сделал хорошо, – глухо ответил Эрик и глубоко вздохнул. – Нет, всё в порядке, – он отстранился от девушки, протянувшей руки, чтобы забрать у него Шарля и понёс ребёнка к креслу, – всё хорошо.

***

– Мари, Мари, я видела его, я нашла его! – Амина задохнулась от быстрого бега, щёки алели, и сердце светилось в её взгляде.

– Кого? – гризетка подняла глаза от работы навстречу вбежавшей подруге.

– Его… – больше Амина не могла произнести ни слова. Она упала на стул, пытаясь отдышаться.

– А – его, – уточнила Мари и закусила белоснежными зубками нитку в конце шва. Живые и блестящие тёмные глаза ничуть не изменившиеся с тех пор, как мы имели удовольствие описать их на этих страницах, с любопытством оглядывали Амину, а руки продолжали трудиться над шитьём. – И как его зовут? – поинтересовалась она.

– Эрик, – выдохнула Амина и тут же сама себя поправила, – мсье Эрик.

– О! – Мари многозначительно посмотрела на неё и улыбнулась. – Он – аристократ. Ну что ж, поздравляю, теперь ты можешь его очаровать, наконец.

– Что ты такое говоришь, Мари, – возмутилась Амина и, выдавая свои тайные мечты, робко добавила – он и не помнит меня совсем.

– Почему ты так решила?

– Он не узнал меня, я уверена.

Мари звонко рассмеялась. Хорошенькое личико разрумянилось от удовольствия и в глубине её глаз, словно золотые рыбки, заплясали смешинки:

– Тем лучше, – пропела она, – тем лучше! Ты можешь начать всё с начала. Чего ты боишься, глупая? У него что – необычные вкусы?

– Что ты такое говоришь, дурочка! – повторила Амина и кинула в подругу подвернувшийся клубочек шерсти.

Мари ловко увернулась и, отложив работу, вскочила, подбежала и обняла её за плечи:

– Не сердись, красотка! Не хмурься, это тебе не идёт! Ну что? Каков он? Красив, высок? Ну, скажи же что-нибудь, – затормошила она подругу.

– Не знаю, – растерялась Амина.

Она встала, сняла шерстяную накидку и капор, прошла к печке, чтобы согреть руки – на улице было холодно, а перчаток у девушки никогда не было. Нахмурилась, недоумевая, почему теперь не может вспомнить внешность человека так сильно поразившего в своё время юное воображение, что она помнила о нём целых три года.

– Это очень странно, Мари. Сегодня я была рядом с ним около получаса, пока пришла мадам. Я видела его также, как тебя. Он был совсем близко. Если бы я осмелилась, я бы могла коснуться его руки. Мы вместе занимались с детьми. Нет, не так, – задумчиво поправилась она, – занимался всё же он, а я просто находилась рядом. Но я совершенно не помню, как он выглядит. Я знаю, что он очень высок – он словно нависает над всем. О, Мари, он так мягко говорил с Шарлем! Его голос был так нежен, что я едва не заплакала. Я, правда, часто готова плакать – не смотри на меня так, я сама это знаю. Но, – она на секунду прервалась и стиснула руки, – Мари, у него удивительный, волшебный голос!

Амина говорила сбивчиво, перепрыгивая с описания на описание, желая как можно точнее выразить свои ощущения и не находя слов для этого. Эмоции и восхищение распирали её изнутри. Первая любовь, неожиданно получившая подпитку в виде внезапной встречи и хлынувших бурным потоком надежд долгое время жестоко подавлявшихся разумом, сбивала с толку, заставляя мечтать и строить воздушные замки там, где, возможно, и намёка не было ни на что. Но юное сердце, ведомое первым нетронутым чувством, не могло не верить. Она была уверена, что испытав, пусть неожиданно и мимолётно, чувство абсолютного доверия к человеку, прикоснувшемуся к ней однажды, сумела тогда же передать свою радость и ему. И именно этим была вызвана та особенная нежность, которую услышала Амина в голосе и словах, обращённых к ней. Амина верила в это до сих пор, возможно потому, что никаких иных источников веры в её короткой и несчастливой жизни не было. Она убежала тогда, испугавшись, но убежала недалеко. Пугливая дичь настороженно наблюдала из-под густых ветвей парковых деревьев за охотником, который – она и надеялась, и боялась этого – даже не подозревал, что стал охотником и объектом пристального внимания.