Текст книги "Хорошие люди, плохие вещи (СИ)"
Автор книги: Angiras
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
========== Часть 1 ==========
Солдат лежал на полу своей камеры, прикрыв глаза. Кто-то мог подумать, что он спит, но он не спал. Любой, кто вздумает заглянуть в маленькое смотровое окно, должен был решить, что он спит. Хотя он не спал с тех пор, как был заперт здесь.
Он устроился у смежной с дверью стены, не слишком далеко от выхода, но и не слишком близко. Кто-то другой забился бы в угол, рассчитывая, что, не увидев его в окно, они зайдут внутрь, и тогда бросился бы на них, ломая им руки, разрывая шеи. Солдат слишком хитер, чтобы делать такие глупости. Кто-то обязательно зайдет в комнату, если не увидит Солдата в окно. А если увидит – то не зайдет. Без крайней необходимости. Не будет делать с ним то, что не предполагают правила и не требует ежедневная рутина.
Солдат все просчитал, поэтому к нему приходят только дважды в день. Потому что он всегда на виду. Потому что он делает то, что они хотят. Потому что он делает вид, что спит. Но он не спит, он никогда не спит.
Он лежал на левом боку, когда щелкнул замок. Солдат всегда лежит на левом боку. Это делает его в их глазах безопасным. Они думают, что видят его, видят насквозь, его рука, единственная рука, его единственная защита, выставленная напоказ. Они думают, что заметят, если он захочет воспользоваться ею, если захочет причинить им вред. Они заметят. Когда Солдат выбьет им колени. Когда пробьет дыры в их головах.
Дверь распахнулась. Их трое, и у них оружие. Солдат один. Он всегда один.
– Подъем, – услышал он.
– Зачем? – собственный голос прозвучал хрипло. Солдату не нужно было пользоваться им последние несколько дней, и говорить снова было неприятно.
– Велели привести.
Солдат медленно, предупреждая каждое движение, поднялся. Он не собирался нападать. Пока. И изо всех сил старался выглядеть безопасным, но его боялись, очень боялись. Их было трое, они были хорошо вооружены, а Солдат – ослаблен и искалечен, и все же они держались неуверенно, пока не надели на него оковы.
Солдат чувствовал их страх, когда с высоко поднятой головой прошествовал в коридор. Он посмотрел по сторонам, проверяя территорию, не обращая внимания на тычки в спину, и не спеша двинулся вперед. Дорога была хорошо знакома, но торопиться не стоило. По обе стороны коридора располагался десяток дверей – Солдат должен был контролировать их все.
Он ничего не боялся, никогда и ничего не боялся. Он не испугался бы, даже если бы из дверей выскочили с десяток вооруженных людей, жаждущих растерзать его на части. Но он был умен. Он знал, когда нужно драться, а когда отступить. Когда выйти вперед, а когда уступить место другому. Солдат, даже связанный, мог вступить в бой. Но он не станет. Он заперт в хорошо укрепленном здании, и ему предстоит войти в самое его сердце. Кто-то подумал бы – какого черта! У Солдата нет надежды выйти отсюда, он не станет свободным, никогда не будет принадлежать сам себе. Так что же, собери последние силы, нанеси один, последний, сокрушительный удар и, пав в бою, забери с собой побольше жизней. Солдат не боялся ничего, не боялся умереть. Просто не хотел этого делать. Что бы там ни думали другие, его задачей не было причинять боль. Его задачей было – выжить.
Перед поворотом Солдат едва удержался от того, чтобы обернуться и взглянуть на камеру, служившую ему укрытием последние дни. Он держался стойко, но покидал ее с тяжелым сердцем. Он понимал, что запереть его там – было наказанием. Не самым суровым, но самым частым. Они думали, что заперев его в клетке, как дикого зверя, сломают его. Как же они ошибались! Дело в том, что Солдат любил наказания. Любил одиночество и тишину своей камеры. Любил неспешное течение дней без событий. Да, он всегда был настороже, но как иначе? Дело в том, что наказание было предсказуемо. Оно было надежно и безопасно. Все остальное – нет.
И теперь он шел знакомой дорогой навстречу неизвестности, навстречу чему-то, что ему предстоит перенести, всему, что его заставят сделать и чего он делать не хотел.
Дверь распахнулась – будто портал в другое измерение. В другую жизнь, которой Солдат больше не принадлежал. Здесь было светло, по-настоящему светло, хотя солнечные лучи скрадывала темная деревянная мебель – так непохоже на голые белые стены и мертвый свет ламп дневного света. Здесь было тихо – звуки пеплом оседали на ковер, тонули в высоком ворсе, прятались в укромных уголках, между корешками тысячи книг на стеллажах, которыми здесь были уставлены все стены. Совсем не такая тишина окружала Солдата в последние дни. Эту тишину хотелось слушать, не вздрагивая от каждого шороха, будь то лязг затвора двери или шелест собственной одежды. Здесь пахло чаем, хорошей, книжной пылью и сандалом. Здесь были диваны, в мягкости которых Солдат мог бы утонуть, если бы упал на них вот так, связанный. Здесь было хорошо, но глядя на улыбающееся лицо Александра Пирса, Солдат отдал бы все, чтобы оказаться в своей пустой, пахнущей лекарствами и хлоркой камере.
Солдат был опасен. Его боялись. Считались с его силой и хитростью. Но Пирс был во сто крат опасней, сильней и хитрей Солдата. Он знал все его уловки, знал все приемы, все хитрости. Пирса нельзя было обмануть, уговорить, пересилить – только перетерпеть. Солдат прекрасно понимал это, и все же до сих пор велся на его провокации, как в первый раз. И, конечно, дорого платил за это. Иногда – наказанием, иногда – чем похуже. Если разозлить Пирса по-настоящему, он мог отнять силы, отнять разум. Солдат как завороженный смотрел в выцветшие от возраста, водянистые глаза и молился, лишь бы это снова было наказание.
Он сам не заметил, как оказался сидящим в кресле. Солдат не понимал почему, но почувствовал тошноту. Он не помнил, было ли так раньше, или, может быть, каждый раз. Солдат не помнил, но Пирс так легко умел украсть у него память.
– Ты успокоился, – сказал Пирс. – Отлично.
Он обошел кругом Солдата, коснувшись невзначай его плеча, спины, шеи. Солдат не хотел, чтобы его трогали, никто не должен был его трогать, но он был связан, он был одинок и беспомощен, и отчаянно хотел жить. Все, что он мог – следить за скольжением руки – от плеча к плечу – и думать о том, что пока что оно безопасно.
– Мне доложили, ты хорошо вел себя, – мягко продолжал Пирс. – Хорошо себя вел, хорошо ел, хорошо спал. Он ведь хорошо спал? – спросил он и, видимо, получил положительный ответ. – Видишь, сразу другое дело. Посвежел, набрался сил.
Это было ложью. Никто не возвращался из камеры посвежевшим и полным сил. Но если Пирс лгал, значит, так было нужно. Значит, это должно было стать правдой.
– А давай-ка выпьем по чашечке кофе? Знаю-знаю, после обеда нельзя. Но, думаю, мы сделаем маленькое исключение, – проговорил Пирс. Он прищурил левый глаз, и человек, знавший его чуть хуже, чем Солдат, мог решить, что он добродушно подмигивает.
Пирс поднял трубку телефона, и спустя несколько минут перед Солдатом оказалась дымящаяся чашка, а рядом с ней – блюдце с одуряюще пахнущим свежей выпечкой кренделем.
– Утром купил в городе, – сказал Пирс с улыбкой. – Иногда важно побаловать себя чем-то эдаким.
Пирс сегодня был необычайно мил, больше, чем обычно. Вероятно, в этом тоже был какой-то умысел. Солдат повел скованными плечами и задрал голову вверх, не теряя с Пирсом зрительного контакта. Если он надеется, что Солдат наклонится и набросится на лакомство, как животное, то никогда этого не дождется.
– Господи, – запоздало спохватился Пирс. – Почему он еще связан? Зачем вы его вообще связали? Он совершенно стабилен.
Он сделал движение, как будто намеревался сам развязать Солдата, но тот знал, что ремни и узлы развязывают другие люди. Пирс усиленно делал вид, как будто все плохое, что случалось с Солдатом, происходило не по его приказу. Что он сам – это свежая выпечка, вкусный кофе и неспешные разговоры, а не боль, страх и страдания. Хотя Солдат прекрасно знал, что здесь вообще ничего не происходит без ведома Пирса.
– Вот так гораздо лучше, – прицокнул языком Пирс, глядя, как Солдат растирает затекшие плечи. – Ну что же. С возвращением, Баки, мы все очень скучали по тебе. Готов вернуться в свою палату?
Солдат был сильным, умным и хитрым. Он ничего и никого не боялся. Но когда речь шла о переговорах, то здесь он понимал свою слабость. Поэтому он ничего не ответил. Поэтому он отступил. Поэтому Баки Барнс, ссутулившись, схватил со стола щедро политый глазурью крендель, отломил кусок, и, запихнув его в рот, со стоном спросил:
– Зачем?
*
За тот год, что Баки провел в психиатрической лечебнице, он попадал в изолятор только пять раз. И каждый раз – ни за что. Сначала он сцепился с Беннером, но, как потом объяснили более опытные больные, каждый первый разговор новичка с этим тихоней, больше похожим на доктора, чем на психа, заканчивался дракой. Второй раз причиной было неправильно подобранное лекарство. Вместо того, чтобы чувствовать покой и умиротворение, Баки проснулся среди ночи с тревожным чувством, что именно через его палату проходит огромная трещина, из-за которой вот-вот рухнет все здание. Он сперва перевернул кровати и тумбы, укрепляя с их помощью несущую стену, а потом, спохватившись, что его знания о расположении не точны, начал срывать со стен картины и ногтями соскребать краску. В третий раз случилось недоразумение. Клинт попросил его достать пару таблеток «для настроения», что он припрятал в одной из шахт вентиляции, и Баки попался с кучей сильнодействующих лекарств в руках. В инциденте быстро разобрались, но к тому моменту Баки успел повздорить с одним из санитаров, который в шутку шепнул Баки, что это тянет на «хранение и сбыт наркотиков» и Барнсу пора готовиться переехать из уютной и чистой палаты в холодную и грязную камеру. Он довольно грубо схватил его за локоть и потащил, и Баки, не слишком тогда разобравшийся в местных порядках, не на шутку испугался. А когда он пугался по-настоящему, то ни к чему хорошему это не приводило. Еще два приступа случились во время лечения. Их Баки помнил не очень хорошо. Они прорабатывали с Пирсом травматичные испытания, а потом Баки очнулся в комнате с мягкими стенами, связанный по рукам и ногам. Теперь вот они договорились, что Пирс попробует гипноз. По всей видимости, сеанс прошел не слишком удачно. Во всяком случае, об этом говорил подбитый глаз санитара Рамлоу и заживающая царапина на лице Пирса. Баки не помнил, как нанес эти раны, но был уверен, что нанес их сам.
В общем, Баки не был буйным, иначе бы он не жил в крыле, больше похожем на гостиницу или пансионат, чем на психиатрическую лечебницу. Просто он был очень невезучим.
В общем-то, к настоящим сумасшедшим он тоже не относился. Именно поэтому, должно быть, настоящие психи с настоящими диагнозами посматривали на него свысока. Поэтому Клинт и выбрал его тогда пешкой в своих сомнительных махинациях с таблетками. Баки не ловил глюков, не разговаривал с голосами в голове, не преследовал красных шпионов, которые собирались захватить весь мир. Баки был банальным травматиком с приступами страха и избирательной амнезией.
Конечно, и с ним случались неприятные инциденты, ну а как без них? Если бы все шло гладко, он бы не оказывался здесь раз за разом. Впрочем, это уже перестало тревожить Баки. Когда речь зашла о госпитализации в первый раз, он здорово запаниковал. Однако давно понял, что и в психушке живут люди. В этот раз, самое длительное свое содержание в клинике, ему это даже нравилось. Не нужно было ходить на работу, убираться в квартире, думать о завтрашнем дне. Ему не надо было думать даже о своей больной голове, прикидывая, пора ли уже пить лекарства или еще можно потерпеть. Тут за него думали профессионалы.
И все же, когда Пирс объявил о том, что Баки уже оправился от гипноза и спровоцировавшего его приступа агрессии, он не обрадовался. В изоляторе жить было очень некомфортно, да он и не был рассчитан на длительное содержание. Но пока Баки был там, он не чувствовал обычного для себя страха. Почти. Может, все дело было в куче лекарств, которыми его накачивали, или в подсознательном желании запереться в комнате без окон и дверей и наконец оказаться в полной безопасности. А Баки всегда чувствовал, что находится в опасности. Он не боялся чего-то конкретного, у него не было фобий. Он просто боялся, и иногда это чувство выходило из-под контроля.
– Зачем? – проворчал Баки, отламывая и отправляя в рот очередной кусочек кренделя вприхлебку с ароматным кофе. Пусть его и мучил страх перед всем, что находилось за пределами изолятора, на вкусную еду он не распространялся.
– Чтобы лечиться. Чтобы выздороветь. Чтобы жить! – ответил Пирс, пафосно вскинув руки на последней фразе. – Ты демонстрируешь неплохие результаты. Шаг за шагом, Баки. Не обязательно, чтобы эти шаги были большими.
Баки скептически хмыкнул в ответ. По его внутренним ощущениям он совсем не продвинулся по сравнению с тем, как начал. Но он впервые лежал в такой дорогой и такой известной клинике, обещавшей к тому же проработать не симптомы, а причины его проблем, и что по окончанию лечения он выйдет почти здоровым человеком.
– Не будь к себе слишком строг, – продолжал Пирс. – Этот инцидент, ужасный, отвратительный, недопустимый, в нем нет твоей вины. Я целиком и полностью беру за него ответственность на себя. Использовать гипноз было моей идеей, и то, что твой разум отреагировал на воздействие агрессивно – мой просчет. Прости меня за него, – примирительно улыбнулся Пирс, подкладывая Баки на тарелку новую сладость.
– Спасибо, Александр, – ответил Баки. Пирс просил называть его, вопреки обычным порядкам, по имени, считая, что это создаст более доверительные отношения между ним и пациентами, которыми он занимался лично.
– Я очень сожалею о том, что произошло. Но, думаю, произошедшее не повлияло на твое самочувствие?
Пирс был очень любезен и рассыпался в извинениях, что было для него совершенно не свойственно, а значит, он и правда где-то сильно накосячил. Впрочем, так оно или нет, три дня взаперти все равно пришлось сидеть Баки.
– Я ничего не помню о сеансе, – признался Баки. – Это хорошо или плохо?
– Провалы в памяти сами по себе – очень плохой симптом. Но в нашем случае он сыграл нам на руку, – ответил Пирс. Он снова потрепал Баки по плечу так, что тот едва не пролил остатки кофе себе на колени. – Так что смотри, твой разум тебя защищает! Дадим ему шанс.
– Дадим, – неохотно согласился Баки.
– И, кстати, у меня для тебя еще одна хорошая новость, – сказал Пирс.
Судя по всему, именно она стала причиной необычайно приподнятого настроения и особой любезности Пирса. Баки начал подозревать, что ничего хорошего эта новость ему не принесет.
– Мы с коллегами посовещались и решили, что ты достаточно оправился, чтобы жить в одной палате с другим пациентом.
– Что?! – воскликнул Баки. – Это еще зачем?
– Коммуникация – важный элемент терапии.
– Я коммуницирую с Тони и Клинтом, – возразил Баки. – И с другими тоже. Но не думаю, что мое состояние позволяет…
Пирс вздохнул и присел на край стола, наклонившись к Баки, будто собирался поделиться секретом.
– Дело не только в этом, – проговорил он. – Но ты молодец! Не думай, что я не заметил, что у тебя появились здесь друзья. Но твой трастовый фонд не покрывает индивидуального содержания на постоянной основе. Когда это было необходимо – мы исхитрялись как могли, чтобы и обеспечить тебе условия, и не выбиться из суммы, которую ты можешь платить. Но сейчас мне нечем оправдать перед попечительским советом то, что ты живешь один. Так что – либо сосед, либо – другая клиника. Знаешь, что это значит?
– Знаю, – обреченно согласился Баки. – Значит – сосед.
– Ну, не грусти. Все не так плохо. Он тихий, спокойный парень. Ты быстро к нему привыкнешь. Я бы ни за что не стал подселять к тебе кого-то, если бы не был уверен, что вы поладите. Ты ведь доверяешь моим решениям?
И хотя Баки из-за решений Пирса провел несколько дней в изоляторе, ему не оставалось ничего иного, кроме как согласно кивнуть. И запихнуть в рот еще один кусочек кренделя, пока Пирс не велел идти к себе.
– Вот и отлично, – сказал Пирс. – Теперь иди, отдохни. И знаешь, возьми это себе, – он протянул Баки коробку с выпечкой. – И не забудь угостить своего нового друга.
*
Как часто бывало, Баки вышел от Пирса слегка растерянным и подавленным. Он чувствовал себя невероятно глупо с этой коробкой кренделей в руке. Пирс не говорил ничего такого, был любезен и честно обсудил с ним возникшие проблемы. И все же Баки казался сам себе маленьким ребенком, которого сначала не взяли в парк развлечений, а чтобы он не ревел, заткнули рот конфетой.
Впрочем, Пирс не был самым нелюбимым из докторов, к которым Баки довелось попасть, хотя и любимым тоже не был. После первого серьезного приступа, когда Баки попал в психушку в первый раз, с ним работал доктор Зола. Его методы были жесткими, порой даже жестокими, и когда Баки смотрел на него, то в его голове крутилось только одно слово: «Трентон». Тем не менее, Зола смог в кратчайшие сроки поставить его на ноги, превратив из кричащего комка ужаса в относительно функционального члена общества. Потом у Золы начались проблемы с лицензией. Баки говорили, что ему повезло, что его случай оказался слишком тривиальным, чтобы вызвать «научный» интерес Золы. Но Баки слухам не верил, и, может быть, продолжал бы лечиться у него, если бы управляющий трастовым фондом не уперся рогом и не отказался платить за лечение у «этого нового Уолтера Фримена».
Доктор Карпов тоже был ничего. Баки в нем подкупала северная сдержанность, экзотический акцент и военная выправка, хотя он прекрасно знал, что вся семья Карпова эмигрировала сначала в Европу, а потом в Америку еще до всей этой истории с коммунизмом, и никто из них не держал в руках оружия страшнее стетоскопа. Однако Карпов тяготел к групповой терапии, вел свой блог на ютубе. К настоящему времени он полностью оставил клиническую психиатрию в пользу вебинаров и консультаций по скайпу. Баки понимал его решение. Он сам был свидетелем однажды, как психи на сеансе арт-терапии разволновались после предложения нарисовать свое эмоциональное состояние и начали закидывать Карпова гуашью. Баки тогда среагировал и позвал санитаров первым. И хотя Карпов утверждал, что гуашь – не худшее, чем в него кидали в его врачебной практике, он подарил Баки несколько ключей на свои вебинары, которые, впрочем, категорически не рекомендовал смотреть при его клиническом состоянии. Но в целом Баки был согласен, что впаривать неудачникам «мотивационную подзарядку» за пятьсот долларов за сеанс куда безопасней и спокойней, чем то, с чем приходилось работать Карпову раньше.
После Карпова Баки сменил еще пару лечащих врачей и больниц, но ничего вразумительного о них сказать не мог. Когда среди множества брошюр ему попался буклет клиники Щ.И.Т., когда он получил в ответ на письмо согласие его принять, а потом сам главный врач решил вести его случай, это казалось настоящей удачей. Больница была известной, более того, в ней лечился и ее собственник, а у Александра Пирса во врачебной среде была репутация непревзойденного практика. Правда, злые языки говорили, будто секрет высокого процента выздоровлений среди его пациентов в том, что он заведомо выбирал несложные случаи и хорошо поддающихся терапии пациентов, но Баки это не только не отпугнуло, а, напротив, обнадежило. Он очень хотел оказаться легким случаем и скорее поддаться любой терапии, которую ему предложат.
Баки верил Пирсу, его способности обернуть обстоятельства на пользу пациенту. Если он говорил, что присутствие соседа в его жизни, пусть и вынужденное, принесет пользу – так оно и есть. Но Баки очень, очень не хотел соседа. Даже если он правда хороший парень, даже если он лучший человек на земле. Не то чтобы Баки не любил людей. Просто он не любил новых людей. Его пугали новые люди, и должно было пройти очень много времени, пока опасный незнакомец превратится в подозрительного типа, потом в сомнительного знакомого, потом в безобидного приятеля, и, наконец, в надежного друга. Неоспоримым преимуществом психиатрической клиники было то, что контингент менялся не очень часто. А если среди санитаров или пациентов появлялись новички, Баки можно было не контактировать с ними до тех пор, пока он не перестанет вздрагивать, замечая их лица. С соседом по комнате такой трюк не прокатит, как ни старайся.
Баки на автомате добрел до своей палаты, набрал в легкие побольше воздуха, зажмурился и толкнул дверь. Он чувствовал себя преступником, которого отправили на смертную казнь, Люком Скайуокером, запертым в мусорном прессе, куклой вуду, летящей в печку, водолазом, которого схватил за ногу гигантский осьминог и потащил на дно с неопределенной целью.
Он постоял в дверях некоторое время, но ничего не случилось. Баки успел отмести мысль об осьминоге как нездоровую, почувствовать, что у него слегка затекли брови от слишком длительного зажмуривания и усомниться, так ли мил его сосед, если, увидев замершего как столб человека, даже не спросил, все ли с ним в порядке. Психиатрическая больница – это то место, где принято очень чутко следить за состоянием окружающих. Хотя бы из соображений личной безопасности.
Баки открыл глаза и увидел чистую, прибранную и совершенно нежилую палату. Он выругался, вспомнив, что его перевели в соседнюю. Он так перетрусил, готовясь увидеть перед собой нового соседа, что чувствовал себя совершенно вымотанным. Все, чего он хотел – это добраться до своей постели, упасть на нее, спрятаться под одеяло и никогда не выползать на свет божий. Поэтому он не стал морально готовиться – или, скорее, накручивать себя – перед тем, как зайти. Он просто вежливо постучал и, выждав несколько секунд, вошел внутрь.
Соседа он увидел сразу. Он как-то привык потенциально опасные вещи замечать первыми. На одной из кроватей сидел парень. Он и правда казался тихим. Во всяком случае, сидел он спокойно, как примерный ученик, сложив руки на коленях, с ровной, как доска, спиной, и смотрел в противоположную стену. Это могло бы выглядеть пугающе, но Баки, наоборот, моментально успокоился. Он твердо выучил в психиатрических лечебницах: безопасней и тише людей, до стеклянного взгляда накачанных успокоительным, сложно себе представить. Правда, возникали неприятные вопросы, зачем тихому и спокойному парню вообще потребовались сильнодействующие успокоительные, но Баки предпочитал решать проблемы по мере их поступления. Он сделал несколько шагов вперед, попутно разыскивая взглядом сумку со своими вещами. Он совсем потерял бдительность, когда сосед с поразительной для человека, накачанного транквилизаторами, скоростью встрепенулся, подскочил на ноги и с нечеловеческий улыбкой во все лицо протянул Баки руку:
– Стив. Стив Роджерс, – радостно сообщил он.
Его глаза были широко распахнуты и казались почти черными из-за расширившихся зрачков.
Баки, застигнутый врасплох, только бессмысленно переводил взгляд от его руки к его лицу. Время тянулось, а Стив так и стоял на месте, не шелохнувшись, с протянутой для приветствия рукой. Баки готов был поклясться, что за это время он так ни разу и не моргнул.
Немного придя в себя от неожиданности, Баки понял, что пора что-то ответить. Было бы правильным пожать протянутую ему руку, но было нечем. Его единственная рука была занята коробкой, которую дал ему Пирс. Баки неловко дернул ею в сторону Стива.
– Ох, прости меня, – проговорил тот. – Я не подумал, черт, прости, пожалуйста.
Его голос звучал очень взволнованно, но выражение лица ничуть не изменилось. Он все так же счастливо и чуть застенчиво улыбался и пялился на Баки тяжелым пронизывающим взглядом.
– Ничего, – пробормотал Баки; он бросил коробку на тумбочку и протянул руку в ответ. – Я Джеймс Барнс, но зови меня Баки.
– Конечно, Баки, очень рад с тобой познакомиться, Баки, – ответил Стив и затряс его руку. Рукопожатие было каким-то слабым и суетливым, чего Баки не любил, однако ему пришлось приложить усилие, когда он решил, что оно затянулось. Стив вцепился в него так крепко, как будто не хотел отпускать.
– Прости, прости меня, Баки, – снова заговорил он, и его улыбка все же стала чуть более растерянной, чем счастливой.
– Все в порядке, – повторил Баки. – Так, значит, я сплю там? – спросил он, махнув рукой в сторону кровати, противоположной той, на которой сидел Стив.
– Нет, я ее занял, когда приехал вчера. А на твою только присел на минуточку. Но если тебе не нравится, то я уступлю! – ответил Стив.
Баки не нравилась кровать, которую ему оставил Стив. Она стояла у смежной с его бывшей палаты стеной, а воображение Баки все еще немного тревожила приснившаяся ему однажды трещина. Он всей душой хотел поменяться, но было нечестно подвергать опасности Стива только потому, что он новичок.
– Да мне все равно, – как можно более непринужденно ответил Баки. – Кстати, это тебе, – сказал он, махнув рукой в сторону коробки с кренделями.
– Правда? – вспыхнул Стив, и его улыбка снова засияла чистым незамутненным счастьем. – Это для меня? Спасибо!
– Ну, вообще-то, она от Пирса, – смутился Баки.
– Но ты ее принес! – возразил Стив.
Он занялся коробкой, и Баки был рад передышке в разговоре. Стив и правда производил впечатление милого человека, даже немного рохли, но все, о чем мог думать Баки – в случае, если придется бежать, что лучше выбрать – окно или дверь. В общем, как и обычно.
Стив уже вполне обжился в комнате – на его тумбочке лежали карандаши и несколько альбомов, а на окне красовался цветок в огромном горшке. Баки решил последовать его примеру. Пока он раскладывал свои вещи, Стив закончил возиться с коробкой, но судя по всему, так ничего из нее и не взял. Он снова сел, теперь на свою кровать, сложил руки на коленях, и хотя Баки изо всех сил старался не смотреть на него, ему казалось, что Стив не сводит с него глаз.
Закончив с вещами, Баки отправился в ванную. Он пробыл три дня в изоляторе, где помыться не было возможности, и был уверен, что от него несет. Как бы Баки ни напрягала идея с соседом, никто не подписывался в дорогой частной клинике жить с кем-то, кто слишком долго воняет без уважительной причины.
Когда Баки вернулся из душа, то увидел, что Стив сидит в той же самой позе и снова пристально смотрит на него.
– Все в порядке? – спросил Баки, потому что сам он определенно не чувствовал себя в порядке под этим взглядом.
– Да… просто я… – замялся Стив.
– Тебе плохо? Позвать кого-нибудь? – заволновался Баки.
– Нет-нет. Мне хорошо. Очень. Правда, – снова заулыбался Стив. – Только я думал, может быть, ты расскажешь мне, как тут все устроено? Есть какие-то особые правила? Что-то, о чем мне лучше знать, чтобы прижиться здесь?
– Первый раз, да? – спросил Баки. Если Стив и правда первый раз загремел в психушку, это многое объясняло в его поведении. Бывает сложно осознать, что ты теперь официально не в себе. Для многих – это как гром среди ясного неба. – Ну, здесь не тюрьма, никто не станет устраивать тебе тесты или проверки на прочность. Просто слушайся санитаров и выполняй предписания врачей.
– А, понял, спасибо, – ответил Стив и снова замолчал, уставившись на Баки.
Баки тоже нечего было добавить. Поэтому он сел на свою кровать и достал одну из книг, которую дал ему Пирс для самостоятельного изучения. Обложка гласила: «Три «С» психологии: страх – сублимация секса». За год Баки перечитал немало книг, но такой ерунды ему еще не попадалось. Должно быть, даже в обширной библиотеке Пирса заканчивались книги о страхе, раз он начал подсовывать ему труды каких-то озабоченных популистов.
Но все же Баки, полистав страницы, попытался углубиться в чтение, хотя бы для того, чтобы не думать, смотрит ли до сих пор на него Стив или уже нет. Чтение давалось с трудом, Баки путался в нагромождении терминов и замысловатых метафор, и ему приходилось по несколько раз перечитывать каждый абзац, чтобы не потерять нить рассуждений автора. Впрочем, он не был уверен, что она вообще там была. В конце концов он оставил тщетные попытки и просто уставился на страницу, разглядывая замысловатые узоры от тени, которую отбрасывал цветок Стива.
За спиной Баки послышался шорох, и тень неожиданно исчезла.
– Так лучше, малыш? – услышал он.
– Что?! – воскликнул Баки, подскочив на месте.
– Что? – спросил Стив.
– Малыш – это ты мне?
– Я просто переставляю цветок, – удивился Стив.
– А, ладно, – ответил Баки, стараясь унять бешено забившееся сердце. – Этот цветок – он твой друг? – спросил он. Баки не горел желанием продолжать разговор, для него и так было слишком много разговоров с незнакомцем на сегодня. Но это был важный момент. Если Стив был эмоционально связан с этим растением, Баки должен был знать об этом, чтобы ненароком не задеть ни чувства Стива, ни чувства цветка.
– Что? Нет! – снова удивился Стив. – Это просто растение. Мне разрешили взять с собой личные вещи, и я решил, что с ним будет уютней. Правда, дома я его привязывал к вилке, чтобы он не падал, но вилку забрали, так что приходится ставить его к стене, чтобы он не заваливался. И лучше переставлять к разным, чтобы солнце падало равномерно.
– Тебе разрешили взять личные вещи, и ты выбрал цветок? – улыбнулся Баки. Это и правда было мило.
– Нет, не только цветок, – ответил Стив.
Он оставил растение в покое и засуетился вокруг своей сумки.
– Я много чего взял, – продолжил он.
И без предупреждения вывалил гору вещей прямо на кровать Баки. Тот едва успел подобрать ноги и сжаться в углу, обняв колени. Перед ним лежала груда барахла: несколько пачек сигарет, зубная паста, резиновый эспандер, упаковка влажных салфеток, пара теплых носков с прорезиненой подошвой, журналы, блокнот, несколько карандашей и маленькая шоколадка, которую Стив явно пронес контрабандой.
– Неплохо, – еле проговорил Баки. От неожиданного вторжения в личное пространство у него начал заплетаться язык. Но Стив и правда неплохо подготовился. Сам он обычно собирался в таком состоянии, что даже зубную щетку ему подыскивали в больнице или привозили родственники.
– Это тебе, – сказал Стив, пододвигая вещи к Баки так близко, что ему пришлось подогнуть пальцы ног, чтобы не соприкоснуться с корешком одного из журналов.
– Не стоит, – прохрипел Баки.
– Пожалуйста, возьми! – повторил Стив, а Баки почувствовал себя кроликом перед удавом под пристальным взглядом голубых глаз.
– Я возьму вот это, – сказал Баки.
Он протянул руку и взял пачку сигарет и один из журналов, просто чтобы не обидеть Стива и заодно отвязаться от него. Хотя с сигаретами здесь было и правда туго, как и с чтивом. Баки не мог читать большинство книг, что были в местной библиотеке, даже Библию, из-за того, что в них было слишком много крови и насилия. А тематическая литература от Пирса ему порядком осточертела.
