Текст книги "Без льда (СИ)"

Автор книги: Чиффа из Кеттари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Шериф Стилински Айзеку, в принципе, нравился. Возможно потому, что все те разы, что Айзеку доводилось посещать полицейский участок, шериф был где-то вдалеке, и совершенно не обращал внимания на подростка. А сейчас он стоит напротив, внимательно, немного сочувственно оглядывая школьника, и Айзек невольно вспоминает его сына – со Стайлзом они пересекаются на химии и еще на нескольких предметах, – вспоминает, что тот много лет назад потерял жену, вспоминает о том, что девчонки в баре треплются, что пьет шериф не просыхая. Но выглядит мужчина неплохо. Надежно. И что-то спрашивает – Айзеку приходится тряхнуть головой и переспросить.

– Где ты был так поздно? Тебя ведь Айзек зовут, верно?

Лейхи размеренно кивает. У них с Мэг есть легенда на подобные случаи.

– В баре, – мальчишка называет адрес, – я там подрабатываю, знаете, столы протереть, стаканы помыть, сэндвичи разогреть. На карманные расходы. А что случилось?

– Ты был там весь вечер? – шериф игнорирует вопрос подростка.

– С шести часов, как всегда. Я почти каждый день там. Что случилось-то? И где мой отец?

Джон Стилински поджимает губы, как-то мрачно качая головой, и манит подростка за собой. Айзек послушно идет вслед за ним на задний двор, хмурясь и уворачиваясь от столкновений со снующими туда-сюда людьми.

Первым из рук падает шлем. Падает с глухим стуком и катится куда-то вбок по промерзшей траве, прямо под ноги какому-то парню в перчатках. Тот грязно выругивается, раздраженно передергивая плечами, и смущенно, как-то виновато затихает под взглядом шерифа.

Потом рюкзак мягко ударяется об землю, и Айзек делает пару шагов вперед, не обращая внимания на девицу, суетящуюся рядом с фотоаппаратом.

– Это твой отец, Айзек?

Подросток медленно кивает на вопрос шерифа, пытаясь понять, какие чувства он собственно испытывает. Смотреть на рваные раны – одну на горле, такую глубокую, что кажется, что видишь позвонки, и другую на груди – тут и думать не надо, видны сломанные ребра, – противно, но не до тошноты. Других своих чувств Айзеку уловить не удается – он просто смотрит и смотрит на отца, ежесекундно боясь, что все это хреновый розыгрыш или еще более хреновый сон, а по щекам текут слезы – но мальчишка совершенно точно знает, что он не чувствует жалости или горя, или чего-то еще, из-за чего ему захотелось бы расплакаться. Шериф хмурится, похлопывая подростка по плечу.

– Горные львы, скорее всего… Судя по характеру ранений.

– Я слышал одного недавно застрелили прямо в городе, – Айзек еле шевелит губами.

Мужчина кивает.

– Тебе есть к кому пойти, Айзек? Потому что мы тут еще пробудем некоторое время… Я могу, конечно, предложить тебе переночевать в участке, но если у тебя есть кто-то к кому бы ты мог поехать – я не против.

– Да, – Айзек понятия не имеет, куда ему податься, но в конце-то концов, можно переночевать в баре.

– И ты должен будешь завтра приехать в участок. Всякие формальности… И… тебе же нет восемнадцати?

– Будет через несколько месяцев, – школьник все смотрит и смотрит на залитое кровью лицо мистера Лейхи, не в силах отвести взгляд.

– Значит, комитет решит, что делать… вообще, что делать.

Кажется, шериф не очень хорошо умеет разговаривать с заведомо ни в чем не виноватыми подростками.

– Я приду завтра в участок… Утром, да?

– Желательно утром. Айзек, можешь поехать туда сейчас. У нас есть психолог.

– Нет. Нет, не надо. Я справлюсь, – Лейхи делает несколько шагов назад, спотыкаясь о свой рюкзак и вздрагивая. – Правда, шериф. Мне не нужен психолог…

Мысли путаются все сильнее, становится все страшнее – Айзек ненавидит психологов за вопросы, которые они задают, за их жажду вытащить из него то, что он никогда не должен рассказывать, за их неискренние улыбки, и умело подведенные глаза, за холенные пальцы, украшенные тонкими золотыми ободками с непропорционально большими, наверняка искусственными камнями. Все эти молодые дамочки, думающие, что разговорами кому-то можно помочь, будили в Айзеке какую-то первобытную ярость, не свойственную ему в принципе.

– Ты уверен? – шериф, кажется, не настроен настаивать, и спрашивает лишь для проформы.

Айзек кивает. Он уже, на самом деле ни в чем не уверен. Только в одном – нужно поехать в бар, поспать, а проснувшись утром убедиться, что все происходящее – не сон.

– У тебя есть родственники в городе, Айзек? – шериф аккуратно встряхивает мальчишку за плечо, и тот мотает головой.

– У нас вообще нет родственников. У… – переводит взгляд на лежащего на траве человека с разодранным горлом и грудью. – У меня нет родственников.

– И куда ты собрался? Где нам тебя искать в случае чего?

– Я поеду в бар. Хозяйка разрешает мне ночевать там. Мне там спокойно.

– Эм… Знаешь, парень, я думаю, что тебе все-таки лучше поехать с нами.

– Нет, шериф, правда. Спасибо. Мне нужно побыть одному, – Айзек вспоминает фразу из дешевеньких мелодрам, фразу, которая абсолютно не отражает его желаний, но которая, почему-то, отлично работает.

– Хорошо, Айзек. Ты можешь ехать. Завтра утром будь, пожалуйста, в участке. Сразу проходи в мой кабинет. Понял?

– Да, шериф. Мне все понятно.

Мальчишка подбирает свой шлем, рассеяно отряхивая его от земли и травы, закидывает на плечо рюкзак, размазывая грязной ладонью слезы по лицу.

Шериф неуверенно смотрит ему вслед, Айзек почти ощущает этот колеблющийся взгляд позвоночником, и поэтому старается идти ровно, спокойно, чтобы не дать мужчине повода передумать.

***

В баре темно и тихо, чего и следует ожидать. Айзек не зажигает свет в зале, только небольшую лампу у стойки, безразлично глядя на собственное отражение в чистом стекле холодильника с пивом, наливая в высокий стакан колу. Напиток шипит и пузырится, и подросток, задумавшись, обливает руки сладкой газировкой, болезненно хмурится, выдергивая целый ворох салфеток, наспех вытирая ими ладони и стол. Перед тем как завернуть в узкий коридор, ведущий к подсобке, Айзек оборачивается, задумчиво разглядывая пол, периферией сознания чувствуя, как ноют колени от непривычной позы, как горят щеки от воспоминаний, как дыхание сбивается – не от возбуждения и не от страха, от смутного, давящего беспокойства.

Айзек садится на продавленный диван, откидываясь спиной на шершавую спинку, закидывая ноги на журнальный столик, в жизни не видевший ни одного журнала, судя по его виду. Губы трясутся и будто живут своей жизнью – юноша не может понять, какие эмоции его обуревают, но губы то кривятся в улыбке, то наоборот, уголки опускаются вниз, то вообще растягиваются в какой-то ассиметричной ухмылке, заставляющей нервно дергаться уголок глаза. Айзек подносит к лицу ладони, рассматривая – кожа выглядит не так уж плохо, обычно бывает хуже, – задирает свою футболку, давя на снова начинающий болеть синяк, уже пожелтевший, уродливым, гнилостным пятном растекающийся по белой коже. Айзеку кажется, что для желтого цвета еще слишком рано, но это не самая важная мысль, явно не та, на которой следует акцентировать внимание.

Мальчишка заваливается набок, прижимая руки, пахнущие колой, к лицу, подтягивая колени к груди и шумно вздыхая, сдерживаясь, чтобы не закричать от накатившего облегчения. Айзек думает о том, что некому больше закрывать его в железном ящике, о том, что некому швырять в него посуду, некому оставлять на теле уродливые, наливающиеся болью, отметины. Некому доводить его до тихих истерик, не из-за кого больше желать смерти себе – как избавления.

Айзек часто желал смерти отцу, но никогда всерьез не надеялся, что это произойдет.

А сейчас облегчение отдается стыдом – Айзек знает, что он в действительности плохой сын. Стыд сдавливает виски раскаленным обручем, доводя до слез, подросток кусает кулак, сдерживая рвущийся из груди крик, сдерживая всхлипывания, стараясь даже сейчас издавать как можно меньше звуков, стараясь быть тихим, незаметным, даже здесь, в пустоте единственного кажущегося безопасным места.

Сон наваливается плотным душным одеялом. Засыпая, Айзек думает, что задохнется ночью, просто не сможет сделать вдох, потому что что-то продолжает сдавливать грудную клетку, и ночью наверняка проломит ребра и ему, в расплату за испытанное облегчение.

Но утро, начавшееся с привычного будильника, всю неделю стоящего на половине восьмого не приносит ничего нового. Не рассеивает произошедшее, не несет в себе совсем ничего – Айзеку кажется, что он застрял в глыбе льда – куда не кинь взгляд, везде только холодный безразличный лед. А еще нужно идти в участок, отвечать на вопросы полиции. Но Айзек точно знает, что не станет рассказывать ничего ни о подвале, ни о синяке на ребрах, умолчит и о разбитых руках, на крайний случай – придумает что-нибудь, как и всегда.

А они поверят или сделают вид, что поверят, как и всегда. Полиции нет дела до подростка, которого избивает родной отец, пока подросток сам не признает факта насилия. Айзек в любом случае не собирается ничего признавать.

Это все странно, ведь ему придется хоронить отца на его собственном кладбище.

Волнистоволосая латинка с глазами как у лани, обрамленными пушистыми длинными ресницами, по какому-то вселенском недоразумению одетая в полицейскую форму, медленно зачитывает ему условия предложения, наскоро выдвинутого ему комитетом по делам несовершеннолетних. Суть проста: Айзек может остаться в городе, в своем доме, служба не станет искать его родственников или пытаться пристроить юношу в приемную семью – в этих случаях ему бы пришлось покинуть родной город, – но он должен исправно посещать занятия, поскольку часть ответственности за него перекладывается на школу, и раз в неделю, максимум в две, заходить в участок, показываться дежурному офицеру, а лучше бы шерифу.

Айзек припоминает эпизоды из террабайтов пересмотренных фильмов.

– Это… это как с теми парнями, у которых условно-досрочное? Надзирающий офицер и все такое?

Неуместно красивая латинка медленно качает головой, поясняя:

– Иначе тебе придется уехать из города. Туда, куда тебя определят. Туда, где согласятся приютить почти совершеннолетнего работоспособного парня.

Айзек смотрел много передач о приемных семьях. Почему-то очень редко они вызывали теплые чувства. А быть старшим из приемных детей – и вовсе отвратительная участь, ведь ты, фактически, становишься рабочей силой, которую кормят, одевают и дают место для ночлега. За тебя государство платит твоим “родителям”. А тебе не перепадает ни копейки, и это все действительно может быть еще хуже, чем вся предыдущая жизнь.

– Я буду приходить, когда потребуется.

Девушка кивает, заполняя какие-то бумаги и подсовывая их Айзеку. Айзек подписывает.

Потом бесконечными минутами тянется разговор с юристом и, по совместительству, управляющим отца – Айзек знает его, этот грузный, добродушный на вид мужчина – единственный, и то нечастый гость в доме Лейхи. Он тоже что-то говорит о кладбище, о бизнесе, о расходах и выплатах, тоже подпихивает Айзеку бумаги. Их юноша внимательно читает, почти не понимая написанного, но подписывать отказывается, аргументируя извечной фразой юридических мелодрам.

– Завещание вступит в силу только через полгода, я не могу подписывать никаких бумаг относительно отцовского бизнеса. А через полгода мне будет восемнадцать.

Мистер Макконахи согласно кивает, поясняя, что не сможет выплачивать Айзеку долю его отца, снова углубляясь в какие-то неясные подростку термины. Школьнику хочется сжаться в кресле и заплакать – просто от усталости, но он терпит, в итоге все-таки подписывая все, что дает ему мужчина, уже не глядя, не видя расплывающихся перед глазами букв. Ручка дрожит в пальцах, так, что подпись с каждым разом выходит все кривее. Какие-то выплаты, какие-то проценты, какой-то счет в банке. Мужчина давит на то, что Айзеку нужны средства, мальчишка не протестует, желая как можно скорее отделаться от юриста.

Затем приходит шериф – что-то говорит о похоронах за госсчет, но тут вмешивается мистер Макконахи, и они с шерифом недолго о чем-то спорят. Подросток смотрит на них почти изумленно, чуть усмехаясь, с трудом дожидается конца разговора, и, когда шериф говорит ему, что он может идти, быстрым шагом выходит из кабинета, добираясь до туалета, долго умывается холодной водой, стараясь прийти в себя, начать соображать, пытаясь понять, что делать дальше.

Глоток свежего воздуха на крыльце участка отрезвляет получше ледяной воды, от которой начало ломить зубы и виски. Айзек перебирает в кармане мелочь, ключи от дома, в который он не хочет возвращаться, рассыпавшуюся по карману жвачку, и нащупывает мобильник.

Можно было бы позвонить Мэг.

Но Айзек ищет другой номер – сначала думает написать сообщение, но все же справляется с робостью, нажимая на кнопку вызова.

Несколько долгих гудков вытягивают из подростка способность дышать – на седьмом он уже забывает, как вдохнуть воздух в легкие, понимая прекрасно, что второй раз он звонить не станет ни за что.

После восьмого гудка в трубке слышится спокойное, слегка сонное “Да?”.

Подросток вспоминает, что в участок он пришел к восьми и провел здесь не более часа. Значит сейчас девять утра, а девять утра это все же еще достаточно рано. Щеки заливает румянцем, но мальчишка все же находит в себе силы пробормотать.

– Это Айзек… И… Мне нужна твоя… ты. Ты можешь приехать, Питер?

========== Часть 12 ==========

Айзеку приходится вдоволь насладиться еще холодными весенними городскими пейзажами, в ожидании пообещавшего подъехать Питера. Жизнь идет своим чередом, так всегда и бывает, когда с кем-то что-то случается. Большому миру нет дела до маленьких людей – Айзек почти с улыбкой наблюдает за спешащими на работу людьми, низко опуская голову, заметив в проходящей толпе учительницу музыки – красивую, немолодую женщину, симпатичную Айзеку в общем-то всем, кроме ее неугомонного желания научить его играть на скрипке. “У тебя такие красивые пальцы, ты просто должен играть”, – постоянно твердила она прячущему сбитые ладони от чужих глаз подростку. Айзек хмуро мотал головой, но отделаться от миссис Кэри было невозможно, ему пришлось-таки выучить пару пассажей, без всякого удовольствия. Отец не считал музыку достойным занятием для мужчины, а в спорте Айзек вовсе не был преуспевающ – дважды разочарование, дважды повод для очередного насилия. Скрипки у Айзека не было, и он никогда не заводил с отцом разговора о покупке инструмента. Хотя Айзек бы, пожалуй, поучился бы игре на гитаре. Повальное увлечение молодежи – он готов это признать, – но чувствовать струны под пальцами ему нравилось. Вот только возить по ним скрипичным смычком не доставляло ни малейшего удовольствия, струны хотелось перебирать, чувствовать, поглаживать… Впрочем, отец любой инструмент считал “бабским”.

Сейчас можно было бы купить гитару. Пойти учиться. И не только этому.

Айзек зябко вздрагивает, вставая с бетонного парапета навстречу подъехавшей знакомой машине, медленно спускается по ступеням участка, подходя все ближе, рассматривая мужчину за рулем.

– Мой отец умер вчера, – ровно произносит, садясь на соседнее с водительским кресло. – Шериф сказал, что это горные львы. Знаешь, одного недавно застрелили прямо в городе.

– Слышал, – мужчина ровно кивает, снимая темные очки, и аккуратно укладывая их на приборную панель. – Как ты?

Айзек молчит, пожимая плечами, приваливается щекой к прохладному стеклу, осоловело разглядывая людей на улице.

– Я не знаю. Мне уже лучше, чем… чем было до этого.

Питер улавливает двусмысленность фразы, чуть приподнимая уголок губ в одобрительной усмешке, затем проворачивает ключ в зажигании, заводя машину.

– Куда? – оборотень слышит ноту абсолютного безразличия в голосе мальчишки, и это заставляет его приглядеться к подростку внимательнее. Сильный. Это нравится волку, тихо урчащему на периферии сознания, и требующего человека себе.

– Ко мне.

Айзек едва заметно кивает, перетягивая через грудь ремень безопасности.

– Тебе нужно забрать что-нибудь из дома?

– Нет, – помолчав пару минут, Айзек добавляет, – только из бара. У меня там есть сумка… с некоторыми вещами.

Питер задумчиво оглядывается на перекрестке, и Айзек медленно продолжает:

– Но еще рано туда ехать. Сейчас там, скорее всего, никого нет. Мэг нечасто приходит так рано, как в прошлый раз. Мне бы хотелось ее встретить.

– Хорошо, – Хейл поворачивает машину к центру города. Айзек внимательно следит за лицом мужчины, запоминая каждый изгиб губ и каждый прищур остающихся абсолютно спокойными глаз, кажется даже если из-за угла внезапно вылетит фура, груженная цистернами с бензином, в голубых глазах не промелькнет ни тени волнения. Абсолютное спокойствие, где-то за гранью обычной человеческой восприимчивости. Питер изредка косит взглядом на подростка, внезапно кивая ему.

– Сигареты в бардачке, зажигалка там же. Кури, если хочешь.

Айзек тянется к бардачку скорее из любопытства, сам не зная, что думает там обнаружить помимо сигарет и зажигалки. Увидеть там пистолет было бы скучно до разочарования. Набор документов на машину – банально до скуки, что-то более эксцентричное? Айзек не может придумать ничего, и все-таки открывает бардачок, заглядывая внутрь. Только раскрытая пачка сигарет и зажигалка, больше ничего. Айзек чувствует, что мужчина его не разочаровал.

– Окно открыть?

– Не нужно. Будет шумно.

Подросток пожимает плечами, затягиваясь крепкой сигаретой, зажмуривает глаза, задерживая горячий дым в легких, и медленно выдыхает, чувствуя, как начинает слегка кружиться голова.

Машина тихо скользит по проулкам – Питер выбирает какие-то кружные маршруты, исключающие большие, забитые пробками улицы, объезжая проблемные участки дворами и маленькими улочками, – пока не останавливается во дворе многоэтажного дома где-то в центре города. Школьник внимательно смотрит на Питера, вслед за ним выходя из машины.

Шаг за шагом, след в след, Айзек медленно идет за мужчиной, теребя край холодной весенней куртки, привычно пряча лицо в синей плотной ткани шарфа. Питер не оборачивается ни разу, не сомневаясь, в том, что юноша следует за ним, останавливается у лифта, вдавливая железную кнопку, и задумчиво прислушиваясь к звучанию оживших механизмов. Подросток становится рядом, по прежнему не поднимая взгляда, рассматривая крапчатую серую плитку под ногами.

Если бы Питер сейчас спросил, что Айзек чувствует, он бы навряд ли сумел ответить. В голове бьется какая-то мягкая мелодия, услышанная где-то на просторах интернета, голос вокалиста – или вокалистки, – вызывает ассоциации с наркотическим приходом даже у Айзека, в жизни не пробовавшего ничего запрещеннее пива и сигарет, а ненавязчивый инструментал плотно въедается в сознание, переливаясь неспешными струнными пассажами. Мысли смываются этой мелодией напрочь, Айзек совсем не хочет ни о чем думать, не желает ничего делать, просто послушно идет за мужчиной, не задумываясь о дальнейшем, о том, что его ждет, даже о том, кто, собственно, этот человек, готовый предложить малознакомому подростку свою квартиру.

Питер не спрашивает ничего, останавливается у одной из дверей, проворачивая ключи в двух тугих замках, отходит чуть в сторону, пропуская Айзека вперед. Мелодия в голове начинает смешиваться с каким-то нервным ритмом ударных, кажется, что и сердце бьется в такт, внезапно начиная ощущаться где-то в горле. Мужчина кладет ладонь на плечо школьника, мягко подталкивая того вперед, и Айзек послушно перешагивает порог, делая несколько шагов вглубь квартиры, оборачиваясь на звук закрывающейся двери. Где-то в глубине сознания он бы, возможно, захотел бы проассоциировать этот звук со звуком захлопнувшейся ловушки, тем более, что Питер действительно похож на хищника. Но себя жертвой Айзек точно не ощущает. Кивает на предложение раздеться, вешая куртку рядом с плащом Питера, и ставя потрепанные кроссовки возле блестящих темных оксфордов, послушно цепляется пальцами за протянутую ладонь, и идет вслед за хозяином квартиры в одну из комнат.

– Ты голоден?

– Нет. Спасибо, – юноша стоит рядом с Питером, замершим на пороге одной из комнат – большой, светлой и полупустой.

– Подойдет тебе? – Айзек чуть улыбается в ответ, кивая, сильнее сжимает пальцами ладонь мужчины, снова, еле слышно, произнося:

– Спасибо.

– Перестань, – Питер коротким движением разворачивает подростка к себе лицом, и проводит ладонью по слегка взъерошенным прядям. – Мне не кажется, что ты бы захотел жить один в своем доме, – подросток согласно наклоняет голову в ответ.

– Поживи здесь, – через пару мгновений ровно продолжает Питер. – Сколько захочешь. Я не потребую от тебя ничего взамен. Но у меня есть одно условие.

Айзек медленно поднимает голову, вглядываясь в спокойные, но не холодные, несмотря на всю их голубизну, глаза мужчины, неспешно осмысливая сказанное. Питер, кажется, дает подростку время продумать возможные варианты, прикинуть, на что он готов согласиться.

Юноша медленно, вопросительно кивает, не отводя глаз от серьезного взгляда.

– Если ты хочешь жить здесь, то ты ночуешь здесь. Возможно, тебе это покажется…

– Нет, я согласен, – Лейхи чуть приподнимает уголки губ в безэмоциональной улыбке. – Ты не должен волноваться за меня. И я не доставлю тебе беспокойства.

– Я рад, что ты меня понимаешь, – ладонь соскальзывает на щеку, но Питер тут же отстраняется, еще до того, как Айзек успевает подумать, что ему совсем не хотелось бы сейчас лишних прикосновений. – Значит, мы договорились. Если захочешь остаться на ночь где-то в другом месте, просто позвони мне.

Айзек пожимает плечами, слегка заторможенно кивая – он не видит смысла в том, чтобы оставаться на ночь где-то еще, будь то собственная кровать в вызывающем приступ нервной дрожи доме, или продавленный жесткий диван в баре. Зачем?

Подросток окидывает взглядом комнату – раздвижной диван, шкаф, книжная полка, стол у окна… В комнате преобладают холодные цветовые оттенки, а вся мебель – из темного дерева; в гулкой тишине этой будто промерзшей, совершено необжитой квартиры, хочется остановиться, замереть, застыть белой мраморной статуей, так подошедшей бы к общей обстановке.

Айзек думает о том, что был бы недостаточно изящной статуей для этой квартиры.

И тишина – не давящая, но ощутимая: с улицы не доносится ни единого звука, и даже привычного уху, еле уловимого гула работающей техники не слышится. Айзек делает пару шагов вглубь комнаты, и даже они кажутся ему неоправданно громкими, нарушающими целостность окружающего пространства. Питер делает пару шагов следом – и абсолютно бесшумно.

На книжной полке стоит около полудюжины книг – Айзек подходит, медленно рассматривая, пытаясь одновременно угадать движения мужчины за своей спиной. Приходится оглянуться, отвлекаясь от разглядывания глянцево-блестящей обложки сборника Желязны, с изображенным на нем полупрофилем рыжего пройдошистого типа. Питер с места не двигается, чуть прищуривая глаза, наблюдая за мерно поглаживающим корешок книги подростком.

– Три части похождений демона Аззи, – вполголоса поясняет мужчина. – Любопытная вещь.

– Театр одного демона, – Айзек переворачивает книгу, пробегаясь взглядом по буквам. – Вся жизнь – театр?.. – полувопросительно.

– И об этом тоже. И не только люди. И, возможно, не столько люди. Пойдем, покажу тебе остальные книги. И остальную квартиру.

– Может, потом? – Айзек ставит книгу на полку, вытаскивая другую, внимательно рассматривая обложку. – Снова Желязны.

– Его оказалось достаточно просто найти в местных магазинах. Беру практически что под руку попадется.

– А чей рисунок? – подросток хмыкает, рассматривая изображенных на обложке обнаженную женщину, волка и оборотня на фоне полной луны.

Питер тихо хмыкает.

– Борис Вальехо. На самом деле иллюстрация не имеет никакого отношения к содержанию книги. Просто издательство проиллюстрировало серию его работами.

– Я слышал о нем… Женщины и дикие звери…

– Амальгама притворной слабости и обманчивой непокорности, на фоне объединяющей красоты и чувственности.

Айзек кривовато улыбается – нервные окончания еще приморожены, и не хотят отзываться на импульсы, посылаемые мозгом, в полную силу, но подросток старательно гнет непослушные губы в улыбке, запутываясь взглядом в коротких усмешках стоящего напротив мужчины. Юноша, не задумываясь идет следом, стоит Питеру сделать шаг из комнаты, проходит вслед за ним в другую комнату – очень похожую на предыдущую, но побольше размером, дополненную телевизором, музыкальным центром и на четверть заполненным книжным шкафом. За полупустые полки книжного шкафа взгляд цепляется как за пустые глазницы на лице жертвы серийного маньяка. Смотреть неприятно, но взгляд невольно снова и снова возвращается к ним, вызывая слабую, неприятно-будоражащую дрожь, липкой волной прокатывающуюся от поясницы к основанию черепа.

– Ты говорил, что у твоей семьи была большая библиотека, – медленно выговаривает подросток, оглядываясь.

Питер медленно кивает.

– Сгорела? И ничего не осталось? – слова срываются с губ еще до того, как Айзек успевает осознать, насколько нетактично все это звучит.

Мужчина отходит к дивану, садясь, подгибая одну ногу под себя, молчит, рассматривая краснеющего, опустившего взгляд юношу.

– Осталась пара книг и племянник. Больше ничего.

Айзек невыносимо шумно, как ему кажется, сглатывает, поднимая неуверенный взгляд на мужчину.

– Прости.

Питер кивает, и Айзек снова поворачивается к полупустому книжному шкафу.

– Я не должен был спрашивать, – подросток, задумчиво прикусывает нижнюю губу. – А ты не должен… В общем-то ты вообще ничего мне не должен.

– Так сложилось, Айзек… – мужчина поворачивается к севшему рядом с ним на диван подростку, – что я никому и ничего уже не должен. Подобные моменты наступают редко, если вообще наступают. Так что я абсолютно волен решать, что и для кого мне делать.

Мальчишка устало прикрывает глаза, наклоняясь к мужчине, и прижимается лбом к его плечу, удовлетворенно вздыхая, почувствовав прикосновение обвившей талию руки.

Айзек вполне спокойно проспал остаток ночи в баре, но сейчас, стоит ему закрыть глаза, как он вновь и вновь видит неестественно выгнувшееся на мерзлой траве тело, изуродованное смертоносными когтями разъяренного зверя. Хорошо, что к приходу юноши полиция уже закрыла глаза мужчины, мертвого взгляда совсем недавно пугавших до тошноты глаз Айзек бы точно не выдержал, избавиться от этого видения было бы невозможно. Но подросток с мазохизмом, граничащим с болезненным удовольствием и отвращением к самому себе, придумывает для себя этот взгляд. Мертвый взгляд мертвого садиста. Мертвое разочарование, полнейшее и беспросветное. “Ты плохой сын, Айзек, ты же должен понимать, что иначе с тобой никак нельзя”. Айзек понимает. Иначе с ним никак нельзя. Он ведь действительно был очень плохим сыном, для этого человека невозможно было стать достаточно хорошим.

Подросток чуть вздрагивает, чувствуя, как краской заливает лицо и уши: чувство стыда испепеляюще, оно затапливает сознание жаром, граничащей с болью, дрожью и дурнотой.

Волк беспокойно поводит ушами, нервно переступая с лапы на лапу, но не предпринимает ничего, справедливо полагая, что с некоторыми вещами человеческому организму лучше справляться самому. Самому, но не в одиночестве, поэтому Питер мягко, ласково ерошит путающиеся под пальцами пряди, вслушиваясь в сбившееся дыхание подростка.

Мальчишка не плачет, только дышит неровно, и дрожит, будто его пробирает самым сильным в его жизни морозом до костей. Питер знает это чувство – накатывающее волнами безжалостной, разъедающей кислоты, осознание. Питеру было немного труднее – свою семью он любил. Айзек разрывает сейчас привязанность, привычку – Питер потерял все, что у него было, и даже себя самого. Но он все равно понимает мальчишку, дрожащего как кленовый лист у него в руках. Айзек тихо вздыхает, и дрожь становится слабее. Сильные руки скользят по плечам и спине, даря тепло, успокоение, защиту, и это непривычно до нового приступа дрожи – никто и никогда не защищал Айзека от навалившихся проблем.

Отец, обычно, создавал для сына новые.

– Мне стыдно, – тихо проговаривает мальчишка, не надеясь, что мужчина его услышит.

Но оборотень легко улавливает едва слышный шепот в гулкой тишине квартиры.

– За свои мысли?

– Да, – подросток не поднимает головы, вцепляется подрагивающими пальцами в рубашку, безжалостно сминая выглаженную ткань. – Я не должен чувствовать то, что чувствую.

– Ты пытаешься загнать свое мироощущение в рамки общепринятой морали. Не стоит. Общепринятая мораль не имеет ничего общего с твоей жизнью. Тебя некому судить. А сам ты не можешь быть объективен, по крайней мере сейчас, – Питер говорит немного отрывисто, непривычно – обычно его речь гладкая, ровная, но Айзек думает, что мужчина, наверное, волнуется – фразы получаются рваные, короткие, но четкие.

Может, и не волнуется. Может, просто Айзек так лучше поймет.

– “Сейчас”? – тихим эхом повторяет мальчишка, перекатывая на языке зацепившее мысли слово. – А что? – поднимает спокойный взгляд на мужчину, пожимая плечами, чуть вопросительно вскидывая брови, – Потом что-то изменится, или… станет легче?

Ехидная, с оттенком застарелой, прогорклой злости усмешка кривит губы подростка, и Питер передумывает отвечать – Айзеку это и не нужно. Одно единственное слово срывает какой-то предохранитель, заставляя мальчишку выдать то, о чем он боялся не то что сказать вслух, но даже подумать:

– Семнадцать с половиной лет одной только смертью не исправить.

Он хотел проорать это. Прореветь это громко, зло, сорваться, зарыдать от едкого ощущения несправедливости, может даже засмеяться – а в результате получился лишь еле слышный шёпот куда-то вниз, в колени, настолько тихий, неровный, что вряд-ли кто-нибудь, кроме самого Айзека мог его услышать в тот момент.

Парень едва заметно вздрагивает, до конца осознавая, что он только что сказал, а точнее даже как он это сказал – со злостью, которую он на бессознательном уровне не позволял себе направлять на отца. Мысли вскипают мгновенно, жаром стыда обдавая все тело, заставляя желать только одного – забиться в самый дальний и темный угол чужой полупустой квартиры, привычно отгородиться от внешнего мира сбитыми в кровь руками, опустить голову как можно ниже, лишь бы не слышать…

“Плохой сын”.

Питер негромко отвечает:

– Легче не станет.

Лейхи наконец поднимает голову, не в первый раз понимая, что эти слова относятся не только к нему одному, и молча смотрит сухими, больными, серьёзными глазами на сидящего рядом мужчину, будто видит его в первый раз. Может, так и есть. Может, перед ним прямо сейчас сидел чистый, “концентрированный” Питер.