сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
Она шла вперед во тьму, в этот раз забыв о предосторожности: она спешила. Но свет сопровождал ее. С каждым новым шагом слева и справа загорались свечи, и гасли, стоило ей немного уйти вперед, чтобы уступить черед другим. Огоньки длинных восковых тел, застывших в воздухе, образовывали коридор такой длинный, что разглядеть то, что ждало ее на другом конце, было невозможно. Но она и так знала, что там.
Гордон спокойно стоял, заложив руки за спину, ожидая, когда она приблизится. Сегодня его костюм был лишен малейших признаков неряшливости и сидел будто прямо на нем сшитый, волосы Колдблада были напомажены, лицо гладко выбрито, а туфли начищены до зеркального блеска. Весь лощеный и сияющий, своим обликом он мог бы сойти за благородного джентльмена, но блеск в глазах выдавал безумие.
— Вы пришли, — многозначительная улыбка тронула алый воспаленный рот. — Опять.
— Да, я… Пришла сказать, что этот раз — последний, — выдавила Ката, осознав на середине фразы, что нет, не последний. Гордон ухмыльнулся, будто прочитав ее мысли.
Поклонившись, он протянул ей руку в перчатке:
— Позвольте пригласить вас на полонез.
Ката опустила глаза. Колдблад не убирал руки.
— Я вынуждена напомнить вам о своем происхождении… Меня не обучали искусству танца.
Он улыбнулся и сказал шепотом, который, как и вся его речь, родился не на его губах, но в углах зала и рассыпался резонирующим песочным эхом:
— Так-так, а я вынужден напомнить вам, где вы, Ката. В месте, которого нет ни на одной карте, которого не может и не должно существовать. Я пленник этого места, но еще и король. И здесь все в моей власти.
Он провел рукой в воздухе, и если Оливия сочла бы этот жест признаком нездоровой любви к эффектным зрелищам и презрительно подняла бы брови, то Ката лишь ахнула, почувствовав, как заколотилось сердце.
Целые анфилады призрачных свечей зажглись вокруг них, заиграла тихая музыка, и совсем рядом вдруг появились танцующие пары. Старомодно одетые дамы неземной красоты и джентльмены в сияющих парадных костюмах — все бледные и печальные. Они двигались так слаженно, точно это была лишь одна пара, отраженная тысячей невидимых зеркал.
И Ката коснулась протянутой руки, почувствовав, что не может сопротивляться. Последний раз, повторила она себе, чувствуя, как одежда на ней меняет свои очертания, превращаясь в бальное платье из серебристого атласа, как волосы сами собой сплетаются в высокую прическу, как на слишком глубокое декольте ложится холод дорогого металла. Последний.
Они кружились по залу в этом зыбком царстве чужих снов, которое казалось хрупким, но таковым вовсе не было: напротив, хрупкой была Ката. Она не знала, зачем вновь и вновь возвращается сюда. В присутствии Гордона ей было неспокойно: от него веяло угрозой, в его страсти к драматическим эффектам сквозило что-то неприятно искусственное, он напоминал ей паука, готовящего ловушку. Но ей почти хотелось быть одураченной.
Его мир, холодный и причудливый, завораживал ее. Здесь все было не тем, чем казалось. Иногда они гуляли по улицам чужого города, и каждый раз Ката рассматривала небосвод, который не мог похвастаться изобилием оттенков: чернильный или темно-серый, он казался то блестящим, то пыльным.
— Здесь совсем не бывает солнца? Луны? Звезд?
— Откуда взяться звездам внутри зеркала? — снисходительно улыбался Гордон, предлагая ей локоть. Он жаждал ее прикосновений, которые облегчали его боль, но после первой встречи больше никогда не просил о них прямо. Всегда предлагал, никогда не настаивал.
У зазеркалья не было названия. Мосты здесь парили над ледяной пустотой, архитектура была непропорциональной и величественной. Над петляющими дорогами плыли тяжелые туманы, поглощая свет газовых рожков и принося с собой странные, незнакомые запахи. На дорогах мелькали силуэты, но исчезали в переулках прежде, чем удавалось их рассмотреть. Однажды Ката видела детскую карусель: аляповатых лошадок, крутившихся под балаганную музыку. Каждые пять минут карусель останавливалась, но никто на нее не садился.
— В детстве гувернантка водила нас с Финни на деревенские праздники. Увести нас от этой карусели было невозможно, — сказал Гордон, проведя рукой в воздухе. Неизвестно откуда соткавшийся туман поглотил лошадок, а когда развеялся, от карусели не осталось и следа. А балаганная музыка все еще играла.
И все же Кате нравилось это место. В реальности ей нужно было держаться незаметно и скромно, носить плотные серые платья из дешевой шерсти, обучать Себастьяна математике, истории и этикету, к которым он не проявлял интереса. А после преподавать ему уроки музыки. Тихо ступать по коридорам, надеясь на случайную встречу с графом. Вновь и вновь спускаться в оранжерею в молочных сумерках. Раньше ей нравилась подобная жизнь: нравились длинные прогулки по окрестностям и часы, проведенные с любимцем-воспитанником. Редкие мгновения наедине с графом. А теперь они казались ей сном наяву. Ката чувствовала себя собственной тенью: глухой и бессловесной. Подходя к зеркалу, она боялась однажды не обнаружить в нем своего отражения.
Здесь, в царстве Ледяного Короля, она много говорила, и ее внимательно слушали. Она носила роскошные платья из парчи, бархата, кружева и драгоценности. Она была красива, остроумна и даже умела танцевать. И нелогичный мир зазеркалья каким-то образом становился реальнее действительности.
Когда полонез закончился, от танцующих отделилась престранная пара и подошла к Гордону и Кате. Молодящаяся женщина с острым носиком и выступающими глазными зубами под руку с мужчиной, который галантно улыбался, глядя поверх их голов. Слепой, он использовал руку жены в качестве трости, и, как показалось Кате, с трудом держался на ногах. Стоячий воротничок, как у сутаны, полностью скрывал его шею, отчего казалось, будто голову наспех прилепили к туловищу.
— Мы рады, что вы почтили нас визитом, ваша светлость, — бархатным голосом протянула дама, не сводя с няни острых глаз.
— Вы хорошеете с каждым приемом, леди Рампви, — поклонился Гордон. — Признайтесь, вам все-таки удалось обернуть время вспять?
Красноватые глазки леди Рампви заискрились благодарностью; не будь ее щеки уже нарумянены, они бы заалели.
— Вы прекрасно знаете, что мне это ни к чему. У меня свой эликсир вечной молодости.
Когда они отошли поодаль, Гордон нагнулся к уху Каты и сказал вполголоса:
— Сегодняшний бал в честь юбилея леди Рампви. Ей исполнилось две с половиной тысячи лет. Ее новый муж, по сравнению с ней, совсем мальчишка: пока даже не разменял третью сотню.
— А выглядит она в разы моложе, — охотно поддержала Ката, принимая новую игру.
— Это потому, что она пьет его кровь. Вы обратили внимание на его старомодный воротник? Нужен, чтобы скрыть укусы. А на нетвердую походку? Когда приглашаешь в свой дом семьсот человек, будь добра, потрудись хорошенько, чтобы выглядеть подобающе. Годы, к несчастью, берут свое.
— Какой ужас! Бедный лорд Рампви. Почему он не разведется?
— Вы же видели, он слеп. Без нее и шагу ступить не сможет.
— Но он может ходить с тростью. Или купить собаку-поводыря. Или даже нанять человека в услужение, который помогал бы ему ориентироваться.
— По-вашему, слуга объяснил бы ему, какие цвета идут его типажу и какие фасоны скроют недостатки фигуры? — манерно протянул Гордон. — Повязал бы галстук правильным виндзорским узлом? Растолковал бы, какие книги и картины хороши, а кого явно переоценивают критики? Разжевал бы, что он должен думать о своих знакомых и какие связи надлежит поддерживать? Слуге известны прелести охоты и игры в гольф? А может, слуга знает, как нынче модно обставлять гостиную? Нет, — решительно опроверг он, — тут необходима леди. Но хватит об этом. Вы позволите мне пригласить вас на котильон?
И смеясь, Ката позволила увести себя в центр зала.
Пока няня наслаждалась иллюзиями, созданными для нее близнецом графа, Оливия знакомилась с реальной жизнью.
Первым делом она приказала отнести все книжки из ее комнаты назад в библиотеку и торжественно поклялась больше не читать романов. Никакого Реверенуса. Только тома и брошюры по естественным и социальным наукам. Возможно, биографии, но без фанатизма. Все остальное Оливия презрительно окрестила «доморощенной философией». И если бы книги принадлежали ей, она бы несомненно устроила костер на участке перед домом и смотрела бы, как язычки пламени слизывают пустоту множества слов, обращая их в сизый пепел. Она так бы и сделала, если бы граф, трепетно собиравший редкие тома со всего мира, не пригрозил обратить ее в ледяную статую, если она сожжет хотя бы одну страничку. Оливия скорчила ему рожу, пока он не видел, и в отместку назвала библиофилом. Про себя. Она не забывала об осторожности.
— В этих текстах красота ушедших времен, красота идей и конструкций, красота созвучности, как в музыке, и образности, как в живописи, — нравоучительно вещал Колдблад.
— Я уже вам это говорила: красоту сильно переоценивают, — фыркала Оливия. — Да и не там вы ее ищете.
Она открыла для себя наслаждение чувственностью. И радовалась тысяче новых удовольствий, проскользнувших в ее жизнь. Разве удовольствие засыпать на чистых простынях, смаковать вино, подносить замерзшие ладони к камину сравнится с удовольствием жить лихорадочными образами, рождаемыми воображением? Самые простые вещи вроде холода и жажды становились ее новыми источниками наслаждений. Ей казалось, ее жизнь висит на волоске, поэтому каждый новых вдох она делала с жадностью, каждый новый рассвет встречала как последний. Кто бы мог подумать, что в простом существовании столько магии? Что «быть» — это не пассивный глагол, а активный. Она была, вот сейчас, именно в эту самую секунду. Кто знает, где она будет потом? Но сейчас она есть. Именно это важно. А уж почему и какой неведомый случай забросил ее в этот мир — вторично.
После их последнего разговора Колдблад разительно переменился. Он не напоминал о Себастьяне, давал время подумать, но Оливия всегда помнила, что ему нужно. И хотя граф отныне был любезен, временами нежен, улыбался и вел себя практически как образцовый супруг, хотя они теперь делили постель и много разговаривали о самых разных вещах, Оливия не позволяла сбить себя с толку. Ему нужно ее сердце, и только. Не она сама, а ее жизнь. Да, Оливия принимала беспечный вид и с удовольствием играла в семейную идиллию, но твердо стояла ногами на земле.
Ничего вы не получите, дорогой граф, посмеивалась она про себя, вам не заморочить мне голову. Свой грех я искуплю как-нибудь иначе, при жизни, искуплю его делами, поступками.
И якобы обдумывая предложение, она готовила план побега. Ей нельзя было возвращаться домой, но можно было поехать на юг, к морю и вечному солнцу. Там она окунется в жизнь и навеки забудет о холоде. И Оливия мечтательно улыбалась, потягивая горячий чай.
***В тот вечер Элинор была настолько хороша, что никто не заметил ее скверного расположения духа. Поклонники столпились рядом, угодливо улыбаясь, привлеченные теми же неотвратимыми силами, которые притягивают трутней к пчелиной королеве. Элинор благосклонно выслушивала их комплименты и посмеивалась над остротами, придерживаясь привычной линии поведения. Улыбка краешком рта, взгляд из-под полуопущенных ресниц и меткий комментарий. Баланс между тем, чтобы никого не обделить вниманием и никому не подарить надежду.
Между тем, за всей этой мишурой кокетства не пряталось большого интереса. Поклонники были давними и уже успели ей опостылеть; их разговоры всегда начинались с погоды и литературы, продолжались философией и опускались до бытовой психологии. Поэтому Элинор давила зевки, невзначай посматривая на часы на каминной полке и ожидая, когда подадут ужин. Как и всегда, аппетита у нее не было.
Когда пухлощекий Монгре, похожий на младенца во фраке, заговорил о Гегеле, Элинор, извинившись, покинула круг. Четыре пары глаз проводили ее с сожалением: кроме общего объекта обожания, их мало что связывало. Да и, надо думать, «Феноменология духа» отнюдь не была их излюбленной темой.
Элинор не спеша переходила из одной залы в другую, боясь ненароком перехватить чей-нибудь взгляд и быть затянутой в очередную утомительную беседу, куда ее зазывали ради того, чтобы погреться в лучах ее красоты и молодости. Она так привыкла к тому, что ее воспринимают исключительно как усладу для глаз, что часто не утруждала себя следить за нитью разговора и говорила невпопад. Эту черту мужчины находили «бесконечно очаровательной», а женщины злобно закатывали глаза. При этом Элинор отнюдь не была дурой — просто ей было невыносимо скучно.
Выпитое на пустой желудок вино навевало на нее сон и, чтобы немного взбодриться, а заодно перехватить пару минут одиночества, она вышла на балкон. Но здесь ее ждало разочарование: единственное, по ее расчетам, тихое место в доме было оккупировано сутулым молодым человеком, со смаком выкуривавшим едкую сигару. Элинор знала его как Гордона Колдблада, близнеца застенчивого Финнегана: одного из тех четверых поклонников, от которых она сбежала пятью минутами ранее.
Услышав шум открываемой двери, он обернулся, сигара съехала на кончик рта:
— Леди Элинор, какой сюрприз. Где же ваша свита?
— Кажется, всерьез увлечены Гегелем, — весело бросила она, ни капли не смутившись непривычно холодным приемом.
— Ну да, — усмехнулся Гордон. — Поддержание разговора о высоких материях, когда в голове сплошь низменные мысли — это, определенно, требует особого мастерства.
— О чем вы говорите? Они приличные молодые люди.
— А я разве утверждаю обратное? Только о Канте, Гегеле и Ницше у них самые поверхностные представления. Вряд ли они вообще читали что-то кроме школьных конспектов. И абстрактные концепции обсуждают, чтобы завоевать ваше расположение. Слыть интеллектуалом сейчас, знаете ли, модно.
Элинор заметила, что его плечи и волосы припорошены снегом, а нос пунцовеет на льдисто-бледном лице — должно быть, он был здесь с самого начала приема. Она опустила глаза вниз: то тут то там на белом снегу виднелись кучки пепла.
— Вы не угостите меня сигарой?
— И не подумаю.
— Нет?
— Нет. Только ценитель может по достоинству оценить этот сорт: вы же задохнетесь дымом. А запах, который после вы принесете с собой в зал, только подмочит вашу репутацию. Знаете, степень эпатажа должна быть обратно пропорциональна числу завистников: и вы себе экстравагантные выходки позволять не можете.
— Вот как? По-вашему, у меня много завистников? — она обхватила себя за плечи, жалея о том, что оставила в зале свою песцовую горжетку: подарок отца на восемнадцатилетие.
— Как же иначе, когда вы единственная красивая женщина в зале, — Гордон затушил сигару о пилястру и щелчком сбросил ее вниз. — Другие смогут ослабить корсеты только, когда узнают о вашей помолвке. Как вам мой брат, кстати? — прищурился он, — достойный кандидат в спутники жизни?
— Ну, так уж и единственная, — засмеялась Элинор, пропустив мимо ушей вопрос о брате. — А Маргарет Пратт?
— Никогда не понимал ажиотажа вокруг нее. Если она перестанет красить глаза, мы их не разглядим без подсказки.
— Какой же вы гнусный! — засмеялась Элинор, на дух не переносившая Маргарет с ее лицом-сердечком, пухлыми, вечно приоткрытыми алыми губами и глазками-щелочками. — Ну а Стефани Вин де Клау?
— Нашли кого привести в пример! Рядом с ней воздух стынет. Говорят, если ее поцеловать, превратишься в камень.
— Но она ведь красива! — настаивала Элинор. — В ней столько аллюра, столько благородства…
— Не в моем вкусе.
— Констанция Пенроуз?
— Спина колесом и надменный прищур.
— Мелоди Статенхайм?
— Лодыжки.
— Что лодыжки?
— Как два столбика, не замечали?
— Нет! Да вы то как могли заметить?! — воскликнула почти разъяренная Элинор.
— Видел, как она спускалась с коляски.
— Значит, только для виду держитесь особняком, а на самом деле исподволь разглядываете девичьи ножки, так, что ли? — дразняще улыбнулась девушка.
— Само собой, — не моргнув глазом, парировал Гордон. — Не переживайте, у вас самые прелестные.
— Ну, знаете…
— Возвращайтесь в зал, пока вас не хватились, — устало вздохнул Гордон, и Элинор вдруг впервые в жизни почувствовала, что кто-то не желает ее общества, и, как и всякого единственного в семье и оттого залюбленного ребенка, папину дочку, это открытие возмутило ее до глубины души.
— А вы? Почему не присоединитесь к остальным?
— Они мне противны.
— Тогда зачем пришли?
— Отдать дань высшему обществу за сомнительное удовольствие быть его членом, — он криво оскалился. — Прошу, оставьте меня. Идите побалуйте своих поклонников лишним добрым словом — от вас не убудет.
