Текст книги "Непокаянный (СИ)"

Автор книги: alra

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Время идёт своим чередом. Праздники, раскрашивающие город, сменяют друг друга: чёрно-оранжево-фиолетовый, красно-бело-зелёный. Снега как не было, так и нет, и оформители витрин удваивают усилия по созданию рождественской атмосферы среди промозглого ветра и серой слякоти. Скриппс так и не помирился с Ханной до конца. Она не злится больше, но первой на примирение не идёт… и он не спешит. Так на удивление спокойнее живётся.

***

День рождения самого Дона проходит тихо, без вечеринок и гостей – впрочем, как всегда в последнее время. Кто-то из коллег вспоминает, что надо бы его поздравить, кто-то нет. Дон не любит делать из этого повод быть в центре внимания. Ну стал он на год старше, и что с того? Тридцать четыре года – не такое уж достижение. Дети мастерят ему подарки, Познер присылает смешную электронную открытку. Дейкин хочет зайти, но после язвительных слов Ханны Дон предпочитает общаться с ним вне дома. Стю совершенно точно делает в голове какие-то далеко идущие выводы по этому поводу, но не высказывает их Дону и вопросами его не донимает, так что вечер они проводят весьма приятно. Как ни странно, Дейкин тоже повзрослел и стал сдержаннее за прошедшие годы.

Сам с собой Дон, впрочем, размышляет о том, что произошло за этот год, достаточно серьёзно. Тридцать три – переломный возраст, все говорят, даже те, кто не принимает во внимание земную участь Христа. И если, вступая в этот возраст, Дон был настроен скептически, то сейчас он при всём желании не смог бы с этим спорить: перелом в его жизни произошёл. Да ещё какой.

***

Он почти регулярно звонит теперь Познеру, пару, а то и тройку раз за неделю. И всё равно они умудряются провисеть на трубке не меньше часа. Познер присылает обратно текст рассказа Дона со своими комментариями, и его критика не портит Дональду настроение, а наоборот почему-то воодушевляет, и новая версия нравится гораздо больше ему самому. В другой раз Дэвид смеётся над свежей историей о том, как Дон ходил вымогать у горожан конфеты вместе со своими и соседскими детьми, нарядившись Великаном и обмотав Бобовый Стебель вокруг шеи наподобие боа. Рассказывает, какие пугающие розыгрыши были популярны в его школе в этом году. Ставит ему послушать пластинку – да-да, через телефонную трубку, и им обоим смешно и как-то тепло от такого ребячества – каким-то чудом купленный прямо у них в Шеффилде новый альбом «Deep Purple».

Дон понимает, что их звонки не содержат ничего, что следует скрывать от жены… кроме, может быть, интонаций – и улыбок – способных сказать больше, чем слова. Так что он всё же никогда не звонит Познеру из дома. Ему неловко от собственной скрытности, но он утешает себя тем, что он ведь не делает ничего плохого. Это чисто дружеское общение, ничего больше. Просто эта дружба значит особенно много сейчас, когда дома отношения натянуты. Он не смог бы сейчас перестать звонить Познеру. Эти долгие разговоры – такой глоток свежего воздуха, какой делают ныряльщики перед уходом в глубину. Иногда Дону кажется, что без этих звонков он бы просто не выжил.

Дэвид рад его звонкам, это слышно, но никогда не звонит сам. Иногда что-то пишет ему, в основном присылает ссылки на интересные статьи – или делится идеями, куда ещё попробовать отправить рассказы. Рассказов на тот момент уже несколько, и Дон уже пробовал их посылать в журналы, но получил пока только один отказ… Остальные пятнадцать писем остались вовсе без ответа. Дэвид убеждает его, что это просто прекрасно, и надо продолжать писать и отправлять. Дон согласен с ним, но без его поддержки он бы точно уже сдался. Поз всегда подталкивал его сделать больше, лучше: подсовывал оригинальные партитуры вместо адаптированных, метким вопросом выворачивал наизнанку основную мысль его эссе… и сам работал на пределе. Он срывался от напряжения, и не раз, и это Дона тоже подстёгивало. «Если Дэвид себя не щадит, почему я должен?..» – думал он и удваивал старания. Он и сам тормошил Дэвида в ответ. Не давал ему распрощаться со здоровым упрямством и махнуть на себя и всю эту учёбу рукой. Очень радовался за него и восхищался его внутренней честностью, когда он всё же решился обратиться за помощью к психологам и психотерапевтам. Если бы они не перестали общаться, думает Скриппс, может быть, и роман уже был бы написан. Но история не знает сослагательного наклонения, нет никаких «если бы».

Бегая по магазинам в поисках подарков, Дон не думает о Познере, его мысли и без того заняты. Но потом вдруг встаёт как вкопаный перед стендом с музыкальным оборудованием и аппаратурой. Видит новые крутые наушники Philips, он сам пользуется такими же, предыдущей модели. «Так мне хочется послушать этот альбом в хороших наушниках, – вспоминает он. – У моих как назло провод перетёрся, старые они уже, хрипят, а на новые пока что денег нет, да и мотаться выбирать их просто некогда». Дон, прослушав в этих пример из начала «Богемской рапсодии», удовлетворённо кивает и, не дав себе времени засомневаться, покупает их. «Да, подарок. Да, заверните, пожалуйста».

Во время разговоров Дональд так живо представляет выражения лица и жесты Поза, что порой остаётся с полным ощущением, что они виделись. А порой – с тянущим, ноющим чувством тоски по нему, с желанием увидеться по-настоящему.

– Я так жду твоих звонков, – признаётся однажды Дэвид, и Дон почти видит, как он сдерживает смущённую улыбку и отворачивается, как трепещут его ресницы, чётко видные в профиль. – Иногда это – единственное, что помогает мне пережить очередной суматошный день.

– Да, – говорит в ответ Дон, – мне тоже, – и ему приходит в голову безумная идея: – А давай встретимся как-нибудь, а? Я соскучился по твоим закатываниям глаз и саркастическим усмешкам. У нас тут командировка намечается в Манчестер, прямо начиная с Boxing Day** на два дня, никто не хочет брать… Хочешь, я возьму? У вас же как раз каникулы будут, да? Пересечёмся там, поболтаем нормально, без этого телефона, прилипшего к уху…

Познер молчит. Дон оценивает то, что сейчас сказал… и умолкает тоже. Прозвучало… фальшиво. Прозвучало почти как издевательство. «Поболтаем». Поболтали уже один раз. Познер наверняка закрыл глаза и устало щиплет переносицу, будто пытаясь унять головную боль.

– Поз… Дэвид, – зовёт его Дон, – я… понимаю, наверное. Если не хочешь – не надо. Я просто… действительно очень хочу тебя увидеть.

И Дэвид каким-то незнакомым, тихим, сдавленным голосом произносит:

– Да. Я тоже хочу.

***

Дэвид договаривается о встрече со Скриппсом, изо всех сил стараясь скрыть тот факт, что он сам о своих откровенных словах почти сразу же пожалел. На попятный идти он не хочет, отчасти потому, что черту эту в себе он терпеть не может, все эти «Хочу!» – «Ой, нет, не хочу!» – «Или да…» – «А может, не стоит…» По большей же части – просто потому, что это правда: он хочет увидеть Дона, томится о нём, тоскует… видит сны. И при этом действительно жалеет о своём признании. Он очень сильно внутренне противится мысли об отношениях с Доном – сейчас. У него уже был горький опыт отношений с женатым мужчиной, который в жене и детях души не чаял.

Это как раз была последняя его попытка поддерживать отношения на расстоянии, хотя сейчас он не назвал бы то, что тогда происходило, отношениями. Мужчина тот был… довольно странный. Безусловно бисексуальный, и скорее похожий на Дейкина, чем на Дона (само по себе то, что Дон бисексуален, до сих пор не очень-то уложилось у Дэвида в голове). Он был очень раскованный, двигался грациозно, говорил остроумно и тонко шутил. Дэвид был покорён той легкостью, с которой Марку удалось его по-настоящему рассмешить – при том, что обычно партнёры такой ерундой, как хорошее настроение траха-на-одну-ночь, и не заморачивались. Марк был щедр на комплименты, ещё до секса уговорил записать ему свой телефон, после секса же так смотрел на беднягу Поза, будто тот повесил Луну на небо или вроде того. Но странность была не в этом.

Когда всплыло то, что он женат – худшим способом из возможных, в виде звонка в гостиничный номер прямо посреди горячего секса – Дэвиду сперва стало ужасно противно: Марк ответил на звонок жены, ничуть не смущаясь тем, что сидел в этот момент на члене Дэвида, и так ласково с ней ворковал, будто правда скучал у окна в пустом номере, как соврал ей на голубом глазу. Дэвид хотел уйти, не дожидаясь окончания разговора, но Марк не пускал его. Попрощавшись же со «своей заинькой», так умолял остаться, так жарко обещал «всё объяснить» и так распинался о том, что, конечно, он любит жену и детей («Детей?!» – «Да, две доченьки, вот у меня их фото!»), но без Дэвида жизни тоже уже не мыслит, что Дэвид – поверил. Марк умел говорить очень искренне, и это сыграло с Дэвидом злую шутку. Практически в лицо ему искренне сказанное «Мне нравится трахаться с тобой, но люблю я только жену» он принял за какое-то небывалое откровение, которого удостоился лишь потому, что его заслужил.

Потом это повторялось не раз: Марк отвлекал его забавными байками, блистал эрудицией, клялся, что Дэвид ему очень нужен, превозносил его до небес, называл его очаровательным, незабываемым, незаменимым. И добивал очень проникновенной историей о том, что никто никогда не был способен понять его так, как понимал Дэвид; никто не мог принять его полностью и дать ему всё, без чего он не представлял своей жизни. При этом за почти два года их свиданий Марк так ни разу и не сказал Дэвиду элементарного люблю, хотя слышал это от него регулярно. И по-прежнему ласково говорил с женой, не смущаясь его присутствием. А «всё, без чего он жизни не представлял», вероятно, заключалось в анальном сексе, доступном по первому свисту, и выполнении условий «конспирации»: никаких звонков от Дэвида, никаких подарков и никаких «засосов». За малейшие намёки на нарушение этих условий наказанием были обиды, скандалы и упрёки в чёрствости и эгоизме. Подарков он, кстати, и сам никогда не дарил.

Всё это Дэвиду стало очевидно далеко не сразу. Точнее, очевидно это было почти постоянно, но Дэвид старался об этом не думать. Ему казалось, что раз он кому-то нужен – то это уже неплохо, всё лучше, чем случайные связи совсем без привязанности. К тому же ему так не хотелось выглядеть чёрствым в чьих-то глазах, что он сам не заметил, как увлёкся и постепенно начал испытывать даже какое-то странное удовольствие от всё возрастающего самоотречения, которого требовало выполнение всех условий этого человека. Встречи с Марком доставляли острое наслаждение, мало что тогда могло сравниться с эйфорией от его улыбок, похвалы или благодарности. Но в промежутках между этими встречами на душе у Дэвида становилось всё хуже и хуже, и однажды, держа в одной руке баночку со снотворным, а в другой телефонную трубку, он вдруг осознал, что боится набрать номер Марка, даже отчаянно нуждаясь в его поддержке… и, к счастью, пришёл к выводу, что иногда случайные связи всё-таки лучше, чем это. Меньше иллюзий. Честнее.

Дэвиду долго ещё было плохо после того, как он сменил свой телефонный номер и перестал ждать (и бояться), что Марк каким-то образом всё же разыщет его… после того, как стало очевидно, что тот и не пытался. Он мучился из-за того, что стал соучастником настолько бессовестного обмана ни в чём не повинной неведомой женщины и её дочек. Но хуже всего было отвращение к самому себе – за то, что позволил кому-то так с собой обращаться. Спасли его только упрямство, холодная злость и желание всё-таки доказать – он сам не знал, кому: то ли уже покойному отцу, то ли Марку, а может быть вообще, по старой памяти, Дейкину – что он не такая тряпка, какой в этих отношениях постепенно стал.

Стоит ли удивляться тому, что повторения этой истории он совсем не хочет. Но приходится признаться себе в том, что, когда дело касается Дональда Скриппса, весь здравый смысл Дэвида Познера по-прежнему отправляется к чертям. Ведь тогда, в студенческие годы, он тоже не сумел отказаться от его дружбы, хотя тесное общение с ним без малейшей надежды на взаимность причиняло весьма ощутимую боль. Дон, разумеется, не стал бы вести себя так отвратительно, как Марк, но соглашаться на эту встречу всё равно было ужасно глупо. А Дэвид согласился. И, хотя горько вздохнул, положив трубку, сердце его упрямо звенело от радости: снова увидеть Дона, хотя бы просто увидеть – ну разве не счастье? А если удастся не только увидеть…

Дэвид задумчиво смотрит на календарь. Съездить сдать тест, для верности, стоит дней за десять. «На что ты надеешься, дурень?! – ругает он себя. – Надейся лучше, что встреча сорвётся!» Но поездку всё-таки планирует.

***

Ханна, конечно, недовольна командировкой мужа сразу после Рождества, в разгар каникул, но ворчать уже не пытается, просто вздыхает, поджав губы. Дон тоже вздыхает, на душе у него неспокойно. Он всё ещё думает, что встреча с Познером имеет все шансы остаться просто дружеской – Поз ведь ни разу не намекнул, что хочет чего-то большего – ни в одном из их разговоров, если подумать! Но вот сам он уже не может определиться, радует его это или огорчает.

Сейчас, после стольких лет, Дон уже и сам почти не помнит, почему именно он так и не попытался поговорить с Познером тогда, если не в школе, то хотя бы в университете. Если бы сейчас у него не было семьи – он поговорил бы обязательно. Он ничего не стал бы скрывать. Может быть – силится он вспомнить – не последнюю роль сыграло то, что он тогда всё ещё не считал себя готовым к этому, не чувствовал себя достаточно зрелым, вот и старался хранить целомудрие, чтобы не наломать дров. Не было в нём присущей Дейкину жажды экспериментов и, пожалуй, не хватало всё же и познеровской убеждённости в том, что, теоретически, добиться расположения интересного тебе человека – возможно. Ну или, по крайней мере, стоит попробовать. Если не считаешь его натуралом, видимо – а у Дона насчёт Познера не могло быть таких иллюзий.

Интересно, что Познер никогда не намекал Дону, что его целомудрие – это что-то неправильное. Дэвид не чурался темы секса и довольно откровенно о многом рассказывал, но никогда Дон не чувствовал за его словами вопроса: «А ты? Ну когда уже ты?» А вот Дейкин то и дело прямым текстом его об этом спрашивал, и, может быть, Дональд не желал сдаваться своим страстям ещё и из-за банального юношеского упрямства. Это выглядело бы как подтверждение того, что Дейкин был прав, а тот и так из-за раздувшегося эго едва в двери проходил… «Смотри-ка, снова моя гордыня, – усмехается теперь своим воспоминаниям Дон. – А ведь таким смиренным себя считал!» Он качает головой. И вот как всё выясняется. Неисповедимы пути Господни.

***

Он пакует вещи в дорожную сумку, помогает Ханне на кухне – дети тоже помогают, и это разряжает обстановку, слава Богу – отвечает на звонки с поздравлениями… и отчаянно устаёт вымучивать смех и бодрое согласие в ответ тем, кто после пожеланий здоровья и богатства добавляет: «А семейное счастье у тебя и так есть». В разговоре с родителями он вспоминает самые дурацкие происшествия дома под Рождество и впервые смеётся от души, беседуя с кем-то кроме своих детей – или Поза.

Снег так и не выпал, снеговик отменяется, но добавить украшений на ёлку дети всегда рады. Лиззи совсем оправилась от своего вывиха, так что в доме стоят беготня и визг, как положено. Дону радостно – и грустно – и тревожно отчего-то. Не дают покоя предчувствия.

Они идут в церковь на главную праздничную службу, к огромному счастью детей, которым иначе давно пришлось бы уже спать. Зажигают свечи, поют гимны. Дон невольно чувствует прилив знакомой с детства радости: «Тихая ночь, дивная ночь! Глас с небес возвестил: Радуйтесь, ныне родился Христос… Свыше нас Свет посетил!» Ханна ищет в полумраке его руку, робко сжимает её и заглядывает ему в глаза… с вопросом, с тревогой, с каким-то неясным страхом. Он делает над собой усилие и улыбается ей. Он не считает, что она виновата в чём-то. Он по-прежнему считает, что если кто и виноват – то он сам. Робкая ответная улыбка Ханны больно колет его в сердце. Он отводит глаза, смотрит на детей. Ханна тоже переводит на них взгляд и задумчиво, чуть заметно кивает. Дети радуются искренне и чисто. У них сияют глаза. Они идут до дома вприпрыжку, но после тёплого питья и лёгкого ужина их всё же клонит в сон. Им будут сниться ангелы, летающие олени и волшебные подарки. Чего бы Дон не отдал, чтобы вернуться на денёк в такое детское состояние… Впрочем, много чего не отдал бы. Своих чудесных детей. Свою мечту. Любовь, пережитую в прошлом. Дружбу с Дэвидом Познером.

Комментарий к ЧАСТЬ 4

*«Волшебные мётлы» по «Гарри Поттеру» наверняка стали продавать только после выхода фильма. Но тут она как-то так вписалась удачно, жалко уже заменять.

**Quod erat demonstrandum (лат.) – Что и требовалось доказать.

***Boxing Day – 26 декабря.

========== ЧАСТЬ 5 ==========

Следующим утром, сразу после распаковки подарков с радостными детьми, Дон отправляется на вокзал. Они с Познером договорились забронировать номера в одной гостинице, но никто не заикнулся о том, чтобы взять один номер. Он заселяется в свой и, взяв всё необходимое для работы, отправляется было на мероприятие, которое должен освещать, но задерживается у входа, взглянув на часы: кажется, Познер говорил, что подъедет примерно в это время.

Завидев Дэвида, приближающегося к гостинице в толпе прохожих, Дон усмехается своей наивности. Подумать только, он действительно думал, что они просто пообщаются – поговорят, погуляют по городу – и разъедутся по домам, и всё будет как прежде. «Сердце пропустило удар… тьфу, какая банальщина, а ещё писатель… но ведь и правда похожее ощущение. Как он красив, Боже правый… как невероятно красив». Поз в тёмном прямом пальто и закутан огромным шарфом чуть ли не до макушки. Резкие порывы ветра треплют его волосы, и кончик его носа покраснел. Дональд стряхивает оцепенение и машет ему рукой. Встретившись с ним глазами, Познер прыскает и показывает пальцем на его, ну скажем так, не самую модную шапку. Дон смеётся в ответ и пожимает плечами. Зато тепло. Они неловко, боком, обнимаются, каждый одной рукой, чтобы не зацепиться сумками. Дон с трудом сдерживает порыв обнять его крепче, а после растереть ладонями замёрзшие щёки и уши, поцеловать его в нос. Почему-то хочется, вопреки здравому смыслу. Дон отступает на шаг и просто любуется.

– Ну, привет, – говорит Познер.

– Привет. Как доехал?

– Почти без проблем. Смотри, даже вовремя… Ты слышал, что в Ирландии творится*?

– Слыхал. Святой Стефан разбушевался не на шутку.

– Как бы и нас не накрыло… Ты на каком этаже?

– На третьем.

– А я на седьмом. Всегда стараюсь забронировать повыше: у них тут очень приятный вид из окна.

– Что ж, надо будет зайти и проверить.

В ответ на это Познер на мгновение отводит взгляд.

– У тебя сейчас работа?

– Да, надо быть на мероприятии. Боюсь, это на несколько часов.

– Ничего. У меня тут тоже кое-какие дела есть.

Дон выуживает из сумки визитку с номером сотового телефона.

– Или дождись меня тут, или, если хочешь, позвони. Договоримся, где встретиться. Я немного с городом знаком, но ты, говоришь, часто тут бывал?

– Доводилось, – соглашается Познер с немного странным выражением. – Я позвоню.

***

Познер звонит с гостиничного телефона, и они встречаются за ужином. Дэвид заказывает пиво, и Дон ловит себя на чувстве облегчения – и тут же внутренне кривится. Он, оказывается, боялся, что тот захочет вина, и всё будет выглядеть совсем как свидание… «А разве это не свидание, дубина?» – укоряет он себя. А вот поди ж ты. Не хочется, чтобы со стороны это было заметно. Что за фарисейство, Дональд.

Поз по обыкновению жалуется на нерадивых учеников, но при этом цитирует такие уморительные перлы из итоговых эссе за триместр, что Дон вытирает слёзы смеха. Дэвид пытается напустить на себя строгий вид, но уголки его губ заметно подрагивают. Он упоминает, что его вымотала подготовка к праздничным мероприятиям, и Дон не может не спросить:

– А ты сам-то поёшь на этих концертах?

– Иногда, – признаётся тот. – В этот раз пел. С учителями исполняли небольшое попурри из рождественских песнопений, а капелла. Получилось вполне мило. У Агнес красивое сопрано, да и в целом мы звучали слаженно.

– Рождественских? Ай-ай-ай, Поз. Совсем позабыл свои корни?

Дэвид качает головой:

– Я тебе как-нибудь расскажу о том, что мы делали однажды в память жертв Второй Мировой. Я пел одну старую еврейскую колыбельную… Не буду хвастать, скажу только, многие девочки плакали.

– Не сомневаюсь, ты всегда был хорош в трагических образах… Я скучаю по твоему пению.

– Наверняка сильнее скучаешь по фортепиано, – улыбается тот.

– И это тоже, да…

***

– Официантка флиртует с тобой, – замечает Поз, уже за чаем, – но не со мной, – и улыбается своей полуулыбочкой.

– Да, в самом деле… – припоминает Дональд. – Что-то странное у неё с логикой: обручальное кольцо-то на мне.

– Да нет, Дон, всё нормально у неё с логикой как раз, – вздыхает Дэвид. – Про меня и так довольно быстро всё понимают, даже дома. А тут люди гораздо чаще сталкиваются с открытыми геями, так что и понимают быстрее. Да и я тут особо не прячусь.

Дональд внимательнее смотрит на Дэвида. Покрой его элегантной чёрной рубашки заметно сложнее, чем у той, в которой он был в прошлый раз. И ещё – это сейчас не видно – но на нём обтягивающие тёмные джинсы и яркий ремень с крупной пряжкой. Он выглядит действительно потрясно и, пожалуй, держится чуть раскованнее, чем тогда, на их встрече, даже и в баре.

– А я-то сразу не понял, почему ты так потрясающе выглядишь, – честно признаётся в своей глупости Дон. – Тебе идет быть собой, всегда шло. Я помню.

– Не смотри на меня так, а то она и с тобой флиртовать перестанет, – смеётся Познер, пряча за смехом смущённо-довольную улыбку. Он немного краснеет и бросает взгляд из-под ресниц, и Дон смеётся в ответ:

– Ну и Бог с ней, Поз. Я к тебе сюда приехал.

Дэвид ищет что-то пронзительным взглядом в его лице. И непонятно, находит ли. Дон понимает, что хочет другой обстановки. Хочет уединения.

– Пойдём-ка отсюда, наверное. Я хочу увидеть наконец тот вид из окна.

***

Разумеется, ни до какого окна они в тот раз так и не доходят. Всю дорогу до номера Познера они молчат: и в фойе, и в лифте, и в коридоре. Молчат и не прикасаются друг к другу. Впустив Дона, Дэвид мельком бросает взгляд в сторону окна, но жалюзи плотно закрыты, и он к нему не подходит. Предлагает выпивку – виски, коньяк? Дон прислушивается к себе и уверенно отвечает: «Нет, спасибо, Поз, что-то не хочется». Тот кивает – и на миг замирает, глядя на их пальто, висящие рядом. Но тут же стряхивает оцепенение, вспоминая:

– У меня для тебя есть подарок. На Рождество. Правда, купил я его ещё в твой день рождения, но по почте отправить так и не решился… чёрт его знает, почему. Не то чтобы я тогда на встречу надеялся.

Дон усмехается и наклоняется к своей сумке:

– Ну, значит, я не один такой. Это я тоже купил ещё до того, как…

Дэвид удивлён.

– На Хануку не дарят подарки, ты забыл**? – но он улыбается.

– Не привередничай. Тебе понравится… надеюсь.

Ему нравится. Он ахает, он светится от неожиданной радости, он так красив в эти минуты, что Дону больше ничего и не надо, ей-Богу. Вот этой минутки его счастья – достаточно. Но Поз вручает ему свёрток – и это «Заметки на полях „Имени Розы“», книга… о том, как писалась книга? О Господи. Поз не отстанет от него, пока он не напишет свой несчастный роман, не так ли?..

– Нет, не отстану, – с ласковой усмешкой подтверждает тот, и Дон смеётся, радостно и благодарно. Откладывает книгу на стол и приближается к Дэвиду неожиданно решительно и плавно, словно подхваченный неким потоком. Прикасается ладонями к рукам Дэвида, сжимающим его подарок, встречается с ним взглядом… И понимает, что – хотя, казалось бы, ещё ничего не произошло – пути назад уже нет. Они уже сказали друг другу слишком много – этими взглядами, улыбками, интонациями, самим фактом этой встречи в общем-то. Этого джинна обратно в бутылку уже не загнать, крышку ящика Пандоры уже не захлопнуть. Дон с улыбкой откладывает коробку с наушниками в сторону одной рукой, другой нежно сжимая пальцы Дэвида. Тот делает ещё полшага навстречу – они уже чувствуют тепло тел друг друга – и Дональд осторожно кладет ладонь на его талию.

Познер доверчиво льнёт к нему, но тут же мягко отстраняется и смотрит на него пристально и печально. Чуть хмурит брови, уголки губ чуть вниз.

– Я спрошу это один раз, Дон. Я должен, – говорит он тихо. – Ты… действительно этого хочешь?

В этом вопросе – остатки его сомнений, тревога за душевное спокойствие Скриппса, предвидение неизбежной боли в будущем… и отчаянная, до дрожи пронзительная надежда. Дон не может не сказать ему правду.

– Да, Дэвид. Я устал уже от самого себя бегать. Я действительно очень сильно этого хочу.

Он привлекает Дэвида к себе и прижимается лицом к его лицу, щекой к щеке, чувствует кожей невесомое касание его длинных ресниц, его дыхания.

Они прижимаются друг к другу всё плотнее, Дэвид крепко обхватывает одной рукой его плечи, другую запускает в волосы, дышит часто, взволнованно, громко. Дон чувствует, как колотится сердце Дэвида: так же, как его собственное. Они всё ещё не целуются, это кажется лишним. Кажется гораздо важнее просто прикасаться, просто впитывать кожей тепло – жар – друг друга. Вдыхать запах. Ощущать пульс. Они сминают одежду, тянут и шарят руками, стараясь добраться до голого тела. Дональд слышит протяжный стон и с удивлением понимает, что стонет он сам. Он даже близко не так пьян, как был в Шеффилде, но его всё равно качает. Он чувствует возбуждение, своё – и Дэвида тоже – и всё-таки не выдерживает. Целует. И уже не может остановиться.

Поцелуи становятся жарче, отчаянней. Оба уже готовы шагнуть дальше, оба горят, но кто-то должен сделать это первым – и какое-то время никто не может. Дональд не желает проявлять ни малейшей агрессии, и больше всего на свете сейчас он хочет, чтобы Дэвид сам толкнул его на кровать. Но Дэвид медлит, и Дон, наверное, понимает, почему. Только стоять на ногах остаётся всё меньше сил, и поэтому когда решение приходит ему в голову, он едва не смеётся от облегчения – и следует ему. Крепче обхватывает Дэвида и падает спиной на постель, увлекая его за собой. Сила тяжести так сладко прижимает их друг к другу, что они уже оба стонут от наслаждения. Дэвид снова трётся лицом о его шею, и руки у него немного дрожат – это рождает ответную дрожь в теле Дона, и это настолько приятно, что трудно дышать.

***

Дэвид словно в тумане. Он давно, а может быть, и никогда, не испытывал ничего подобного. Он не помнит, когда они избавились от одежды, но это, видимо, произошло, потому что под ним лежит сейчас совершенно обнажённый Дон. Его тело не слишком-то стройное и рельефное, но это странным образом не имеет абсолютно никакого значения – близость Дона заводит его так, что становится больно от резкого возбуждения. Потому что Дон смотрит на него горящими от страсти глазами, и совершенно очевидно, что ему нужна от Дэвида не физическая красота и не искусная техника секса. Дональда возбуждает уже то, что он – это он. Дэвид Познер, тощий еврей из Шеффилда, которого Дональд знает уже больше двадцати лет, и, несмотря на это, почему-то всё-таки – любит? Держать в объятьях человека, которого он знал бы и любил бы так давно, Дэвиду раньше не доводилось – и он понимает, что после этого в разы труднее будет согласиться на случайный секс с ничего не значащим для него незнакомцем. Но Дон жадно целует его шею, гладит его тело руками и даже коленями, и Дэвиду вдруг становится не важно, разобьётся его сердце после этой ночи или нет. Пусть Дон вернётся к семье и никогда не позовёт его снова, Дэвиду сейчас совершенно всё равно. Важно только одно: сейчас Дон здесь, он ласкает его и принимает его ласку, и будь Дэвид проклят, если позволит себе хоть чем-то омрачить эту ночь для любимого.

Так что Дэвид ни слова не говорит о будущем, ни о чём больше не спрашивает и не просит, а просто ласкает его руками и доводит до оргазма, осторожно прикусывая его шею – так, чтобы не оставить следов – и впервые кончает в его ладони, и Дон, как тогда, стонет и извивается под ним, и целует его, целует, целует. А потом, когда они вместе идут в душ, Дэвид, повинуясь внезапному порыву, опускается на колени и вдохновенно ему отсасывает. Дон реагирует даже на самые простые оральные ласки так бурно, что Дэвид с грустью понимает: супружеским сексом он не избалован. Это кажется особенно несправедливым, поскольку самого Дона бездарным и неумелым в этом плане Дэвид бы не назвал. Дон с удовольствием ласкает всё его тело, ни капли не зажимается и абсолютно ничего, похоже, не боится. Это странно, очень странно видеть в женатом религиозном мужчине – тем более в Доне Скриппсе, который, как помнится, предпочитал «всё записать» – и это очень возбуждает. И хочется снова и снова. «Угомонись уже, Познер, тебе не шестнадцать лет!» – смеётся он над собой. Но, увидев полуоткрытые губы Дональда около своего члена, ничего не может с собой поделать. Он хочет его до безумия, до потери сознания, до боли. Хочет всё, что Дон согласен ему дать. Запрещает себе хотеть хоть на толику больше.

***

Ночью Дон постепенно осознаёт, что уже не спит, хотя ещё и не проснулся окончательно. В комнате тихо, и он, не открывая глаз, старается глубже вжаться лицом в подушку, уютнее закутаться в одеяло, такое приятное к голому телу… и вспоминает. На этот раз воспоминание не пугает его, он усмехается сам себе в темноте, сладко вздыхает и переворачивается на спину, осторожно, чтобы не растолкать нечаянно того, кто лежит сейчас рядом с ним. Но, повернув голову, он неожиданно различает в темноте ответную улыбку, ответный взгляд. Дэвид не спит. Он, приподнявшись на локте, тихо лежит рядом со Скриппсом и… смотрит?

– Привет, Поз. Ты чего не спишь?

Скриппсу не нужно кошачье ночное зрение, чтобы угадать смущённый «нырок» головы Дэвида.

– Так… не спалось.

– Караулил, чтоб я не сбежал? – шутит Дон, но Дэвид отвечает серьёзно:

– Не смейся, Скриппси. Я и сам уже не помню, когда в прошлый раз я вот так вот был… не один. Ни минуты сейчас не хотел пропустить из этого чуда.

Вот и он, трагически-романтический Познер, с отчаянной горькой нежностью думает Дон. Он прячется за иронической полуулыбкой, за насмешливым взглядом поверх очков, за слегка наигранными жалобами на тяжёлую долю учителя. Он скрывает это пронзительное одиночество, эту тоску по родному теплу рядом с ним, отчасти потому что не верит, что кто-то поймёт и хотя бы чуть-чуть посочувствует. Эти несколько ночей с Доном пролетят для него так же быстро, но Дон после этого отправится, как это ни стыдно признать, к семье. Да, его будет грызть совесть, но вокруг него будут бегать дети, витать ароматы из кухни, звучать знакомые голоса. А Дэвид будет один. В пустом доме, в пустой постели. Вновь, как всегда. «Что я наделал, – снова думает Скриппс. – Что я опять натворил». Только что уж теперь жалеть. Поз – человек взрослый, он за себя решил сам. Но Дону теперь уже тоже совсем не хочется спать. Он касается тёплой руки, плеча, шеи. Тянется за поцелуем. Дэвид чуть слышно вздыхает ему в рот, отзываясь так томно и ласково, что щемит в груди. Не думай об этом, приказывает себе Скриппс. Сейчас он с тобой, подари ему столько тепла, сколько успеешь. Чтобы хватило до следующей вашей встречи, которая точно случится, поздно уже сомневаться в этом. Ты пропал, Дональд Скриппс, окончательно и бесповоротно пропал.