Текст книги "Журналист: Назад в СССР (СИ)"

Автор книги: дядя Коля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава 17
Тайна Сотникова

– Ну, хорошо, – кивнул Сотников. – Допустим, что это так, и вы действительно не помните, при каких обстоятельствах сделали эту запись.

С этими словами он забрал блокнот у Воронова и осторожно поместил его обратно в нагрудный карман своего пиджака.

– Но эта запись вам хотя бы понятна? Вы понимаете, о чем писали? Понимаете ее смысл?

Писатель некоторое время тупо смотрел на Сотникова, а потом вдруг взорвался:

– Конечно, понимаю! Ведь это я писал, я!! И поэтому я понимаю тут каждое слово! И каждую букву! И цифру!

После чего указал пальцем на грудь Сотникова, очевидно имею в виду лежащий у шефа в кармане собственный писательский блокнот.

Мне эта его эскапада показалась весьма странной. Что-то вывело его из себя, что-то в этом блокноте чуть не взорвало его сознание изнутри. Не тот ли листочек, вложенный в блокнот, который я заметил совершенно случайно?

Тут было о чем подумать.

Но еще более странным мне показалось то, что сразу после этого эпизода с блокнотом Воронов как-то мгновенно сник, успокоился и надолго замолчал. Он словно замкнулся в себе, сидя в своей постели, и теперь лишь взирал на нас насупленным взглядом.

Он либо действительно устал, либо у него была какая-то другая причина закончить этот разговор, потому что когда заговорил вновь, он вдруг понёс какую-то несусветную чушь, что у меня натурально уши завяли. Писатель начал плаксиво твердить, что находится в опасности, что за ним следят неизвестные люди, и он даже видел их во дворе изолятора из окна своей палаты. Якобы две каких-то темных личности совсем недавно прятались внизу, в скверике, поминутно поглядывая именно на его окно. И что он, Воронов, их страшно боится и теперь просит, чтобы к дверям его палаты непременно приставили вооруженную охрану.

Он был так напуган и возбужден, что всё его тело стало мелко сотрясаться, как от сильного озноба или припадка лихорадки.

Воротынов, не долго думая, вызвал врачей, и те стали колдовать над пациентом. Очень скоро нас попросили выйти и недвусмысленно дали понять, что всякие разговоры на сегодня закончены. По-моему писатель явно нуждался в хорошей дозе успокоительной инъекции.

Мы с Сотниковым вышли из больницы и остановились возле его машины.

– Куда тебя подбросить? – спросил шеф.

– Пожалуй, что домой, – ответил я.

– Ты не бери в голову всё, что он тут наговорил.

Сотников приглашающим жестом распахнул передо мной дверь автомобиля.

– Не беру, – кивнул я, поудобнее усаживаясь на переднем сидении. – Его рассказ очень напоминает «Человека-невидимку» Герберта Уэллса. Помните, эпизоды, как тот прятался по ночам в магазинах?

– Ну, Воронов все-таки автор детективов, а не писатель-фантаст, – ответил шеф, заводя мотор.

– Одно другому не помеха, – возразил я. – Я в детстве перечитал уйму фантастики с сюжетами прямо из детективных романов.

– То есть, ты хочешь сказать, что не поверил ни единому его слову?

Во взгляде Сотникова читалось откровенное недоверие.

– А я, признаться, думал, что тебя всерьез увлечет его история, – заметил он. – Когда еще, как не в юности увлекаться всеми этими машинами времени, летающими тарелками, пришельцами. Он нам сегодня рассказал удивительнейшие вещи, этот Воронов. И его история выглядит если и не достоверно, то, во всяком случае, вполне логично. Ты заметил, всё у него звучит как-то вполне буднично, без роялей в кусах, чудесных превращений и прочих спецэффектов. Где он не знает или не понимает, Воронов честно признается: не знаю, не понимаю, не могу объяснить. Это, если хочешь знать, подкупает. А у тебя, друг мой Александр, он по-моему совсем не вызывает симпатию. На протяжении всего разговора ты все больше помалкивал, будто в рот воды набрал. Я иногда поглядывал на тебя украдкой, и мне показалось, что порой во время его рассказа ты откровенно скучал.

«Знал бы ты, шеф, чего мне давалось сохранять это безучастное выражение на своей физиономии» – мысленно посетовал я. А вслух саркастически произнес. – Я же вам уже говорил, шеф, в свое время я прочитал немало фантастики.

– Да уж… – словно размышляя вслух, пробормотал Сотников. – Я-то, признаться, впервые тебя увидев, подумал: ну, вот, очередной «юноша бледный со взором горящим»…

Я усмехнулся и продолжил его цитату:

Ныне даю я тебе три завета:

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее – область поэта.

– Вот видишь, даже Брюсов, оказывается, говорил о путешествиях в будущее. Об их пользе и значении для таких как ты.

Тон его был насмешливо-назидательным, только еще указующий перст не воздел к небу.

– Но я – никакой не поэт, Владимир Аркадьевич, – с притворно-виноватым видом ответил я. – И мне кажется, что в вашем агентстве гораздо больше нужны не поэты и всякие прочие р-р-романтики, а наоборот – люди, которые…

–… поэзии более предпочитают прозу. А ещё точнее, суровую прозу жизни, – продолжил мою тираду Владимир Аркадьевич. – Потому что ты, по-моему, отъявленный скептик.

– Скорее, реалист, – уточнил я.

– Да-да, – согласился Сотников и нахмурился, видимо, прикидывая, стоить ли обгонять грузовик, что вот уже несколько минут тащился впереди нас, как деловитый и неповоротливый жук. – Но вот что я скажу тебе, друг ситный. Не очень-то я верю в таких юных старичков, каким ты мне тут представляешься. На карьериста ты не похож, профессию себе избираешь совсем не прагматичную, да и больших денег не сулящую. А уж начитан – по самое не могу, цитатами шпаришь как старый газетный волк, так что впору тебе поменять специализацию: филфак по-моему тебе ближе, кафедра литературы и всё такое…

Слушая его, я сейчас мысленно лягнул себя, отвесив собственному эго «волшебный пендель». Он тысячу раз прав: слишком распускаешь язычок, старина, для семнадцатилетнего пацана ты слишком напичкан цитатами, а ведь всего лишь вчерашний школьник! Умерь свой пыл, дружочек, будь проще, и люди за тобой потянутся. Сейчас мы попробуем рискнуть и вывести этого Сотникова на чистую воду откровенности.

– Именно поэтому, стажер, иногда мне кажется, что ты не совсем искренен со мной.

Ну, вот, решил я: или теперь или никогда. Пора и показать ему зубы, сам же говорит, мол, я – старый журналистский волк.

– Простите, шеф, но, по-моему, не искренни со мной как раз вы.

– Что ты имеешь в виду? – деловито осведомился Сотников, мастерски огибая все-таки тормозной грузовичок.

– Мне кажется, что вы во всей этой истории с Вороновым ведете какую-то свою собственную игру. Преследуете какой-то личный интерес, уж простите. И у вас есть в этом деле какая-то своя тайна.

Ну, вот, теперь пора его дожимать. Но делать это по-прежнему с невинной физиономией младенца, а не с прокурорским нажимом и сталью в голосе.

– Вот как? И с чего ты это взял, стажер?

Я почувствовал себя как перед прыжком в ледяную прорубь. Но отступать было поздно, нужно рубить правду-матку до конца.

– Простите, шеф, но ведь я в отличие от Воротынова прекрасно видел. В блокноте, который вы дали посмотреть писателю, лежал какой-то листочек бумаги. И мне сейчас почему-то кажется, что вы спрашивали у Воронова именно о том, что было написано там, на этом листочке, а не в блокноте.

После этого в нашем разговоре наступила длительная пауза.

– Интере-е-есно… наконец протянул шеф. – И что же там было, по-твоему? На этом листочке?

Я пожал плечами.

– Откуда же мне знать?

Некоторое время Владимир Аркадьевич опять молча вел машину. Затем вздохнул, вынул из внутреннего кармана пиджака злосчастный блокнот и протянул мне.

– Всё очень просто, – произнес Сотников. – Просто, потому что мне не хотелось, чтобы этот листок видел Воротынов. – И ты прав, тут есть определённая тайна. Но она касается только меня. Открой блокнот и убедись сам.

Я оторопел.

– Простите, шеф, но если это ваша личная тайна, зачем же вы открываете ее мне?

Сотников покачал головой.

– А я ничем не рискую, стажер. Вряд ли ты ее раскроешь, так что смотри и читай на здоровье.

Я после некоторого колебания раскрыл блокнот и сразу увидел в нем маленький листочек бумаги.

– Читай-читай, не стесняйся, – подбодрил Сотников, даже не повернув головы.

На листочке крупным почерком и явно рукой шефа было написано:

«ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО ЭТО ТАКОЕ?»

А ниже, под этим вопросом стояло какое-то длинное число. Или, возможно, просто ряд цифр. Я тоже прочитал их вслух.

– Ну, как, юноша? – вопросительно произнес Сотников. – «Вы знаете, что это такое?»

Я смотрел на эти цифры, мысленно произнося их вслух, очень тщательно проговаривая про себя каждую. Удивительно, но мне вдруг показалось, что я даже слышу интонацию, с которой декламирую сейчас этот цифровой ряд. Что-то в ней было неуловимо знакомое, в этой интонации. Как будто я уже прежде слышал такое, и не раз. Но не сами эти цифры, а…

Я вновь прочитал эти цифры, на сей раз уже вслух. И быстро повторил, словно пытаясь запомнить.

В этот миг меня и осенило.

Именно так, с этой же интонацией я в своей прошлой реальности сотни раз проговаривал подобные цифры, пусть они и были другими, но их тоже было десять.

Я даже закрыл на миг глаза, словно вспышка мгновенного узнавания на самом деле ослепила меня уже чисто физически. Я знал, что означают эти десять цифр. У меня они тоже были в прошлой жизни, пусть и другие по отдельности, но такие же по общей сути.

Это был номер сотового телефона.

Содержание таинственного листочка бумаги и его смысл настолько поразили меня, что я не сразу и вспомнил о Сотникове. Тот же по-прежнему пристально смотрел на меня, явно ожидая ответа.

– Ну, что скажешь?

Я только и нашёлся, что неопределённо пожать плечами. А в голове уже сверлил мозг навязчивый вопрос: откуда у Сотникова здесь, в 1980-м году может быть номер сотового телефона. И чей это телефон, спрашивается?

Шеф расценил моё молчание по-своему и понимающе покачал головой.

– И Воронов, похоже, не знает. Впрочем, я особо и не надеялся.

Ну, теперь-то я уже знаю: с этим человеком нужно держать ухо востро, а если и верить, то с осторожностью.

– Может, если бы я з немного больше… об этих цифрах… Все-таки одна голова хорошо, а две лучше? – осторожно предложил я.

Сотников глянул на часы, что-то прикидывая в уме.

– Однако, дело идет к обеду. Ты где обычно питаешься?

– Да я в этом городе недавно, – промямлил я. – Пока всё больше в «межвузовской»…

– Ну, нет, я уже выжил из этого возраста, и желудок у меня не такой стальной, как у вас, молодежи. Тогда заедем в одно место, – тоном, не терпящим возражений, заявил Владимир Аркадьевич. – Я знаю одну очень симпатичную «стекляшку», где студенты практику обычно проходят, то ли из кулинарного училища, то ли техникума советской торговли. Там часто котлеты бывают из лосятины – закачаешься! Поехали?

«Стекляшка» оказалась что надо. Не хватало только летней площадки, благо места перед этим кафе было достаточно. Но в эти годы советский общепит еще не был достаточно продвинутым, чтобы настолько заботиться о гражданах страны в знойные летние дни. К тому же прохожие с любопытством заглядывали внутрь зала сквозь стеклянные стены, и я бы на месте посетителей кафе испытывал дискомфорт. К счастью, Сотников выбрал столик в укромном углу помещения, с торца здания, подходы к которому были прикрыты густыми кустами шиповника с роскошными красными цветами-розами.

Котлеты и впрямь на вкус оказались шикарными. Темное рубленое лосиное мясо в них было сочным и ароматным, несмотря на явные добавки хлеба и лука – для вкуса, очевидно.

Слева от кассы, замыкавшей конвейер раздачи, была большая ниша, в которой устроен буфет. Помимо мелких закусок из нарезанного сыра, толстеньких и жирных рыбок селедки-иваси, а также пирожков и салатов, за спиной буфетчицы возвышался стеллаж, уставленный бутылками с разноцветными этикетками. К моему удивлению это были вина и настойки – я углядел «Черемуховую», «Зубровку» с изображением могучего лесного быка и сладкую «Боровинку», этикетку которой украшали черные фигурки токующих, расфуфыренных тетеревов. А вот Сотников выбрал на винной полке «Рябину на коньяке», прихватил на стойке пару стаканов, и уже спустя пару минут я мог наглядно убедиться, насколько нынешняя «рябиновка», то есть в XXI веке, отличается от советской. Последняя явно выигрывала, российскую же, по-моему, получали, тупо и механически разбавляя рецептуру исходного напитка водой чуть ли не вдвое.

– За здоровье, – сухо провозгласил Владимир Аркадьевич, чисто символически пригубляя оранжевый напиток.

Мы чокнулись

Итак, он за рулем, а взял спиртное, лениво подумал я, смакуя ароматную настойку. Неужто споить меня хочет? Да, ну, чепуха на постном масле…

Не желая показаться невежливым, я красноречиво поерзал немного на стуле.

– Вижу, вижу, – ответил Сотников. – Вижу ваше нетерпение и помню о своем обещании. Наливайте себе еще, мой юный друг, не стесняйтесь.

Я и не стеснялся. В очередной раз приложившись к моему стакану своим почти пустым, он поудобнее откинулся на спинку полукресла из кожзама, которые заменяли тут стулья, и весело спросил:

– Скажите мне, Александр свет Македонский. А вы любили когда-нибудь?

– Случалось, – улыбнулся я. – Раза три в детском садике и дважды в школе.

– Да вы просто ловелас, юноша, – одобрительно молвил Владимир Аркадьевич. – А вот я в отличие от вас не могу похвастать столь обширным дон-жуанским списком. Но это была настоящая любовь, уверяю вас.

Он немного помолчал, сосредоточенно ковыряя лосиную котлету. А затем продолжил уже другим тоном – серьезным и, как мне показалось, с легкой грустинкой.

– Понимаю, что ты сейчас недоумеваешь, сетуешь: чего этот старый хрыч так разоткровенничался, ни с того, ни с сего заговорил о своих амурных увлечениях?

– Да нет, что вы, Владимир Аркадьевич. Вы совсем не старый, по любым меркам, – торопливо забубнил я.

Знал бы он о реалиях моего времени! В XXI столетии семидесятилетние старики считают себя орлами ещё теми, молодятся вовсю, некоторые даже детей рожать умудряются. А Сотникову на вид от силы сорок.

– Ладно врать-то… – непринужденно, чуть ли не по-свойски ответил он. – Но ты ведь ждешь от меня объяснения про эти треклятые цифры, верно?

Я кивнул. Хотя и котлеты чудо как хороши. Надо будет взять эту «стекляшку» себе на заметку.

И я в наглую плеснул себе «рябиновой». Если ничего не узнаю, так хоть напьюсь в свое удовольствие.

– В том-то и дело, стажер, что цифры эти связаны именно с моей бывшей пассией. Девушкой, которую я любил когда-то. Это она оставила для меня эти странные цифры. Словно код к ее сердцу, который я так и не смог разгадать, даже имея его на руках.

История Сотникова на первый взгляд была проста как мир. Проста и прекрасна одновременно, какой, наверное, только и должна быть истинная, настоящая любовь. Он рассказывал мне ее, иногда замолкая, припоминал какие-то детали, казавшиеся ему сейчас существенными или даже важными, а я какой-то частью своего мозга думал об этой странной девушке.

Откуда она могла знать этот номер, при условии, конечно, что это действительно был номер некоего сотового телефона, а не случайный набор цифр. И откуда она вообще могла знать о сотовых телефонах в двадцатом веке?

А если это не сочетание цифр, а конкретное число, то оно означает несколько миллиардов чего-то. Чего именно? А шут его знает.

– Эти десять цифр – по сути все, что мне осталось в память о ней, – сказал Сотников. – Странным образом исчезли все ее фотографии, а у меня было три или четыре ее карточки. Она сама их мне подарила. А после ее исчезновения пропали все до одной. Будто она специально унесла их с собой.

– А что с ней случилось?

– Я ведь только что сказал… Она исчезла. Прямо из больницы. Надежда каким-то образом сумела уйти оттуда, хотя на тот момент не могла передвигаться без посторонней помощи. А всему виной – тот проклятый мост.

Сотников покачал головой и, видя мой вопросительный взгляд, горько добавил:

– Мост Ватерлоо.

Глава 18
Мост Ватерлоо

Их роман начался неожиданно, длился странно и нервно, а закончился трагически.

При этом знакомство Сотникова и Нади было похоже на сотни других студенческих романов, эдакая «моя любовь на первом курсе». Двое молодых людей приглянулись друг другу, к тому же после школы новоиспеченным студентам кружило голову от ощущения свободы, осознания себя взрослыми и неизбежных новых знакомств. При этом они были очень разными, Владимир и Надежда.

Володя слыл душой своей студенческой группы, заводила дружной компании журналистов-первокурсников. Уже к первой зимней сессии с ним здоровалась половина факультета, девчонки при виде веселого и крепкого парня перешептывались и шушукались между собой, поглядывая на него украдкой, а то и откровенно стреляя глазками.

Надя, напротив, была тихой и скромной филологиней. Учась на женском факультете, почти ни с кем не дружила, была замкнутой и молчаливой и потому слыла задавакой и воображалой. Кажется, больше всего она любила в одиночестве бродить по городу, причем никакая непогода не могла ее остановить. Юный студент Сотников не раз встречал ее на улицах и бульварах, спеша по очередному заданию редакции на оперативный репортаж или срочное интервью. Он уже с первого курса стал работать в газете, последовательно проходя тернистый и долгий путь от простого общественного корреспондента-внештатника до договорника и полставочника. А оттуда уже было рукой подать до штатной должности корреспондента, оставалось лишь дождаться первого же освободившегося места.

Раза три разминувшись на улице с одинокой и романтичной девушкой, черты лица которой были ему смутно знакомы, Володя запомнил ее лицо. В силу возраста и склада характера он тоже не был чужд романтике, а тут под проливным дождем, по опустевшему бульвару идет одинокая девушка под широким, почти мужским зонтом. Тогда он несколько раз оглянулся ей вслед, а когда повстречал вновь, в день первого снега, выпавшего в городе поутру, хотел даже подойти познакомиться, но странная робость неожиданно нахлынула на него, и Володя так и остался стоять как столб, провожая ее взглядом.

Он надеялся, что незнакомка его все же заприметила: говорят, девушки всегда видят тех, кто оказывает им внимание либо просто – очарован ими.

Неизвестно, подошел бы он к ней в следующий раз, но теперь он повстречал ее уже в университете, идущей по коридору с маленькой сумочкой, куда не полезут ни один учебник или тетрадь для конспектов. И снова она шла в одиночестве.

Лишь теперь юный Сотников понял, почему она показалась ему знакомой. Они учились на одном филологическом факультете, только на разных отделениях. И Надя, имя которой он тут же выяснил у старосты ее группы, не принадлежала ни к одной студенческой компании, где имя Володьки Сотникова отнюдь не было пустым звуком.

Тогда он поступил просто и решительно, благо эти качества в нем отлично воспитала беготня по самым разным редакционным заданиям. Он дождался ее у выхода из их учебного здания, подошел, вежливо представился, не забыв упомянуть, что является корреспонентом городской газеты, и попросил разрешения проводить ее. К немалому удивлению Сотникова она легко согласилась. Он самоуверенно объяснил себе эту легкость своим шармом и мужским обаянием, и с этого дня они стали встречаться.

Это были очень непростые отношения, и тут всё зависело, конечно, от нее. Надежда была немного странной девушкой, и Сотников очень скоро понял, что «немного» – это еще мягко сказано. Когда их отношения стали развиваться быстрее и миновали несколько обычных в таких случаях ступенек, Володя подумал, что, наверное, необходимо познакомиться с ее родителями. Однако Надя заверила его, что в этом пока нет никакой необходимости, да к тому же и возможности: ее родители были гидробиологами, колесили по морям и океанам и были в постоянных разъездах. Поэтому она по большей части живет одна, а родители периодически присылают ей деньги.

«За квартиру, свою или съемную» – подумал я в этом месте сотниковского повествования. – «Знакомая ситуация, однако. И при этом как великолепно укладывается в историю с десятизначным номером сотового телефона! Так-так-так…»

В одну ненастную ночь, когда ледяная метель пополам с дождем стучала в оконные стекла, Надежда призналась ему в своей тайне. Они тогда решили сыграть в секреты: каждый по очереди открывал другому какую-нибудь маленькую тайну.

Сотников рассказал, что прежде уже не раз видел ее, но так и не решился подойти. А в день их знакомства сначала весь день тайком следил за ней на факультете, ради чего даже познакомился со старостой ее группы и как бы невзначай, по какому-то надуманному поводу, выспросил у этой высокой, чопорной и надменной девушки все, что она знала о Надежде, расплатившись с ней за информацию большой шоколадкой «Сказки Пушкина».

А Надежда в ответ сказала, что она на самом деле вовсе не отсюда, а однажды прибыла в этот город совсем из другого времени. И сказала это так просто, так мило, что Сотников мгновенно принял предложенную игру, и остаток ночи они провели в веселых фантазиях о том мире, откуда, безусловно, прибыла Надежда. Причем сочинял в основном Сотников, со всякими смешными и забавными деталями, а Надежда его весело поправляла. Но иногда она вдруг оборачивалась к окну, в которое стучали ветер и совсем уже почти весенний дождь, словно прислушиваясь к чему-то. А порой прикрывала глаза, словно пытаясь через ресницы рассмотреть какие-то заоблачные, неведомые дали, видимые только ей.

И еще был момент, который Сотников потом почему-то вспоминал всю свою последующую жизнь.

В какой-то миг Надя обернулась к нему, улыбнулась слабо и беззащитно, как забытый в гнезде птенец, и задумчиво проговорила тихим, свистящим шепотом:

Я шел во тьме дождливой ночи

И в старом доме, у окна,

Узнал задумчивые очи

Моей тоски. В слезах, одна

Она смотрела в даль сырую…

Я любовался без конца,

Как будто молодость былую

Узнал в чертах ее лица.

– Помню, в тот день, когда она исчезла, я вернулся домой, поздно вечером, после безуспешных попыток отыскать хоть какой-то след ее пребывания там, в больнице, и в городе, где угодно. Как уже более-менее опытный журналист-новостник, я имел немалый опыт в обзванивании всяческих инстанций, от милиции до моргов. Были и личные знакомства в тех сферах, где могли бы помочь в поисках пропавшей девушки. Но все мои попытки оказались безрезультатны.

Я сидел на полу, мысли путались как пьяные. И почему-то вспомнилась та ночь. Я потянулся к книжному стеллажу и достал томик Блока, как раз первый, где помещены его ранние, еще юношеские стихотворения. И оно было там, про тьму дождливой ночи. Но оказалось, что в ту ночь Надя прочитала мне лишь часть его. Было еще и окончание:

Она взглянула. Сердце сжалось,

Огонь погас – и рассвело.

Сырое утро застучалось

В ее забытое стекло.

Тем временем их роман продолжался, и при этом продолжалась и игра, которую они начали той ненастной, дождливой ночью. Надежда иногда вновь напоминала Володе о том, что она здесь находится временно, а ее собственное время рано или поздно призовет ее к себе. Но когда это случится, она не знала, и Сотников вместе с ней строил красочные планы их совместного отъезда в лучезарное и почти сказочное Будущее. А пока жизнь тоже продолжалась, текла по своим законам, времена года сменяли друг друга, и к зимней сессии на третьем курсе Сотников был уже известен на факультете не только в качестве заводилы студенческих компаний и бесшабашных пирушек в ночных общагах, но и как умелый и вполне профессиональный журналист, не первый год работающий в газете и умело сочетающий о занятие с учебой на родном факультете.

Той зимой всё и обрушилось.

Они с Надей гуляли в зимнем парке и забрели в самый дальний его конец, там, где была проложена большая петлеобразная трасса, обустроеннаянеутомимых для городских лыжников. Там часто сдавали нормативы и проводили занятия вузовские и школьные преподаватели физкультуры, и зимой, особенно до обеда, там порой было людно, в отличие от остальной территории парка, лежавшей в глубоких снегах. Только основные аллеи были очищены от сугробов стараниями дворников, да еще старый деревянный мост, перекинутый через глубокий овраг и соединявший основную и лыжную части парка культуры и отдыха.

– Погода в тот день стояла чудесная, светило предзакатное солнце на душе как весною пели соловьи – ну, как тут было не поцеловаться? Что мы и сделали. Но на свою беду остановились слишком близко от перил этого проклятого моста.

Сотников сделал небольшую паузу, будто сейчас полностью погрузился в давние воспоминания, напрочь забыв при этом об окружающей нас действительности. А я смотрел на него, чувствуя, как внутри меня всё медленно холодеет. Ведь я уже знал, что он скажет в следующую минуту. Но это просто невозможно! Ведь я сам когда-то писал об этой истории и опрашивал тогда пострадавших. Но это были совсем другие люди и другие времена!

– В итоге мы, позабыв обо всем, прижались к этим перилам, и они не выдержали, подломились, и мы упали вниз.

Владимир Аркадьевич покачал головой. Вид у него теперь был расстроенный и виноватый, словно он и сейчас, спустя столько лет, все еще корил себя за то, что с ними случилось.

– Внизу конечно был снег, но, как оказалось, не особо глубокий. Наверное, вымели ветра. А самое страшное, что мы упали вместе, не успев даже разомкнуть объятий. И потому Надя упала прямо на спину, а я еще вдобавок придавил ее своим телом. Я упал на нее, понимаешь, Саша? Она фактически меня спасла. Но когда прошел первый шок, я вскочил на ноги, а вот она подняться уже не смогла. Более того…

Воротынов тяжело вздохнул.

– Она вообще не могла пошевелиться, и очень скоро я понял, что случилось что-то очень страшное: она сильно ушиблась позвоночником, но до какой степени сильно, я тогда еще не знал. Но сразу решил: трогать ее нельзя, мало ли чего. Сначала кричал, звал на помощь, но зимой в это время дня в лыжной части парка посетителей уже не бывает. Тогда я кое-как выбрался и со всех ног бросился в центральную часть за подмогой. По счастью мне встретилась группа ребят с лыжами; наверное, это была какая-то запоздавшая группа спортсменов, или они катались где-то в окрестностях парка. Там красиво, не зря эти места когда-то до революции прозвали местной Швейцарией…

Мы кинулись обратно, а один парень побежал к ближайшей будке телефона-автомата вызывать «скорую». Как я потом узнал, он обежал три кабинки, и везде были неисправные аппараты. Ему повезло только в четвертой, уже на выходе из парка.

Среди спортсменов оказался один достаточно опытный, и он поддержал меня в решении не двигать Надю, пока не прибыли санитары. Так ребята и стояли вокруг нее, а я сидел рядом и разговаривал с ней. Она была в полном сознании, но не могла говорить, и только слабо улыбалась, наверное, желая хоть как-то меня утешить и успокоить. А потом подъехала «скорая», и медики на носилках с помощью ребят вынесли Надежду из оврага. И я повез ее на «скорой» в больницу.

Воротынов задумчиво побарабанил пальцами по столешнице, подцепил вилкой половинку котлеты, но есть не стал, просто повозил ее по тарелке и опять отставил вилку.

– С тех пор я в своих воспоминаниях сам для себя мысленно называю этот мост мостом Ватерлоо. Был у меня такой журналистский образ в моей профессиональной копилке, я его иногда использовал в своих репортажах и статьях. Насколько мне известно, такой мост есть в Лондоне. Он перекинут через Темзу, а построен в честь победы над Наполеоном в той последней, знаменитой битве. Вот для англичан он и есть символ их великой победы. А я тогда – наоборот, вроде Наполеона, для которого Ватерлоо стало символом самого страшного поражения, краха фактически всех надежд. Этот треклятый мост в нашем парке стал для меня настоящим мостом Ватерлоо, потому что после него вся моя жизнь полетела вверх тормашками.

– Я понимаю…– тихо сказал я. Просто так сказал, потому что ведь нужно было сказать сейчас хоть что-то?

– Спасибо, – пробормотал шеф. – Помню, когда мы выносили Надежду из оврага, я тогда напоследок оглянулся на этот проклятый мост и отчетливо увидел место, откуда мы упали. Там все перила были выломаны. Видимо, им было уже много лет, и они просто прогнили. Сильно прогнили, да…

Вот уж точно, подумал я, вспоминая, как писал репортаж об этой истории, и приехавший со мной фотокор делал снимки места падения. Этой, да не этой: я все еще ломал голову, почему ее героями в моей реальности были совсем другие ребята.

Но если верить рассказу Сотникова, – а с чего ему было бы сейчас врать мне? – тогда одна из загадок моей нынешней реальности легко объясняется. Ведь всего пару дней назад я был в парке на этом мосту и видел, что его деревянные перила были уже новыми, высокими и гладкими, без единой трещинки. Если в моей первой реальности вся эта драматическая история с незадачливыми местными Ромео и Джульеттой случилась где-то в конце восьмидесятых, и мост починили вскоре после падения этих влюбленных, то в реальности нынешней трагический случай с Сотниковым и его Надеждой произошел ориентировочно в 1960-м плюс-минус пару лет. Я не знал год рождения своего шефа, но по моим прикидкам он, выглядящий сегодня, в восьмидесятом году максимум лет на сорок, появился на свет где-то между 1960-м и 1965-м годами.

И всё это – еще один крепкий кирпич в стену моего предположения, что в моей нынешней реальности юнца-абитуриента некоторые люди и события почему-то существенно отличались от аналогичных событий в моем первоначальном бытии, где я – шестидесятилетний пенсионер, принимающий по утрам горсть таблеток и живущий уже всё больше воспоминаниями.

Увлеченный своими рассуждениями и догадками, я крепко задумался и даже не уловил тот момент, когда Сотников снова заговорил. К счастью, продолжая свой рассказ, он задумчиво смотрел на край своей тарелки и не заметил моей рассеянности.

После обследования Нади выяснилось самое худшее. У нее был сильно поврежден позвоночник, и она почти не могла двигаться. Первые дни Сотников дневал и ночевал в больнице, спал на жестком топчане в фойе, бегал в аптеки за лекарствами и прочими покупками, договаривался насчет санитарного ухода за девушкой с одной из больничных медсестер и решал еще кучу проблем и вопросов, о которых нормальный, здоровый человек никогда и не задумывается, покуда на свою беду не угодит в больницу. А тем более – в палату для лежачих.

Спустя несколько дней к девушке частично вернулась чувствительность, и теперь она могла поначалу шевелить пальцами, а затем и двигать руками. Однако вся нижняя часть ее тела, включая ноги, по-прежнему оставалась неподвижной.

Но Володя не терял надежды. Он всячески поддерживал свою любимую, приносил ей книжки и смешные мягкие игрушки, а на ее прикроватной тумбочке всегда стояла маленькая ваза с букетиком цветов. Они снова дурачились, играя в путешествие, которое они однажды совершат в будущее, посланницей которого однажды назвала себя Надежда.