Текст книги "Непокаянный (СИ)"

Автор книги: alra

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

В общем-то это чаще всего даже не просьбы, исполнения которых Дон от Всевышнего ждёт. Это напоминания самому себе о том, что, хотя для него эти вещи важны, они не в его власти. Они в руках Господа, и Дон мало что может гарантировать в этих областях жизни. Только уповать на промысел Божий, положиться на Него, довериться судьбе. Здоровье и безопасность дорогих ему людей, относительно мирное небо над головой – это то, что он не может обеспечить полностью сам, да и не должен, в общем-то. И чрезмерно беспокоиться об этом – значит лишать себя сил, которые можно было потратить куда более конструктивно: что-то вовремя сделать, на что-то обратить внимание, яснее увидеть перспективу.

Когда Дэвид Познер считал его просто другом, не зная, как много он значит для Дона на самом деле, Дон часто молился о том, чтобы, если возможно, его друг обрёл счастье в любви. Он видел, что Дэвид ищет его, довольно активно, но не очень-то успешно. Порой Познер даже вздыхал, то ли в шутку, то ли всерьёз, что от получения знаний он испытывает куда больше радости и удовлетворения, чем от своих амурных похождений. Дон досадовал на себя из-за того облегчения, которое вызывали в нём эти слова, но ничего с ним поделать не мог. Хотя, конечно же, сочувствовал Дэвиду, искренне переживал за него. Тоска, разочарование, ощущение предательства, то и дело посещавшие Познера, острой болью отзывались в сердце Дона. Новые увлечения, каждая новая – пусть краткая – эйфория влюблённости заставляли улыбаться, дарили надежду… хотя, конечно же, тоже серьёзно мучили. И всё же, как бы ни было трудно, Дон почему-то ни разу не попросил для себя избавления от этой любви. Он жалел лишь о том, что, как ему казалось, он сам не был способен сделать ничего, чтобы Дэвид стал хоть немного счастливее, потому и просил Бога об этом. Просил дать Познеру сил преодолеть новый эпизод депрессии. Просил направить ему навстречу достойного человека, которого Дэвид мог бы полюбить, и который был бы способен любить Дэвида так сильно, как он того заслуживает. Это оставалось очень важным для Дона даже после знакомства с Ханной, но когда он начал задумываться о свадьбе, то понял, что стоит уже пересмотреть свои приоритеты. Он заставил себя перестать упоминать имя Дэвида ежедневно. Он ведь всё равно желал благополучия всем своим друзьям – вот в этот круг он и вернул Поза мысленно, и это очень помогло тогда, именно это оказалось нужным.

Сейчас же, и в церкви, и дома по вечерам, Дон снова старается выделить в навалившейся на него тяжести испытаний самое важное – и не то, чего хочется лично ему, а лишь то, что могло бы помочь его близким людям. Он совсем не просит о том, чтобы родители непременно простили его, он просит лишь послать им здоровья и сил, ведь по большому счёту это гораздо важнее. Не просит о каких-то конкретных действиях Ханны, просит лишь дать ей спокойствия и ощущения поддержки, а ещё просит вразумить их обоих – и себя, и её – удержать от непоправимых ошибок. Просит защитить от урона сердцá и души детей, помочь им пережить этот тяжёлый период.

И за Дэвида снова просит: об удаче на новом месте работы, о том, чтобы несправедливое невезение не помешало ему произвести хорошее впечатление, чтобы среди коллег поскорее нашлись друзья и единомышленники… Дональд видит, что Дэвид волнуется об этом, но, разумеется, помочь ему он мало чем может. Состояние Дэвида вообще тревожит Дона в последнее время. Они обсудили возможные последствия обращения к адвокату, сознательно решились на этот шаг, и оба знали, что будет тяжело, но Дону кажется, что Позу это даётся труднее. Дэвид списывает свою хандру на погоду и просит не обращать внимания, но улыбки его становятся всё более вымученными, голос – вялым, плечи – сутулыми. Возможно, это и впрямь естественные для Поза сезонные изменения, но Дон их прежде не видел, только начав жить бок о бок стал замечать и закрывать на них глаза не собирается. Правда, он надеется, что в этом он хоть немного сумеет Позу помочь. По крайней мере, он хочет попытаться.

***

Как ни чудесна и ни удивительна жизнь рядом с Доном, но постепенно погода, стресс и усталость берут своё: начинается зимняя депрессия. Дэвид и раньше с трудом переносил сокращение светового дня и холод, но тут, в Лондоне, к этому добавляется ещё и постоянная сырость, и заметно большее количество пасмурных дней… и ему начинает казаться, что он никогда не согреется.

В новом коллективе нужно быть гораздо более осторожным и внимательным, чем в том, где у тебя уже есть друзья. И он прекрасно понимает, что всегда, неминуемо, находятся в любом месте люди, которым ты не нравишься просто так, даже безо всяких серьёзных поводов. И всё-таки то, что среди педагогов Беллерби обнаружились уже двое, относящихся к нему по разным причинам с неприязнью, довольно сильно удручает его. Плюс ко всему, преподаватель, на место которого его взяли, был, оказывается, весельчак и любимчик всех школьников, так что Дэвида приняли слегка в штыки и в первые же дни окрестили «занудой». Понадобилось действительно много терпения и сарказма, ни в коем случае не направленного лично на кого-то из учеников, чтобы перебороть это их мнение – и это сильно вымотало его, сильнее, чем он ожидал.

Не помогают и вести о здоровье его старенькой матери. Она чувствует себя всё хуже, но навестить её нельзя: она категорически не желает ни видеть сына, ни даже слышать о нём, «пока он не одумается и не станет нормальным мужчиной». До сих пор она не может простить признания, к которому сама его, в общем-то, вынудила вскоре после смерти отца: слишком настойчиво требовала скорее найти невесту, вот Дэвид и не выдержал… Да что теперь вспоминать. За ней ухаживает её сестра, старшая, как ни удивительно. Дэвиду остаётся лишь созваниваться с тёткой и отправлять ей всё необходимое, что сможет достать. Она общается с Дэвидом довольно приветливо, но то, что мать не сдаётся, до сих пор отзывается болью.

И от присутствия любимого человека рядом парадоксально становится только хуже. «Это депрессия, Познер, в ней от всего хуже становится, тебе ли не знать. И это пройдёт», – пытается он успокоить себя. Но всё равно не может избавиться от ощущения, что проваливает единственный выпавший ему шанс: настоящие отношения, в кои-то веки, настоящая любовь – а он уже почти ничего не чувствует. Да ещё и своим унынием тревожит и огорчает того, кого больше всего на свете хотел только радовать… Того, кто заслуживает больше радости и поддержки, чем Дэвид, по-видимому, способен дать. «Заслуживает кого-то получше тебя», – вьётся назойливая мысль. Он ещё не поверил ей, он ещё помнит, что это искажение восприятия. Но со временем этот голосок в голове кажется всё убедительнее.

Свою усталость, свои тревоги и страхи дома он старается преуменьшать как только может. Не хватало ещё ему действительно сделаться обузой Дону, которому и без него сейчас отчаянно тяжело. Ханна, по-видимому, ведёт себя так, будто совсем не понимает, чего хочет. Из обрывков разговоров, которые он слышит иногда, он делает вывод, что намерения её гораздо серьёзнее, чем пересказывает ему Дон, хотя и меняются они слишком уж быстро. (Ну конечно же, Дон тоже пытается смягчить свою сторону неприятностей.) И общаться с детьми она ему опять запретила, прослышав о том, что в общении теперь частенько принимал участие и Дэвид. В издательстве многие узнали, с кем и как Дон сейчас живёт, и кое-какие важные шишки не подают ему теперь руки, официальным поводом называя его непорядочность по отношению к жене. И если во всём этом не виноват Дэвид, то кто же, блядь, тогда ещё.

Пока было тепло, ему так нравилось смотреть на вечерний Лондон, сидя на подоконнике, читать книги, слушать музыку… А сейчас он подолгу просто сидит на диване, в тёплых домашних брюках, в двух кофтах и шерстяных носках – и всё равно ёжится от холода. Сидит так и час, и два, без малейшего желания шевелиться, пока Дон не приходит с работы и не приносит ему чашку чая. Дэвид слышит, как Дон запускает стиральную машинку, и краснеет от стыда, потому что только теперь вспоминает, что обещал это сделать сам, ведь он знал, что придёт сегодня раньше. Он понимает, что с этим состоянием надо что-то делать, хотя бы использовать своё привычное средство от хандры… но в таком холоде он об этом даже думать не способен. Он кутается в принесённый Доном плед, поджимает ноги и закрывает глаза. Дон садится рядом, святой человек, и обнимает его за плечи. Дэвид поддаётся желанию уткнуться замерзшим носом ему в плечо. Дон вздыхает – не раздражённо, а просто печально – и тихо зовет его:

– Поз…

– М?

– Родной мой, тебе нехорошо?

– Ох, Дон, да не бери ты в голову… Это пройдёт. Это просто зима… – Дэвид ёжится, прижимаясь к любимому крепче.

Дональд грустно усмехается:

– Поз, зима ещё фактически и не началась… Может быть, можно чем-то помочь тебе, чтобы не стало ещё хуже? Ты сегодня ел?

– Не знаю… Что-то не хочется.

– Дэвид, ну ведь так нельзя, ты сам понимаешь. Тебе нужны силы.

– Дон, тебе они тоже нужны, а ты тратишь их опять на меня…

– Может, сделать тебе твою ванну?

Дэвид от изумления поднимает голову, чтобы посмотреть на него. Нет, он не шутит. Он посмеивался над привычкой Поза валяться в роскошной пене, как фотомодели в рекламе для женских журналов, и Поз поддерживал такой же лёгкий тон, не желая привлекать внимание любимого к тому, против чего это всё является средством… Но, очевидно, Дональд всё же догадался.

– Ты что-то давно её не принимал, я по этому зрелищу даже соскучился.

Дэвид слабо усмехается:

– Там так холодно сейчас, Дон. Мне туда лишний раз и заходить не хочется.

– Я постараюсь нагреть ванную комнату и наберу тебе воду с пеной. Кажется, даже помню, какая была температура, я же трогал воду… ну, то есть, тебя в воде, – усмехается он. – Дай мне попробовать сделать это. Если получится – это же будет прекрасно.

Дэвид не понимает, почему на глаза наворачиваются слёзы. Он же всегда знал, что Дон – потрясающе внимательный и заботливый человек. Но, Господи, если бы так хреново Дэвиду вдруг стало в Шеффилде, где никто не был заинтересован в том, чтобы ему стало легче… ещё неизвестно, чем бы всё это закончилось. Дональд целует его в висок, говорит: «Сиди тут, я сейчас», – и отправляется в ванную. Когда всё готово, Дон чуть не за ручку его туда отводит, помогает раздеться побыстрее и забраться в облако пены… и, подмигнув, оставляет его одного.

Видимо, Дэвид всё-таки не успел провалиться слишком уж глубоко, потому что удовольствие от всего происходящего он начинает получать практически без усилий. Он впитывает кожей тепло, закрывает глаза. Температура даже чуть выше, чем он делает сам, но сейчас это – то, что нужно. Он то садится, то вытягивается, лениво шевелит руками и ногами, наслаждаясь ароматом и прикосновением воды и пены к коже, любуется мерцающими отражениями электрического света в мелких радужных пузырьках, лопающихся с чуть слышным шипением, и в конце концов с облегчением вздыхает. Кажется, он просто чертовски голоден… Что и не удивительно: не ел он со вчерашнего дня. С заинтересованным видом появившись на кухне в свежей одежде, которую тоже приготовил ему заботливый Дон, он видит на лице любимого добрую и чуть лукавую улыбку, которой не видел уже, наверное, пару недель – и в отсутствии которой, оказывается, всерьёз винил себя. Собственные доводы о том, что Дон вовсе не требует непрестанно его радовать и сам всегда готов помочь, сквозь пелену тоски звучали неубедительно, но поверить им оказывается гораздо проще, когда Дон подтверждает их делом, вот как сейчас. Дэвид улыбается в ответ и советует себе запомнить, что один из хороших способов поднять Дону настроение – это позволить ему поднять настроение самому Дэвиду.

Он вспоминает, как старательно скрывал на собеседовании, что очень рад известию об обязательном для всех учителей Беллерби посещении психотерапевта – понимал, что, как правило, никто не любит такой обязаловки, и не хотел лишний раз выделяться. Пожалуй, думает он, не стоит тянуть с первым из этих визитов.

***

Нет, Дэвиду не становится немедленно хорошо после одной тёплой ванны. Дон по-прежнему видит его упадок сил. Но всё-таки немного он расслабляется: когда поддержка Дона так осязаема – ему явно легче.

Тем более радостно видеть, что колёсики у Дэвида в голове начинают активнее вращаться в поиске чего-то, что может вернуть душевные силы и вообще поддержать. Дон чаще застёт его в наушниках, подпевающим любимым мелодиям, потом обнаруживает на крышке пианино тоненький сборник нот к популярным песням – и без вопросов принимается штудировать те, что обведены карандашом в оглавлении. Дэвид упоминает какого-то нового психотерапевта, который, похоже, помогает, и слава Богу. А однажды Дон возвращается с работы к застланному газетами и слегка засыпанному землёй полу в гостиной и к задумчивому Познеру, сравнивающему объём корней нескольких комнатных растений с объёмом расставленных перед ним горшков. Штанины и подбородок Поза перепачканы землёй, и деловитая озабоченность на его физиономии выглядит настолько лучше, чем давешняя апатия, что Дон начинает мысленно напевать «Оду к радости» и решает зайти в какой-нибудь цветоводческий магазин и подарить Позу что-нибудь удобное, но необязательное, какую-нибудь рыхлилку для земли или что у них там бывает.

До сих пор не было заметно, чтобы Познер скучал по своему саду, но, судя по всему, за несколько лет он всё же к нему привык, и если не привёз с собой ни одного цветка, то только потому, что очень много места в багаже занимали его книги. Сейчас же эти несколько придирчиво выбранных растеньиц действительно оживили их дом, а ритм ухода за ними буквально вернул Познеру почву под ногами.

Когда на улице становится ещё холоднее, Дон решает наплевать на экономию и повышает температуру батарей. Не намного, всего на градус-другой, но и это на состоянии Дэвида сказывается заметно. Да и самому, если честно, так комфортнее. Бессмысленные лишения никогда Дону особо благородными не казались. По крайней мере те, бессмысленность которых была ему очевидна.

***

Дон снова и снова пытается убедить названивающую ему Ханну, что официальный развод будет лучше для всех. Но теперь, когда он опять лишён общения с детьми, у неё в голове засела новая идея. «Всё понятно, – говорит она ему, – я сама тебя расповадила. Слишком много тебе позволяла, вот ты и гулял там в своё удовольствие. А теперь небось задумаешься: так ли уж нужен тебе этот развод? Не пора ли блудному мужу уже вернуться?»

– Ты думаешь, что я ещё могу вернуться? – искренне удивляется Дон. И лучше бы он этого не спрашивал.

– Да я уверена! – убеждённо восклицает она. – Это же просто кризис среднего возраста! Перебесишься и вернёшься, никуда не денешься. Не с этим же уёбищем будешь жить.

Даже не успев до конца осмыслить эти слова, Дон бросает трубку. Допускать такой тон он не намерен ни при каких обстоятельствах. И, честно говоря, ему очень неприятно видеть Ханну такой. Слышать от неё такие выражения и интонации. А ведь Дэвиду тоже случается услышать обрывки подобных фраз, если он проходит рядом во время их разговоров. Дону он об этом ничего не говорит, только сам на какое-то время немного мрачнее становится. Ханну они между собой никогда не обсуждают.

***

В этой череде удручающих и вселяющих надежду событий приходит наконец известие о том, что «Ваш рассказ, м-р Скриппс, будет напечатан в январском номере нашего журнала; спасибо за присланные работы; пишите ещё, надеемся на дальнейшее сотрудничество». Рассказ был написан почти год назад, как раз где-то в январе, и Дон постарался тогда излить в нём всю горечь возвращения к опостылевшей рутине отношений с Ханной после яркого, как праздничный фейерверк, переживания встречи с Дэвидом – хотя темой рассказа взял вовсе не любовь и даже не семейную жизнь. Что ж, если редакторы выбрали эту работу именно для этого номера, значит ему, наверное, действительно удался достаточно выразительный и не банальный рассказ о чувствах, для многих связанных с послепраздничным «похмельем». Гонорар, конечно, просто смешной по сравнению с тем, что платят за его аналитические статьи, но это не так уж важно: это ведь первый раз. Дэвид настаивает на том, чтобы отметить эту маленькую победу, и они открывают бутылку вина, включают музыку, немного даже танцуют – и незаметно для себя засыпают в обнимку на потёртом диване под тихие звуки джаза из проигрывателя.

А потом, через несколько дней, раздаётся и долгожданный звонок от родителей. Дон, наверное, стал бесчувственнее за эти месяцы – или просто психически сильнее – потому что сердце его не выпрыгивает из горла от волнения и страха услышать что-то неприятное. Он волнуется, но вполне терпимо.

– Привет, Дон, – говорит отец.

– Привет, пап. Рад тебя слышать. Как ваши дела?

– Да нормально, живы-здоровы и на том спасибо. Сам-то как?

– Это… сложно сказать. Ты понимаешь, наверное.

– Я… догадываюсь. Мама звонила Ханне на днях. Судя по всему, дела у вас продвигаются не очень.

– Да уж. Хотя… её можно понять, хотя бы отчасти. Она во многом права. Но не во всём.

– Знаешь, я, как ни странно, согласен. Как же так получилось у вас.

– Не знаю, пап. Я… любил её, сильно любил. И она меня, вроде бы, тоже. Потом… Потом это куда-то ушло.

– У нас ведь были такие периоды с мамой. Ты не помнишь, наверное, ты маленький был. И потом ещё раз, когда ты уже съехал.

– О. Ничего себе. Я не знал.

– Да. Я к тому, что… потом всё опять возвращалось как-то. Я остывал, мама же будто бы расцветала – и я снова смотрел на неё и не мог понять, почему не ценил её только что…

– Это… здорово, пап. Но боюсь, что… этот этап уже пройден для нас. Мы за точкой невозврата. Я не смогу расстаться с… любимым человеком и жить с ней. А она не сможет простить.

Повисает пауза. Потом говорит отец:

– Ты никогда прежде не… говорил ничего такого. О Дэвиде. И вообще.

– Не говорил.

– Ты… боялся нас с мамой?

– Да вы… не такие уж страшные, если честно, – с нежностью в голосе усмехается Дон. Отец усмехается в ответ, и от сердца немного отлегает. Дон продолжает: – Главным образом… ничего же не было. Тогда. Не было смысла говорить. А кроме Дэвида я ни к кому не испытывал… такого.

– А сейчас ты с ним… живёшь?

– Да, – что бы отец ни имел в виду, ответ всё равно был «да».

– Видно, и так бывает. Никогда бы не подумал, что… впрочем, не важно. Жаль, что у вас с Ханной так…

– Детей жалко, пап, – признаётся Дон. – Ханну мне уже как-то не жаль. Чисто умозрительно только. Она… С ней тяжело иметь дело сейчас.

– Да, мы… так и поняли с мамой. Погоди, она трубочку сейчас возьмет.

Дон закрывает глаза, внезапно застланные пеленой непролитых слёз. Старается сглотнуть комок.

– Дон?

– Привет, мам.

– Привет. Я общалась с Ханной немного, она… много странного говорит.

Дон вздыхает:

– Догадываюсь.

– Она объясняла мне, почему запрещает тебе видеться с детьми, но… как-то неубедительно. Противоречиво. Я так и не поняла, – мать вздыхает, – я ведь не наседала на неё и не спорила с ней, мне хотелось её точку зрения знать, понимаешь… И всё же она как-то сбивчиво говорила. Как будто скрывала что-то.

– Не знаю, мам. Со мной она очень уверенно разговаривает. Может быть, она часть доводов постеснялась тебе озвучить. Те, что нецензурные.

– Хм. Может быть. Но она призналась, что дети просились к вам в гости. Говорит, он им нравится, Дэвид.

– Да, они… общались с ним. Виделись один раз. Пили чай, разговаривали, – спешит он пояснить, сам не зная зачем, может быть по привычке. – Ничего такого…

– Наверное, это всё-таки хорошо – что они знают его, – задумчиво говорит мать. – Дэвид ведь неплохой был парнишка всегда. Вы дружили. Вряд ли он стал сильно хуже.

– Он лучше стал, мам. Сильнее. Самодостаточнее.

Мать вспоминает с улыбкой в голосе:

– Да, я помню этот его взгляд: «Похвалите меня, я стараюсь, ну похвалите…»

Дон усмехается.

– Было такое, да. Теперь он гораздо спокойнее.

– Интересно, каким учителем он стал.

– Этого я ещё сам не знаю наверняка, – честно говорит Дон, – но вот, в гимназию столичную его приняли.

– Как у него дела?

Дон совсем такого не ожидал. Да, прошло много дней после их разговора, шок, конечно, прошёл, но мнение о ситуации у его родителей сложилось, похоже, такое, на какое он и надеяться не смел – совершенно без давления с его стороны.

– Вы что же, мам… не сердитесь? – не выдерживает он.

– Нет, конечно же, Дон. Что толку сердиться? Ты сам понимаешь, в чём был неправ, я слышала, ты говорил искренне. В остальном… Это жизнь. Она… и не такая бывает. В любом случае… мы в тебя верим, сынок. Ты действительно сделаешь всё, что в твоих силах, чтобы всё разрешилось как можно лучше – для детей.

– Я стараюсь. Спасибо, мам.

– Ладно… Удачи тебе. И привет… Дэвиду. Давно не видели его.

– Да, с… спасибо ещё раз. Я передам. До свидания, мам?

– До свидания.

***

Среди подброшенных Дону Познером нот обнаруживается совершенно восхитительная джазовая обработка гимна про ангелов в небесах.*** Дон откровенно кайфует, разбирая такт за тактом сочные аккорды… и краем уха слышит, что Поз мурлычет мелодию себе под нос. Так что как только начинает выходить что-то связное, Дон зовёт его к инструменту и играет вступление, выразительно глядя ему в глаза. Познер смущённо улыбается – до ушей – и, нацепив очки, наклоняется над плечом Дона, чтобы заглянуть в ноты. Он вступает вполголоса, будто примеряя чуть заметно изменённую мелодию, но через пару тактов увлекается и поёт уже вовсю. Дон сбивается, исправляется, Дэвид теряет строчку и опаздывает на второй куплет… Но если и существует в мире что-то совершеннее этих моментов – вряд ли этого так уж много.

***

В последнее время Дон просыпается рано, порой это время и утром-то сложно назвать. Это немного странно, ведь световой день стремится к минимуму, спать бы и спать – по крайней мере в субботу, когда ни на работу, ни в церковь не надо спешить. Однако он просыпается и не может снова заснуть.

Бессонная ночь обещает усталость на следующий день, но иногда полежать в относительной тишине и темноте даже приятно. Он глядит в потолок, пересечённый тусклыми полосами отсветов ночных огней и фар проезжающих автомобилей, и его посещают идеи и мысли о том самом романе, который он всё-таки не забросил. Дональд прочитал и пересмотрел о «ревущих двадцатых», конечно, не всё, что вообще написано, но уже достаточно много, чтобы пласты информации начали складываться в ландшафт воображаемого мира. И вот теперь этот мир начинает понемногу жить своей жизнью в его голове. Долгое время Дон пытался сочинять свой роман, но теперь, кажется, понимает слова Эко о космологичности первых этапов работы над крупным текстом.****

Сегодня, однако, бессонница не оборачивается творческим приступом, остаётся удручающей невозможностью заснуть. Смутные тревоги начинают наполнять его мысли, и это ему совсем не нравится… но стоит глазам привыкнуть к темноте, как тревоги разлетаются по углам, уступая место совсем другому чувству.

Рядом с Дональдом, сладко посапывая в подушку, крепко спит Дэвид Познер, который ещё только год – меньше года! – назад боялся ночью сомкнуть глаза, не веря, что ещё когда-нибудь окажется так близок с самым дорогим для себя человеком. С того дня они прошли немалый путь, и вместе, и каждый по отдельности, и они ещё очень далеки от счастливого финала… но глядя, как Дэвид во сне вздыхает и пододвигается поближе, чувствуя, как он прижимается щекой к плечу Дона и чуть заметно улыбается, Дон снова обретает надежду на то, что может быть когда-нибудь всё будет хорошо.

Комментарий к ЧАСТЬ 10

*Евангелие от Матфея 5:32 http://allbible.info/bible/modern/mt/5/

Но Я говорю вам, что каждый, кто разводится с женой своей не по причине её прелюбодеяния, толкает её на грех прелюбодеяния. Тот же, кто женится на разведённой, также повинен в прелюбодеянии.

**Первое послание апостола Павла Коринфянам http://allbible.info/bible/modern/1co/6/

6:9

Разве не знаете вы, что неправедные люди не наследуют Царство Божье? Не обманывайтесь! Никто из тех, кто предаётся блуду, или почитает идолов, или прелюбодействует, а также ни продажные содомиты, ни мужеложцы,

6:10

ни грабители, ни скупые, ни пропойцы, ни клеветники, ни мошенники не унаследуют Царства Божьего.

***гимн об ангелах в небесах, «Angels We Have Heard On High», в джазовой обработке звучит примерно так: https://www.youtube.com/watch?v=eD6iuXmOCGs (тут на самом деле микс из двух гимнов, но представление можно составить :) )

****«В работе над романом, по крайней мере на первой стадии, слова не участвуют. Работа над романом – мероприятие космологическое, как то, которое описано в книге Бытия». – У. Эко, «Записки на полях „Имени розы“».

========== ЧАСТЬ 11 ==========

Стоит ленивый субботний день, слишком непогожий, чтобы выходить куда-то, и Дэвид, как ни странно, рад этому. Когда на прошлой неделе по прихоти тёплых ветров и течений ноябрь вдруг порадовал жителей Лондона почти весенним теплом, Дон настоял на том, что такое редкое солнце нельзя упускать, и потащил Дэвида на прогулку в ближайший парк… Но обернулось всё тем, что Дон почти всё время прогулки старательно не замечал вокруг шумных, весело играющих на лужайках чужих детей. А Дэвид, разумеется, так же старательно не замечал, что Дон их, конечно же, замечает.

С тех пор, как речь зашла о разводе, с собственными детьми Дону чудом удалось пообщаться лишь однажды: Лиззи списала его телефон, и они с Генри позвонили ему тайком, пока были в гостях у друзей. Говорили тихо и грустно, расспрашивали, что случилось, о чём им мама не говорит. Жаловались, что она не хочет их даже слушать и то со слезами клянётся, что вернёт папу в семью, то злится в ответ на их просьбы увидеться с ним. Удивились, что дело в разводе: в школе у них уже были беседы на эту тему, и педагог хорошо объяснил, для чего это делается и что это значит, и как может выглядеть жизнь детей после развода родителей. И, кажется, немного успокоились, когда Дон не стал бездумно обвинять или ругать жену, а искренне пообещал, что тоже очень хочет увидеть их снова и обязательно постарается договориться с мамой сам. «Они же дети, – причитал после этой беседы Дон, – но они видят, что мы сами не справляемся, и это им настолько невыносимо, что они хотят немедленно всё исправить, сами, в свои восемь и десять лет! Ну разве это посильная ноша для них? Если б я мог развеять их страхи! Но как обещать им что-то, когда сам как на вулкане… Никак.»

Так что наблюдать вокруг детские игры им обоим было нелегко. Дэвид был почти уверен, что, сидя на траве под деревом рядом с ним, Дон тихо молился про себя, а ведь без крайней нужды он не делал этого в таких людных местах. Солнца Дэвиду действительно не хватало, спорить тут было трудно, но всё же, ей-богу, дело того не стоило.

Зато сегодня они остаются дома. Правда, Дону вроде бы грозились позвонить с работы, если срочно потребуется его консультация, но этого может и не произойти.

Дэвид перечитывает не что-нибудь, а сонеты Шекспира, полулёжа на диване, а Дон дремлет, полулёжа на нём: спиной на его животе, головой на груди. Он собирался поизучать статьи своей тематики в конкурирующих газетах, но недосып последних недель взял своё, он начал клевать носом – и сдался. Дэвид обнимает его поперёк груди одной рукой. Тяжесть его тела успокаивает, приземляет. Идиллией их состояние сложно сейчас назвать, но это долгожданная минута покоя, которая очень нужна. И её нарушает звонок в дверь. Требовательный, резкий. Они никого не ждут.

Дэвид хочет выбраться из-под Дона, чтобы тот отдохнул ещё, но Скриппс встаёт первым. Говорит:

– Я открою, – и идёт к двери.

Дэвид ждёт, стоя с книгой в руках, но когда слышит голос визитёра… его словно ледяной водой окатывает. Он не хочет пересекаться с ней. Откуда у неё этот адрес? Он спешит уйти в кабинет. Закрывает дверь, не включает свет, пристраивается с книгой у окна… но, конечно же, всё-таки слышит их голоса, когда они входят в гостиную. Слышит давно привычный гомофобный бред – про аморальность, преступность, противоестественность и богомерзкость (разумеется!) – который много лет назад утратил способность цеплять и обижать Дэвида… но, обращённый сейчас к Скриппсу, снова цепляет. Чего она хочет, Дэвид по обрывкам фраз не может понять. Дон пытается вывести разговор в конструктивное русло, но без посредничества телефона это не так-то просто: Ханна повышает голос, и заставить её замолчать цивилизованными методами не получается. Слыша что-то о растлении детей, Дэвид не выдерживает. Решительно открывает дверь и, мельком глянув на Ханну, обращается к Дону:

– Знаешь, я передумал. К чёрту этот развод, к чёрту все мои просьбы. Оставьте всё как есть. Я не думал, что будет так… Прости, что попросил об этом.

Собственный голос звучит как чужой. Дэвид закрывает дверь и возвращается к окну, стискивая дрожащие руки. Его трясёт от злости и бессилия, чего с ним давно уже не происходило. Вопреки ожиданиям, за ним следом в кабинет заходит Дон.

– Но Дэвид, ты был прав.

– Сейчас не в этом дело, – голос всё ещё звучит глухо, как будто от слёз. Но слёз нет. – Я не могу больше смотреть, как ты мучаешься. Прости меня, если можешь.

– Что тут прощать, Поз? – мягко говорит Дон, обнимая его за плечи. – Ты половину этого груза на себе тащишь. Если бы не ты, я бы уже с ума сошёл.

– Если бы не я, ничего бы этого не было, – возражает Дэвид, разворачиваясь к Дону лицом.

– Меня бы не было, Поз. Меня.

У Дэвида мурашки бегут по спине от этих слов. От того, до какой степени Дон уверен, что это правда. Они стоят, обнявшись, почти минуту. Наконец, Дэвид заставляет себя оторваться:

– Иди, Дон. Не оставляй её одну, это невежливо, в конце концов.

Дон вздыхает:

– Я сомневаюсь, что отказ от развода сейчас чем-то поможет.

– Хотя бы обсуди это. Ради детей. Прошу тебя.

– Я… попытаюсь. Спасибо тебе, родной мой.

– Удачи тебе.

Дон уже выходит, когда его телефон всё-таки начинает трезвонить. Найдя его, Скриппс коротко извиняется перед супругой, мол, срочный звонок, и уходит на кухню говорить. И после этого, не слишком решительно, Ханна всё же заглядывает в кабинет. Они с Дэвидом смотрят друг на друга.

Дэвид помнит, какой она была, когда Дон их только что познакомил. Спокойной, жизнерадостной, уверенной в себе. Дон сравнивал её с лампадой, сияющей внутренним светом, и Дэвид, пожалуй, был согласен с ним: он тоже видел в ней это. Но сегодня перед ним стоит словно другая женщина. Во взгляде читаются десяток вопросов и пара десятков тревог. Она сильно осунулась и выглядит практически на свои годы, чего на попадавшихся ему фотографиях Дэвид не видел ни разу. И самое главное, что почему-то только сейчас бросается ему в глаза – как ни странно, то, что именно она приходится матерью тем самым чудесным детям, к которым Дэвид успел уже так привязаться. И в Генри сквозят её черты, но особенно – в Элизабет. Рядом с Доном они кажутся его копией, но теперь их сходство с Ханной поражает Дэвида. И не только это заставляет его удержать те резкие слова, что рвались с языка после всего, чему он был свидетелем. Ведь злится он сейчас не столько лично на неё, сколько вообще на это вот мировоззрение, на толпы ретроградных лицемеров, пекущихся о семейных ценностях и любви к ближнему… до тех пор, пока этот ближний или член семьи не окажется геем. Ханна, совсем как его мать, не видит в этом двуличия или противоречия, и переубеждать её – не дело Дэвида, в общем-то. Ему сейчас важнее, может ли он Дональду хоть как-то помочь. А Дону просто необходимо поддерживать общение с супругой – ради детей. Он будет продолжать попытки помириться, Дэвид понимает это. Как бы она ни относилась к Дэвиду, как бы ни оскорбляла их обоих сейчас, при первом же шаге навстречу Дон простит её. Дэвид не может против этого возражать. И не будет. У него, наверное, всё же нет права судить эту женщину, судить других вообще неблагодарное занятие. Он ведь и сам не без греха: хоть никогда и не желал ей зла, но причиной – одной из причин – её беды он всё-таки стал.