Текст книги "Ты знаешь, я знаю (СИ)"
Автор книги: Гайя-А
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Грегори Хаус не задумывался над ответом:
– Я как раз ее расчленяю в ванной, а ключи от машины она проглотила во время пыток. Так что мне нужна твоя тачка.
– Джонни твой, кстати, ботаник который, – не обращая внимания на колкости, жизнерадостно продолжил Уилсон, – ну, который с печенью – так вот, печень у него в норме. Липодистрофию нельзя исключить…
Когда Грегори Хаус положил трубку, он так и не мог понять, почему о Кадди не было больше произнесено ни слова. Грег хмуро посмотрел на Лизу. Она разъясняла Рейчел ближайшие перспективы, и микро-Кадди, по-видимому, не была от них в восторге: она еще не ревела, но уже свела бровки на переносице и надула губы. Хаус по-своему сочувствовал Рейчел – характер девчонка имела, как назло, от рождения саркастичный, что Грегори Хаус считал доказательством существования кармы.
– Липодистрофия и кетоацидоз совместимы? – задал он вопрос в кухню, и сияющая, свежая Лиза ответила встречным вопросом тут же:
– Повреждения гипофиза или отравление жирорастворимыми витаминами в анамнезе есть?
– Температура скачет, инфекций нет, полиурез.
Кадди поднялась из-за стола, относя посуду к раковине. Потом развернулась на месте, чуть не сломав Грегу при этом нос – он едва успел отклониться назад.
– Вау, – пробурчал уже миролюбивее Хаус.
Кадди сложила губы, как для смачного поцелуя.
– Можно тебя потискать для поднятия настроения с утра? – не унимался диагност.
– Когда это ты начал спрашивать разрешения? – съехидничала Кадди, и тут же поняла, что попалась: Грег заулыбался, прижимая ее к кухонному столу. Лиза отодвинула подальше закипавший чайник.
– Лучше позавтракай, – Кадди не была намерена сдаваться без боя, – мюсли, какао, для тебя омлет с ветчиной и грейпфрутовый сок. И инсулиновый статус проверь.
– Диагноз: угождаем мужику, – Хаус не отпускал ее. Лиза скептически опустила глаза вниз, и Грег закусил губу, – и возобновляющийся утренний стояк – твоих феромонов дело…
Он внезапно отстранился. В синих, ярких, как афганская бирюза, глазах читалось прозрение. Вместо любопытства Лизу Кадди охватило умиление.
– Мне надо кое-что проверить, – сообщил Грег в пространство.
Форман открыл дверь, откусывая громадный кусок от бутерброда с семгой. Хаус, вопреки обыкновению, проигнорировал вид еды.
– Тринадцать сюда давай, – без предисловий начал он, – нужен ее гормонально зависимый мозг для решения проблемы.
Несмотря на то, что Эрик на девяносто процентов был уверен, о какой именно проблеме идет речь, он смолчал, пропуская Хауса в дом.
– Если вы сможете вытащить ее из постели – уйду к мормонам, – сообщил Форман, зевая, – Реми!
– Отвали, – донеслось из спальни.
Хаус всегда знал, что в Тринадцать кроются многие таланты. Сейчас, например, она напоминала цыганку-кочевницу: все, что нужно было ей для жизни, находилось от нее на расстоянии вытянутой руки. Но что особенно обрадовало Грегори Хауса – до такой степени, что он даже не смог скрыть своего удивления – на коленях у Тринадцать лежала раскрытая история болезни в красной папке. Из всей команды лишь она одна проявляла к Джонни Стоуну глубочайшее внимание, почти что с материнской заботой.
Хаус быстро окинул взглядом кровать: кокосовое печенье, журналы, какие-то книжки, пульт, телефоны, лаки для ногтей… Сама Тринадцать была облачена в хламиду с разрезами по бокам, из-под которой торчали ее ноги в каких-то несуразных широких штанах, и носках в полосочку.
– Посетивший тебя аист свил гнездо в прическе, я понял, – Хаус поиграл пальцами на рукояти трости, но Тринадцать безмятежно улыбнулась – как показалось Грегу, с ехидством.
– Я оставляю ребенка, – сообщила она ему, и потянулась за очередным печеньем с кокосовой крошкой.
– Тогда ты покидаешь команду.
Тринадцать никак не отреагировала на его утверждение.
– Вас выселили из квартиры или это побег? Воскресенье, – подняла она левую бровь, – час дня.
– К черту подробности! Год какой? – заломив руки, театрально возопил своим самым саркастичным голосом Хаус. Тринадцать подняла правую бровь:
– Я сама закончу это дело, – с вызовом ответила она, – я смогу.
– Даже не думай, – огрызнулся Грег, – отдавай историю болезни и проваливай в клуб «Залетим – Родим – Взрастим» или еще что-нибудь такое. Иди, присматривай чехлы на свою тушку, соски и подгузники для потомства, сиди дома, толстей и не лезь в Принстон Плейсборо. Понадобится какой-нибудь девайс типа молокоотсоса – я уверен, Уилсон…
– Я никуда не уйду! – гневно возмутилась Реми, – и… у нас есть ксерокс. Я оставлю себе копию.
– Ты отстранена за несоответствие. У меня нет никакого желания терпеть капризы биоинкубатора…
– Дискриминация!
– Агитация демографического взрыва, – не остался в долгу Грегори Хаус, – я за добровольное вымирание человечества.
С этими словами Грег отобрал у Тринадцать историю болезни, старательно собрал разбросанные снимки и выписки по постели, и удалился, прихрамывая. Форман тут же вернулся в спальню. Тринадцать облизывала пальцы с выражением редкостного остервенения на лице.
– Хаус в прошлой жизни голосовал за лишение женского пола избирательных прав, – пожал плечами Форман, надеясь, что его слова утешат Реми. Но Тринадцать лишь улыбнулась, вытаскивая вторую красную папку из-под подушки. Эрик расхохотался.
– Синдром Хауса, – уверенно заявила Тринадцать, придирчиво выбирая из лежащих перед ней печений наиболее щедро обсыпанное кокосовой стружкой, – паранойя, нетерпимость к критике, лейтмотив жизни – все идиоты. Соперничать с ним позволено только сам-знаешь-кому. В общем, на поле боя лезут амазонки.
– Ты у меня амазонка, – немедленно выдохнул Форман, и Реми замолчала, улыбаясь.
В конце концов, она не ощущала еще ничего, что обещало бы ей: Форман будет всегда. Даже что-то внутри, как она все еще суеверно называла своего будущего ребенка, не гарантировало любви до гроба.
И все-таки ей хотелось выжечь глубоко-глубоко в сердце слова «ты у меня».
Кадди чувствовала себя юной и очень несчастной идиоткой, влюбленной в идеалы. «Это ведь сегодня и еще одна ночь, – улыбалась она неизвестно чему, порхая полуобнаженная по дому, – еще двадцать часов удовольствия. Игра в housewife, игра в жизнь». В конце концов, Грегори Хаус признавал, что иногда лучше не анализировать происходящее, а просто брать все – как можно больше всего, как можно быстрее. Поэтому за один день Лиза Кадди успела предаться всем возможным эмоциям.
Кадди рассмеялась, потягиваясь. На бедрах выступили синяки – она вчера не заметила, как ушиблась о край дивана. Лизе не хотелось покидать диван – он пах Хаусом, пах безмятежностью и нирваной, травкой и любовью, розмарином и сандалом. Лиза ходила по квартире с Рейчел на руках, что-то напевая, и чувствуя себя на своем месте. Она немного поразмыслила перед открытым шкафом, потом оглянулась. Неожиданная грусть накатила на доктора Кадди. Она понимала, что унесет обратно к себе мало, невыразимо мало – всего-то пару сумок да коляску Рейчел, но начинало казаться, что остается нечто большее.
Лиза мотнула головой, принимаясь чистить картошку. По телевизору – она и не заметила, что включила его – шла какая-то задорная мелодрама с Брэдом Питом и его Джоли. Идеальные пары в идеальном мире. В прекрасном мире, где все взрослые мужчины наигрались, и говорят о своих чувствах, а не убегают ставить диагнозы, гонять на мотоциклах, курить анашу – в общем, те, которые не убегают.
«Я расклеилась, – укоряла себя Кадди, вытирая внезапно набегающие слезы, – это было… это было прекрасно. Это было, как будто навсегда». Она встряхнулась, заставляя себя улыбаться, рассуждая, что уж погрустить она успеет во все последующие вечера.
Через две мелодрамы и одно блюдо из энциклопедии «Особые деликатесы» Кадди отправилась на прогулку с Рейчел. Она поздоровалась с миссис Войтовски, улыбнулась другим соседкам, которых увидела, свернула за угол к магазину, радуясь лучам вылезшего солнца. Она набрала листья клена, уже красные, разбавила желтым, и поставила в вазу. «Если уж изображать женщину Хауса, то… то… – оправдала Лиза Кадди себя, и победно пристукнула каблуками, – то я ею на ближайшие часы стану. В конце концов, это был охрененный секс. Это нас ни к чему не обязывает».
Ей отчаянно хотелось верить. И дрожали руки, и дрожали коленки, как у малолетки на первом школьном вечере с танцами – дрожали весь день, когда она кружилась с песней по просторным комнатам, играла с Рейчел, играла двумя пальцами какую-то едва знакомую мелодию на рояле, играла в счастливую женщину.
Она приняла ванну, качая коляску ногой в пене, и выбрала самое шикарное из того белья, которое взяла с собой, пурпурный комплект. Рассеянно напевая, Лиза Кадди ходила по сияющему паркету, смотрелась в зеркала, переключала каналы телевизора и думала, какую роль играть вечером – если, конечно, ей нужно не склочное выяснение «кто главный», а заняться с ним любовью. Открывая ему дверь, в которую он тихо постучал рукоятью трости, Кадди замерла в предвкушении.
– Это … – он замолчал, и опустил руку, – черт, Кадди!
– Нравится? – робко спросила она, вдруг ощущая себя полной кретинкой, которую не взяли бы даже в группу поддержки. Хаус ухмыльнулся, и оглянулся через плечо.
– Лига вуайеристов с проверкой! Ведущий приветствует шоу «Радикальный нудизм доктора Кадди»! – заорал он радостно, и захлопнул за собой дверь, – покажись сзади.
Отчего-то она боялась – возможно, потому, что он долго, мучительно долго молчал, прежде чем провести рукой по ее обнаженной спине, и сжать атласные шнурочки в кулаке. В этот раз они дошли до спальни, сбив по пути пару каких-то хрупких предметов. Кадди не запомнила ничего – ей показалось, что ее оглушили чем-то тяжелым, и очнулась она лишь, когда они вдвоем сползли у стены, тяжело дыша, в кучу разбросанных вещей. И потом она провела остаток вечера с закрытыми глазами, совершенно обнаженная, совершенно счастливая, и лежала у него на плече, пока он, подсунув под ногу подушку, сосредоточенно курил, размышляя молча о чем-то своем. Они не разговаривали весь вечер – молчали, говоря языком прикосновений, движений, улыбок. Лиза заснула, стоило ей лишь прилечь на кровать и вцепиться обеими руками в Хауса.
Поздно ночью Грегори Хаус пытался думать о пациенте, о Формане и о Тринадцать, но думал только о том, не шизофрения ли заставляет его жить в мире, где Лиза Кадди носила сексуальные комплекты белья и соблазнительно покачивалась под музыку… черт.
– Это у меня передозировка, – сообщил шепотом Грегори Хаус несуществующему Всевышнему, оправдывая свалившийся на него рай, – это я сошел с ума, и брежу. Все нормально.
Джонни Зеленая Долина чувствовал себя неплохо в больнице: во-первых, симпатичный и дружелюбный доктор с тростью подсказал подход к мистеру Уэстерфильду, а во-вторых, какао теперь ему приносил сочувствующий медбрат, любящий ту же музыку. Даже детективы окончательно забросили своего подопечного, и вот-вот в незакрытом деле о незаконных посадках марихуаны должна была появиться печать: «по отсутствию состава преступления…».
Джонни не знал, каковы его шансы выйти на свободу здоровым, но он совершенно точно знал, что благодаря спрятанным в подвалах одной принстонской трущобы плантациям на свободе он от горя не умрет. В конце концов, Джонни никогда не употреблял алкоголя, протестовал против меховых пальто и не ел свинину из солидарности с несчастными хрюшками – у него дома жил собственный мини-пиг.
И Джонни очень удивился, когда начал умирать. За стеклянной дверцей было спасение – хромой диагност со свободолюбивой душой и его зазноба – «самая большая самка в домике», как сообщил доктор Хаус. Они скандалили. Джонни уже перестал слышать, но видел все прекрасно. Что было хуже, пропал голос. Он знал, что умирает, и что ему категорически рано этим заниматься. Джонни отчаянно молил великого Джа, чтобы доктора догадались до того, как запищат приборчики.
И чудо произошло – доктор Хаус остановил свой внимательный взгляд на Джонни, который попытался из последних сил скорчить самое несчастное выражение на лице.
Что было дальше, Джонни Стоун уже не мог знать – он погрузился в отключку, из которой вышел лишь через восемь часов.
– Ацидотическая кома, – пожал плечами Форман, – он отравился миндалем. Или печенью белого медведя.
– Гонжубасом он отравился, – проворчал Тауб. Хаус посмотрел на него с особым удовлетворением.
Тринадцать одна читала историю болезни, настолько яростно листая страницы, что казалось – она ищет в ней ответы на все вопросы, как истовая католичка – в Библии.
Тауб вздохнул, поймав на себе взгляд Хауса.
– Работаем, работаем, братва, – откликнулся диагност, – маленькая номер Тринадцать нами сегодня игнорируется. Дядю Грега надо слушаться, и сидеть дома, когда он велит.
– Склероз селезенки, – тут же отозвалась она, отрывая глаза от папки, – из-за подагрического приступа. Такое описано в литературе. Если вы не согласитесь, что мне надо работать дальше, и что я имею право проверить место жительства, это останется единственным диагнозом.
– Голос! Вы слышали его? – изобразил испуг Хаус, поднося трость к уху, – он говорит со мной.
– У Джонни есть подружка Люсия, она из Пуэрто-Рико, – Тринадцать сияла лихорадочным румянцем, – я съезжу к ней, он наверняка с ней живет…
– Нет. Форман, твой вариант диагноза?
Тринадцать внезапно побледнела, и принялась обмахиваться красной папкой. Тауб понимающе подмигнул девушке, и передал ей под столом ментоловый карандаш. Она с благодарностью кивнула, стараясь незаметно подавить подошедшую тошноту резким запахом мяты.
– Тринадцать! – заорал Хаус внезапно, и Реми от неожиданности выронила ментол на пол, – твою мать, Тринадцать! Я тебе сказал – проваливай!
Тауб сидел к девушке ближе, и даже он съежился от окрика Хауса. Диагност был в ужасном настроении. Он захромал из кабинета прочь, и Тринадцать выскочила вслед за начальником с воплем: «Я останусь и буду работать…», на что Хаус крикнул на весь коридор:
– Волоки свою беременную задницу нахрен из моего отделения!
Грегори Хаус любил свою работу. Тринадцать любила свою работу, Формана, «это внутри» и еще – чертовски сильно – Тринадцать любила свою гордость, которая не позволяла ей сдаться.
В голове у Хауса звучала унылая утренняя перепалка, а на лице была нечеловеческая тоска.
– Я на Кадди с утра наорал, – мрачно сообщил Хаус, отказываясь от предложенного сэндвича, – отвези ее домой без меня, а то уже тошнит от…
– У тебя зависимость, – устало потер виски Уилсон, покачиваясь в кресле, – Кадди для тебя наркотик – то ломка, то кайф.
– Это должен был сказать я, – возмутился за «украденную» прямо из мозга фразу Грегори Хаус, и, сказав, внезапно заткнул себе рот левой рукой. Уилсон напрягся, как гончая в стойке.
– Ты и она… – начал он торжественно, но Грег вдруг сжал зубы, и состроил ужасную рожу.
– Я и она, я и ты, доктор УилФрейд приветствует, – раздраженно выпалил он, – ты такой умный, мне прям стыдно стоять у соседнего писсуара. Нимб не жмет, Джимми?
Когда Хаус вышел из кабинета своего друга, как следует хлопнув дверью, ему очень хотелось убежать куда-то, как в детстве, спрятаться под подушку и валяться там, пока страшное не пройдет мимо.
Джеймс не успел обидеться – через несколько минут на пороге кабинета стояла Кадди.
– Я с утра на него наорала, – сообщила она без предисловий, – ты поможешь мне отвезти вещи до того, как он вернется? Меня от него воротит уже!
Пыхтя от недовольства миром, доктор Хаус спустился к палате Джонни Стоуна. Детектив – они для Хауса были на одно лицо – пил какао с медсестрами. Хаус быстро подкрался к Джонни.
– Ты умираешь, – безапелляционно сообщил он, – у тебя есть три минуты, чтобы сообщить мне адрес твоей плантации.
Джонни Зеленая Долина распахнул свои светлые, сиявшие незамутненной бесшабашной юностью глаза. Благостность перед лицом неминуемой кончины раздражала Хауса – Грег боялся смерти, и любил, и ненавидел свою жизнь, и вообще – относился ко всему слишком пристрастно.
– Я могу вам пожизненное снабжение обеспечить, – почесавшись, сказал Джонни, – только если пообещаете не употреблять другие разрушающие психику вещества и стремиться к просветлению…
– А где хор на заднем плане с кличем «Аллилуйя!», – недоверчиво поинтересовался Хаус, скривившись в гримасе крайнего скепсиса, – где мантры и расширение сознания в коллективном трансе? Мне нужен твой адрес – настоящий, твоей квартиры, чтобы ты не отправился в райские кущи дня через два. Твои конопляные поля меня мало волнуют.
Джонни почесал левую ногу и принялся за правую лопатку.
– Мне не жалко, – сообщил он, – Там постоянно живет Люсия, ее младший брат и его две подружки. Пишите адрес. Я пока со стариком Уэстерфильдом в нарды пойду, поиграю.
Грегори Хаус не считал себя чувствительным человеком. Но отчего-то – и он не хотел думать, что причина этому – скандал с Кадди, – отчего-то настроение у него было самое поганое. И что противно, на самом деле и скандалом назвать было нельзя.
Они должны были, обязаны были друг перед другом разыграть сцену легкой ссоры, чтобы оторваться, вовремя остановиться, не превратить мимолетное, эфемерное и оттого бесценное счастье в «отношения и проблемы». Потому что после ссоры, после пары-тройки оскорбительных фраз им становилось чуть легче ненавидеть друг друга. Но в этот раз они ссорились безо всякого задора; слишком уж было обидно.
Хаус стряхнул мутное очарование размышлений о Кадди, когда едва не въехал в многотонную фуру. «Вот разобьюсь я тебе назло, – обращался с ехидцей и обидой Грег в пустоту, – сразу, сразу ведь прибежишь, будешь меня жалеть. Я ведь скоро сам буду сожран твоим чувством вины!». Но, как и всегда, Хаус не сосредоточился на своих размышлениях дольше, чем на мгновения.
Переход от эйфории к нудной злобе был очень неприятен. Понедельник претендовал стать днем, окончательно проклятым Грегори Хаусом.
Грегори Хаус искал по бумажке с адресом какую-то трущобную улочку, и переживал за свою безупречную репутацию циника – в особенности перед Кадди.
Кадди собирала вещи в доме Хауса. С чистым сердцем, легкой грустью, глотая молча соленые слезы, текущие двумя идеальными ручейками из глаз, Лиза паковала вещи. «Вот так, – в утешение говорила она сама себе вслух, поглядывая на Рейчел, спящую в коляске, – правильно пройденные в веселой игре „годы в качестве миссис Хаус“. Что сначала? Рыцарство и авантюризм, потом „пожрать“, потом спать, а потом – быстрый и скомканный развод. Ах, как это по-принстонски!». Слезы у нее текли из глаз безостановочно, и она ничего не могла с ними поделать. Немалое очарование Лизы Кадди заключалось в умении плакать – она оставалась красивой, но при этом становилась откровенно слабой, ее лицо освещалось сиянием особой одухотворенности.
Джеймс Уилсон сокрушался над счетами из телефонной компании. Он выяснил, что с домашнего телефона в панике звонил Хаусу более пятидесяти раз, дважды был разбужен ночью в четыре часа звонком Хауса, и трижды – утром в семь звонком Лизы. Больше всего смущало Уилсона не само активное участие в жизни друзей. Гораздо больше его заботило, что Мирра была вынуждена видеть его постоянно решающим чужие проблемы.
Мирра, в свою очередь, влюблено размышляла о том, почему доктор Джеймс Уилсон до сих пор не опубликовал свои замечания о жизни двух любящих друг друга людей. Она была убеждена, что написанные им заметки однажды будут признаны великим трудом психоаналитики. «Джеймс такой скромный, – улыбалась Мирра про себя, – но он станет безумно известным, если я уговорю его сделать это!». Заодно Мирра ревновала – ко всем женщинам в больнице.
Форман тоже ревновал, но вовсе не к людям. Ему предстояло решиться на сложное, но обязательное для «нормальных людей» в этом государстве действие – сделать Тринадцать предложение. Форман кривился про себя и содрогался, но больше при мысли о том, что Реми и его безумная семейка сделают из свадьбы нечто шумное, с кучей примет, традиций и сотнями родственников. А ведь родственникам сначала надо было сообщить, то есть, предстоял разговор с матерью. У Эрика от всего этого шла кругом голова.
Тринадцать безуспешно репетировала свою речь, знаменующую отказ на предложение руки и сердца. «Сладкий, – она приняла самую соблазнительную позу и включила задорную, страстную восточную мелодию, – зачем нам связывать страсть узами брака?». Потом она становилась скорбной, несчастной жертвой: «Я не хочу, любимый, чтобы ты женился на мне только из-за того, что…». Параллельно с этим занятием Тринадцать отчаянно полировала пилочкой ногти на ногах и читала историю болезни Джонни Стоуна.
Джонни Стоун стонал от приступов боли в правом подреберье. Больше всего на свете он хотел сейчас оказаться в своей уютной квартирке – если чиллаут прямо среди плантаций марихуаны можно было назвать квартиркой. Еще Джонни Зеленая Долина мечтал свернуть косячок, обнять Люсию и пересматривать любимый фильм – что-то про громадных подземных червей.
Принстон жил своей особенной жизнью в межсезонье – лето заканчивалось, осень еще не окончательно вступила в свои права. Кленовые листья, листья каштанов, запах колбасы-гриль на углу, запах костров, запах листвы и сырости. «Запах разлуки» – патетически заметила Лиза Кадди, выглядывая из окна, и тут же разревелась.
«Сегодня уедет, – подумал в эту же секунду Грегори Хаус, – сейчас, пока меня нет дома».
========== Редкий случай ==========
Мелкие тучки затянули вечернее небо, и подул пронизывающий ветер. Случайные прохожие кутались в плащи и куртки, и старались быстрыми перебежками избежать прямого столкновения с разбушевавшейся стихией.
В подвальчике на углу улицы пуэрториканцев и китайских магазинчиков, затерянный во времени и пространстве, обретался совершенно иной мир. Там, на подпольных плантациях, дожидаясь уже заранее отмечаемого освобождения Джонни, сидели четверо его друзей, и неторопливо раскуривали косяк. Три девчонки и один специфического вида молодой человек улыбались и неспешно что-то обсуждали. Все это происходило в своеобразной комнатке, отгороженной от подвальных зарослей занавеской из яркого ситца. Этнические украшения в бесчисленном множестве, развешанные по стенам, яркие ковры, коврики и разноцветные подушки – все говорило о том, что здесь живут люди, больше всего на свете ценящие комфорт.
Грегори Хаус нарушил покой этой обители невольно, постучав в дверь под скромной вывеской «Зеленая Долина».
– Поздние гости – восхваление от кармы, – прочитала одна из девиц откуда-то, и подняла глаза на свою подружку, с ног до головы в пирсинге и татуировках.
– Это Джонни? – слабо поинтересовалась Люсия с дивана. Парень уверенно поднялся и пошел в сторону выхода в коридор.
Доктор Грегори Хаус парня не впечатлил.
– Джонни нет, не продаем, – сообщил он бесстрастным тоном, – можете оставить заказ.
– Я контроль качества, у меня ревизия, – возразил Хаус, не делая ни единого движения, – Зеленая Долина может лишиться шамана. У вас тут причина того, что Джонни болеет. Я доктор.
Парень очень медленно закрыл за Грегом дверь. Он напомнил Хаусу Катнера, и на мгновение внутри диагноста вздрогнуло чувство особой досады, потому что Грегори Хаус верил в свое могущество изменять человеческие судьбы.
– Кто из вас, тунеядцев, Люсия? – задал вопрос Грег в пространство. Через пару минут с дивана поднялась тонкая рука, – где жил Джонни до того, как его арестовали?
– Везде, – последовал ответ с заметной паузой, – везде вокруг.
Хаус проигнорировал заросли конопли, схемы рассадки сортов, заметки юных ботаников, и пошел в сторону маленького закутка, где у обкуренных хозяев имелась кухня. Ему оказалось достаточно распахнуть холодильник, и остальные открывающиеся двери лишь подтверждали первые догадки.
– У кого из здесь присутствующих диабет? – крикнул он по-испански. Рука Люсии вновь взметнулась вверх, – что из углеводов ты ешь?
– Батончики мюсли, – немедленно ответила другая девчонка, – и иногда салат с коноплей.
– Диета Аткинса, – добавил другой обкуренный голос, и Хаус услышал звон пирсинга и прочих туземных украшений, – она только мясо и ест.
– И яйца. И паштет.
«Ага, – мозг Хауса уже просчитал пути решения первой части задачи, – избыточный белок и распад на кетоновые тела». Грег потрогал хлеб: он был уже совсем черствым, а вторая буханка заплесневела. Зато на столе в избытке стояли орешки, нарезки рыбы и сыров. «Недостаток в углеводах объясняет его тягу к какао, – улыбнулся диагност, – а резкое повышение глюкозы в крови – причина его отличного настроения».
Грегори Хаус обошел кухню еще несколько раз. Он понюхал кальяны, расставленные по размеру, на полке. Он внимательнейшим образом изучил какие-то немногочисленные книги, лежащие на столе у диванов. Пришлось, правда, отказать себе в удовольствии тут же выкурить один из двадцати сортов Зеленой Долины. Хаус не мог себе позволить одалживаться у сопляков, а денег ему было категорически жалко.
Но потом он присмотрелся к друзьям Джонни. У парня явно недавно было заболевание печени, однако конченым наркоманом он не выглядел. Легкая желтушность и темные белки глаз подсказали Грегори Хаусу диагноз. Все четверо непрестанно почесывались. Ну и естественно, все четверо были обкурены до полнейшего просветления, и им было решительно наплевать, что тут делает этот странный посторонний незнакомец. Хаус мог поклясться, приятели сидят в таком положении уже несколько месяцев, и мир за пределами их тихой плантации, их уголка природы – абсолютно им не интересен и не нужен.
Грегори Хаус показался всем четверым чудным созданием другого мира. В мир плавных и медленных движений ворвался хромой, грозный, синеглазый демон, и чего-то хотел от них – а чего, объяснять не собирался.
А посторонний незнакомец тем временем вел себе все более странно. Не найдя ничего съестного на свой вкус в холодильнике, он старательно обыскал какие-то пакеты – очевидно же, что кроме мусора там ничего быть не могло. Население Зеленой Долины недоумевало.
– Привет, – поздоровался с ним, наконец, парень, – меня зовут Равшан. Могу я вам что-нибудь предложить? Может, косячок?
– Не искушай меня, мракобес, – ответствовал, кривляясь, синеглазый демон, – что у тебя было с печенью?
– Отравился, что ли, – доброжелательно ответствовал Равшан, – а как ваше здоровье?
– Встаю писать по ночам, и волосы на ушах поседели, – услышали растаманы в ответ, и это повергло их в окончательный ступор. Первой захихикала та девчонка, которая сидела и читала про карму. Спустя три минуты от хозяев плантации нельзя было добиться ни единого внятного слова.
И тогда Хаус и увидел, как с шеи Люсии сваливается какой-то бедуинский амулет.
– Возьмите на память, – пуэрториканская красавица засияла улыбкой, и протянула медальон Хаусу, – на память. А вы нам что-нибудь оставьте, если хотите.
– Гешефт не устраивает, – возразил Хаус, и двумя пальцами взял амулет, – ты его, наверное, часто роняешь, где попало? – Люсия, все еще улыбаясь, кивнула, – и часто носишь чужие побрякушки и даешь носить свои? – трое слушателей уставились на подругу, она, словно зомби, опять кивнула.
– Это я принес медальон, – сообщил, помолчав, Равшан, – дал ей погонять малец.
Хаус тяжело вздохнул. Объяснять любителям этнических поделок, что из ядовитых частей скорпионов делать украшения не стоит, и уже тем более не стоит закупаться ими в общине вуду, было явно бесполезно. Оставалось надеяться, что впредь им не попадутся дохлые каракурты под руку, и что у Джонни еще не начался токсический кумулятивный цирроз.
Телефон едва работал.
– Биопсия печени взята! – бодро ответствовала Тринадцать, – думаю вызвать лабораторию для…
– Нет надобности, – хмыкнув, ответил Хаус, – вызывай специалистов по ядам насекомых. Почитай насчет накопления токсических продуктов распада в гепатоцитах.
«Это не случайность, – подумав, определился Хаус, – она много работала над этим случаем».
Когда Хаус уже перед выходом посмотрел на друзей Джонни, его охватило неприятное предчувствие. Он подошел к ним вновь, взял Равшана за руку, присмотрелся к коже между пальцами, и тут же отбросил в сторону от себя.
По пути в Принстон Плейсборо Хаус чувствовал себя последним ипохондриком: хотя чесоточные клещи Джонни и всей «Зеленой Долины» и поселились на его коже, еще как минимум две недели должно было пройти до появления зуда.
«Кадди, – вдруг подумал он, и прикусил нижнюю губу в досаде, – черт».
Уилсон приехал в дом Хауса раньше, чем планировал. Лиза не спешила выволакивать сумки из прихожей, а значит, она, скорее всего, сидела в переживаниях на диване.
Она была скорбна, как брошенная невеста. Сложно объяснить, как выглядела действительно грустная Лиза Кадди. Уилсон нашел ее столь прекрасной и притягательной в этом образе, что сам перед собой смутился и покраснел. Кадди была красива и умна, но главное – дьявольски сексапильна, и дружить с ней было серьезным испытанием для мужчин.
– Он забыл ключи от дома, – тут же сказала Лиза, – нам придется ждать.
– Может потом заехать ко мне или к тебе, – возмутился Уилсон, и тут же замолчал: ему показалось, Кадди решила не сдаваться без боя, и она передумала сбегать от Хауса без предупреждения.
Тем временем Лиза расхаживала по комнате, беспокойно перетаскивая за собой Рейчел. Джеймс вдохнул, умиротворенно наблюдая за этой картиной: самка, в волнении таскающая детеныша по логову, в ожидании вожака. «Вот что привлекает в ней Хауса, меня и весь целый мир на подсознательном уровне, – тут же вывел Уилсон, – она умеет быть собранной и решительной, но она никогда не переставала быть женщиной». С того времени, как Рейчел окончательно заняла свое место в жизни Лизы Кадди, все очень изменилось. Сейчас, например, Лизе не требовалось совершать подвиг, чтобы чем-то занимать своего ребенка: это получалось уже само, естественно.
В одиннадцать вечера телефон Хауса не отвечал, Уилсон уехал домой, а Кадди осталась ждать блудного хозяина, раздосадованная и злая. Незаметно для себя она заснула прямо на диване – наверное, причина заключалась в том, что снова надвинулись дожди – уже не ливневые, а мерзкие осенние, и спать Кадди хотела все время.
«Час ночи, – увидела Кадди, когда открыла глаза, чтобы взять свой телефон, – где он мог так долго торчать? Почему именно сегодня?».
Откуда было ей знать, как долго сомневался Грег перед тем, как достать телефон и просто позвонить. «В конце концов, завтра переедет, – нашел для себя оправдание Грегори Хаус, – у меня пациент и редкий случай».
– Не кричи, я лечил пациента, – тут же сообщил в трубку Хаус, – это был редчайший случай. Пришлось ждать специалистов с кафедры природных ядов и комбинаций. Но это все мелочи жизни: ты, конечно, в черном латексе и с плеткой… накажи меня!
