Текст книги "Нотами под кожу (СИ)"

Автор книги: Anzholik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Как же он меня завел. С пол-оборота, настолько сильно, что у меня пар из ушей валит, я не знаю, куда деть себя, и осознаю, что в данный момент тащить кого-то в свою кровать не желаю. Я вообще никого видеть не хочу, а у меня назначена встреча в 23:00. Нет-нет-нет, я не позволю своим неправильным мыслям мешать мне вести дела. Я не позволю этому, пусть и дико сексуальному, подонку омрачать мою жизнь. Я – король положения, я тот, кто в университете ярче звезды горит, я тот, на кого равняются, кому завидуют, кого хотят. И я сделаю так, что он пополнит эти ряды. Я, блять, клянусь.

Не в меру злой, раздраженный, с ледяной маской спокойствия на лице я прихожу в ресторан, где назначена встреча. Не обратив внимания на фамилию моего, надеюсь, в будущем компаньона, я мило беседую, включая природный шарм, мужское очарование. Нацепив коронную улыбку, выслушиваю его истории, киваю, показывая, что очень заинтересован, в душе мечтая покинуть сие место немедленно. Человек, сидящий передо мной, – в прошлом один из крупнейших бизнесменов в стране. У него было все, огромное, полное перспектив и надежд предприятие, пока не произошла беда – у него погибла жена и два сына. О жене он сказал уверенно, но когда упомянул сыновей, голос слегка дрогнул, и я засомневался в том, что информация достоверна, словно у него было либо больше потерь, либо меньше, но никак не два сына.

– Соболезную вашей утрате.

– Что ты, это было шесть долгих лет назад. И знаешь, говорят, что время лечит, но они совсем не правы, время, как стервятник, медленно клюет нашу душу, ковыряя рану, не давая ей стянуться.

– Понимаю. Я потерял мать, когда был совсем мал, а отец, не пережив этого горя, тихо увядает. Можно вопрос?

– Конечно, – добродушно кивает мужчина. А меня просто-напросто убивают его чайные глаза. Теплые, одинокие и с глубокой тоской. В них что-то неуловимо знакомое.

– А как звали ваших сыновей? Это праздное любопытство и, право, вы можете не отвечать.

– Арсений и Герман, – первое имя с тягучей болью отзывается в его голосе, а второе он словно выталкивает из себя. И я не могу понять, ненависть это или еще большая боль. Герман… отчего-то сразу всплывает именно Гера, его образ, его точно такие же медовые глаза.

– Красивые имена.

– Жена выбирала. Она очень любила моих мальчиков, близнецы… Они как две капли воды были похожи, отличались лишь цветом глаз. У Германа мои, у Арсения глаза жены. Но оба унаследовали мои русые волосы. Как жаль, что судьба отобрала таких красивых молодых мужчин у подрастающих женщин, как жаль.

Вы верите в совпадения? Я нет. Жизнь научила тому, что все довольно закономерно.

– У вас красивые глаза, не сочтите это за комплимент, – обаятельно улыбаюсь и отпиваю из своего бокала.

– Чайные, так всегда говорил мой сын.

– И он прав. Что ж, господин Эдуард…

– Филатенков Эдуард Викторович, – пожимает мне руку, а мне дурно становится.

– Маркелов Тихон Игоревич, – отвечаю ему на автомате. – Надеюсь, что в ближайшее время начнем наше сотрудничество. И я приложу максимум усилий, чтобы помочь вам в восстановлении вашей компании.

– Я тоже на это очень и очень надеюсь, Тихон.

Уже выйдя из заведения, я шумно выдыхаю, в шоке от своей догадки. Филатенков, чайные глаза, два сына. Герман вне сомнений его сын, но почему он говорит, что тот умер? Если он жив и здоров, правда, мудак, крашеный мудак, самовлюбленный и надменный мудак, но что же могло произойти у него в семье? Что за тайны в себе хранит этот парень?

========== -7– ==========

POV Герман

Спокойствие. Спокойствие, мать его. Т-ш-ш. Он только что меня поцеловать хотел? ПОЦЕЛОВАТЬ?! МЕНЯ?! Так и знал, что тут что-то нечисто, его взгляд, постоянные цепляния, то избиение. Сука… Мне пришлось всю свою силу воли собрать в гребаный кулак, просто сдавить себе горло, чтобы не заорать на весь кабинет на него, чтобы не проткнуть этот горящий вожделенным огнем глаз своей машинкой. Ну, вот как? В какой, сука, момент меня вдруг окружили пидоры? Как я, блять, проморгал это? Чувствую себя в мерзком голубом потоке, причем захлебываюсь, умираю. Бр-р-р…

Морщусь и мою остервенело руки. Не нахожу себе места, превозмогая боль в бедре, носясь по комнате. Отчего ж мне везет-то так, а? Последние недели вообще нахрен неправильные, все полетело к ебеням. Чертовым, мать его, ебеням. Сразу учеба, потом Макс с Пашей у меня дома, теперь этот урюк появился со своими болотными глазищами, таращится, падла, днями, а тут еще и почти поцеловал. Фу… Такого омерзения во мне не вызвали даже Паша с Максом, они-то друг с другом, а тут меня… Передергиваю плечами, прогоняя дрожь. А от него так апельсинами пахло…

– Блять, что за мысли? – сам себе под нос, запустив руки в волосы. Надо Колю уломать перевести меня на заочку. Слишком многое стало меняться, а я не готов. Я привык быть в водовороте, но не таком. Хочу скорее на концерт, хочу гастролей, долгих и утомительных. Недосыпать в автобусах, курить, чтобы хоть как-то двигаться на сцене. Молчать сутки после, чтобы голосовые связки отдыхали. Хочу шутить и прыгать, как дебил, с такими же, как сам. Пихаться, таскать сыр соломкой у Паши из пакета, пока он не видит. Садить батарейку на планшете Макса, а потом ржать, когда он орет недовольно. Хочу, чтобы спина ныла от напряжения, глаза закрывались от усталости. Только не то, что сейчас. Какая, блять, учеба? Серьезно? Не поздно ли он спохватился, засунув меня на третьем курсе на очное? Я же завалю все, тут и к бабке не ходи. Да ладно, хуй с ней, с учебой, Тихон этот привязался – все не так, все не то. То не бренчи, то не сиди, то не ходи, то не «чувак», дальше-то что? Избить избил, теперь целоваться лезет. Фак мой мозг. Надо отвлечься…

Отвлекся…

Утро вечера не мудренее, если накануне ты выпиваешь бутылку виски на пустой желудок. Оно, блять, ни разу не мудренее, когда у тебя полтела болит, и губу нижнюю стянуло так, что при любом движении она треснет, и снова польется, мать ее, кровь, напомнив тем самым мне о виновнике моего состояния. Как же меня бесит этот чертов блондин! С первых же минут знакомства. И с каждым днем мое бешенство по его поводу лишь распаляется. Звезда, блять, университетская, да ему до меня, как до луны. Самовлюбленный дебил. Если бы не его самомнение и гордость, я бы не хромал сейчас и не морщился от каждого чиха. У меня точно нет переломов? Слишком уж ребра сегодня ноют. И вообще, состояние дерьмовое, во рту словно кошки насрали, в желудке не лучше, о голове лучше промолчу.

Сегодня я абсолютно не жилец. В салон не пойду, иначе точно блевану на первого попавшегося клиента. Сходить, что ли, на репетицию? Продюсер что-то гудел о том, что концерт скоро, только дату все не назовет, урод. Все уроды. А особенно уроды – геи, геюги-пидарюги, в аду горите, содомиты хуевы.

Шатаясь, захожу на кухню, окидываю ее сиротливым взглядом и заглядываю во все ящики по очереди. Я тут больше недели, а еды толком не купил. Хотя я ее, блять, никогда сам не покупал: или Оля, или служба доставки, или Паша с Максом. Если первая на учебе, то последние игнорируют меня и явно где-то вдвоем строят свою голубую любовь. Остается служба доставки.

Заказываю пиццу, пиво, колу, сигареты и еще кучу разной дряни и плетусь в душ. Это было опрометчиво. На входе же шлепаюсь на кафель, так сказать, добив окончательно сам себя. Бедро словно простреливает, ребра в один голос начинают выть, а плохо заживший нос окрашивает мои светлые домашние штаны в алый цвет. Перфекто. Лучше, мать его, быть точно не может. Один одинешенек, покалечен, полупьян, голоден, зол, раздражен и расстроен. Хочу блевать, курить, пить, хочу кого-нибудь под бок. Мне, сука, чертовски скучно, тоскливо, и вообще на душе словно насрано. Где вы все? Обо мне вспомнит хоть кто, если я сию минуту тут ласты склею?

Лежу прямо на полу, пока не слышу звонок в дверь. Долгий такой, навязчивый. Встаю. Точнее, пытаюсь встать. Понимаю, что ни хрена у меня это дело не выйдет, и кричу, высунув голову из ванной:

– Зайди в салон, скажи, что продукты для Геры – тебе заплатят!

По возне за дверью я понимаю, что меня таки услышали. Только теперь другая задача передо мной. Мне надо, встать, принять душ, привести свою опухшую рожу в порядок, забрать продукты, пожрать и наконец-то позвонить Максу. Сделаю вид, что сегодня гомофоб ушел в отгул, и я очень буду рад его светло-синей компании.

Первое я делаю минут пятнадцать, попеременно кряхтя и матерясь. Второе чуть дольше с теми же звуками, третье вообще гиблым делом оказывается, и я решаю бросить этой дурью маяться. Иду в салон, узнаю, что вчерашний мой клиент записался на еще один сеанс, и именно ко мне. Вот пидарюга-прилипала! Забираю продукты и походкой, как минимум, деда, отслужившего не на одной войне, шуршу обратно. Жру через силу, ибо желудок совсем не согласен со мной по поводу того, что мне надо подкрепиться. Заливаю в себя крепкий чай кружку за кружкой, пока не чувствую, что лопну, нахрен, скоро. Ну вот, я почти жив.

– Макс, проказник ты наш бирюзовый, ты обо мне забыл?

– Забудешь тут о тебе, ты там жив? Концерт меньше чем через неделю, и завтра у тебя серьезный зачет. Так что сегодня лежи пластом и не смей двигать конечностями больше необходимого, а я заеду с Пашкой к тебе после репетиции.

– Ага, – выдыхаю. – Подожди, что??? Какой, мать его, зачет? Я не хочу туда вообще возвращаться, меня там педота эта со своими неандертальцами отделала, а я должен опять сунуться в это забытое богом место? Пощадите! Я что вам такого сделал, что вы меня со света сжить решили?

– Гера, это не мы решили, а Коля, вот стань менее сукой, может, он передумает.

– Я бы стал, если бы у меня не было боевой раскраски на полтела. Я тут, можно сказать, загибаюсь, а ты мне нотации читаешь, мой ты полководец морского цвета.

– Не знаю, что ты и кому сделал, но если ты с ними разговаривал в таком же тоне и с теми же замысловатыми речевыми, блять, оборотами, то я бы им пожал руку за совершенное.

– Вот ты сука пи… пеликан, а.

– Не думай, что я не понял то, что ты хотел сказать, иди в задницу, Фил.

– Это твой удел, – хихикаю, откровенно издеваясь. Ну, а что делать? Мне скучно. Мне плохо. Все ополчились против меня. И че? Ныть, что ли? Ага, щаз.

– И знаешь, что я тебе скажу? На хуй я тоже хожу и весьма этому факту рад, а ты сиди там и тони в своей желчи, гомофоб, блять, недоделанный.

Трубка замолчала. Я обидел Макса, за что? Ни за что. Я дебил? Да, нет, не знаю. Ну почему все так сложно? Почему все валится на меня комом, огромным снежным комом? Неужели так тяжело привыкнуть ко мне, я ведь какой был, такой и остался. Все эти годы терпели, молчали, переводили все в шутку, а сейчас резко один в универ послал, другой в задницу, третьему вообще похуй, которому я, кстати, деньги плачу. Кстати, о нем. Набираю заветный номер.

– Паша, ко мне.

– С какой радости?

– С той, что я тебе плачу за это.

Трубка снова молчит. Ну вот, обидел второго друга. Я дерьмо? Да, сегодня я дерьмо. Потому что чувствую себя кучей дерьма, а не человеком. Я сиротливое говно, лежащее вдоль улицы на тротуаре – все проходят мимо, все кривятся, всем похуй, хотя нет, им не похуй, им противно. Говно – оно и в Африке говно, его везде не любят. А я редкостное говно. Меня даже родной отец похоронил заживо. «Давай сделаем вид, Герман, что в той машине погибло трое», – последние его слова мне, его живому сыну, его единственному родному человеку.

Мам… Сень… почему вы с собой меня не забрали? А? Почему? Кому я вообще нужен, я, Герман, русоволосый парень, с длинным ровным каре и теплыми чайными глазами? Всем нужен Фил. Этот сука крашенный, эта падла надменная, скотина, которая срет на всех с высокой колокольни. Он единственный, кто говорит продюсеру «ты». Никого не уважает, никого не любит, никого не слушает. Ему похуй на всех, всё и вся. Абсолютно. Ему так просто жить, купаясь в любви и ненависти. К нему не могут относиться половинчато – или плюс, или минус, ровно на него не бывает. А я так устал быть в его шкуре. Так устал…

«Ты что, ублюдок, плачешь?» – голос, полный ненависти, разрывает тишину комнаты, а следом боль, снова боль. «Ты почему не сдох, мразь? Почему ты мучаешь меня, напоминая, что у меня было все?» Сплевываю кровь, чтобы не удавиться, это слишком позорно будет – вот так умереть, захлебнувшись своей же кровью. «Что ты лыбишься, мелкое чудовище? Тебе весело?» Похоже, снова треснуло ребро, оно когда-нибудь вообще заживет? Сень, ты простишь меня, если я умру? Простишь, если я нарушу обещание жить за двоих и исполнить твою мечту? Нашу мечту…

Светло-зеленые простыни, мягкие такие на ощупь, у нас такие же были, когда мама жива была. Цветные тяжелые шторы с полупрозрачным дедероном под ними. Стены цвета оливок, нежно так, живо. Я точно не дома. Так, где же я?

– Привет, ты очнулся, – рядом с кроватью садится парень с туго стянутыми на затылке курчавыми волосами. Черными-черными. И глаза у него синие-синие, добрые.

– Макс? Как я тут оказался? – пытаюсь встать, но не могу двигаться толком. Тело как свинцом налилось, руку не чувствую вообще. Опустив глаза, понимаю, что почти весь перебинтован, рука в гипсе, а правый глаз – лишь тонюсенькая щелка.

– А ты не помнишь? – осторожно спрашивает. И я не понимаю, зачем вообще он мается со мной? Какой прок ему от этого? У него есть друзья, в школе на него как на божество смотрят, группу собирает, мать любящая, такая хорошая, что мне плакать хочется, вспоминая, как все хорошо было у меня когда-то. И отец внимательный и молчаливый, никогда я не слышал слова плохого о нем.

– Смутно…

– Я к тебе зайти должен был, мы говорили о том, чтобы ты пришел ко мне на репетицию и попробовал что-нибудь спеть.

– Это я помню.

– Так вот, я пришел, дверь в квартире настежь, ты на полу в крови и без сознания.

– А…

– Отца твоего не было. Почему ты не напишешь заявление? Он же убьет тебя однажды. Гера, это ненормально, то, что он делает с тобой, то, как бьет. Он больной ублюдок, и ты только скажи, мои родители тебе помогут, мы справимся, ты только скажи, что готов написать заявление.

– Нет…

«Не могу…» – добавляю про себя. Он ведь отец, так? Он единственная родная кровь, двоих я уже потерял. Ему просто плохо, и он пытается избавиться от боли, а я потерплю, все ведь наладится. Он, наверное, уже ищет меня и будет долго извиняться, снова купит мне кучу всего, будет уговаривать съездить отдохнуть к его другу в Швейцарию. Пойдет рыдать на могиле Сени и мамы, каясь, что причинил мне вред.

Я ошибся тогда. Он не каялся. Он не просил прощения. Он ничего не делал. Через две недели я, устав ждать, пришел домой сам. Рука все еще в гипсе была, остальное худо-бедно зажило. Как он встретил меня? Никак. Он даже не посмотрел, прошел мимо, если бы мог, прошел бы сквозь меня, но я живой, к его сожалению. Я собирал вещи – он молчал. Я брал деньги из его сейфа – он молчал. Я подошел вплотную – он молчал. И только тогда, когда я почти захлопнул дверь, он сказал мне в спину те слова, что я не забуду, даже если кислотой мне сжечь мозги, даже если вырвать изнутри все: «Сделай вид, что в той машине погибли трое».

И я сделал. Герман, прежний улыбающийся мальчишка, веселый, общительный, умер. Умер и загнанный, боящийся лишних движений и одинокий. Умер и тот, кто наивно полагал, что отец переболеет, перестрадает. Спустя пару месяцев появился Фил, стремительно набирая обороты.

Меня забавляло, да и сейчас забавляет делать вид, что я совсем другой человек, хотя моментами я теряюсь, не различая себя сам. Где Фил, где Гера? Внутри меня они сразу оба живут.

Часто моргаю, услышав, что открылась входная дверь. И кого там принесло? И почему я на полу в зале? На холодном паркете, а под щекой маленькая ледяная лужица прозрачных слез?

– Зашибись, я пришел, а дома пусто, и нахуя я бросил все, идя к этому неблагодарному… Гера? – концовка удивленная, с капелькой тревоги. – Эй, ты чего тут лежишь? – крепкие руки поднимают с пола, как тряпичную куклу, и укладывают на мягкий диван. – Твою мать, чувак, тебя знобит всего.

Понимаю, что пролежал много часов, тупо вспоминая, как оказался тут. Вспоминая, сколько всего произошло за последние шесть лет. Зачем вспомнил? Опять ведь стану как желе, дебильное бесчувственное желе. Самому противно.

– Паш, Гера заболел, и я сомневаюсь, что у него есть хоть какие-нибудь таблетки. Да не знаю, но лоб горячий, сам холодный, лицо в слезах, да-да, жду.

Тепло… Мягкий пушистый плед, рука, что убирает волосы с глаз и лба, кончики пальцев, собирающие слезы, что, сука, текут без моего согласия из уголков глаз. Расклеился, уебок. Чудовище, блять, жалкое. Кому ты такой нужен?

– Гер, что-то случилось? Что болит? – синие глаза смотрят напряженно в мои, что под пеленой влаги. Все расплывается, и зубы стучат, а губа кровит, дрожащая, чуть вспухшая.

– Пашка скоро тут будет. Эй, не раскисай, ты ел что-нибудь? Чай сделать? Твой любимый с ромашкой без сахара, но с долькой лимона?

Мотаю головой, что не хочу. Шмыгаю носом, отметив, что тот заложило, ну правильно, дебил, волосы влажные были, а я на холодном полу в конце осени с открытым на проветривание окном, я молодец, что тут скажешь.

– Нет, не ел, или нет, не хочешь?

– Не хочу, – и горло скрипучее, голос хриплый. Ну, дебил я, ну, дебил, концерт скоро, а я охрип. Баран тупой. Коля точно выкинет из группы и не пожалеет ни на миг.

– А что хочешь? Еще одеяло принести?

Киваю, сжавшись сильнее в клубок, нырнув с носом под плед. Блять, ничтожество. Лежу, как баба, сопли пускаю, вспомнил он, видите ли. Что в шестнадцать был ебанатом наивным, что в двадцать два кретин, слизняк. Не зря отец бил, такое чмо надо бить регулярно, только тогда мозги начинают пахать хоть на грамм.

– И что тут у нас? – надо мной нависает блондин. – Где успел?

– Паш, помягче.

Я даже знаю, как Макс сейчас на него смотрит. Как родитель, спокойно, с укором и чуть качая головой. Ну да, со мной же, как с маленьким, надо. Гера, миленький, ротик открой, ротик закрой, повернись, приподнимись, штанишки спусти, штанишки подними. Нашлись мне тут… Ненавижу! Нет, вру, люблю я их, и мне уже похуй, что они ебут друг друга, мне слишком пусто без них, слишком тоскливо. Я умру, если останусь один, просто умру.

– Гер? – теперь Паша маменьку врубил, этот еще назойливее Макса. Если тот подопрашивает и будет молча сидеть рядом, то Паша будет нудить до последнего, погладит еще в придачу. Это все пидорские замашки, да? И как я не замечал раньше. Он же как ворчливая старшая сестра порой. Да-да, именно сестра или тетка, не мать… Мать у меня Макс, и отец и брат. «Ешь, пей, оденься, разденься, опять мокрый, сука, ты почему шарф не завязал, заболеешь». И рубашку поправит, и молнию подошьет.

– Что? – выглядываю из-под одеяла.

– Врача вызвать? Тебе настолько плохо, что ты плачешь?

– Паш… – Макс явно понимает, почему я мог плакать, такое случается примерно раза два в год, обычно один раз зимой по умолчанию, другой спонтанно срывает.

– А… – затыкается. – Я микстуру привез, обезболивающее, жаропонижающее, отхаркивающее, всего, в общем, набрал, так что высовывайся и будем тебя лечить, милок.

– Гомофоба лечить будут, дураки, дайте сдохнуть, вам же жить спокойнее.

– Я порой, блять, в шоке от того, какой ты дебил слепой, Герман.

Макс сдирает с меня одеяла и садится рядом. Помогает сесть. Тянет пачку сока, на ощупь не холодного, и несколько таблеток.

– Мы у тебя ночуем, и не смотри так, будем спать раздельно, чтобы твою гомофобскую душеньку не терзать. Пей. Все, блять, пей. Не кривись, я знаю, что ты апельсиновый не любишь, но это витамин С.

– Фу, бля, – еле глотаю всю эту дрянь, нет, в самом деле, дрянь, сок ужасный, полукислый, таблетки еле в горло пролезают, оно будто скукожилось все, дырочка малюсенькая осталась и только.

– Ты точно ел? У тебя же шаром покати, давай в магазин схожу, чего тебе купить?

– Я в доставку звонил.

– А мне не мог позвонить, гордец?

– Долой голубые знамена!

– Ты такой придурок, – улыбается, вместо того чтобы обидеться. – Что случилось, половинка? Брата вспомнил? Увидел что-то?

– Вспомнил, – вздыхаю. Половинкой он меня раньше часто звал, мол, я полблизнеца. Я и не против, меня, в самом деле, жива лишь часть, вторая же часть меня – это Сеня, я обещал жить в теле одного за двоих.

– Ясно, соберись, мужик, концерт через неделю, а ты побитый и больной в придачу. Ты же так ждал этот альбом, орал, почему мы отложили на время выступления, а тут расклеился. Стыдоба ты, Гера, стыдоба.

– Да-да, я как менеджер просто обязан прописать тебе порцию пиздюлины за твою неосмотрительность. Что ты ел?

– Пиццу и что-то еще. А сколько времени?

– Вечер уже, поздний вечер, мы задержались – Коля решал, что мы петь будем, без тебя сложновато, но пришлось. Он гитару тебе купил за пару штук, просил, правда, не говорить, ты ж типа у нас наказан.

Молча расплываюсь в улыбке, чувствуя, как тонкая кожица трескается и выступает кровь. А мне так похуй. Я столько просил гитару!!! И мне ее купили, даже несмотря на то, что я говно.

Позже, поев и проговорив ни о чем несколько часов, мы, как раньше, уснули на диване втроем… Я посередине, уткнувшись в Пашину спину носом и закинув на него ногу, а сзади меня Макс, обнявший за плечи и прижав к своей горячей груди. Мне стало так хорошо и уютно, так правильно и тепло, что я даже совершенно забыл, но лишь на ночь, что они педота.

========== -8– ==========

POV Тихон

Довольно странная ночь. Не скажу, что я не спал вообще, но сон был какой-то муторный. В таких случаях обычно говорят: «Проще было и не ложиться вовсе!» На пробежке собираю мозги в кучку, перебираю ногами в такт музыке, предусмотрительно не забыв плейер, что частенько случается со мной. Мысли разного рода настойчиво насилуют мой мозг. Во-первых, мне дико интересно, почему Филатенковы не ладят, сын и отец. Странно все это, очень странно и крайне подозрительно. И, судя по всему, один из близнецов и мать всё-таки погибли, так почему же тот единственного сына, причем живого сына, тоже схоронил, хоть и мысленно? Хотя, чем мой родитель лучше-то? Во-вторых, я начинаю всерьез сомневаться, что браться за это дело и помогать вытащить в прошлом преуспевающую фирму – хорошая идея. В-третьих, я до чертиков боюсь себе признаться в том, что образ Геры мелькает много чаще, чем положено, у меня в голове. Не то, чтобы я боюсь влюбиться, как бы ни было сие банально. Просто быть зависимым от кого-то не хочу. Не хочу и сходить с ума в ожидании отклика. Не хочу терять интерес ко всему вокруг, чтобы лишь один-единственный человек стал центром моей вселенной. Я до дрожи боюсь быть в чьих-то цепких лапах, быть чьим-то. Это ненужная ответственность. Слишком уж привык я получать все в рекордные сроки, по взмаху руки, по быстро оплаченному счету. Привык, что как появляются, так и пропадают очередные пассии, что у меня нет постоянного партнера или партнерши. Я и отношения редко крайне строил, а тут…

Немного даже дико, ведь обычно ко мне искали подход, пытались пойти на сближение, а тут у меня появляется совершенно безумная идея – соблазнить новенького. Ну, не дебил ли я? Ну симпатичный он, ну не такой, как все, ну есть в нем червоточинка, изюминка. Ну как заноза в мозги мои влез, но не значит же это, что мне надо, как идиоту, обдумывать план действий по его окучиванию? Блять, это смешно.

Добегаю до дома, проскальзываю с равнодушным лицом мимо своей охраны и, зацепившись за коврик на крыльце, задрав ноги, падаю на задницу, шиплю под нос недовольно, встаю, кинув грозный взгляд на тех, кто узрел это недоразумение. Как же все, блять, вовремя. Мне вот только синяка на филейной части не хватало, ага. Герой, мать его, любовник нашелся. Соблазнять он будет, синюшной жопой, что ли?

Странно, что по пути ничего не произошло. Обычно, с таким-то началом утра, по классике жанра все должно лететь к ебеням. Ан нет, я спокойно, даже без лишнего торможения на светофорах, приезжаю к положенному месту.

Универ. Обитель зла это, на самом деле. Тут все слишком цепляются за предрассудки, за чужое мнение, за то, каков ты в глазах остальных. До одури боятся показаться не такими в глазах других, ходят по струнке и сливаются с общей массой. Если ты всем, а в частности мне, понравился – повезло. Не понравился – лучше в другое место иди сразу, иначе со света сживут нахрен.

Парни привычно ждут у входа, глядя жадными глазами, как я паркуюсь. Зависть – одна из причин дружбы, одна из причин и ненависти, к сожалению. Почему возле меня много народа крутится, ответ ведь очевиден, как и то, искреннее ли их отношение к моей персоне. Я знаю, что в великую дружбу тут верить глупо, им просто выгодно быть рядом со мной до тех пор, пока они сидят за партами сего заведения. Да и мне, по сути, плевать, есть они или нет их, я один могу быть вполне авторитетной единицей, к которой будут прислушиваться и потакать.

Войдя, замечаю столпотворение у стенда, нагло распихиваю народ, а кто-то и сам отскакивает с пути, и иду на афишу, что ярким пятном, словно кляксой на белом полотне, влечет к себе. Будь там что-то другое, я бы мимо прошел, но это же ФИЛ! На цветастом фоне, с группой за спиной ОН, невероятный, фантастический. Сжав микрофон, с ухмылкой на алебастровом лице и чертовыми чернющими кругами вокруг глаз, что, словно впадины из чистейшей тьмы, способны поглотить. В губе и носу пирсинг, от колечка, что в ноздре до колечка в ухе тянется тонкая цепочка. А на голове привычный небрежный взрыв. Он как демон, гребаный демон, который вызывает во мне кучу почти щенячьего восторга. Вожделение животное, дикое. Если бы мог я добраться до него, прикоснуться к этому желанному телу, что местами, как светлые лоскутки шелка, виднеется из-под одежды. Только вот это все внутри, все эмоции плещутся водоворотом в глубине, внешне же я практически полностью равнодушен, лишь с улыбкой смотрю на дату концерта. Не буду же я, как девица, тут выпрыгивать и брызгать слюнями, что безумно рад любимой с недавних пор группе в своем же городе? Не буду. Я вообще сделаю вид, что мне не особо интересно, а потом попросту куплю себе лучшее место в зале, а еще лучше – созвонюсь с владельцем клуба, который, к слову, мой очень давний и хороший знакомый.

Ненавижу, когда первой парой у нас гуманитарная херня. Еще больше ненавижу молодого преподавателя на этом предмете. Он такой, блять… сложно объяснить, просто есть люди, которые отталкивают, едва открывают рот. И он типичный представитель данного контингента. Отворачиваюсь к окну, бесцельно скользя взглядом по посеревшей, осенней улочке. Перед универом у нас красиво. Резные древесные лавочки черного цвета с плавно выгнувшимися спинками, железными ножками и поручнями. Рядом фонари, старые, но по-своему красивые, придающие романтизма скверику, что находится рядом со строением. Только вот дорога с другой стороны не вписывается, совсем.

Бывший директор нашего учебного заведения, женщина, ушедшая на пенсию, была не в меру придирчива к внешнему виду территории университета. В этом были плюсы, в этом же прослеживались минусы. Хотя лично мне жаль, что теперь, когда бразды правления взял бывший ее зам, всей этой красоте уделяется много меньше внимания. Так уж сложилось, что я безумно люблю природу. Не знаю, служит ли тому причиной то, что я всегда жил в частном доме, может, и так, но я не представляю себе свое существование в блочном доме с постоянно гудящими соседями за стеной. Это же каторга! Я вообще люблю уединение, и ненавижу всякого рода стеснения. Моя душа порой выдает пируэты, прося экзотических гуляний, и где как не в собственном огромном доме воплощать это? И я очень сомневаюсь, что в квартире, какой бы большой та не была, я бы смог сотворить все, что захочу.

Что-то отвлекся я, да еще и на какую тему…

Повернув голову, вижу того, о ком последний час и думать забыл, погруженный в разного рода глупые размышления. А тут, понимаете ли, сидит, поминутно шмыгая носом и морщась, виновник моего душевного смятения. Сидит он за партой, параллельной моей, трет глаза, зевает, и вообще выглядит, как побитый котенок, не иначе. Ссадина на лице, пухлые, зализанные вконец губы, отекшие глаза и красноватый нос. Что еще больше меня убивает, так это то, что и глаза у него мутные, но тут явно не наркота или выпивка – он болен. Скорее всего, довольно сильно, тогда какого туза он тут сидит?

Спросить самому мне слабо. Ну, серьезно, я что, сяду к нему и, как заботливая мамаша, начну нотацию читать? Я кто такой ему вообще? Никто. Хотя меня аж подергивает от желания присесть рядом и спросить, как он. Или вообще утащить его с пары и собственноручно «отлечить» по самое не хочу? Идея весьма заманчива, но как-то…

Наблюдаю за ним, с каждой минутой все больше наполняясь решимостью утащить на перемене его хотя бы в медпункт. Пусть выпишут больничный, и я с чистой совестью отвезу его домой, даже прогуляю ради такого случая. Скребу парту от нетерпения, порываясь не единожды поднять руку и утащить пацана из аудитории, ибо тот явно в кумаре, щеки-то вон как румянцем залились. У него точно температура. И где он успел, интересно мне? Вчера он выглядел неважнецки, но там другое виной, а тут резко сопли ручьем, глаза навыкат, голова как факел. Где же он был после? С кем… А дело-то мне какое?

А я все сижу и смотрю. Мысленно уже прижимая его к себе и гладя по взъерошенным волосам. Чувствуя, как он утыкается, несмотря на жар, ледяным кончиком носа в мою шею и хрипло дышит. Как руки спокойно ложатся на мою талию, и он оседает в моих руках расслабленно. И да, я идиот мечтательный сейчас…

И до звонка еще, блять, целых двадцать минут…

Нудная монотонная читка лекции, шуршание тетрадных листов и скрежет ручек. Недовольные вздохи, ерзания на старых стульях, что противно трещат при движении. Девятнадцать минут. И чего время, сука, вдруг стало идти неимоверно медленно? Да у меня уже глаз дергается, еще пару минут – и я не выдержу и точно выволоку его отсюда, подальше. Может, ему свою куртку на плечи накинуть? Он вроде как подрагивает. Или это мне чудится?

Резко дверь в кабинет распахивается, и под широко открытые рты и глаза к нам быстрым шагом влетает высокий длинноволосый парень. Абсолютно знакомый всем по плакату хотя бы на первом этаже, ведь он ударник той самой группы, и зовут его Макс. Оглянувшись, находит того, кто, видимо, ему нужен, подходит к Герману, который закатывает глаза и ухмыляется. Вытаскивает его из-за парты и закидывает того к себе на плечо, еще и прихлопнув в придачу его по обтянутой черной джинсой заднице. Пиздец…