Текст книги "Три лишних линии (СИ)"

Автор книги: Ginger_Elle

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава 4

      Лазарев думал, что трахнет его прямо там, в ванной. Не сможет сдержаться. Не хватит сил дойти до дивана.

      Он снял с полки какой-то гель, наверное, оставшийся еще от Натальи, пахнущий горьким, как будто бы увядающим цитрусом, вылил на ладонь и провел рукой от одного плеча Кирилла к другому, полукругом обведя шею. Под тонким слоем пены его тело было гладким и доступным.

      Лазарева вело. Иногда, когда он бывал пьян, он словно бы видел себя со стороны: знал, что говорит вещи, о которых лучше бы молчать, делает то, чего делать бы не стоило, но не мог остановиться. И сейчас, хотя он был трезв, в голове тоже будто бы жили два разных сознания: одно видело перед собой молодого привлекательного парня и, в полном согласии с телом, хотело его трахнуть; другое хотело бежать от мальчишки, невероятным и противоестественным образом похожего на Илью; первое тут же отмахивалось – он всего лишь похож, это ничего не значит, случайное совпадение, генетический каламбур, он не Илья, не его сын и даже не какой-то дальний родственник, никто, абсолютно никто, мокрая, скользкая ебливая шлюха; а второе цепенело от сладкого, ненормального излома…

      Кирилл тёрся об него, судорожно выдыхал, когда пальцы Лазарева надавливали особенно жадно и сильно, тихо и покорно наклонял голову.

      – Так… Давай… – шипел он сквозь зубы и пытался нащупать зажатый между их телами член Лазарева. – Хочу, чтобы ты меня выебал…

      Они всё-таки вышли из ванной и, толком не обтеревшись, сырые и холодные, упали на диван. Кирилл хватался за Лазарева, кусал, иногда царапал, а потом перевернулся на живот.

      Лазарев трахал его, придерживая одной рукой за пояс, а другой надавливая на затылок. Кирилл выгибался дугой и дёргал головой. У него был удивительно маленький, узкий затылок – Лазарев мог легко накрыть его ладонью весь, от шеи до самой макушки. Иногда Кирилл вскрикивал и пробовал приподнять голову и выгнуться иначе, и тогда крупные, острые лопатки топорщились на спине, как пара беспомощных атавистических крылышек. А Лазарев снова заставлял его уткнуться головой в диван. Боялся увидеть даже уголок его лица.

      Но под конец пришлось. Кирилл дёргался под ним всё резче, и было понятно, что ему нравится именно так – когда голова приподнята, а спина прогнута в пояснице. Он менял положение тела, нащупывая то, в котором было приятнее всего, бился, дрожал. Иногда он что-то говорил, но сдавленно и неразборчиво, и Лазарев только по постанываниям, тянучему и требовательному тону, понимал, что просит не останавливаться…

      Лазарев не испытывал такого никогда. У него был сильный, болезненно-чувствительный стояк, и каждое прикосновение вызывало ощущение, что спустишь прямо сейчас. Так бывало только после долгого воздержания. Но после долгого воздержания всё так и происходило: как ни сдерживайся, это сладкое, пробирающее, распространяющееся не только в паху, но и протягивающееся в живот и в спину колебание на грани с оргазмом было настолько острым, что кончал он очень быстро. С Кириллом чёртова разрядка никак не наступала. С самого начала, с самого первого движения в его узкой и горячей заднице Лазарева накрыло этим сумасшедшим гулким чувством, и оно не могло ни схлынуть, ни переродиться в оргазм. Оно мучило его, выкручивало суставы и выворачивало наизнанку. Он не помнил, что когда-либо так кричал во время секса, но сейчас собственное горло, лёгкие, голосовые связки не слушались, их распарывало и опустошало криком.

      Ему никогда не было настолько хорошо – и настолько плохо. Потому что он словно бы заранее видел, чувствовал, предвкушал, какой будет разрядка, хотел её, но никак не мог достичь. Лазарев знал почему. Он не мог выкинуть из головы отвратительную и больную мысль: он затащил в постель пацана, похожего на собственного сына, и у него мало того что встало – он ловит с этого такой кайф, которого не было никогда и ни с кем… Что-то нереальное, безумное, за гранью.

      Потом Кирилл выгнулся и поднял голову… Видно было щёку и лоб, ещё кончик носа…

      Лазарев понял, что всё бессмысленно. Он не может не думать об Илье.

      «Не думай о белой обезьяне». Легко сказать и невозможно сделать.

      Он отпустил себя. Это было страшно: он думал, что сейчас ему почудится… что он увидит здесь, прямо перед собой Илью. Что Кирилл исчезнет, заменится полностью.

      Этого не произошло. Когда он разрешил себе думать, почти мгновенно ему пришла в голову мысль, что сейчас кто-то входит в квартиру. Может быть, Наталья, которая зачем-то сделала себе комплект ключей… Может быть, соседи – вдруг они с Кириллом не заперли дверь… Может быть, кто-то уже стоит в прихожей или в дверях комнаты, а они так жарко ебутся, что не замечают ничего…

      На них смотрят. Никто не знает про Кирилла. Видят то, что видят. Как он, Лазарев, пялит в задницу своего сына. А тот, шатаясь на одной руке, резко, рвано дрочит себе, то вскидывает мокрую и растрёпанную голову, то роняет её и сквозь зубы стонет, выпрашивая:

      – Еби меня.. Да, блядь, да! Сильнее! Сссука… Блядь, еби, не вынимай…

      Лазарев едва ли не по-настоящему верил, что у этого мерзотного спектакля сейчас был зритель… Этот яркий и пугающий образ словно вырвал с корнем, с мясом последние остатки разума, смял их и выжег. Лазарев кончил, хватаясь за шатающуюся спину Кирилла, за шатающуюся стену, за густой холодный воздух и не находя никакой опоры.

      Он едва сумел удержаться и не упасть на Кирилла. Потом нагнулся к нему, к его влажной спине и вцепился губами, зубами в плечо возле самой шеи. Кирилл слабо им дёрнул.

      – Ты чё делаешь? Останется же…

      Лазарев выдохнул. Он продолжал медленно двигаться в плотно и мягко удерживающей его заднице Кирилла.

      Он только сейчас понял, что пацан кончил. Он не заметил этого. Его самого так скрутило, на последней минуте, что он оглох и ослеп.

      Его должно было бы разозлить, что на незастеленом диване оказалось несколько пятен спермы, но сейчас было до странного всё равно. Лазарев снова прижался ртом к плечу Кирилла, слабо пахнущему увядшим апельсином и молодым, вкусным потом.

      Кирилл вывернулся из-под него и устало улыбнулся.

      – Мне понравилось, – сказал Лазарев.

      Кирилл ничего не ответил – продолжал мутновато улыбаться и хлопать своими длинными, глупыми ресницами, но когда Лазарев вышел из комнаты, чтобы выбросить презерватив, лениво проговорил, словно бы для себя:

      – Зачётно получилось.

      Лазарев почувствовал раздражение. «Зачётно» прозвучало снисходительно. Для него самого это не было зачётно. Это было так, словно вытряхнули из собственного тела и всунули в чьё-то чужое. Его прежнее тело – по крайней мере, так он о нём думал до сегодняшнего дня – не было способно на такое. На ощущения такой силы.

      Вернувшись из кухни, Лазарев оделся – ему было некомфортно ходить перед Кириллом голым. Тот же только натянул трусы. Они поужинали, почти не разговаривая, глядя в спасительно болтавший телевизор, а потом Лазарев предложил Кириллу остаться. Он не рассчитывал, что тот согласится, но Кирилл сказал, что надо дать Дрюне с Серёгой спокойно потрахаться и поэтому он переночует здесь.

      Они застелили диван, который Кирилл до того без всяких просьб и намеков сам оттер губкой – как уж смог.

      Перед тем, как уснуть окончательно, Кирилл несколько раз вздрагивал.

      Лазарев вспомнил, что раньше с ним такое часто бывало, но потом, может быть, с возрастом, прекратилось. Мать – она, кажется, была в курсе всего на свете – говорила, что переход от бодрствования к сну какой-то участок мозга принимает за смерть, потому что перестают поступать сигналы от мышц, и вот так, встряхивая их, проверяет, жив организм или нет. Лазареву было трудно это осознать – представить крохотный кусочек плоти в голове, который настолько высокого о себе мнения, что считает, что может жить и посылать сигналы, когда остальной организм уже мертв. Ему эти подрагивания напоминали судорожные всхлипы после долгого плача.

      Он, когда Кирилл опять вздрогнул, положил руку ему на плечо и лёг чуть ближе. Прижиматься к нему он не решался. Кирилл лежал на правом боку, несмотря на жару подтянув одеяло к самому подбородку и цепко придерживая его там своими смешными детскими пальцами.

      Приподнявшись на локте, Лазарев посмотрел на его лицо. Рот был приоткрыт и белые хрупкие зубы матово поблёскивали. В Кирилле почти всё было таким – каким-то ломким, как у антикварной игрушки. Не нежным, тоненьким, кисейным, а именно ломким.

      Илья, хотя и на три года младше, был поплотнее, пошире в плечах, может, и повыше даже. Лазарев был уверен, что он скоро его самого перерастёт.

      Наверное, такие вещи невозможно увидеть в собственных детях, но теперь, глядя на Кирилла, Лазарев понимал, что Илья привлекателен; не просто симпатичный мальчик в бесполо-детском понимании этого слова, а привлекательный сексуально. Лазарев не думал о том, что на его сына станут пускать слюни старые пидоры – теперь, когда он вдруг понял это. Он думал больше о девчонках: одноклассницах, подругах по языковым курсам, роллершам, с которыми вместе крутился на рампе в соседних дворах. Как он раньше не замечал этого?

      Кирилл рядом снова вздрогнул во сне, а потом перевернулся, сбросив руку Лазарева с себя. Тот долго смотрел на него, на белое лицо в полутьме, на кажущиеся чёрными волосы, на правильный и тонкий с чуть заметной горбинкой – которой не было у Ильи – нос и тёмные спокойные веки.

      Уже который раз за вечер в голове пронеслось: «Что я делаю?!»

      Кирилл встал вместе с ним, по его будильнику.

      – Тебе не на работу? – спросил Лазарев.

      – Мне? – Кирилл поморщился, будто что-то вспоминая. – Съезжу потом. Там и без меня могут принять.

      – Что принять?

      – Велосипеды. Если привезут, – ответил Кирилл и, откинув одеяло, встал с дивана.

      Он лениво прошёл голышом через всю комнату, продемонстрировав Лазареву такой же ленивый стояк, и скрылся в туалете.

      Лазарев провёл ладонью по тому месту, где только что лежал Кирилл. Простыни были пропитаны влажным теплом, но запаха не было никакого. Обычно все оставляли на постели свой запах, но Кирилл умудрился не оставить никакого следа, даже простыни были едва смяты, словно тут и не спал никто. Лазарев только сейчас понял, что ночью Кирилл ему не мешал: не было ни острых локтей и коленей рядом, ни украденного одеяла, ни громкого сопения, ни постоянного верчения рядом. Ночью с Кириллом было странно уютно – и в то же время одиноко, будто спал он один.

      За завтраком Лазарев всё же спросил его про работу. Кирилл скучающе поморщился, но ответил:

      – В веломагазине работаю.

      – Продавцом? – удивился Лазарев.

      – Нет. Там есть… ну, вроде сервиса… ремонт, техобслуживание, – он согласно кивнул, когда Лазарев показал ему на сковородку, где поджарилась вторая партия яичницы, и, словно подобрев при виде еды, добавил: – Мотоциклы тоже обслуживаем, но там другие мастера. Я только самое простое делаю, типа масло в амортизаторе поменять.

      Лазарев стряхнул половинку яичницы на тарелку.

      – То есть автослесарь? – уточнил он.

      Кирилл рассмеялся.

      – Нет, какой там… Я типа на подхвате. Ну, так… Надо же где-то работать. Научился, конечно, кое-чему.

      Лазарев залил сковороду водой и спросил из-за спины Кирилла:

      – А ты учился где-нибудь? Я имею в виду, кроме школы…

      – Нет. Я думал, после школы в какой-нибудь колледж, но… не сложилось, короче. Надо было раньше идти, сразу после девятого, а я зачем-то в десятый класс пошёл, а потом всё как-то… Еботня всякая началась дома и вообще.

      Кирилл начал жевать яичницу и замолчал.

      – А армия? – вдруг вспомнил Лазарев. Как он об этом раньше не подумал? Если Кирилл уклоняется, вся затея псу под хвост. – Отмазался?

      – Нет, всё честно, военник на руках. У меня селезёнка удалена.

      – Серьёзно? – Лазарев встал напротив Кирилла. – Слушай… А как? В смысле, я шрама даже не заметил.

      – Не туда смотрел, – подмигнул Кирилл и, встав со стула, задрал футболку. – Вот.

      Даже сейчас, при ярком утреннем свете, Лазарев не сразу заметил шрам. Он был тонким и почти не отличался от кожи цветом, только более гладкой фактурой.

      До него почему-то невероятно сильно хотелось дотронуться. Кирилл – непонятно, как он каждый раз это делал – угадал его желание даже раньше, чем оно возникло и стало понятным самому Лазареву. Он посмотрел Лазареву в глаза и кивнул.

      Шрам на ощупь оказался чуть более жёстким, как будто под кожей была протянута ниточка.

      – А почему удалили? – спросил Лазарев.

      Кирилл сделал глубокий вдох – живот медленно приподнялся – и с напряжением в голосе произнёс:

      – Дед избил. Давно, мне двенадцать было.

      Лазарев выпрямился, хотя руку от живота Кирилла не убрал, накрыл шрам всей ладонью:

      – Избил так, что…

      Кирилл отвернулся, уставившись в окно, но ответил. Непонятно почему – Лазарев ведь не мог заставить его отвечать…

      – Да, вот так. Лупил всем, что под руку попадалось. За дело. Я своровал. К нам из милиции пришли. Мать от деда скрыла, но потом он всё равно узнал и…

      – А к деду потом не пришли? – зло спросил Лазарев.

      Он представить себе не мог такого – даже за воровство. Взрослый мужик и ребёнок. Он вспоминал двенадцатилетнего Илью, и его душило от злости.

      – Не пришли. Мне когда совсем плохо стало, ну, меня рвать начало, застремались все, вызвали скорую. Мать с бабкой сказали про деда не говорить, потому что… Короче, мы все на его деньги жили. Он сварщиком работал. Газовая сварка. Хорошо зарабатывал. Бабушка в библиотеке за копейки, а мать… Ну, она вообще никогда особо не работала, иногда только… А у неё мы с сестрой. Так и сказали, что если деда посадят, то нам жрать нечего будет. Я ж не дурак. Сказал ментам, что пацаны какие-то поймали и избили. У меня приводы раньше были, поверили.

      Лазарев заметил, как мерное, полусонное дыхание сменилось на торопливое и порывистое – живот под его рукой вздрагивал, словно от судороги. Он начал поглаживать его – больше, чтобы успокоить, чем с какими-то другими намерениями, но потом тело Кирилла вздрогнуло и напряглось совсем иначе. Бёдра немного подались вперёд, и мальчишка задышал чаще, но уже не так зажато и надрывно…

      Из одежды на нём были только футболка и трусы. Футболка и так была приподнята, а трусы Лазарев спустил. Он встал перед Кириллом на колени и, крепко, может быть, даже больно, сжимая его член у основания, взял в рот. Член на самом деле был крупным – рот сразу наполнился, а от первого же, пусть и несильного толчка Лазареву стало немного не по себе, когда головка мягко, но не очень приятно ударила в заднюю стенку гортани.

      И всё равно её хотелось пропихнуть в себя дальше, облизать и заглотить глубже, всё, под корень…

      Кирилл опёрся руками о край стола и послушно подставился под руки и рот Лазарева. Он не делал никаких движений – разве что непроизвольные сокращения мышц иногда чуть толкали его бёдра вперёд и вверх – и наблюдал сверху.

      Лазарев уже не помнил, когда и кому он в последний раз с таким удовольствием отсасывал. Обычно, делая минет, он думал, что оказывает услугу другому; иногда, довольно редко, он думал, что это ему оказывают услугу, разрешая прикоснуться к такому красивому, возбуждающему, вкусному члену, облизать его и погрузить в себя. Сейчас он стоял на коленях перед мелким пацанёнком, шалавой, которую бы он никогда не привёл домой, если бы не пятьдесят миллионов долга, и испытывал что-то вроде восхищённой, отчаянной, какой-то слезливой благодарности.

      Кирилл больше не держал футболку, и её край спустился вниз, закрыв от Лазарева живот, по которому сбоку бежал почти неразличимый шрам. Белое на белом. Маленький изъян на этом светлом, пластиково-красивом теле.

      Кирилл вскрикнул и, чуть просев, словно у него подкосились ноги, кончил.

      Лазарев сглотнул жидкое, безвкусное семя, а потом натянул на Кирилла трусы. Тот по-прежнему стоял не шевелясь.

      Когда Лазарев поднялся на ноги и налил себе в чашку воды из питьевого краника, он немного изменившимся, сухим голосом произнёс:

      – Круто.

      Лазарев выпил почти всю воду, потом отёр губы и выдохнул:

      – Да, это… – он не нашёл слов. Произошедшее было слишком спонтанным и непонятным. – У меня теперь у самого…

      – Помочь? – улыбнулся Кирилл.

      – Нет, пройдёт. Я и так на работу опаздываю.

      Кирилл пожал плечами.

      Лазарев довёз его до метро. Ехали они молча: Кирилл молчал равнодушно, а Лазарев угрюмо и опасливо, в нём что-то клокотало и рвалось наружу, и он боялся, что стоит заговорить, он наболтает какой-нибудь ерунды, скажет Кириллу что-то ненавидяще-оскорбительное или наоборот – сопливо-нежное, в духе того восторга, который вдруг накрыл его, когда он отсасывал ему.

      – Тут не припарковаться, – заговорил наконец Лазарев, – я приторможу немного, а ты выйдешь, окей?

      – Ага.

      – Может, встретимся в выходные?

      – Там посмотрим. Долго ещё.

      Лазарев догадался, что Кирилл не особо рвётся с ним встречаться, но настаивать не стал: настаивать он будет ближе к делу. Тем более, прямо сейчас он не был уверен, что хочет, что готов продолжать. Произошедшее вчера и сегодня утром… Оно перевернуло всё с ног на голову. Оно шло вразрез с тем, что он ожидал от самого себя.

      Дни, оставшиеся до выходных, Лазарев занимался не столько работой, сколько разговорами и встречами с риэлторами. Шкаф в прихожей перед приходом агента пришлось сдвинуть на старое место, и комната Ильи теперь смотрелась чужеродной и лишней, словно её никогда здесь не было, и по чистой случайности он вдруг обнаружил в своей квартире сделанный кем-то тайник.

      Ещё он предпринял очередную – возможно, последнюю – попытку найти Иру. Он опять звонил её родителям, долго разговаривал с её матерью, а потом чуть-чуть с отцом. От затяжных эмоциональных пояснений Анны Аркадьевны у него всегда возникало чувство, что она обманывает, на самом деле прекрасно зная, где сейчас Ира; но разговор с бывшим тестем заставил поверить, что они на самом деле потеряли с ней связь. Тесть говорил со злостью, здоровой злостью на дочь. Он злился не из-за того, что она опять связалась с какими-то сектантами – на это все уже махнули рукой, а из-за того, что его жена не спит ночами, плачет днём, переживает и пьёт лекарства уже много месяцев.

      Разговаривать с Анной Аркадьевной Лазарев вообще не особо любил: почти каждый раз она припоминала ему развод:

      – Ну что вам не жилось, а? Как бы вы сейчас хорошо жили, и с Ирой бы всё нормально было, она бы не пошла… не связалась бы с этими.

      Лазарев не был уверен, что Иру остановило бы наличие мужа, и тем более он не хотел сейчас думать о том, как сложилась бы их жизнь, если бы одиннадцать лет назад они всё же решили переждать тяжёлый период и остаться вместе. Он склонялся к тому, что если бы они не развелись тогда, всё равно разбежались бы – через полгода, через год, два. Он был абсолютно уверен, что к этому моменту, к своим тридцати шести, всё равно был бы один. Ну, или не один, но без Ирки точно.

      Под конец разговора он попросил Анну Аркадьевну стрясти с полиции какую-нибудь бумажку, справку или заключение, что угодно, где было бы написано, что Ирина по месту прописки и проживания уже несколько месяцев не появлялась, её местонахождение неизвестно и по этому факту ведется расследование. Со справкой он рассчитывал ещё раз обратиться в суд, хотя и понимал, что при нормальном раскладе всё равно не успеет ничего сделать – даже если суд встанет на его сторону.

      Странности у Ирки начались почти сразу после рождения Ильи. У неё стали появляться увлечения – вообще-то обычные в те времена, вроде отказа от фармацевтических препаратов и перехода на гомеопатию – но нездорово, фанатично выраженные. Лазарев до сих пор с содроганием вспоминал жуткий, пугающий скандал, который Ирка закатила из-за того, что он дал Илье нурофен, когда тот не мог ни спать, ни есть из-за режущихся зубов; он должен был мазать их какой-то травяной мазью, всё прочее было равносильно отравлению. Потом это увлечение прошло, сменившись следующим, а затем ещё одним. Через два года после развода Ирка снова вышла замуж, вместе с мужем двинувшись в очередной раз – на религии. Когда Илье было одиннадцать, Лазарев забрал его себе. Сделать это было просто: Ирка на несколько месяцев пропала, по словам родителей, уехав жить в какие-то первозданные леса без телефона, электричества, газа и прочих благ цивилизации. Илью она оставила на родителей, которые сами вскоре позвонили Лазареву.

      Лазарев был не особо рад: он привык к свободной жизни и отсутствию ответственности за кого бы то ни было кроме себя самого; его вовсе не приводила в восторг мысль, что теперь придётся проверять, выполнены ли домашние задания, готовить подходящую ребенку еду, забирать вечером из секции и делать ещё кучу вещей, от которых он долгие годы был избавлен. Но потом именно то, что сначала напрягало больше всего – необходимость заботиться о другом человеке, сотнями маленьких острых крючков зацепила, притянула и не отпускала уже никогда. Через несколько месяцев Лазарев уже знал, что не вернёт Илюху. Он не хотел, чтобы сына в очередной раз бросили, а вовсе не из боязни, как многие думали, что Ирка промоет ему мозги и обратит в свою очередную веру: Илья обладал к этому изрядной устойчивостью. Лазарев сам удивлялся, откуда в нём это было – и он сам, и Ирка были людьми довольно впечатлительными, не особо прагматичными и в общем и целом подверженным чужому влиянию; Илья же крепко стоял ногами на земле, и внутри лёгонького мальчишеского тела жил упрямый, недоверчивый и шустрый мужичок. Лазарев всегда воспринимал его именно так; ему даже иногда казалось, что Илья старше его, а не наоборот; они всегда были больше друзьями, чем отцом и сыном.

      Кирилл был совершенно другим. Лазарев теперь понимал, насколько глупы были его первоначальные страхи, вся эта ерунда вроде: это то же самое, что трахать своего сына. Ничего общего. Сейчас, когда у него было время подумать, он понимал, почему его так болезненно возбудила мысль о том, что их с Кириллом мог кто-то видеть. Потому что их секс мог казаться грязным и ненормальным только кому-то со стороны, ничего не понимающему третьему лицу. Поэтому Лазареву пришлось ввести в их систему наблюдателя, как в квантовой теории, чтобы поменять её состояние. Сам он ни на секунду не заблуждался и не видел в Кирилле Илью.

      С чего он вообще решил, что станет принимать одного за другого? Уже в сауне было понятно. А он с каким-то мазохистским удовольствием заставлял себя искать сходство и изводил самого себя, потому что в этом было что-то ненормально-притягательное, стыдное и сладкое. Может быть, так прорывалась наружу вина за то, чего он ещё не совершил, а только собирался сделать.

      Теперь Лазарев знал, что выдать себя за другого человека, пусть даже имея потрясающее внешнее сходство, невозможно. Вернее, возможно в двух случаях: во-первых, если ты притворяешься перед человеком, который очень поверхностно знает твоего двойника; во-вторых, если ты герой фильма или книги. Лазарев мог увидеть на месте Кирилла Илью лишь на какие-то доли мгновения, когда странным образом совпадали выражение лица или жест. Каждое такое мгновение било как разряд тока, но их – этих ослепительно-ярких мгновений – было мало. Кирилл словно бы состоял из одних только отличий от Ильи. Да, у них были похожие, едва ли не идентичные лица, похожие волосы и даже причёски – если можно было назвать причёской банальнейшую короткую стрижку, но всё остальное… Каждое движение, поворот головы, манера улыбаться, мимика, взгляд, голос и интонации, какие-то необъяснимые и неуловимые вещи вроде общей напряжённости лица при разговоре и уровня нервозности, которые Лазарев не знал чем и мерить, – всё это делало Кирилла совершенно другим человеком. Их просто невозможно было спутать – по крайней мере, Лазареву. И он был уверен, что встреть Кирилла Анна Аркадьевна или одноклассники Ильи, они лишь в первую секунду поверят, а потом сразу раскусят обман. Почувствуют фальшь, почувствуют другую начинку, отличный характер внутри.

      Почему-то именно вот эта, внутренняя разница делала Кирилла другим, хотя были признаки куда как более очевидные: густота волос, оттенок кожи, форма зубов, родинки не в тех местах, рисунок оволосения на теле… Пальцы, в конце концов. Совсем другие пальцы. Лазарев наверное, поэтому так долго смотрел на них в тот раз: это были руки другого человека, не Ильи, с другой формой ногтя, другими пропорциями.

      Но это всё были мелочи, заметные ему одному. Другие – на это и был расчёт – не увидят разницы.

      Расчёт, пришедшее в голову простое решение, не нравился Лазареву. Он продолжал надеяться, что ему не придётся доводить всё до конца. Он поэтому и начал опять собирать бумажки для суда. Николай Савельевич дал ему два месяца – вдруг дело успеют рассмотреть? Конечно, не обязательно в его пользу. Но он поизучал этот вопрос в интернете: случаи отмены запрета в судебном порядке были, и много.

      Против первых поездок Ильи за рубеж Ирка не возражала: писала согласия и на въезд в Испанию, и на въезд в США. На третье лето, хотя Лазарев планировал отправить Илью в летнюю языковую школу на Мальту, ничего не вышло: Ирка в очередной раз куда-то пропала. Сначала Лазарев честно пытался её отыскать, потом махнул рукой, поняв, что даже если сейчас она объявится и подпишет разрешение, Илье до начала учебного года уже всё равно не успеть, а потом решил вместе с ним скататься в Турцию – туда разрешения от второго родителя не требовалось.

      Из Турции они вернулись домой тридцатого августа, а Ира за три дня до того. Узнав от родителей, что бывший муж увёз сына за границу, она закатила истерику и написала в полицию заявление о похищении ребёнка. Через несколько дней она его, разумеется, забрала, но зато написала документ, запрещающий вывоз Ильи за пределы Российской Федерации. Убеждать её, что Илью вовсе не пытались у неё отнять навек, не имело смысла: Ира это понимала, но сам факт, что бывший муж сделал что-то без её разрешения, видимо, задел её за живое. Ирка злилась и на Лазарева, и на самого Илью чуть ли не полгода, не разговаривая ни с тем, ни с другим.

      Лазарев подумывал о том, не удастся ли ему каким-то образом обойти запрет без судебного решения. Даже интересовался у Николая Савельевича, нет ли у него знакомых в ФМС или ещё где, которые бы могли с этим помочь. Таковых знакомых не нашлось – дело было слишком скользким, а потом и сам Николай Савельевич перестал быть добрым знакомым. В суд Лазарев мог подать давным-давно, но не хотелось связываться, да и вообще казалось, что три оставшихся года Илья вполне может довольствоваться отдыхом в России. Но теперь дело было не в отдыхе. Если бы Ирка была здесь, она бы написала разрешение, в этом Лазарев не сомневался. Она была слегка не от мира сего, но ситуацию с Николаем Савельевичем поняла бы правильно и однозначно. С другой стороны, ей вполне могло бы прийти в голову альтернативное решение: увезти Илью в те загадочные места, где она регулярно пропадала и где её не могла найти полиция – Лазарев уже писал заявления. Ему эта идея совершенно не нравилась – план с Кириллом был куда лучше, хотя и сложнее.

      Когда Лазарев позвонил ему через два дня, Кирилл не захотел встречаться. Однозначного отказа не было, были какие-то невнятные отговорки. На третий день то же самое.

      Вечером после работы Лазарев поехал к дому Кирилла, в длинной череде подъездов безошибочно найдя нужный по куче мусорных пакетов. Лавку у подъезда занимали парни неопределенного школьно-студенческого возраста, слушавшие музыку с телефонов – каждый трек не дольше тридцати секунд, наверное, на более долгих отрывках они были неспособны сосредоточиться. Лазарев проехал мимо: вдруг парни были знакомыми Кирилла. Тот вряд ли хотел бы, чтобы у их разговора были свидетели.

      Ждать пришлось едва ли не час. Кирилл появился с другого конца двора – усталая походка, надвинутая на глаза кепка, оранжевая футболка, всё тот же рюкзак.

      Лазарев подождал, когда Кирилл подойдёт ближе, и мигнул фарами. Кирилл на секунду остановился, раздумывая и пристально глядя из-под козырька, потом едва заметно махнул рукой и пошёл к машине.

      Он тяжело опустился на сиденье рядом с Лазаревым, бросив рюкзак себе в ноги.

      – Я же сказал, что не могу сегодня.

      Разозлённым или недовольным он не выглядел.

      – Ты бы и завтра сказал то же самое.

      Кирилл согласно усмехнулся.

      – Тебе что-то не понравилось? – продолжил Лазарев. – Мне показалось, всё было хорошо.

      Кирилл передёрнул плечами, помотал головой, но после десяти секунд разного рода ужимок наконец ответил:

      – Я с пацанами в бар один ходил позавчера. Там тоже всё было хорошо. Но это не значит, что я теперь туда всю жизнь должен ходить.

      Лазарев тоже не сразу нашёлся с ответом. Он барабанил пальцами по рулю и смотрел вперёд, Кирилл безучастно сидел рядом. Он мог бы сейчас выйти из машины… Впрочем, он мог бы в неё и не садиться, а мог еще по телефону Лазарева послать… Но вот сидел же.

      – Слушай, – Лазарев повернулся к Кириллу, – а были вообще люди, с которыми ты трахался больше одного раза?

      Кирилл быстро отвёл глаза и, разжав плотно стиснутые губы, с лёгким вызовом ответил:

      – Были.

      – И что, много? Когда в последний раз?

      – А ты кто, чтобы я тебе отчитывался? – Кирилл вскинул подбородок.

      – Никто. Просто любопытно, – Лазарев по реакции Кирилла понял, что нащупал болевую точку. – Что такого во втором разе?

      Кирилл пожал плечами и скосился куда-то вниз, на свои колени – немного смущённо, как будто его раскусили. Лазарев подумал, что сейчас пацан точно пошлёт его, но Кирилл вдруг сказал:

      – Я сам по себе, понял? Сам по себе. Мне не нужно вот это всё…

      – Отношения? – подсказал Лазарев.

      – Да, вся эта хуетень. Должен то, а это не должен…

      – Я от тебя ничего не требую. И не собираюсь.

      Лазарев подумал, что с Кириллом будет даже сложнее, чем ему сначала казалось. Он то ли по жизни был таким, то ли чуял подвох – и отгораживался, не давал подступиться ближе, чем на один полуслучайный трах.