Текст книги "Непокаянный (СИ)"

Автор книги: alra

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

«Так удачи тебе, до свиданья».

***

Дональд с тревогой ждёт ответа, но время идёт, а ответа всё нет. Он старается убедить себя, что это к лучшему. Он сказал Дэвиду то, что хотел сказать. Если тот не отвечает – значит, не хочет. Давно пора выбросить это всё из головы и полностью переключиться на работу и семью.

Но мелкая коварная заноза в мыслях всё же остаётся.

Комментарий к ЧАСТЬ 2

*O tempŏra, o mores! (лат.) – О времена, о нравы! (Цицерон)

**Познер вспоминает вот это пронзительное стихотворение А. Э. Хаусмана:

Ну ладно, больше мы не друзья.

Так руки пожмём на прощанье.

Что сказал я и сделал – всё было не так.

У меня в голове – сплошной кавардак.

Так удачи тебе, до свиданья.

Но если трудно будет тебе

И ты попадёшь в беду,

Вспомни того, кто тебя любил,

Кто тебе искренним другом был:

Свистни – и я приду.

(Перевод Г. Бена)

Оригинал стихотворения: http://www.poemtree.com/poems/ShakeHands.htm

========== ЧАСТЬ 3 ==========

Переключиться Дону оказалось не так просто, как хотелось бы. Он-то думал, что если когда-то это получилось, значит и снова получится. Однако он не учёл, что тогда он мог сосредоточиться на любимой женщине, которая так же нежно любила его в ответ. Сладкое волнение взаимной любви без труда затмило смутную тоску упорно подавляемого чувства, о котором он был уверен, что оно безответное… Что ж, теперь эту отговорку можно было вычёркивать, Дэвид ясно дал понять, что давно испытывал как минимум влечение к нему. А что касается любимой и любящей… Дональд долго старался не задумываться об этом, но много лет повторяющиеся паттерны довольно красноречиво говорили о том, что былое чувство если и не угасло, то очень сильно изменилось за эти годы. Может быть, привычка сыграла злую шутку, или просто поменялись приоритеты… но им всё чаще неинтересно вместе, они предпочитают проводить время за своими занятиями, Ханна охотнее общается с подругами, чем с ним, а он… предпочитает общаться с детьми. Сложно, на самом деле, чувствовать влечение к постоянно слегка раздражённой женщине, постоянно слегка недовольной и очень прозрачно на это намекающей… И грустно видеть, что так она реагирует только на него. С детьми, с друзьями, с соседями и коллегами она по прежнему ласкова, весела и заинтересована, но его присутствие как будто неизменно понемногу отравляет её жизнь. Так это выглядит со стороны, но, как ни странно, она сама этого совершенно не замечает. Попытки Дона поговорить с ней об этом заканчиваются её обидами: что за претензии предъявляет ей родной и любимый муж? Она недостаточно весела? Она не так на него посмотрела? Ему самому становится неловко, когда он понимает, как звучат для неё его слова. В конце концов, причины её недовольства редко бывают надуманными. Он, разумеется, тоже не идеален, и она, конечно же, тоже много работает и устаёт. И никто не может требовать от человека постоянно быть всем довольным и радостно разогревать ужин для задержавшегося супруга, который вообще-то обещал к этому ужину купить хлеба и, разумеется, забыл. В начале отношений им это казалось не стоящими внимания мелочами, но за годы этих мелочей накопилось так много, что довольно утомительно стало ходить вокруг этих гор на цыпочках, ежеминутно опасаясь обвала. Для Ханны не менее утомительно, чем для него, он понимает это. Но ему так хотелось пронести сквозь годы их первоначальную любовь, хотелось растить детей в атмосфере гармонии и счастья, а не вечных пикировок или молчаливых упрёков.

Однако, как это ни больно, приходится признать, что атмосфера в семье сменилась довольно давно. И Дону было бы гораздо легче, если бы Ханна прислушалась к нему и перестала закрывать на это глаза. Может быть, им удалось бы тогда сохранить тепло хотя бы дружеских отношений. Но, видимо, она не считает отсутствие любви чем-то нормальным для супругов, чем-то, что можно пережить, в чём можно себе и друг другу признаться. Может быть, поэтому и ведёт себя так, будто он просто обязан по-прежнему любить её, будто ничего существенного не изменилось.

Хуже всего то, что она пытается всё контролировать. И, честно говоря, заходит порой слишком далеко. Например, после очередного аврала на его работе заглядывает в его контакты на телефоне и обнаруживает там новое женское имя.

– Дон, в последнее время мне кажется, что ты что-то от меня скрываешь, – говорит она после запоздалого ужина.

Дону приходится нелегко. Его прошибает холодный пот даже при том, что он прекрасно понимает, насколько велики шансы, что ей просто показалось. Ну, а если не показалось? Она очень проницательна, вполне возможно, что какие-то признаки нечистой совести она действительно заметила у него… Однако он уже решил не признаваться без абсолютной необходимости. Надо сначала выяснить, о чём идёт речь.

– Просто кажется или есть причины? – спрашивает он насколько может спокойно.

– Причины? – переспрашивает она, резко обернувшись, и он вдруг понимает, что она едва сдерживает эмоции. Она несколько раз быстрым шагом проходит по комнате – и что-то сжимает в руке, так сильно, что побелели пальцы.

– Где ты сегодня был?

Вот как, её подозрения – из-за поздней работы?

– Я был в офисе, в нашем центральном.

– С кем?

– С Виком.

– Всё это время?

– Да.

– И ты думаешь, я позвоню ему, он подтвердит это, и я поверю?

– Ханна, зачем звонить? Что тебе нужно подтверждать? Эта работа бывает непредсказуемой, тебе давно это известно.

– А это ты как объяснишь? Что ты соврёшь? – она бросает на постель рядом с ним то, что держала всё это время – и это его телефон. – Эти звонки! Какой-то Эмме! Три звонка сегодня, в пять часов! Когда офис как раз заканчивает работу! Разумеется, ты договорился о встрече и помчался к ней!

Дональд даже теряется от такого напора. Он был так доволен собой оттого, что необходимость срочно заполнить полосу из-за снятого материала, оказавшегося недостоверным, превратилась не в высасывание из пальца скучной пустой статьи, а в довольно интересный материал, даже с небольшим экскурсом в историю, экономику и политику – как раз на базе того интервью, по наитию взятого летом в Шеффилде. Снят был не его материал, но заполнить место было больше некому – остальные заготовки не подходили по теме. Именно для уточнения некоторых деталей из этого интервью он и звонил мисс Джонс, из вежливости постаравшись уложиться в рабочее время. После этого набор текста, креативная идеологическая привязка к теме номера, корректировка и вёрстка заняли пару часов, и ему всё это время нужно было присутствовать, чтобы править текст при необходимости. Но без качественной основы это могло занять гораздо больше времени! И это ему теперь ставится в вину!

– И я вижу, что контакт создан как раз во время твоей поездки в Шеффилд! – продолжает Ханна. – Я не удивлюсь, если ты и тогда именно у неё ночевал!

Господи, он женился на детективе.

Он пытается оправдаться, подробно рассказывает, как произошло их знакомство, и что дети даже могут помнить эту женщину – порядочно старше Дона, хотя она действительно «мисс» – и почему материал не был использован сразу… И оказывается засыпан градом разоблачающих замечаний: то, что она старше – ни о чём не говорит; ах, владелица галереи, богема, конечно не нам чета; с чего бы она зазывала народ прямо на улице; скорее всего она потому и провела их, что его уже знала; зачем брать интервью, которого ему не заказывали, никто так не делает; и о чём можно ночь напролёт беседовать с этим Познером, это сразу ей показалось подозрительным; как не стыдно при детях с любовницами общаться; и не может быть, чтобы за три месяца не было случая напечатать это где-нибудь!

Он перестаёт понимать, что ей от него нужно. Если она хочет, чтобы он доказал свою невиновность – то почему так изощрённо опровергает все его слова? Если хочет, чтобы он признался – то зачем? В любом случае, признаваться в том, чего не было, было бы верхом идиотизма, так что ситуация стремительно становится патовой. Дональд, между прочим, тоже не железный. Он, как это ни странно, всё это время действительно работал, напрягал мозги. Думал, писал, обрабатывал информацию не меньше одиннадцати часов подряд. У него раскалывается голова, слипаются глаза, и вместо долгожданного отдыха дома он получает идиотские обвинения, основанные на домыслах, и вынужден ещё пытаться их опровергнуть! Примерно это всё он Ханне и выкладывает, и, неосторожно хлопнув дверью спальни, видит в конце коридора две приоткрытые двери с робко выглядывающими детскими мордашками… Из-за закрытой двери доносится стук чего-то брошенного в угол и плач. Он обречённо вздыхает, трёт лицо ладонями и спускается в гостиную, чтобы лечь там на диван. Ханна вернуть его не пытается.

Утром он пробует поговорить с ней снова, в надежде на то, что она успокоилась и выслушает его теперь. Однако она не слушает. Дети пытаются выяснить, почему мама сердится на папу, и она заявляет им, что папа её обманул и продолжает обманывать, и лучше бы признался уже, сколько можно её за дуру держать. Дон терпеть не может, когда так говорят с детьми.

– Во-первых, стоит говорить не «обманул», а «я думаю, что обманул». Во-вторых, я как раз считаю тебя достаточно умной, чтобы послушать разумные доводы, а в-третьих, вообще говоря, ты зачем искала что-то в моём телефоне? Для чего так нарушать границы личного пространства? Я не пытался от тебя скрывать эти звонки, но очень огорчён тем, что ты перестала мне доверять до такой степени.

Ханна возмущается тем, что он её же ещё и пристыдить пытается, и утро проходит в растрёпанных чувствах у всех, включая детей, которые, пытаясь их помирить, невольно делают только хуже, потому что доводы вроде «Папа не станет обманывать, он же гриффиндорец!» желаемого эффекта не имеют. Сегодня их везёт Ханна, и Дону страшно подумать, что она успеет им про него наговорить.

Незаладившийся с утра день продолжается в том же духе: с занятий спортивной секции звонят и сообщают, что Элизабет увезли в больницу с подозрением на перелом. Ханна звонит следом, говорит, что не может поехать за ней из-за работы, а также, что теперь из-за этого ужасного футбола девочка останется калекой – то, что он в этом виноват, подразумевается. Дон мчится в больницу сам не свой, но, к счастью, там всё не так уж ужасно – вывих лодыжки, неприятно, конечно, но скоро их отпускают домой. По дороге Лиззи расспрашивает его, правда ли он изменяет маме, стал бы он это делать и наказал ли бы его Бог, если бы он стал. Что, в общем-то, тоже не поднимает ему настроение. С работы вызывают на срочное совещание, и приходится оставить Лизз одну дома, правда, всего на часок (скоро должна приехать Ханна с Генри)… Зато на совещании пытаются повесить вину за некачественный материал, требовавший замены вчера, именно на него – так как он, как более опытный работник, чем автор статьи, должен был проверить факты заранее. Проверить факты во всех статьях газеты? Или только в этой почему-то? Адекватность окружающих его людей продолжает стремиться к нулю.

Когда этот дурдом, наконец, заканчивается (а это уже после семи), все спешат домой, кроме Дональда. Ему совершенно не хочется продолжать обсуждение мнимой измены, равно как и того, что футбол слишком опасен для девочек (как будто на танцах лодыжек никто не вывихивает). Поэтому, вконец измученный и несчастный, он не выдерживает и делает то, до чего руки не доходили несколько лет: разыскивает в записной книжке телефон Познера и набирает номер. Пока идут гудки, он успевает испугаться и чуть не бросает трубку, но вовремя обрывает себя: таинственные сброшенные звонки под вечер меньше всего нужны Дэвиду сейчас.

– Алло, – слышится в трубке голос Познера, немного усталый, но спокойный и такой родной, что Дону приходится собрать все силы, чтобы ответить сразу и без идиотского заикания.

– Привет, Поз.

– Скриппс?.. Что-то случилось?..

– Нет… Нет, ничего. Прости, я… я знаю, что зря позвонил, я просто…

– Дон, ты что, пьяный?

– Нет. Нет, Поз, я на работе ещё. Просто… Столько навалилось всего.

Дональд стягивает очки, трёт усталые глаза тыльной стороной ладони и не может сдержать тяжёлый вздох. Дэвид с полминуты молчит, и Дон почти видит, как он задумчиво хмурится и чуть-чуть надувает губы. Должно быть, Познер что-то услышал в его голосе, потому что в конце концов он чуть слышно вздыхает и произносит с сомнением, будто бы не совсем согласен сам с собой:

– Ну окей… Хорошо. Я не против… ну, поболтать. О чём-нибудь.

Дон чуть не плачет от облегчения.

– Спасибо. Спасибо, правда. Но ты… ты наверное занят чем-нибудь? Я отвлекаю?

– Посуду мою, – усмехается Дэвид. – Ты же знаешь, я даже с Феликсом не отказался бы поболтать, лишь бы отвлечься от неё.

– Знаю, – невольно улыбается Дон.

– Ну… как у тебя вообще дела? Как… как дети?

– Ох, и не спрашивай. Генри неделю назад каким-то страшным гриппом переболел, а Лиззи сегодня лодыжку вывихнула.

– Ой. Лодыжка – это же больно. Я помню свою, до сих пор. Ну и как там Лизз, держится?

– О, она молодчина, всё храбро терпит и не унывает. Ты куда больше ныл, чем она.

– Ещё бы, – фыркает Дэвид. – Нытьё – это же моя главная специализация. История – это так, просто хобби.

– Была главной, судя по всему. Сейчас ты что-то потерял былую хватку.

– Но-но, я попросил бы вас, сэр. А то ведь продемонстрирую.

– Ой, напугал меня, Поз, – Скриппс с удивлением замечает, что уже смеётся.

– Ну, а хорошее-то что-то было всё-таки?

Скриппс рассказывает и об этом. К примеру, о том, как в последнее время сын увлекается рисованием и рисует большие и сложные композиции с множеством персонажей. Как в сентябре в издательстве у Скриппса был день открытых дверей, и тот приводил детей посмотреть, где работает – и как Генри был заворожён огромным печатным станком и потом долго ещё рисовал похожие воображаемые механизмы, находясь под впечатлением. Один из этих рисунков висит сейчас на стене, у Скриппса перед глазами.

Поз в ответ делится впечатлениями о суматошном начале учебного года, о позабывших всё за лето учениках, об очередных нововведениях в школьном регламенте, которые никак не помогают на самом деле и очевидно сделаны просто «для галочки»… Словом, ноет.

– Пожалуй, верну тебе степень магистра нытья, поспешил я смещать тебя с пьедестала, – подтрунивает Скриппс. Поз пытается притвориться обиженным, но чувствуется, что он рад, что у Дона слегка поднялось настроение.

– А ты ходишь с детьми в церковь? – спрашивает он.

– Мы все вместе обычно ходим, вчетвером. По воскресеньям. Бывать там чаще что-то пока никто из них не просился.

– А ты?..

– Я… по-разному. Часто бывает, что просто хочется зайти. Посидеть в тишине, сам знаешь, как там малолюдно. Но так не хватает на всё это времени… Я даже думаю бросить эту свою затею с книгой. Сколько можно откладывать, это уже выглядит, как враньё самому себе. Всё равно же не напишу, скорее всего. Нужно столько продумать, столько информации накопать… а времени нет.

– Не бросай, Скриппси. Ведь это мечта. Это важно.

– Но когда…

– А ты сразу за роман не берись. Ты начни с рассказов. Как Чехов, как Твен… да как многие, на самом деле!

– Хм…

– Ну да. Напиши рассказ и попробуй опубликовать его где-то, да хоть в кулинарном журнале! Первый не примут, второй не примут, а десятый, глядишь – напечатают… Ты же видел многое, по работе и вообще, тебе есть что сказать. И мозги, и сердце у тебя на месте. Не бросай это дело, Дон. Серьёзно тебе говорю.

Скриппс задумчиво смотрит на лист бумаги перед собой.

– Знаешь что… а ты прав. Вот смотри, скажем, есть такой сюжет…

Они говорят обо всём, что приходит в голову, до позднего вечера. Дональд не замечает, как пролетело время. Они сочиняют рассказ, перебивая друг друга. Вспоминают забавные случаи из прошлого, о которых друг другу ещё не рассказывали. Делятся новостями об остальных друзьях, причём Познер, оказывается, знает чуть больше подробностей об Ахтаре и – внезапно – Радже, чем Скриппс, хотя тот регулярно выслушивает новости от такого сплетника, как Дейкин. Скриппс замечает, что совсем стемнело, когда руки окончательно устают от телефонной трубки, а на листе перед ним готовый набросок рассказа. Он прощается даже с каким-то сожалением, пытается извиниться, что оторвал друга от домашних дел, и в протесте Познера слышит только улыбку, ни капли раздражения.

***

Вернувшись домой, он обнаруживает спальню запертой, а свою подушку лежащей на диване в гостиной. Он вздыхает, достаёт из-под сидения плед и ложится спать. Утром Ханна мечет молнии взглядом, но он не пытается больше оправдаться. Всё это кажется тщетным: если она обижена – она будет обижена независимо от его усилий что-то исправить. У него будто не остаётся сил ни на что, кроме самых необходимых действий. Он гладит рубашку, выпивает стакан воды (не может себя заставить проглотить что-то более существенное), собирает притихших на всякий случай детей, чтобы отвезти их в школу. Помогает Лиззи освоиться с её костылём, напоминает Генри взять сменную обувь, но к Ханне больше не пытается подойти. Если она считает, что он не заслуживает прощения – так тому и быть. Извиняться за то, чего не было, он уже просто устал. Ханна фыркает ему вслед, но выглядит немного не в своей тарелке. Она привыкла к тому, что он стремится помириться во что бы то ни стало, и таким обречённо-смирившимся видит мужа в первый раз.

Днём на работе ему удаётся немного отвлечься от мрачных мыслей, но домой он едет без радостного предвкушения. Дети весело тараторят в машине о школьных делах, и он улыбается им, но дома ожидает продолжения бойкота от жены. Однако она его удивляет. Услышав, что они вошли, она выходит их встречать и, поцеловав проходящих мимо детей, обращается к нему – с неожиданно виноватым видом.

– Дональд, милый, прости меня, – говорит она тихо. – Я… поняла, как сильно обидела тебя подозрениями. Я сама не знаю, почему я вдруг полезла в твой телефон… почему вдруг решила, что могу подозревать тебя в чём-то.

Её голос немного дрожит, и в глазах стоят слёзы, и когда она продолжает говорить – это больше, чем Дональд способен выдержать:

– Ты – самый добрый и честный человек из всех, кого я знаю, Дон. Как я могла заподозрить тебя в таком низком поступке? Пожалуйста, милый, прости меня…

– Ханна, солнце моё, ну не плачь, ну что ты, – Дональд чувствует, что вот-вот разрыдается сам. Если бы она знала, что её подозрения ошибочны только отчасти… – Я совсем не сержусь, поверь!

Они обнимаются посреди прихожей. Дональду так больно видеть слёзы Ханны, что его переполняет нежность и любовь к ней. Он держит её лицо в ладонях, целует её глаза, смеется и плачет, повторяя бессвязное: «Ханна, солнце, спасибо тебе», – и она тоже и плачет, и смеется, и целует его в ответ, и вторит ему: «Дональд, милый мой, дорогой мой, тебе спасибо».

Дон и без того не склонен держать зло и долго сердиться на людей, он очень устаёт от этого. А раскаянье Ханны такое искреннее, что всё, что он сейчас чувствует – счастье от того, что её не потерял. Она сама влечёт его в спальню вечером, когда дети уже засыпают. Она нежна и ласкова, и отзывчива к его ласкам – именно такой он её и помнит, и любит – до сих пор.

– Я так благодарна, что ты простил меня, Дон, – вздыхает она, прижимаясь к нему после. – Что-то на меня в последнее время находит… необъяснимое. Для меня так важно полностью доверять тебе. Мне ничего не страшно, если я знаю, что несмотря ни на что у меня есть ты. Твоя поддержка. Твоя любовь.

У Дона сердце поёт от этих слов. Именно таким он и хотел для неё быть – всегда – и она это ценит!

– Страшно мне становится от мысли, что я вдруг останусь одна, без тебя, – признаётся Ханна. – Я сама не понимаю, почему я веду себя иногда так… контрпродуктивно, – она усмехается собственному заумному словечку. – Такое впечатление, что я всё сделала в эти дни, чтобы тебя оттолкнуть – а ведь я не хотела этого, Дон! Клянусь, не хотела.

– Так бывает, солнце моё, – утешает её Дон, ласково поправляя упавшие ей на лоб волнистые пряди. – Когда люди боятся, они не всегда действуют разумно, не могут оценить последствия своих действий. Прости, если я дал повод сомневаться во мне. Я не оставлю тебя.

– Когда я смотрю на тебя, я понимаю, что такое истинное милосердие. Ты один из немногих на моей памяти, кто действительно умеет прощать. Меня всегда это восхищало в тебе, – она прячет лицо у него на плече. – Не устаю благодарить Бога, что он послал мне тебя. Наверное, стоит самого тебя благодарить почаще.

Дон уже и не думал, что она о нём такого высокого мнения. Он смущён, её восторги кажутся преувеличенными. Но кокетничать и отнекиваться он не любит, поэтому просто улыбается и нежно целует её в ответ на эти слова. С ней так тепло, так спокойно. Тоска, сжимавшая сердце, наконец отступает. Они засыпают в объятиях друг друга, как бывало когда-то – и ведь, в общем, не так уж давно.

***

Дома после этого царит удивительный мир и гармония. Ханна ластится к нему, говорит комплименты, дети чувствуют, что всё, наконец, хорошо, и охотнее проводят время в гостиной. Они снова смотрят вечерние передачи вместе, рассевшись на диване в обнимку, чего давно уже не делали. И воскресный поход в церковь снова ощущается как праздник.

Ханна шепчет ему на ухо, что ей вспомнились первые дни их знакомства – а Дональду и самому они вспомнились, как тут не вспомнить. В последний год обучения в Оксфорде он часто видел её в той же часовне, куда ходил сам. Это само по себе было необычно, потому что мало кто из студентов ходил туда так же часто, как Дональд. Там они и познакомились, когда Дональду довелось одолжить ей зонт в дождливый день, а она, поборов робость, от которой после удалось вовсе избавиться, поддержала разговор… Было так неожиданно встретить настолько же глубоко верующего собеседника, неожиданно для них обоих, что их встречи и их беседы становились всё более частыми и долгими. Дэвид, помнится, немного обижался, что Дон его вдруг начал игнорировать, но когда узнал, что в деле замешана женщина – тут же снял все претензии и начал искренне болеть за их с Ханной ещё такие хрупкие отношения. Так здорово было общаться с человеком, который не считал Дона чудиком из-за его веры, не подтрунивал над ним, не пожимал плечами, а наоборот – уважал именно за это, разделял его любовь к Богу и верность Его заповедям. Ханна призналась тогда, что уже и не ждала, что встретит человека, настолько близкого ей по духу – и Дон невольно согласился с ней: он ведь тоже этого не ждал.

Конечно, говорили они не только о Боге, и, узнавая Ханну всё ближе, Дон открывал для себя целый мир, заключённый за светлой радужкой её зелёных глаз – открывал её яркую душу, её острый ум, её мечты об исцелении человечества от болезней, о существовании которых он, если честно, даже не знал… и о том, какой она хотела бы видеть свою будущую семью. И ему отчаянно хотелось стать частью её будущего, стать для неё опорой и найти себе опору в ней. Её близость, её мягкое тепло кружили Дону голову, и он признался ей, что влюблён – и был счастлив узнать, что это взаимно. Они приложили немало усилий, чтобы не потеряться после окончания Оксфорда, и к счастью обоим удалось найти работу в Лондоне и продолжать свидания, не забывая и о том, чтобы строить уже фундамент для будущей семьи. Дейкин, с которым Дон тогда делил съёмную квартиру, посмеивался над влюблённым в Ханну Скриппсом почти в тех же выражениях, в каких до этого посмеивался над влюблённым в Иисуса, а Поз… Поз вернулся в Шеффилд. На свадьбе Дона катлеровцы очень веселились над тем, что он первым из них умудрился найти жену, но если подумать – Кроутер уже тогда встречался со своей Тесс, да и Ахтар с Сильви на тот момент уже познакомился.

Обряд венчания стал для Дональда переживанием почти мистическим. Рано потерявшую родителей Ханну вёл по церковному залу её высокий седоволосый дядя, и она – в скромном прямом белом платье – казалась хрупким ангелом рядом с ним. Взволнованный Дон на минуту словно потерял связь с реальностью, для него не существовало никого и ничего вокруг, только он и его прекрасная невеста, повторяющие слова супружеской клятвы и внимающие благословению, доносящемуся, по ощущениям, практически с небес. «Что Бог соединил, человек да не разлучает» – священный завет, звучавший для тысяч влюблённых пар в прошлом, наполнил его сердце ликованием. Казалось, никому и ничему теперь не под силу помешать им любить друг друга всегда, и в земной жизни, и даже в грядущей жизни небесной. «Медовый месяц» у Скриппсов продолжался несколько лет, что Дон всегда считал признаком того, что они действительно были созданы друг для друга. Когда именно и почему что-то начало меняться – он не может сейчас вспомнить, да, если честно, и не хочет. Выходя из церкви в обнимку с женой и ведя за руку дочь (сына ведёт Ханна), он возносит благодарность Богу за все, что имеет в жизни, за подаренный ему второй шанс – и надеется, что теперь у них в семье всё наладится.

Он бы только хотел ещё надеяться, что и все его друзья смогут быть однажды не менее счастливы. Может, это будет выглядеть не так, как у него, но как-то, как будет нужно именно им.

========== ЧАСТЬ 4 ==========

К сожалению, семейная идиллия продолжается не слишком долго. Довольно скоро Дональд начинает замечать, что Ханна снова пытается провоцировать в нём раздражение. И она опять не осознаёт этого, так что просить её перестать довольно затруднительно. Он бы подумал, что это действительно не провокация, но она так заметно ждёт его реакции, что даже странно, как она сама не замечает. Впрочем, Дональд верит, что она не замечает. Он достаточно интересовался психологией, чтобы знать, что это возможно. Только что с этим делать, он до сих пор не очень понимает.

Они обсуждают день рождения Генри, и Ханна опять высмеивает все до одного предложения Дона. Он не выдерживает.

– Зачем ты вообще спрашиваешь моё мнение? Ты его ни в грош не ставишь, может не надо спрашивать меня тогда?

– Ты что, опять не хочешь поучаствовать? – взвивается она.

– Да я хочу, пойми! Хочу помочь тебе в исполнении чего угодно, что нравится тебе. Я уверен, что Генри будет рад в любом случае. Но, может, хватит уже высмеивать каждое моё слово и пора перейти к конструктивным действиям?

– Это я-то тебя высмеиваю? Да это ты издеваешься надо мной! Предложил подарить ему эту «волшебную» метлу*!

– Но он был бы рад…

– Да ты знаешь, сколько детей уже угробились, попытавшись вылететь на такой из окна? Ты думаешь, он бы не попытался?

– Нет, я не знал, но я думаю, что он умнее всё-таки…

– Я уже сомневаюсь, что ты умнее.

Конечно же, это сказано в перепалке. Конечно же, это сказано сгоряча. Но у Дона нервы всё-таки сдают.

– Мне надоел этот язвительный тон, Ханна! Почему ничего, абсолютно ничего, что я делаю, не оказывается достаточно, чтобы получить от тебя элементарное уважение, которое вообще-то положено каждому человеческому существу, по умолчанию?! Я уже давно живу не для себя, а только для тебя и детей, терплю твою холодность и пренебрежение ко мне и моим друзьям – и ты банальным вежливым тоном не хочешь со мной говорить? У меня опускаются руки и не хочется делать вообще ничего!

– А что ты делаешь? Что ты делаешь-то, кроме того, что я тебе поручить потружусь? Торчишь на работе сутками и валяешься на диване дома. У тебя вообще друзья есть, кроме этого твоего Дейкина? Есть у тебя занятия, кроме этой твоей безнадёжной «книги»? Такое амёбообразное существо, я бы в жизни не подумала, что ты таким станешь.

– Ну знаешь, про книгу могла бы и помолчать. Сколько уже я о ней даже не заикаюсь, но ты всё равно меня ей попрекаешь при каждом удобном случае.

– А я молчала. Молчала! Но сколько можно всё это терпеть? Я знаю свою цель на работе, я знаю уровень порядка, который мне нужен в доме, я знаю, что буду обсуждать с подругами в субботу и какой день рождения устроить нашему сыну! А что знаешь ты? Я кручусь, как белка в колесе, чтобы это всё успевать, и опять без малейшей поддержки с твоей стороны!

Ну вот это уже просто ложь. Быть может, Ханна снова «контрпродуктивна» и говорит не подумав, но она же взрослая женщина, в конце концов! В тридцать пять пора бы уже осознаннее вести себя и не идти на поводу у каждого иррационального страха так откровенно! Неужели же Ханна не видит, как много внимания и сил он отдаёт детям? Неужели она считает, что это не стоит и ломаного гроша? Ну, посмотрим.

– Ну что ж. Если ты совсем не замечаешь мою поддержку, думаю, ты не заметишь и её отсутствие. Имей в виду, завтра у меня снова много работы, так что буду «торчать» там опять допоздна. К ужину не жди.

– Quod erat demonstrandum.** Разогреешь себе сам.

– Договорились.

Дверью в этот раз никто из них не хлопает. Но напряжённое молчание длится весь вечер, и утро тоже. Дон немного стыдится, что со злости соврал: не так уж много дел у него в этот день намечено. Но задержаться он действительно планирует… чтобы снова позвонить Познеру.

Дэвид радуется, узнав его голос, и на душе от этого… непонятно, что происходит. То ли теплее становится, то ли кошки скребут. А скорее и то, и другое.

Они снова не касаются ни одной из больных тем. Говорят о работе, о друзьях. Дэвид немного рассказывает про свой садик, окончательно отцветший наконец-то, о планах, что он хочет вырастить на следующий год. И, конечно, спрашивает про рассказ. А Дон его почти что дописал, есть только легкое ощущение недоработки, отчего – он никак не поймёт. Дэвид диктует ему свою электронную почту, и Дон обещает набрать текст и выслать ему. Говорят о детях – Дон о родных, Дэвид о подопечных. Говорят о «волшебных» мётлах и несчастных случаях – и Дэвид вздыхает: «Посмотри мне в глаза и скажи, что ты на их месте не попробовал бы»… И Дону вдруг хочется. Не попробовать, а – посмотреть в его глаза. Светло-серые, в обрамлении светлых пушистых ресниц. Вслух он отшучивается, что церковь не одобряет всех этих ведьминских штук, так что нет, не стал бы, спасибо большое – но сам понимает, что это слабый аргумент. Церковь много чего не одобряет, с чем Дон давно и регулярно сталкивается. Однако Познер смеётся и не ловит его на слове, и переходит к другой теме. У них немало тем для бесед. Книги, музыка, фильмы. До очень уж позднего вечера они не сидят в этот раз, прощаются через час примерно, но настроение у Дона поднимается достаточно, чтобы не обращать внимания на ворчание Ханны, с удовольствием разогреть себе ужин и позаниматься с детьми, раз уж осталось время. Общение с ними – ещё одна вещь, дающая силы двигаться дальше.

Так продолжается… какое-то время. День рождения Генри проходит вполне хорошо, он и его друзья выглядят совершенно счастливыми, но Дон и Ханна по-прежнему почти не разговаривают друг с другом. Беседы только деловые, досуг раздельный, сон… на разных половинах кровати. Ханна и раньше не проявляла большого энтузиазма в постели, и в случае перерывов в их сексуальной жизни совсем не страдала. Дональд же просто привык сдерживать порывы, если не с кем их удовлетворить. Но, если честно, он замечает, что если и чувствует зарождающееся сексуальное напряжение в эти дни, то оно не направлено ни на Ханну, ни вообще на кого-то конкретного. Просто – явление физиологии. Пережить и отпустить его труда не составляет, даже лёжа в постели рядом с женой. Дону грустно от этого, грустно и пусто в груди: неужели это всё? Неужели это чувство – закончилось? Как это ни печально, он не может не признать: похоже на то.