Текст книги "Ничья вина (СИ)"

Автор книги: Ainessi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

В один момент что-то неуловимо переменилось: то ли музыку выключили, то ли он заснул, завороженный, загипнотизированный движениями тонких пальцев – Скай не был уверен. Просто зашумело в ушах, и в этот фоновый гул тихим, едва различимым шепотом вплетался чей-то голос, а он даже сфокусировать взгляд на лице Алека не мог, чтобы понять, шевелятся ли его губы.

В какой-то момент шепот стал таким отчетливым, что он вздрогнул и несколько раз моргнул, прогоняя невесть откуда взявшуюся муть перед глазами. Напиться, чтобы забыть собственные сны, надраться до отключки, чтобы забыть пустые серые глаза и голос, режущий, проникновенный, страшный – хотелось до одури, но алкоголь превратил сны в явь.

«Голоса – это нормально, да?» – слова бились в голове и рвались с языка. Скай судорожно сглотнул, протягивая руку сдавливая плечо друга и дергая его на себя. Ощущать под пальцами нечто твердое показалось вдруг невероятно важным, он будто плыл, захлебываясь, погружаясь в толщу воды, а Алек был единственным островком спасения. Что за бред? Скай разжал пальцы, качнулся вперед и рухнул грудью на стол, бессильно пытаясь ухватиться за руку друга, которую успел заметить до того, как мир поглотила тьма.

– Холодно, – прошептал он, приходя в себя.

Кто-то рассмеялся хриплым, лающим смехом, Скай передернулся от этого звука и открыл глаза. Над ним нависал Алек с каким-то странным, задумчивым выражением лица. В глубине его глаз пряталась тревога, но губы кривила легкая полуулыбка.

– Шампанского нам, сегодня праздник, – Алый полубезумно рассмеялся, искоса глядя на него. – Выпей со мной, лю-би…

Скай зажал ему рот ладонью и потащил на улицу. Он сам был пьян, безобразно пьян, но Алек, кажется, и вовсе невменяем. Свежий непрокуренный воздух прояснил мозги, и он закрыл лицо ладонями, запрокидывая голову. Любимый? Это он пытался сказать там? Или он опять все не так понял?

Спрашивать было страшно, молчать – невозможно.

– Аль… – он потянулся к нему, но Алый лишь оттолкнул его, смеясь, и помахал рукой подзывая дежурящих на стоянке таксистов. – Аль!

Машина подъехала за доли секунды. Алек наклонился, назвал водителю адрес и лишь после повернулся к нему, печально улыбаясь и вертя в пальцах сигарету. Пяток шагов, несколько метров – непреодолимое расстояние. Что он пытался сказать, там, парой минут назад?

– Скай, у тебя не будет зажигалки? – его голос прозвучал настолько жалобно, что Скай не выдержал, рассмеялся.

– Сакральная фраза всей нашей жизни.

Он преодолел эти метры за доли секунды и протянул Алеку трепещущий огонек, прикрывая его ладонью. Друг улыбнулся и наклонился, прикуривая, потом выпрямился, медленно выдыхая, блаженно улыбаясь.

– Аль…

– Мне единственный поцелуй – прикурить от твоих сигарет, – тихо, нараспев прошептал Алый и сел в такси, не прощаясь и не глядя на него.

Наверное, надо было остановить его и что-то сказать, что-то спросить, но Скай остался стоять на тротуаре, глядя вслед удаляющейся машине.

Он, в принципе, мог бы их догнать, мог бы поехать за ними.

Страшно.

========== Глава 7 – Requiescat in pace (Да упокоится с миром) ==========

Иногда лучший способ погубить человека – это предоставить ему самому выбрать судьбу.

(Михаил Афанасьевич Булгаков, «Мастер и Маргарита»)

Что-то неуловимо изменилось в этой комнате, но он, право, не мог понять что именно. Может, рисунок трещин на потолке, может расположение стаканов. Алек налил, выпил, налил еще раз. Сон, как всегда, напоминал обезумевшую, гротескную реальность. А Скай все также изваянием сидел на кровати и тянулся к нему.

– «Я не могу», – пропел-процитировал он и печально улыбнулся. – Если бы ты тогда смог, это был бы уже не ты, Скай.

Но как же было больно. Он боялся тогда, что ничего не изменится. Боялся и надеялся на это. Он ведь был все тем же, он… любил его? Только тело, проклятое тело. Мертвое тело, чужое тело.

А он все ходит. И говорит. Почему-то.

И видит сны. Ская и вереницы мертвецов. И кровь, так много крови.

Алек улыбнулся.

– Это странное чувство, Скай, – прошептал он. – Оно всегда со мной, когда я их вспоминаю. Что-то сильнее боли и отчаяния. Что-то трепетнее надежды и веры. Я не помню их лиц, но где-то в глубине моей несуществующей души они до сих пор живы. И ждут меня.

Я не знаю, как скоро к ним приду, не знаю, что скажу, когда мы увидимся. Я не уверен, что смогу подобрать слова, что попрошу прощения у тех, перед кем виноват. Наверное, я не смогу рассказать им, что я чувствовал, как не получается у меня рассказать тебе свою жизнь.

Родился, живу, умру. Это и есть колесо судьбы, Скай, колесо фортуны. Знаешь, когда-то я верил, что этот мир и его судьбу творят люди. Что каждый наш выбор меняет мир и меняет нас, что нет неправильных и бессмысленных поступков. А теперь я не могу не думать о собственных ошибках. Скажи, что было бы, если бы я сказал «да» его матери? Что было бы, если бы не ответил на звонок Юки? Если бы выбрал панель или ломбард вместо армии? Если бы не стал одним из вас?

А главное, Скай, скажи, что было бы, если бы я умер?

А вдруг именно я оказался бы той бабочкой, взмах крыльев которой может изменить мир? – смех. – Мания величия, я знаю, в особо запущенной форме. Но я не могу об этом не думать, как не могу не помнить о них.

Когда я был ребенком, я хотел изменить мир и верил в чудеса. Когда я был подростком, я презрительно смеялся над сказками, но где-то в глубине души сладко щемило при мысли о волшебстве. Когда я вырос – я забыл, что такое надежда, Скай. Я искренне поверил, что все можно купить и продать. Я презирал людей. А потом пришла война и, как бы смешно это ни звучало, показала мне, как я был не прав.

Знаешь, Скай, уроки Алекса были той самой сказкой из моего детства, а небо – тем самым волшебством, которого мне так не хватало. А еще были вы, вы все, которым было плевать на деньги, статус и прочую мишуру. Вы, которые от души презирали тех, кто не рисковал ежедневно самим собой, кто был слабее – и защищали их. Ценой собственной жизни.

Ты не смотрел на меня, никогда не смотрел, но вылетая, каждый гребаный день, был готов отдать жизнь за всех, кто оставался в части. В том числе и за меня. За меня, за тетку-повариху необъятных размеров, за девочку-диспетчера с грустными большими глазами и мальчика-медика, плачущего над каждым раненым.

Я не мог этого понять, долго не мог. Сколько я уже был у вас технарем к тому времени, Скай? Год?

Нет, кажется, чуть больше полугода. Что-то около восьми месяцев прошло к тому времени, как расположение нашей базы таинственным образом стало известно противнику. И вместо парочки залетных разведгрупп мы получили полноценную атаку.

Помнишь крики, Скай? Помнишь грохот боя?

Нет, не помнишь, наверное. Ты был там, в небе, а я отсиживался на базе, вздрагивая от грохота разрывающихся снарядов и складывающихся, будто картонные, стен, до тех пор, пока не стало понятно, что шансов нет никаких. Вот тогда нам – всем тем, кто был просто техслужащими, медиками, да хоть поварами и уборщиками – всем нам впихнули в руки оружие. И в добровольно-принудительном порядке послали «служить и защищать». Хотя бы самих себя.

Нам было страшно, Скай. Только тихо умирать было еще страшнее, поэтому мы пошли. Ведь, в конце концов, всех нас учили обращаться с оружием, ибо война, а мы же все равно числимся в составе войск. Все мы, гипотетически, должны были уметь убивать и умирать за Родину. Только мы не умели. Мы были слишком гражданскими для этого, и нам было страшно, так страшно, Скай.

С десяток наших отбросили автоматы, как только поняли, что им придется стрелять в живых людей. Их положили там же. Еще несколько человек попытались убежать: то ли наивно полагали, что и впрямь получится, то ли им было уже все равно. Они тоже погибли. А остальные… остальным пришлось применять все свои теоретические знания на практике.

Мы стреляли и стреляли, а они все шли и шли, пока у нас не кончились патроны, да и у них, кажется, тоже, потому что они поперли чуть ли не в рукопашную. А нас оставалось что-то около двадцати, у нас были только ножи и мы очень хотели жить. Почти что стихи.

Вы успели сесть. Не знаю, было ли там твое звено, или вы тогда остались в небе, но какие-то из летных – точно успели сесть и прийти к нам. Спасать беспомощных, но забавных зверушек.

А у нас уже все равно руки были по локоть в крови.

Знаешь, оказалось, что, если человеку вгоняешь нож под ребра – кровь заливает рукоять и течет по пальцам, а если режешь глотку – бьет фонтаном и попадает на лицо. Оказалось, они кричат, Скай. От боли, от страха, от понимания, что обречены – они кричат. Кричат как дикие звери, но продолжают бросаться вперед.

Войны ведут государства, Скай, не люди. Они, так же, как и мы, были просто солдатами чужой войны, разменными монетами. И должны были или вернуться с победой – или не возвращаться вовсе. У них не было выбора, и они кидались на лезвия, зажатые в наших руках, и умирали. С криками, хрипами, стонами.

Я помню: у меня свело пальцы, я слишком сильно сжимал нож. Я помню: металлический привкус во рту. Я помню: тяжесть чужого тела.

Помню, как отшатнулся назад, когда кто-то из них с криком побежал на меня. Отшатнулся, зажмурился и выставил вперед руки с зажатым клинком. Я готовился умереть, Скай, но умер он, напоследок распахав мне плечо. А потом пришли летчики, у которых были патроны, были такие же ножи, как и у меня, у нас всех, и которые не страдали тонкой душевной организацией – они добили оставшихся.

А потом все закончилось, и они – технари, медики, повара – блевали там же у стены, вытирали губы руками, видели на них кровь и сгибались снова. А я стоял, все еще сжимая этот треклятый нож сведенными пальцами, по которым стекала моя и чужая кровь. Смотрел вперед невидящими глазами и плакал от бессильной злости на свою же слабость. Меня увел Алекс, кажется. Разжал пальцы, отобрал нож, потащил в санчасть, чтобы меня зашили.

Шили почти наживую, а мне не было больно. Я смотрел на них – а лица сливались в одно, и я не разбирал голоса. Алекс тогда, вроде бы, сел на корточки и заглянул мне в глаза, что-то сказал, а когда я не ответил – отвесил мне пощечину со всей дури. И бил, бил, продолжал бить, пока я не попытался ударить его в ответ. Тогда он засмеялся и, обхватив меня за шею, прижал к своей груди. А я кусал его пропитанную потом и кровью футболку и выл, рыдал от запоздалой боли. До сих пор не знаю – физической или нет.

Впрочем, за свои синяки после я на него не в обиде. Это было… это просто было. И хрен бы с ним, но, бля, Скай, потом нам, всем нам, надо было научиться жить с проклятыми, наполненными кровью и чужими криками снами – и вот это уже было в разы сложнее. И психологи, с постными лицами объясняющие нам, что произошедшее было не более чем роковой случайностью, которую никто не мог предугадать и предотвратить, и что мы ни в чем не виноваты, не вызывали ничего кроме отвращения. К ним, к самим себе. Мы убивали, мы. А они пытались нас оправдать, и это было даже хуже, чем то, в чем были виноваты мы.

На встречах с этими «горе-лекарями душ» я тупо кивал в ответ на всех их фразы и соглашался, что в этом нет нашей вины, что все в порядке, что меня это, конечно, до сих пор ужасает, но все хорошо. Я говорил: «Да», – и брал пачки снотворного и успокоительного, которые отправлялись в ближайшую мусорку, а ночами – ночами я видел их лица и слышал их крики. А когда просыпался… мне казалось, что мое лицо мокрое не от слез, а от крови. Это было сумасшествие, Скай.

Но это было в тысячу раз честнее, нежели свалить всю вину на «обстоятельства» и простить себе их смерти. Они сейчас рассказывают мне о нашей аморальности и беспринципности, эти странные люди. Они говорят, что я – мод, что я слишком сильно изменен, что пострадала психика, но это не моя, блядь, вина, Скай. Не моя. Вина тех, кто тестировал на нас недоработанную технологию, тех, кто не провел должных исследования.

Исследования, прикинь. Вот лежу я такой красивый, истекаю кровью из всех мест, знаю, что меня могут спасти, а мне: «Извините, тестирование еще не завершено, подыхайте, уважаемый, подыхайте».

Впрочем, неважно. Просто, когда я с ними разговариваю, Скай, мне вспоминаются те психологи, которые рассказывали мне про «случайности» и «обстоятельства». И мне безумно хочется рассказать им эту историю и спросить этих гениев мысли, кто тогда был виноват. И почему они-люди рассказывали мне-человеку, что, в общем-то, нет ничего страшного в чужой смерти, когда это смерть врага.

И я хочу спросить у них, если все так, то как я, нелюдь поганая, должен определять, кто враг, а кто – нет. Но я молчу, Скай. Потому что этого вопроса мне не простят, да и сам я себе не прощу, если именно он перевесит всю их толерастию, и нас решат просто по-тихому вырезать.

Я так и не научился убивать спокойно, Скай. Ни своих, ни чужих.

Но вот просто убивать – я научился очень даже хорошо.

Опыт сказывается.

***

Солнце нещадно жарит, и он вытирает струйки пота, сбегающие по шее. Косится на небо, но ни облачка, идеально чисто. Если не считать цвета.

– Что ты хотел?

– Зачем она тебе?

– Какая разница, дружище. Хочу.

– Ну так трахни и успокойся.

– Грубо, – он морщится.

– Ну извини. Она меня раздражает.

– Ну так подрочи и успокойся, – он хлопает его по плечу, разворачивается и уходит.

***

Скай работал, когда ему позвонили. Ну, как работал. Сидел и листал спецификации последней модели. Он уже наизусть мог рассказать содержимое всех этих подшивок, но госорганизация – на изучение спек было отведено определенное количество нормочасов, и раньше бы его в машину все равно не пустили. Так что сидел и листал, считая тянущиеся секунды, чувствуя их, будто каждая была песчинкой, а часы стояли перед ним. Временами он закрывал глаза и видел их, как наяву. Большие и вычурные часы, и песчинки, летящие вниз и с мягким шорохом приземляющиеся к горе своих товарок по несчастью. Впору бы сказать, что он сходит с ума, но это было не безумие – просто безделье. Безумием были сны, яркие, живые. В них к нему приходил Алек и говорил, говорил, говорил.

Скай уже с трудом отличал явь от этих снов. А главное, он не понимал, когда они начались. Их первый разговор, тогда, в пьяном бреду. Это – было? Или тоже приснилось? Реальность и ночные грезы переплетались в причудливом танце, а собственные мысли и ассоциации казались чужими. Иногда он видел в зеркалах чужое лицо. Алека. Это было двойным безумием, особенно после того, как ему приснилось выступление на какой-то конференции, где он был им, а на следующей день – Скай увидел это в новостях. И Алек смеялся ровно там, где смеялся он-Алек в своем сне, и говорил ровно те же слова.

Алла сказала: «Бред!» – и засмеялась, когда он пришел к ней жаловаться, но в ее смехе Скаю слышалась нотка фальши и паники. Она боялась, она отчаянно боялась. Скай только не мог понять, чего, а на прямой вопрос девушка снова засмеялась и начала твердить, что он придумывает херню. Он даже спорить не стал. Выпил с ней кофе, поболтал ни о чем и ушел, чтобы уже не вернуться, даже когда сны стали кошмарами.

Алая умирала, вновь и вновь, а он ничего не мог сделать. В реальности это было не так, но бред на то и бред, чтобы не иметь ничего общего с реальностью. Во сне причудливо переплетались смерти: Алая, Алый, Алекс. Он видел кровь, стекающую по подбородку, видел осколки, глубоко впившиеся в тело, и яркую вспышку в небе – венец всего и конец страданий. Он просыпался с криками, с воплями, в холодном поту. Он курил, сжимая сигарету дрожащими пальцами, раскачиваясь под никому, кроме него, не слышную музыку, и засыпал, чтобы – опять и снова – увидеть чужую кровь и чужую смерть.

Когда-то, много лет тому назад, Блэк и Юки в один голос твердили, что ему невъебенно повезло. Его не мучили кошмары. Теперь кошмары не мучили их, а он сходил с ума, видя – нет, не сотни и тысячи убитых невинных – лишь одну смерть. Ее. И сердце каждый раз билось на части с хрустальным звоном, а он, в конце сна, силился сложить из этих осколков слово вечность, чтобы услышать голос Алека, хриплый сорванный шепот, рассказывающий о боли и о войне. Такой, какой знал ее он, не Скай. И от этого голоса становилось еще больнее.

Звонок оторвал Ская даже не от спек, скорее от тщетных попыток вспомнить прошедший сон. Он поздоровался, на автомате, не вслушиваясь в ответные приветствия. Голос в трубке говорил долго, цветисто желая ему хорошего дня и вежливо интересуясь самочувствием и степенью занятости. Он пробормотал что-то в ответ, при большом желании это можно было принять за разрешение продолжать отвлекать его от работы и сумбурных мыслей. Желание, похоже, было. Скай воспринимал чужие слова, как фоновый шум, ровно до тех пор, пока голос не произнес фамилию приснопамятного генерала авиации. Его словно током дернуло – выпрямился, вытянулся и увеличил громкость, забывая, как дышать. Потому что этот звонок был приглашением, вот только, к сожалению, не на ковер. Хотя, когда Скай услышал слово «похороны», он не поверил сперва, так, тупо согласился явиться, глядя в стену невидящими глазами.

Подробности пришли потом. Уже сбросив вызов, ему вспомнилось, что генерал отказался от модификации. Он, и правда, был старым, особенно на последнем параде. Несмотря на идеальную выправку – а может, как раз благодаря ей – это было особенно заметно. Неудивительно. Столько лет службы и война в довершение всего. Скай печально улыбнулся, вспоминая их последний запой, когда горели города, а солдаты союзнических армий уже несли знамена победы. Они были глубоко на территории противника, Алек отсыпался и сходил с ума после вылетов с ядерными ударами. Кажется, тогда они забыли про звания и субординацию. Еще, кажется, под занавес, генерал обещал, что на них будут молиться. Он был прав, Скай уже даже спорить не мог. На них молились. Сперва.

Потом начали проклинать.

Эта мысль не отпускала вплоть до следующего утра, даже кошмаров не было, только сумбурные сны о прошлом. Но, умываясь и надевая парадную форму, пристегивая ордена и прижимая к лицу привычный белый пластик, Скай думал совсем о другом: интересно, кто-нибудь молился за них?

«За него», – чуть скорректировал он нить размышлений, замирая в дверях и глядя на высокий, усыпанный цветами и лентами гроб. Похороны непривычно пышные, таких не бывало очень и очень давно, новые технологии здорово сократили количество смертей среди государственных и общественных деятелей. Скай вежливо кивнул Блэку и паре высоких армейских чинов, перехватил букет, выставив его перед собой, словно щит, и пошел к вдове, безучастно глядящей в пол. Она была молодой, можно бы сказать, что слишком, но Скай видел те неизгладимые следы, что оставляют возраст и модификация. Черт, почему генерал-то отказался?

– Мои соболезнования.

Хотел по-армейски коротко и сухо, а вышло неожиданно искренне и прочувствованно. Вдова благодарно кивнула, на миг прикрыв глаза, он воспользовался этим мгновением, чтобы положить цветы с краю и ретироваться в сторону остальных приглашенных. На помосте за гробом стояли в ряд солдаты. Парадная форма, ружья «на караул». Можно было бы присоединиться к ним, но эта молодежь с открытыми лицами, воодушевленная и гордая – он бы слишком выделялся на их фоне. Да, и кто ему оружие в руки даст? Вопрос, шепотом произнесенный себе под нос, остался без ответа. Только криво усмехнулся Блэк – он не видел, но услышал этот знакомый смешок.

Рядом с другом вертелся тот парень из машины, Джейк, кажется. Скай наблюдал за тем, как он пытается предугадать каждое желание Кирилла ровно до тех пор, пока ответ на тот самый риторический вопрос не пришел к нему, не ворвался, широко распахнув двери, прижимая к себе охапку ярких до боли алых роз. Это было хуже, чем кошмар, Скай понял, на миг оглянувшись и поймав взбешенный взгляд Блэка. Это было больнее, чем осознание смерти не чужого ему, в общем-то, человека. Это был Алый, просто Алый, такой, каким знал его генерал.

Темные пряди падали на глаза, и он насмешливо щурился, сдувая их. Цветы перепачкали перчатки, когда он свалил всю эту гору на пол перед помостом, стали видны зеленые разводы. В его руках осталась одна роза. Скай закусил губу, глядя в это лицо и отчаянно жалея, что у него не хватило смелости. Прийти вот так, подойти к вдове, сверкая небрежно прицепленной к кителю Алой звездой, вручить ей шипастую, огромную розу со словами:

– Это единственное, что я вправе сделать за него. Не грустите, – и обнять, поцеловать в лоб, пропитывая ее тем же приторным ароматом роз, что, казалось, намертво в него въелся.

Черт, сколько же он шел вот так, по улице? И ведь ни один патруль не остановил! Хотя, рискнул бы хоть кто-то подойти к герою войны в форме и с медалями? Скай не был уверен, но, блядь, он ведь даже и не пытался. И не подумал об этом. А Алек просто сделал. Он что-то негромко говорил вдове, держа ее за талию, Влад, повинуясь внезапному порыву, шагнул к ним, подцепляя маску, кончиками пальцев, но на плечо легла тяжелая рука, и он остановился.

– Не смей.

Хриплый шепот Кирилла отдался звоном в ушах. «Почему?» – хотел спросить Скай, на языке вертелся еще десяток вопросов, но он промолчал, отступил назад, глядя, как Алый еще раз целует вдову и легко запрыгивает на помост. Он шел, чеканя шаг мимо этого почетного караула – никто не возмутился. Он остановился напротив того, что был в центре – и тот послушно уступил ему и свое место, и свое оружие.

Разве кто-то должен позволять то, что ты можешь взять сам?

Этот ответ оказался слишком очевидным и слишком неожиданным, Скай улыбнулся, сбрасывая с плеча чужую ладонь, и пошел к вдове, которую, невесть, когда успели оккупировать репортеры. Герой, мать его, спаситель. Друг детей, любимец женщин. Впрочем, когда вдова благодарно улыбнулась, едва ли, не прячась от назойливого внимания за его спиной, он решил повременить с самоуничижением в пользу более благородных дел. Люди вокруг, испуганная и печальная женщина, опирающаяся на его руку, Блэк за плечом – кадры сменяли друг друга, будто его жизнь перенесли на кинопленку докомпьютерной эпохи, и лишь актеры оставались неизменны. Скай разговаривал с кем-то, пытаясь, в меру своих слабых сил, отшивать репортеров. Кирилл вставлял пару слов, но акул пера старательно не замечал, вдова улыбалась, криво и болезненно.

Влад успокаивал ее, как мог, а между лопатками чесалось от чужого взгляда. Оборачиваться было страшно, не обернуться – невозможно, но Алек будто чувствовал, и всякий раз, когда Скай смотрел на него, отводил глаза. Он походил на статую, застывшее лицо, вырезанные из белого мрамора руки и полуприкрытые глаза, которые розы – или игра света – окрашивала алыми сполохами. Генерал бы улыбнулся такому сравнению, наверное. Генерал ни за что не позволил бы Алому стоять вот так на своих похоронах, но он стоял, а Скай ничего не мог сделать. Потому что сам хотел быть на его месте и отдать последний долг чести и памяти человеку в отполированном гробу, изножье и изголовье которого было так щедро усыпано цветами и припорошено розами цвета крови. Они проливали эту кровь за него и по его приказу. Они никогда не смогут отмыться, но ведь генерал – один из тех, кто привел их к победе.

Что было бы, если бы мужчина – молодой еще, в общем-то, – не сжалился над притащившейся в военкомат девушкой? Что было бы, если бы не подмахнул прошение Алекса, не глядя, не оправдал Алого и не повысил в звании? А главное – были бы они? Здесь и сейчас, в этом донельзя вычурном зале, рядом с вдовой, которая стесняется рыдать и не может улыбаться. Скай прикрыл глаза, давя на корню слабую улыбку, наползающую на лицо от одних лишь мыслей о войне. Бред же, бред. Кем надо быть, чтобы реагировать на тот ад вот так?

– Скажите, вы рады?

Он дернулся от вопроса, не смог сдержаться, слишком уж тот вторил его неозвученным мыслям. То ли улыбку заметили, то ли он начал рассуждать вслух, забывшись. Но Блэк не смотрел на него осуждающе, вообще на него не смотрел, а пальцы вдовы до боли впились в руку.

– Простите, – выдавила она и замолчала, кусая губы.

– Вы рады, что, наконец, свободны? – повторил свой вопрос мальчишка-репортер, и Скай задохнулся от возмущения.

Не то что слов не было, он и мыслей-то подобрать не мог. Да, как вообще можно такое спросить, какое право он имеет…

– Вы… – она всхлипнула. – Я не понимаю…

– Вы молоды, красивы, он был стариком. К тому же военные, люди строгих правил. Скажите, он вас бил? Вы рады, что он умер?

Скай бы ударил его, правда. За это – ударил, за слезы в ее глазах, за частое и неровное дыхание от сдерживаемых рыданий. Он даже руку заносить начал, но на запястье легла ладонь Блека и обхватила, сжимая, останавливая, заставляя подумать головой. Голова, впрочем, с инстинктами была солидарна, но Влад все равно замер, пытаясь сдержать свой глупый порыв. Это не просто плохая пресса, это же…

– Закрой рот.

Вдова, наконец, отпустила его руку и обернулась, Скай обернулся вместе с ней, молясь, но понимая, что услышал верно, что этот голос, холодный и равнодушный, принадлежал именно Алому.

– У нас в стране свобода слова, знаете ли! Я репортер и имею право задавать даже самые неудобные вопросы!

Мальчик был смелым или глупым, а может, и то, и другое.

– Я сказал тебе замолчать, – Алек улыбался, подходя к ним, обнимая трясущуюся женщину, он улыбался так же, как в далеком прошлом с чужим ножом в руках. Светло и радостно. Смертельно. – Выметайся!

Не просьба – приказ. Журналисты шумели и сосредоточенно строчили в планшетах. Сенсация, мать ее. Блэк вцепился Алеку в предплечье, Скай заметил это краем глаза, но тот скинул его руку, раздраженным, привычным жестом.

– Вы ее любовник, да? Роман с женой командира за его спиной, вы давно вместе? Теперь вы сможете пожениться, вы рады? – мальчишка продолжал тараторить, подписывая себе приговор, и только Алек знал, смертный ли.

Скаю хотелось зажмуриться, чтобы не видеть этого, заткнуть уши, чтобы не слышать, но он смотрел, стоял и смотрел, как Алый улыбается еще шире, гладит вдову по волосам и отодвигает ее в сторону, шагая вперед. Он должен был остановить его, но лишь обнял слабо улыбающуюся женщину, глядя, как облитые белой в зеленых разводах тканью пальцы смыкаются на чужом горле и отрывают незадачливого журналиста от земли.

– Закрой свой рот, щенок. Убирайся отсюда. Иначе, честью клянусь, ты захлебнешься собственной кровью.

Мальчишка кулем упал на пол, Алек, обтерев ладонь о штаны, подал руку вдове и отвел ее в сторону, а Скай, наконец, выдохнул, и в воцарившейся с началом короткой и прочувствованной речи его друга тишине этот выдох прозвучал невозможно громко. Следом отмерли и все остальные, кто-то возмущенно шептал, кто-то помогал подняться потирающему шею глупому мальчишке, Блэк за что-то отчитывал Джейка. Скай не прислушивался ни к чему, глядя в угол, где женщина в черном, смеясь, рыдала на груди мужчины в мундире, с орденами и без маски на лице.

Защитить эту женщину – единственное, что они могли сделать для генерала. И даже это осмелился сделать только один из них. Что за ирония? Скай отмахнулся от пары отчаянных – особенно учитывая произошедшее – папарацци и пошел к Алеку, который, похоже, решил не возвращаться к своему месту в почетном карауле, но друг смылся раньше, чем он добрался до места назначения. Скай пытался поймать его раз за разом, хоть на пару слов, но Алек неизменно ускользал, оставляя ему своих собеседников, которые прямо-таки жаждали познакомиться с прославленным летчиком. Будто только что рядом с ними не был другой, не менее, к слову, прославленный.

Алый перестал убегать лишь к концу вечера, когда Скай и охотиться-то за ним перестал. Просто вдруг они оказались рядом в нестройной толпе внимающих речи Блэка, а после – какого-то чиновника, оставшегося безымянным. Он говорил, говорил и говорил, а на Ская волнами накатывала боль и глухая тоска. Он называл имена погибших, рассказывал истории из жизни, а Скай вспоминал другие истории и другие имена. Вспоминал людей, у которых не было похорон, у которых и могил-то не осталось, ничего не осталось, кроме памяти. Их памяти и их боли. Алек нащупал его ладонь и вцепился в нее, но Скай не почувствовал боли, только сжал в ответ чужие пальцы, слушая громкие и пафосные слова.

Родина его не забудет. Ха! Родина забыла их, Родина всех забыла. Сотни и тысячи жизней, тонны крови, ушедшей в землю, миллиарды безымянных жертв. Они победили – и все осталось в прошлом. Наверное, и им бы стоило, да не сложилось.

– Судьба – мерзкая сука, – задумчиво бросил Алек на выходе.

Улыбнулся вдове, саркастически поклонился Блэку.

И приложил к лицу белый пластиковый овал.

========== Глава 8 – Argumentum ad ignorantiam (Довод, рассчитанный на неосведомлённость собеседника) ==========

Память согревает человека изнутри, и в то же время рвет его на части.

(Харуки Мураками, «Кафка на пляже»)

Она действительно никуда не ушла. Он не удерживал, молчал. Ключи лежали на барной стойке, и Марина могла бы, наверное, просто взять их, открыть дверь и выйти. Убежать как можно дальше от этого места, этого человека и этих слов. Но она осталась, сама не зная почему. Позвонила маме, предупредила, что поживет у друга – Алек вздрогнул на этих словах – потом полезла в холодильник. Он улыбнулся, мягко отодвигая ее, и сам приготовил ужин, а потом сидел рядом и все также молча наблюдал как она ест.

Ни слова, ни единого слова он так и не произнес ни в тот день, ни вечером следующего, когда вернулся то ли с работы, то ли еще откуда. Готовил еду, уступил диван, выдал пару футболок – и ни единого слова. Она не возражала, впрочем, думала. Над его жестоким и честным вопросом. И правда, почему? Кто и когда сказал ей, с чего она вообще взяла, что все эти люди, убивая, умирая – думали о них? Кто-то и вспоминал, быть может, но все? Всегда?

Следующей ночью она долго лежала без сна, пытаясь представить себя на их месте. Что, если? Вот она, на войне. Вот умирает мама, умирают друзья и фронтовые и нет, умирают знакомые, родственники. Что ей до людей, которых она гипотетически может спасти? Какое они имеют значение?

«Никакого», – шепнул кто-то в голове, и Марина заплакала беззвучно, прикусывая подушку, чтобы не разбудить Алека. Тщетно: прохладная тяжелая рука легла на лоб. Он осторожно притянул ее к себе и обнял, усадил на колени, укачивая и успокаивая.

– Тише, девочка, тише.

– Ты… – она шмыгнула носом и вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Ты был прав, извини.

– Я?

– Тебя и не должно это волновать. Я дура. Это мы должны просто быть вам благодарны, потому что несмотря ни на что – вы там остались. И победили. Не ради нас.