Текст книги "Непокаянный (СИ)"

Автор книги: alra

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

***

Объяснить всё родителям оказывается до неприличия легко. Не дождавшись его вчера, его мать позвонила матери Локвуда, и Джим – так же как и Дон, остановившийся в родном доме – сказал, что видел, как Дон отправился к Познеру. Дальше родители предположили как раз то, что предлагал рассказать (да, соврать) им сам Дэвид: что старые друзья за беседой совсем позабыли о времени, Дональд не заметил, как заснул, а Познер не стал его будить. Укрыл тёплым пледом и ушёл к себе в спальню, да. Если бы так всё и было… На Дона накатывают волны жгучего стыда, когда он, сам того не желая, представляет, какой была бы реакция родителей, узнай они правду. Горькое разочарование в глазах отца, вечный кошмар почти любого сына – до сих пор невиданное Доном выражение – могло стать жестокой реальностью. Шок и печаль матери, отнёсшейся к Ханне практически сразу как к дочери, было бы не легче пережить. Дон почти уверен, что ненависти к геям его родители не испытывают, хотя вопрос об ориентации Познера между ними никогда не затрагивался, и Дон даже сомневается, что они знают что-то об этом… Впрочем, после встречи с Тотти он вполне допускает, что знают об этом многие. Знают и стыдливо молчат. Но, в общем-то, независимо от вопроса ориентации Дон уверен, что его родители встали бы на сторону Ханны. Он, если подумать, и сам сейчас на её стороне.

Он подробно рассказывает о вчерашней встрече, о миссис Линтотт, обо всех друзьях. «Я слышала, Дэвид преподаёт», – вспоминает мама. Тогда Скриппс немного рассказывает и о нём.

– Папа, а этот Дэвид – твой лучший друг? – спрашивает его Лиззи.

– Да, мы очень крепко дружили с самого детства.

– Почему тогда мы никогда его не видели раньше? Я думала, дядя Стюарт твой лучший друг.

Дональд привычно восхищается цепким вниманием Элизабет. Она замечает многое и всегда стремится разобраться в непонятной ситуации, редко принимая противоречивые факты на веру. Ханну (и некоторых учителей) раздражает это её качество, а вот Дональд, напротив, старается его поощрять, поэтому дочь твёрдо знает, что папу всегда можно спросить совершенно о чём угодно – и он не рассердится и не отмахнется, а действительно постарается ответить.

– Ну конечно же, дядя Стюарт тоже хороший друг, но нельзя же сказать, что единственный, – «слава Богу», чисто по привычке добавляет он в мыслях. – Просто, знаешь, Лиз… Дэвид очень занят работой. И живёт он, как видишь, далековато от нас, а дядя Стю живёт близко. Именно потому, что мы не виделись так давно, мы и засиделись так поздно вчера. Обо всём хотелось поговорить. Иногда друзья видятся очень редко, но от этого они не перестают быть друзьями.

«К сожалению, иногда им приходится перестать быть друзьями из-за чего-то другого», – думает он с горечью, но вслух, конечно же, не говорит.

Он звонит жене, рассказывает, что встреча прошла удачно. Что он собирается погулять с детьми по паркам и новым выставкам. Что родители чувствуют себя хорошо. Её голос звучит устало и чуть раздражённо, впрочем, практически как всегда. Но из-за свежей вины ему продолжает казаться, что она что-то знает – всё знает! – ну или не знает, но чувствует. Он старается свернуть разговор побыстрее. «Не буду тебя отвлекать».

Прогулка выходит отличной. Шеффилд заметно преобразился за эти годы. Нельзя сказать, что прямо расцвёл, конечно, но создание «Культурного квартала»**, безусловно, помогло ему удержаться на плаву. Дональд не упускает случая в частном порядке взять интервью у женщины, пригласившей их зайти на детский мастер-класс и оказавшейся владелицей большого выставочного зала. Скриппсу никто не заказывал таких материалов, но у него возникает предчувствие, что они могут в будущем ему пригодиться, а такие предчувствия редко обманывают его. Он записывает телефон Эммы Джонс, чтобы при необходимости уточнить какие-нибудь детали или выслать ей материал на согласование, и продолжает прогулку с детьми.

Стюарт заходит к ним в гости в тот же вечер, пользуясь случаем проведать родителей Скриппса, его-то собственные родители давно уже живут не здесь, а на юге Франции. Дарит дорогой коньяк его отцу, духи матери и конфеты детям, они все вместе немного сидят по-домашнему на кухне, и он между прочим рассказывает, что остальные уже разъехались.

Дон почему-то все оставшиеся два дня своего отпуска боится, что ему позвонит Познер. Но он не звонит. И вроде бы понятно, что это очень, очень хорошо. Но почему же, чёрт возьми, от этого так больно.

Комментарий к ЧАСТЬ 1

Ну, в общем, вот. Добро пожаловать в наш мир стекла, товарищи. Если хотите добить себя окончательно, послушайте ещё песню «Hero», исполнитель Regina Spector: https://vk.com/audio8066737_456239124 Это вот – буквально состояние Дона в первые минуты ПОСЛЕ, и в первые дни: о чём он, может быть, и не хочет думать, но мысли лезут в голову. Если слова не точно такие, то эмоции очень похожие.

*«When I Survey the Wondrous Cross» – христианский гимн, который Познер и Скриппс исполняют на уроке Гектора в пьесе, в фильм этот эпизод не вошёл. Послушать, как это звучало, можно тут, например: https://my.mail.ru/music/songs/jamie-parker-and-samuel-barnett-when-i-survey-the-wondrous-cross-fd1caae4353e3a31bb4dabfa10b49ed9

** Точнее, это «Квартал культурных индустрий» – передовой для своего времени эксперимент по превращению культурной деятельности в фактор экономического развития территории. http://www.worldlab.co/?p=1571

========== ЧАСТЬ 2 ==========

Перед отъездом Дональд в одиночестве идёт в свою старую церковь и долго сидит там, то повторяя обрывки молитв, то просто пытаясь собраться с мыслями. Пытаясь понять, как теперь жить дальше. И невольно возвращаясь мыслями в прошлое.

В этой церкви, в этих стенах он когда-то пережил немало откровений. Главнейшим до сих пор остаётся, конечно же, первое переживание некой высшей реальности, горнего мира, охватившее его во время пасхальной службы, когда он был ещё ребёнком. Он тогда ощутил совершенно особое восхищение, странный, торжественный транс, из которого сущности Бога и ангелов выглядели не менее, а даже более реальными, чем окружавшие его знакомые и незнакомые люди. Немного позже, уже слегка повзрослев, он всё ярче, всё отчётливее стал чувствовать, что и он сам, и люди вокруг – тоже часть того, светлого, мира, хоть не все и далеко не всегда ведут себя так, чтобы это было заметно… и впервые заплакал от горькой нежности ко всем, всем на свете людям, когда осознал, что почти никто, даже старенький местный священник, в полной мере не верит, что это не просто слова, а действительно так и есть.

Он не умел ни тогда, ни сейчас передать словами всю полноту своих переживаний, но в реальности Бога с тех пор сомневаться он больше не мог. Это было бы всё равно, что сомневаться в реальности ветра, дождя, света звёзд. Иногда он об этом язвил, иногда, чуть мягче, иронизировал, но в основном оттого, что уже понимал: всерьёз его веру никто из окружающих воспринимать не может. По какой-то причине они не переживали того, что чувствовал он, а судить о том, кто из них ошибается, он не считал себя вправе. Но, может быть, именно потому, что букву закона Божьего он всегда воспринимал через призму тех своих переживаний, он не видел никакой проблемы в том, что среди его друзей оказались мусульманин Ахтар, распутник Дейкин или гомосексуальный Познер. В каждом из них Дональд видел прежде всего душу – живую, страдающую, исполненную самых разных стремлений. И чистых, благородных и человечных стремлений в каждом из своих друзей он видел достаточно, чтобы никого из них не считать «грязным» или «недостойным». Потому и пробуждение собственной страсти к близкому другу его не особенно шокировало. Огорчило немного, но больше из-за того, что Дэвид тогда явно всё ещё тосковал по Дейкину, и сообщить ему, что он сам стал причиной таких же мучительно-безответных чувств, казалось Дону довольно жестоким поступком. А после Дейкина Познер, казалось, совершенно без перерыва переключился на другого красавца-брюнета, потом на третьего, так что Дональд просто перестал обращать на свои неуместные чувства внимание. Навыки, приобретённые путём исполнения заповедей и соблюдения постов, ему в этом здорово помогли: он прекрасно умел управлять своим вниманием и неплохо натренировал волю, так что особых проблем даже не испытал. А потом, встретив Ханну и ближе узнав её, он совершенно искренне по уши в неё влюбился – и даже, грешным делом, решил, что вот у него-то как раз это и была «просто фаза». Что ж, даже если и так, очевидно эти «фазы» иногда возвращаются.

Но и сейчас жгучий стыд, который испытывает Дональд, охватывает его не из-за того, что его страсть оказалась вновь направлена на мужчину. Ему больно и стыдно от того, что священный обет, данный им при венчании, оказался нарушен настолько бездумно. Он чувствует себя предателем, да им он и является, по отношению к самому дорогому, что имеет в жизни. Он растерян и не понимает, как мог он не вспомнить хотя бы о детях, ради которых без рассуждений готов отдать свою жизнь – но не остановить пьяный разврат, судя по всему. Да, он мог бы отчасти винить алкоголь, но с себя он не видит возможности снять основную часть ответственности. Он всегда считал себя способным управлять своей страстью… а это, если подумать, очень похоже на проявление гордыни. Что ж, видимо настало время ему научиться смирению, как бы странно ни выглядел в этом контексте преподнесённый судьбой урок. Он не сомневается, что произошедшее является ошибкой, которую не следует повторять. Страсть, пусть даже и сильная, не важнее его ответственности за детей и его обязательств перед их матерью. Счастливый смех Лиззи и Генри и привычные объятия Ханны – теперь даже больше, чем он заслуживает, но Господа не зря называют милосердным. Он всегда даёт своим детям возможность исправить ошибки и попытаться стать достойными уже оказанной им Его милости.

***

Дома они разбирают чемоданы, Ханна помогает Генри и собирает вещи в стирку.

– Ну, как вы погостили у бабушки с дедушкой?

– Хорошо! – отвечает Лиззи.

– Да, хорошо! Только папа домой не пришёл один раз.

– Один раз только, мам. А потом мы всё время вместе гуляли.

Ханна поднимает брови.

– А он не просил вас не говорить мне об этом, случайно? – спрашивает она, и Дональд ставит себе жирный плюс за то, что как раз об этом он их не просил. Всё равно бы разболтали, наверняка, а так всё это выглядит в разы менее подозрительно. Он сам себе противен из-за этих трюков.

– Нет, мам! Это с другом он разговаривал и заговорился.

Скриппс разводит руками, как бы говоря: «Что поделаешь, дети!» – и поясняет:

– У Познера засиделся, уснул.

– А, у этого… Который еврейчик.

«Который на нашей свадьбе пел» она не говорит, с досадой замечает Дональд.

– А ты его знаешь, мам?

– Он на свадьбу к нам приходил. Все папины одноклассники были. Такая разношёрстная компания, – задумчиво говорит она. – Совершенно не понимаю, что может их связывать до сих пор.

– И тем не менее, они мне ближе по духу, чем многие нынешние друзья.

– Почему, интересно мне знать?

Тон Ханны привычно соскальзывает в снисходительно-ироничный. Дон невольно чувствует новый прилив досады.

– Да хотя бы потому, что никому из них мне не пришлось объяснять, что если девочка увлекается футболом, то это ничуть не хуже, чем танцами.

– Никому? Даже этому Познеру?

– Ханна, да что ж такое, – он подходит к ней ближе и говорит вполголоса: – Что эта реплика, по-твоему, должна означать?

– Ну просто он, знаешь, не выглядит… футболистом.

Дон очень хочет вспылить. Иногда он не понимает, для чего Ханна делает это – как будто изо всех сил пытается его разозлить. А иногда ему кажется, что это он сам виноват во всём: она ведь довольно давно уже почти не видит от него проявлений радости, восхищения, любви – вот и пытается выбить взамен хоть какие-то эмоции… Но не эти ли холодные замечания уже почти погасили горевшее когда-то тихое пламя его чувства к ней? Он не может вспомнить, что же случилось раньше. А сейчас это и вовсе не имеет никакого значения. Он виноват перед ней, хоть она и не знает об этом, и эта вина совершенно точно лишает его права упрекать её в чём-то настолько несоразмерном измене как язвительная манера общения.

Он вздыхает и молча отходит – и замечает, что дети уже на всякий случай убрались к себе в комнаты, почувствовав напряжение между родителями. Они не любят родительских ссор, но, к сожалению, привыкли к ним. Привыкли, что после них жизнь продолжается, как ни в чём не бывало, поэтому давно уже не плачут и не боятся. Дон помнит свой долгий разговор с Лиззи после её вопроса о том, могут ли люди жить, никогда не ссорясь, – и помнит, как изо всех сил старался тогда не критиковать лично Ханну. Упомянул только, что поводом для ссоры каждый считает немного разные вещи, и Лизз в своё время придётся самостоятельно выбирать, начинать ли ругаться или решить вопрос как-то иначе. Генри об этом его не расспрашивал, но Дональд давно догадывается, что всё, что он рассказывает Лиззи, она потом пересказывает брату своими словами. Быть может, поэтому Генри его часто удивляет своими рассуждениями о вещах, которые он, вроде бы, ещё не должен понимать в свои семь лет.

***

После своего «грехопадения», как Дон однажды с горькой усмешкой назвал произошедшее в мыслях, он не может смотреть на привычную жизнь так же, как прежде. Дома всё ему кажется по-новому чудесным, драгоценным, незаслуженно прекрасным… и жестоко напоминающим о его предательстве. Ханна, целующая его при встрече и прощании, напевающая на кухне, колдуя над новой экспериментальной запеканкой, Лиззи, прыгающая с разбега ему на руки, Генри, доверчиво глядящий на него и ловящий каждое его слово, – не просто греют душу, а укоряют: всё это так мало значит для тебя? Всё это тебе совершенно не дорого? Он, в общем-то, понимает, что это деструктивный ход мыслей, потому что, конечно же, много значит, и, конечно же, дорого. О чём тут вообще говорить. Произошла очень горькая и неприятная случайность, о которой они с Познером оба сразу же пожалели, и, хотя отменить произошедшее теперь уже невозможно, нельзя позволять этому повлиять на грядущую жизнь. А для этого надо взять себя в руки и перестать себя постоянно винить, и просто постараться не оступаться так впредь. Да, может быть, Дон какое-то время не сможет без запинки говорить с детьми о любви и верности, но он и раньше старался с большой осторожностью употреблять слова «всегда» и «никогда». «Всегда будет любить», «никогда не предаст» – опасные выражения, он не хотел подливать масла в огонь массмедиа, внушающих неокрепшим умам нереалистичные ожидания. Но он уверен, что со временем он сумеет на деле доказать, что одна ошибка не отменяет стараний всей жизни, не меняет главных ценностей и не делает человека сразу дурным и порочным – и сможет снова искренне считать, что любит Ханну и по-настоящему верен ей.

Так что Дональд не сомневается, что рассказывать о произошедшем Ханне не надо. Что это даст ему, кроме мифической «очистки совести»? Мифической, потому что признание в случайной измене никоим образом не искупает её, смешно даже думать такое. Сегодня он мучается от того, что не смог сдержать обещание и скрывает это, а значит – лжёт. Но, допустим, он скажет правду. И, видя его, Ханна каждый раз будет вспоминать о том, что он однажды по пьянке ей изменил. Да ещё с тем самым мужчиной, которого она, к досаде Дональда, и так никогда не уважала. Может быть, она поверит его раскаянью и всё же его простит… но их жизнь этим признанием будет отравлена куда сильнее, чем этой тайной.

Он старается загладить свою вину, как умеет. Прилагает усилия, чтобы не забывать о её просьбах, даже нечётко сформулированных как «надо бы как-нибудь…» и «было бы неплохо…» Не перечит ей без особой причины, сдерживает резкие ответы на её язвительные реплики, не спешит оспорить её мнение, если предмет разговора – скажем, политика или чей-нибудь художественный вкус. Старается больше слушать, чем говорить, и слушать действительно внимательно, и даже наконец начинает различать её новых коллег по именам. Старается делать комплименты не под настроение, а действительно каждый раз, когда замечает в ней что-то хорошее, доброе и красивое.

Не всегда это срабатывает, как задумано. Она обижается, что он только что заметил брюки, которым уже почти год, расстраивается, что он потратился на премьерный сеанс в кино, она же просто так сказала… И почему это он так интересуется этой Эмили, что даже уже её имя запомнил? Того, что он больше не пытается потратить время на работу над книгой, она вообще не замечает. И, к сожалению, далеко не всегда с радостью отвечает на его ласку. Иногда раздражённо говорит, что устала, иногда просто чуть хмурится и вздыхает, но так или иначе даёт понять, что сейчас ей не до него. Он бы, может быть, немного обиделся раньше, не на сами отказы, конечно же, а на их резкий тон, но теперь он просто отступает и ждёт. Когда она в хорошем настроении, когда улыбается – тогда она охотно принимает ласку и приветливо отвечает на неё. Дональду жаль только, что улыбку эту он вызвать своими силами почти никогда не может. Приходится просто ждать.

Зато дети его вниманию рады всегда. Он навещает их в спортивном лагере вместе с Ханной, хотя в прошлом году они делали это по очереди. После их возвращения они играют в такой же лагерь дома, командуя папой и гоняя его по комнатам. Они вместе клеят из бумаги фигуры динозавров – Лиззи они тоже, в общем-то, нравятся – и он с удовольствием смотрит представления, которые дети с этими зверюгами для него устраивают, порой и на французском языке. Ханна пытается подключиться, но ей это даётся тяжело: ей быстро становится скучно от бесконечного повторения сюжетов с небольшими вариациями, а французского она и вовсе не знает… Фальшивый интерес дети сразу чувствуют и как-то на глазах теряют энтузиазм. Она больше любит возиться с ними на кухне, это единственное место, где она способна пережить «творческий беспорядок» и дать им почти полную свободу самовыражения, так что дети тоже это любят, и оба уже немного умеют готовить. А вот чтение перед сном – тоже обязанность Дональда, и обязанностью этой он очень дорожит. И чтение, и обсуждение прочитанного с детьми так напоминает ему собственное детство, собственные воображаемые приключения в волшебных мирах, что его связь с дочерью и сыном становится практически осязаемой.

***

По телевизору, как назло, без конца идут фильмы и публичные скандалы в новостях – про измены. Дональд сильно сомневается, что их вдруг стало больше, чем было до того, скорее всего он просто стал на это обращать внимание, но от этого ему не легче. (И, вообще говоря, может хватит уже копаться в белье несчастной покойной принцессы Дианы?) Однако, наблюдая за развитием подобных сюжетов, он внезапно понимает, до какой степени ему повезло, если это слово уместно, что у него всё случилось именно с Познером. Он не может представить себе обстоятельств, при которых его друг почему-либо стал бы названивать ему и требовать встречи, или закидывать его неуместными любовными письмами, или пытаться связаться с женой и «раскрыть ей глаза», или намекать «по секрету» о том, что произошло, всем общим знакомым. Мальчишка, достававший возлюбленного серенадами, давно повзрослел, да и к Дейкину он вязался тогда в основном потому, что у того ни с кем не было прочных отношений.

– O tempŏra, o mores!* – саркастически восклицает Ханна по поводу нового поворота сюжета очередной мыльной оперы, а у Дона волосы шевелятся от мыслей о том, в какой кошмар могла превратиться его жизнь, если бы Дэвид не вёл себя настолько безупречно.

Сильно удручает то, что никак нельзя поговорить о ситуации с Дейкином. Отношения – это его стихия, и, как бы Стю ни ворчал, а некоторым его советам Дон всё-таки успешно следовал. Но сейчас он не может так подставить товарища. Если Стю об измене Дона узнает, он будет чувствовать себя при встрече с Ханной очень неловко. А встречаются они не так уж и редко: на днях рождения, детских и своих, на Рождество, а иногда и просто так, хоть это и реже. Дейкин изображает из себя Казанову, легко относящегося к сексу, но Дональд прекрасно знает, что за спиной у подруги шашни крутить его друг никогда не станет. Предложить тройничок с него станется, но бессовестно обманывать – нет. Может быть, потому он и не хочет жениться, что относится к узам брака куда серьёзнее, чем показывает. Втягивать Стюарта в эту историю у Дональда рука не поднимается.

Остаётся дневник. Но дневник его тоже слегка подводит. Дон записывает обычно события дня, но не все, а лишь те, что наталкивают на какие-то мысли. Набрасывает характерные детали, собственные наблюдения, что-то, что вспомнилось или бросилось в глаза. Так что почти каждый день после поездки в Шеффилд он что-нибудь в дневник пишет, но как только садится за него с намерением поразмышлять о своей ошибке – слова не идут. Он сидит над блокнотом с ручкой в руке и не знает, как поймать разбегающиеся мысли, не дающие ему покоя по ночам. О чём ему писать? О ласковых алых губах Познера? О том, что страсть Дона, как выясняется, не всегда была безответной? Так об этом лучше не думать, это дорожка прямиком в ад. Не в том смысле, что в Ад после смерти: суждения о нём настолько противоречивы, что об этом Дон не видит смысла беспокоиться. Предпочитает просто жить так праведно, как только может – и предоставить Богу решать, чего будет достоин в посмертии и он, и люди вокруг. Тут он имеет в виду фигуральный, искусственный ад в смысле невыносимых прижизненных страданий. Писать о своём раскаяньи, о стыде, о боли? Рисоваться и много говорить об этом Дону не хочется. Он считает, что в покаянии важнее дела, а не слова, и святые отцы, насколько он помнит, того же мнения. А о чём ещё писать, он и не знает, и не может сформулировать ни одной связной мысли, так что просто вздыхает и закрывает блокнот, или пишет о другом.

В церкви же Дон исповедоваться персонально священнику не испытывает необходимости, хотя раньше и делал это иногда, несмотря на то, что у англикан это не считается обязательным. Он понимает, что это таинство, как и многие другие, для большинства служителей церкви в общем-то стало формальностью. В ответ на свой рассказ он скорее всего услышит «ступай и не греши», а это он и сам себе сказать в состоянии. Он мысленно обращается к Богу во время общей исповеди перед причастием, и вот от этого, как ни странно, становится легче. Как будто к его былому переживанию о принадлежности всех людей к светлому высшему миру добавляется такое же интенсивное и глубокое переживание принадлежности всех людей (и себя в том числе, конечно же) к миру, ну… людей. К человечеству. Со всеми его падениями и взлётами, которые бывают настолько непостижимы, что хочется порой откреститься от них или как-то их упростить, как-то объяснить, загнать в рамки, отсечь лишнее, и только то, что осталось, считать «человеком»… Только то, что вписалось в границы морально приемлемого для себя, считать «собой». Он опять не может чётко сформулировать, какие же выводы следуют из этого откровения, потому что его вины и необходимости искупления оно явно не отменяет, но в душе поселяется чуть больше мира и покоя. Чуть меньше ненависти к себе и паники. Некое новое качество сострадания к людям.

Он невольно возвращается мыслями к Познеру, снова и снова. Понимает, что лучше об этом не думать, но всё же не может забыть, насколько разбитым, раздавленным выглядел Дэвид тем ранним утром. «А Дэвид же паникёр», – отчётливо вспоминает Скриппс. Он и сам запаниковал тогда, когда всё вспомнил, а Дэвид наверняка же был просто в ужасе… Но всё-таки смог собраться, взять себя в руки и так спокойно и уверенно предложить Дону отличный план действий. Взял это всё на себя, не заставляя Дона придумывать, как скрыть происшествие от родителей, а значит и от детей, и, наконец, от жены. Сам уничтожил улики, собственноручно стёр из жизни Дона – себя. Своё влечение. Свою… любовь? Кто знает, может и так. А Дон ведь, кажется, даже и не подумал поблагодарить его за это.

Дональд пишет письмо.

***

Хмурым днём, в последнее воскресенье лета, Дэвид возвращается домой. Вчера он аккуратно побрился, придирчиво выбрал рубашку, ремень и брюки и, кинув в дорожную сумку смену белья, отправился в свою очередную вылазку в Манчестер. Там он забросил сумку в заранее забронированный номер отеля, тщательно уложил волосы перед зеркалом и вышел на Канал-стрит на поиски… кого-нибудь подходящего.

Было время, когда его в Манчестере ждали. Он мог позвонить и договориться о встрече, и это было бы настоящее свидание – с обменом новостями, с обсуждением музыки, с небольшими подарками друг другу на память… Но после нескольких неудавшихся попыток поддерживать такие отношения Дэвид отказался от этой идеи. Ни один из этих романов на расстоянии себя не оправдал. Теперь приходилось полагаться на удачу… Впрочем, обычно удача улыбалась ему. Если не считать тех случаев, когда приходилось отстаивать своё право ответить на что-нибудь «нет». Такое, к счастью, почти перестало случаться: может быть, он научился распознавать невменяемых типов и отсеивать их заранее – а может быть, он сам стал выглядеть увереннее, и они перестали им интересоваться.

В этот раз всё тоже сложилось удачно. Мужчина, ответивший на его флирт, был даже старше его, но такой же бодрый, стройный и даже более подтянутый, наверняка следил за фигурой и посещал тренажёрный зал. Седая прядь в тёмных волосах придавала импозантности. Он был крайне предупредителен и галантен, и это немного раздражало Дэвида: уж очень было похоже, что тот его с барышней перепутал. Но это была такая мелочь по сравнению с тем, с чем он сталкивался прежде, что Дэвид и не подумал выражать недовольство или отшивать этого «кавалера». Мужчина был симпатичен внешне. Он довольно открыто выражал эмоции и отвечал на вопросы, что, по опыту Дэвида, минимизировало вероятность неприятных сюрпризов за закрытыми дверями. Он не отказался от поцелуев и вскоре сам предложил где-нибудь уединиться. И он не был похож на Дона, что в данных обстоятельствах тоже был явный плюс. Дэвид понимал, что ему не стоит быть слишком уж переборчивым.

Так что секс у Дэвида в этот раз был, и в общем даже неплохой. Разумеется, без долгих прелюдий, но не сказать, чтобы совсем механический. Мужчина предпочитал быть сверху, и Дэвид позволил ему. Правда, тут галантность кавалера дала сбой, и он сперва сделал Дэвиду немного больно, но тут же извинился и исправился, и без возражений согласился сделать так и не кончившему партнёру минет. После чего немного полежал, глядя в потолок, потом вежливо улыбнулся, поблагодарил за вечер, оделся и ушёл. Приятный человек, ничего о нём дурного не скажешь. Даже презерватив за собой подобрал с пола и выбросил. Дэвид был очень рад, что скорее всего никогда не увидит его снова.

Ночь, проведённую после этого в пустом гостиничном номере, не хочется вспоминать. Дэвид бы уехал домой, но последний поезд ушёл часа два назад, да и потом, назавтра (то есть уже на сегодня) у него было намечено в Манчестере ещё одно дело. Такие вещи, как тест на ВИЧ, он тоже предпочитает делать подальше от дома. Шеффилд – городок, конечно, не самый маленький, но никогда не знаешь, в какой клинике навстречу могут попасться твои ученики… или их родители. Не то чтобы Дэвид пренебрегал правилами безопасности, да и бурную сексуальную жизнь он, можно сказать, никогда не вёл… но всё же он спал со случайными партнёрами, а в таких делах он предпочитал быть уверенным, а не надеяться на лучшее. В последнем Дэвид бросил упражняться уже очень давно.

Отстояв небольшую очередь и с горем пополам заполнив обязательную, хоть и анонимную, анкету (правила её заполнения вряд ли часто менялись, но Дэвид, приходя примерно раз в год, то и дело попадал на новый вариант и был вынужден разбираться в нём заново), он зашёл наконец в кабинет. Пожилая медсестра, не скрывая отвращения, наполнила пробирки его кровью и велела явиться за результатом через неделю. Она явно была из тех, кто считал, что этот анализ сдают одни только «чёртовы педики». Что ж, в его случае она не ошибалась. На ненависть незнакомцев Дэвиду практически всегда было плевать, но настроение от этого, конечно, не улучшилось. Он подумал было погулять по городу, развеяться, но погода была как назло по-осеннему хмурой, да и вообще для этого куда больше подходил родной зелёный Шеффилд, так что Дэвид отправился домой.

Но после долгой дороги гулять ему больше не хочется. Он идёт по улице к дому, устало опустив плечи, стараясь не выносить оценку этим выходным, не сравнивать то, что он получил от них, с тем, чего ему на самом деле не хватает в его одновременно и бурной, и однообразной жизни школьного учителя. Машинально забирает из ящика почту и среди счетов и журналов замечает конверт.

Письмо. От Дональда Скриппса. Именно сейчас.

Жизнь, да ты издеваешься.

Дэвид бросает конверт вместе с остальным содержимым ящика на кухонный стол, оставляет дорожную сумку на полу в прихожей и, с легким чувством вины игнорируя жалобно мяукающую Мисс Беннетт и на ходу раздеваясь, отправляется в ванную комнату. Тёплая ванна всегда была одной из тех простых вещей, которые помогали ему немного расслабиться и хоть ненадолго почувствовать себя лучше (особенно, если добавить достаточно пены). Можно было надеяться, что после этого проснётся наконец аппетит и захочется как следует пообедать и выпить большую чашку любимого чая… И, может быть, тогда у него хватит душевных сил открыть и прочитать это дурацкое письмо, о чём бы оно ни было.

В письме ничего особенно страшного не обнаруживается. Оно немного сумбурное, но очень искреннее, и оставляет странное беспокойство в душе Дэвида. Он не сразу понимает, за что Скриппс пытается извиниться, потому что сам он не ждал абсолютно никакой благодарности за то, что ему пришлось тогда сделать для друга. И теперь, получив эту благодарность, он чувствует себя некомфортно. Он, конечно, рад узнать, что для Дона всё обошлось удачно, но, честно говоря, предпочёл бы вообще не думать об этом… Хотя, конечно, всё равно думал, кому он пытается врать.

Он понятия не имеет, чем и как уместно было бы ответить на это письмо в сложившихся обстоятельствах, и, подумав, решает вовсе не отвечать. А если при виде знакомого размашистого почерка у него нестерпимо ноет грудь и комок застревает в горле, так ведь об этом никому знать не обязательно. «Что сказал я и сделал – всё было не так. У меня в голове – сплошной кавардак…»** – крутятся и крутятся в памяти горькие строки.