Текст книги "Ничья вина (СИ)"

Автор книги: Ainessi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

«День Победы – издание второе, исправленное», – он усмехнулся, прикрывая глаза.

Парадная форма тоже была слишком доведенной до абсурда – убить бы дизайнера, да никто не оценит. И хотел он, наверняка, как лучше – ведь белые маски, белые перчатки, рубашки и лилии на фоне глухо-черных кителей, брюк и начищенных до зеркального блеска сапог смотрелись действительно эффектно, проникновенно и красиво. Вот только маска давила на виски и переносицу, кожу на щеке – там, где когда-то был шрам – неприятно щипало от выступившего пота, а воротничок парадного мундира натирал шею. Да и вообще в этих чисто черных наглухо закрытых шмотках было жарко – весна выдалась на удивление теплой. Отдельным пыточным приспособлением в жару были сапоги. Утепленные. Сейчас. И удушливый запах лилий, который преследовал его со вчерашнего вечера, когда соцработник притащил ему этот проклятый букет и три листа наставлений мелким шрифтом: как идти, как стоять, что говорить.

И как бы безумно красиво не должны были смотреться эти роскошные белые цветы на черном мраморе надгробий – к прощению и пониманию тягот дизайнерской работ Алека это не приближало, он уже очень давно не видел красоты и эстетики в чужих смертях. Так что при мысли о том, как придется провести следующие несколько часов, его коробило от отвращения. На душе скребли кошки, никуда не хотелось. Он остановился, доставая из кармана пачку сигарет, сдвинул маску и прикурил. Потянуть время, выторговать еще пару минут на свою слабость. Потом будет все – и торжественные речи, и обязательные слезы в глазах девушек, которые слишком молоды, чтобы помнить, как мир до войны, так и саму войну, и навязчивое понимание придурков, возглавляющих фонды помощи ветеранам и жертвам войны. Еще будет ложь. Много-много лжи и фальши, чтобы прикрыть боль. На свежих кладбищах, которых после войны стало непозволительно много, Алеку всегда было больно и хотелось кричать в голос.

Что же вы делаете, люди? Они же умирали за вас, из-за вас. Там же ваши братья, сестры, дети, родители. Неужели вам не противно на это смотреть? Не противно видеть, как напыщенные мудаки твердят о вечной памяти, славе и высокой цели, которая была достигнута, пусть и ценой огромных потерь?

Их жизни – это не была плата за великие цели мировых правительств. Они же платили за то, чтобы завтра – было. Чтобы следующий восход, настоящий восход, а не серое, затянутое дымом и пеплом светлеющее небо, увидели, если не они, то их братья, сестры, друзья, дети. Они платили жизнью за жизни других людей. Почет и слава.

Неужели вам не больно знать, что они умирали, для того чтобы потом вездесущие репортеры снимали стоящих навытяжку солдат на фоне их могил. Снимали, не для того чтобы помнить, а потому что это красиво. Потому что это поднимает рейтинги их изданий и передач. Потому что «помнить и скорбеть» в какой-то момент просто стало модно.

Безумие.

Алек яростно затушил окурок об один из прутьев невысокой ограды, швыряя его на вылизанный асфальт, и выругался себе под нос. Хотелось выбросить к чертовой матери эти проклятые цветы, свалить домой и нажраться до беспамятства. Забыть хоть на пару часов, как это же безумное небо было серым от пепла, а что такое солнечный свет не мог вспомнить вообще никто.

Забыть.

Не их забыть. Себя. Свое прошлое.

Забыть пронзительный свист пуль где-то в паре сантиметров над головой, оглушительный грохот взрывов и крики, стоны, хрипы тех, кто остался в том аду навсегда.

Это они сейчас лежат на этом кладбище в паре метров под землей.

Это они никогда не увидят неба.

Он поправил маску и устало прикрыл глаза, заставляя себя собраться и все-таки пройти эти пару сотен метров, отделяющих его от ворот такого же празднично-прилизанного, как и все прочее сегодня, кладбища. Когда на плечо легла тяжелая рука, он даже не вздрогнул и не открыл глаз – только привычно улыбнулся и оторвался от ограды.

– Привет, – голос оказался неожиданно хриплым, а в горле предательски запершило. Алек откашлялся и продолжил. – Ты, кажется, должен быть не здесь? – он, наконец, поднял глаза, вглядываясь в хорошо знакомое лицо. Вечно растрепанные волосы, светлые, почти прозрачные глаза и тонкие бесцветные губы, чаще – сжатые в ниточку, но сейчас улыбающиеся.

Они вообще редко улыбались, и во время войны, и после. Разве что друг другу. Хотя больше и некому было.

Война закончилась, милый.

И ничего не осталось.

– Привет, – чужой голос, как всегда, показался слишком спокойным.

Иногда Алеку казалось, что Ская не трогает вообще ничего, не говоря уже про все глупости, которые творило правительство, впрочем, он прекрасно знал, насколько это впечатление обманчиво. Его друг умел и рыдать, и радоваться, так же, как и он сам. Но, в отличие от него, Скай умел не показывать своих переживаний. И успокаиваться. И прощать. Он много чего умел. Из раздумий Алека выдернул тихий знакомый смех, и он смущенно улыбнулся, почти забыв, что белый пластик надежно скрывает лицо.

– Задумался, прости.

– Должен был быть не здесь, но с утра позвонили и обрадовали, говорю, – Скай усмехнулся в последний раз и тоже надел маску. – Идем? А то…

Он потянул Алека за собой к воротам и не договорил. Он всегда не договаривал, а Алек всегда понимал то, что Скай хотел сказать – это тоже было одной из тех традиций, которые остались с войны.

Черт, да все, что у них сейчас было осталось с войны. Глупо, наверное, но он иногда даже жалел, что эта война закончилась. По крайней мере, там все было проще и честнее. И понятнее. Алек вздохнул, шагая следом за другом и заставляя себя не горбиться и не опускать голову. Не положено, мать вашу. По регламенту не положено.

Скоро эти придурки совсем оборзеют и напишут полный свод правил для ветеранов: как жить, как чихать, как сморкаться и как трахаться. Заебало. Он фыркнул, нервным движением откидывая с глаз непослушные пряди волос, и выругался сквозь зубы, под тихий смех Ская. Тот всегда замечал, когда он вот так бесился. И всегда смеялся, утверждая, что в такие моменты Алек похож на маленького мальчика, у которого отобрали любимую машинку и заставляют учить уроки. Логики в этих странных ассоциациях Алек не видел, но смех странным образом помогал расслабиться и собраться, так что за это он мог простить Скаю и много более странные умозаключения. А еще он помнил, как те же руки, которые сейчас тянут его вперед, обхватывали и держали, пока он пытался выплюнуть легкие вместо со сгустками крови. И помнил судорожно сжавшиеся пальцы и биение чужого сердца тогда, когда его собственное уже почти не билось.

Перчатки на руках Ская, плотная ткань кителя, тонкая – рубашки. Они мешали, разделяли, но Алек все равно твердо знал, что эти пальцы, теплые, а маска скрывает легкую полуулыбку. Это успокаивало и помогало хоть чуть расслабиться. На секунду в голове мелькнула мысль о гениальном психологе соцработнике, который отправил Ская к нему, мелькнула – и исчезла, как только взгляд зацепил толпу у кладбищенских ворот.

Люди смотрели на них, и в сотнях взглядов читались сотни чувств: замешательство, восторг, страх, боль, счастье, отчаяние, интерес. Еще два шага – и толпа расступилась с тем громким шепотом, который с некоторых пор сопровождал любое появление «героев войны» на публике. Когда-то, много лет и почти целую жизнь назад, так встречали поп-певичек и других звезд сцены. Сейчас – их.

Глупо все это, глупо. Алек прикрыл глаза и расправил плечи. Смотреть вперед не хотелось, он и так знал, что по краям главной аллеи уже выстроился «почетный караул» из свежепризванных в войска мальчишек, таких забавных и наивных, что было даже непонятно – ржать или ругаться. Мальчишки, стараясь не дышать и не двигаться, во все глаза пялились на них со Скаем, на стоявших чуть поодаль остальных ветеранов, и изредка вполголоса переговаривались, похоже соревнуясь в знании новейшей истории. Было бы смешно, если б не было так грустно, в самом деле. А ему было грустно, очень грустно, потому что, глядя на этих мальчишек, он гадал, сколько таких же оказалось призванными за год, полгода до начала войны. Вспоминал, как такие мальчишки умирали, обжегшись на собственном энтузиазме.

И ведь они не ветераны войны. Они – строчка в учебнике истории. Та самая, где говорится про «множество погибших в первые годы войны». Про них не вспоминают, потому что они не выжили. Почета и славы, о которых сейчас будут напыщенно вещать со свежесобранной напротив кладбищенской церквушки трибуны, им тоже не досталось.

Стоя навытяжку под палящим солнцем, Алек глотал какие-то безумно детские слезы обиды и старался не думать. Он промолчал, когда к ним все-таки пробились вездесущие репортеры, и, так же молча, преклонив колено и прижав раскрытую ладонь к правому плечу, возложил одну из веток на первую попавшуюся могилу, даже не вчитываясь в фамилии, выгравированные на надгробии. Все одно не ошибется – захоронений старше начала войны на этом кладбище не было.

Домой и нажраться хотелось все сильнее.

Алек развернулся на каблуках, и, чеканя шаг, пошел обратно, туда, где топтались большинство его бывших сослуживцев. Кто-то, как и он сам, поспешил избавиться хотя бы от части от неподобающе роскошных лилий, а кто-то – как тот же Скай – стоял, небрежно опустив их к земле, и общался с прессой.

– … они тоже герои, – услышал он чей-то голос.

– Да, – ответил голосу Скай. – Они заслуживают того, чтобы их помнили. И мы будем.

«Слишком много пафоса…» – Алек скривился, и с легкой издевкой пробормотал себе под нос положенные по правилам:

– Почет и Слава…

Но к своему ужасу был услышан. Правда, судя по громогласному:

– Честь и Верность! – от мальчишек-курсантов, сарказма в его словах не заметил никто.

Кривиться под маской было право удобнее, чем без нее. Хоть в чем-то угадали господа-дизайнеры. И людям его гримасы не видны – и он не ограничен в проявлениях чувств. Хотя, если вспомнить, сколько было громких слов, вся суть которых сводилась к: «Вы – не люди. Вы убийцы. Людям будет проще жить рядом с вами, не зная ваших лиц».

Впрочем, с этими аргументами сложно спорить. Он их даже понимал – слишком много крови было на его руках. Право, красные перчатки были бы более к месту. А еще он помнил шрамы на лицах и шеях, тех, кому повезло остаться людьми, еще красные и воспаленные тогда, в первый день мира. Тогда – маски и высокие воротники были суровой, но необходимостью. Сейчас никто и помыслить не мог так «попрать традиции».

Алек, правда, понимал и причины, и следствия. Но простить все равно не мог.

Сунувшегося к нему после его слов репортера Алек отшил вежливо, на автомате, и остался стоять рядом с вещающим в режиме радио другом, рассеянно скользя взглядом по надгробиям. Камни, кресты, звезды, даты, имена.

Столько жизней. Столько оборвавшихся жизней.

Кладбище выглядело ухоженным, образцово-показательным. Ни одной заросшей могилы. Ни одной без цветов. И только редкие – без свечей.

Александров А.А. 2027-2055.

Малюкова В.И. 2030-2054.

Кире…

Алек замер и провел пальцами по гладкой поверхности маски, неосознанно пытаясь поправить уже много лет не существующие очки, моргнул, потом еще и еще. Надпись не исчезала. Две надписи. Четыре даты.

«Показалось», – твердил он себе, впиваясь взглядом в злополучную гравировку и все еще надеясь, что имена чудесным образом исчезнут, испаряться, поменяются. Или, хотя бы, – что это глупое совпадение, и другим будет год.

Или что он сейчас умрет. Прямо здесь.

Но идеальное зрение не подводило: фамилия осталась прежней, имена бликовали позолотой на нестерпимо ярком солнце, но не менялись, а год рождения был тем самым. И у первого, и у второго имени-отчества. Тонко звенела разбивающаяся бутылка, голос диктора перечислял разрушенные районы, горло сжимала давно избытая и пережитая, но такая острая боль. Он обещал им вернуться. Вернулся. Вот.

Руку Ская, легшую ему на плечо, Алек сбросил на автомате, так же, как и отмахнулся от взволнованных голосов, от тех рук, что уже пытались удержать его, перешагивающего через невысокие оградки. Ему надо было туда дойти. До тех надгробий под раскидистой, смотревшейся абсолютно неуместно вишней. До надгробий, где не было ни портретов, ни эпитафий – только черный камень и выбитые на нем имена.

И так же на автомате он опустился на колени, впиваясь в землю пальцами, даже не думая о кипельно-белой ткани перчаток или о том, что на коленях черных форменных брюк наверняка останутся зеленые разводы.

Боли не было. Была пустота. Был голос Ская где-то рядом. Рука, опускающая лилии, разжимающаяся ладонь и дрожащие пальцы. Белые цветы легли в центр могильного камня, закрывая крест. Так было правильнее. Они же никогда не верили во все это…

Он не знал, сколько простоял там так: на коленях, упираясь руками в землю, глядя на цветы – и не видя ничего. Он даже не замечал проходящих мимо людей и папарацци, жадно снимающих столь редкий кадр. Пока Скай осторожно не потянул его наверх, он вообще ничего не замечал.

А потом звуки вернулись какофонией голосов, наперебой интересующихся, что заставило генерал-лейтенанта, известного своим равнодушием к подобным мероприятиям, оказать такие почести ничем не примечательному захоронению.

Он замер, а потом заставил себя холодно улыбнуться – пусть под маской, для самого себя, возвращая остатки былого равновесия, – и шагнуть к выходу, великодушно позволяя всем этим уродам поджать хвосты, расступиться и остаться в живых.

Они не знали, о чем спрашивали, да. Они просто не понимали, но, несмотря на это, быть здесь он больше не мог и не хотел. В конце концов, он знал, что Скай идет следом, оставив свою вторую ветку лилий на соседней могиле, и этого было достаточно, чтобы сохранить хоть каплю самоконтроля. Ту каплю, которая сейчас позволяла ему не бежать, а спокойно идти. Ту каплю, которая не давала скатиться в позорную истерику с битьем морд и посуды.

Ту, благодаря которой, товарищи благодетели-верящие-помнящие так и не узнали, насколько были правы, за глаза называя их убийцами и нелюдями.

Его хватило на пару сотен метров, не считая пути до ворот, потом мир подернулся красной дымкой, а в воздухе запахло сладостью и металлом.

И руки Ская сжались поперек груди, почти ломая ребра в жестком захвате, пока легкие ходили ходуном, а сквозь стиснутые зубы прорывался глухой рык. Проснувшийся зверь хотел крови тех, кто сделал ему больно. Сколько они простояли так, он не знал – отпустило резко, просто сначала вернулся проклятый запах лилий, потом дневной свет, а потом этот свет померк. Как Скай тащил его домой, Алек уже не помнил.

Может быть – только может быть – их не зря считают уродами, выродками, недостойными жить среди людей.

Может быть, они это заслужили.

А может быть, их – вот таких вот – заслужили люди.

И, может быть, это даже хорошо, что его родители никогда не узнают, во что он превратился.

========== Глава 14 – Supremum vale (Последнее прости) ==========

Я ощущал её волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в её руке. – и ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты – это счастье.

(Эрих Мария Ремарк, «Три товарища»)

Красные отблески на стенах, красные тени в углах, красные пятна на потолке. Он застонал, рванулся, но хватка человека, который его держал, была крепкой. Кто-то надсадно кричал в его голове, и он бился в чужих руках, силясь освободиться, сжать руками виски, остановить это безумие. Перед глазами мелькали алые и черные блики, он кричал и хрипел, вырываясь, пытаясь избавиться от самого себя.

Руки на груди сжались крепче, и он отчаянно завыл. Искры разума вспыхивали – он ощущал боль, гасли – проснувшийся, вырвавшийся из клетки зверь поднимал свою голову и требовал крови, чужих жизней, заслуженных жертв. Этот зверь жил в нем.

Этот зверь был им?

Темнота.

Алые сполохи, похожие на пламя. Багровые тени, как лужи крови.

Он резко расслабился, дождался, пока хватка ослабнет и, наконец, вывернулся, кружа вокруг своего пленителя. Зверь видел мир красным. Зверь хотел крови. Зверь хотел его жизнь.

Человек метнулся, пытаясь его поймать. Неожиданно быстро.

Но он отскочил к стене и замер, тяжело дыша.

Грудь ходила ходуном, голос в голове орал все громче, но он не разбирал, не мог разобрать ни слова.

В голове прояснилось, он сжал ладонями виски, и человек напротив чуть расслабился. Он видел это каждом жесте, в положении рук, линии спины. Зверь довольно улыбнулся, и мир опять заволокло алым маревом. Кто-то смеялся, хрипло и громко, из глубины души поднималась волна опаляющей, жаркой ярости.

Они сделали ему больно. Они заплатят за это.

Кто – они?

На периферии зрения что-то шевельнулось, и он отреагировал раньше, чем осознал. Кулак врезался в чьи-то ребра, в живот. Заныли отбитые костяшки пальцев, алый туман стал невозможно, невероятно густым. И зверь вырвался на волю.

Он чувствовал податливую плоть под кончиками пальцев, вкус крови на губах и тепло, такое близкое такое влажное чужое тепло. Зверь играл, зверь забавлялся, зверь мстил, за себя, за него, за нее.

Мысль оказалась неожиданной, и он замер, ощущая, как расползается алый туман и отступает безумие. Он вздрогнул. Мир все еще был красным, кроваво-красным и кровь было всюду – на стене, на его руках, на полу. Он смотрел на свои руки, на развороченную человеческую грудь и судорожно сглатывал, пытаясь справиться с захлестывающим ужасом. А потом посмотрел в лицо жертвы зверя.

И закричал.

Он кричал долго, страшно – но никто не отзывался. Он обнимал и баюкал это тело в своих руках, прижимал к груди, но глаза оставались мертвыми, безжизненными.

И тогда он завыл, вцепился пальцами в собственное горло и рванул. Вой оборвался.

Все закончилось. Только струйка крови стекала на пол, медленно иссякая, пока не замерла совсем.

***

– Доверие, доверие… – он хмыкает, глядя на луну, будто обкусанную с одного бока.

Свет мягко серебрит волосы и накладывает на лицо маску густых полночных теней.

– Это важно, тебе не кажется?

Она смотрит на звезды. Нестерпимо яркую россыпь на небосводе. Не потому, что избегает взгляда на него – просто слишком хорошо знает. Знает, как мечтательно он сейчас улыбается, знает, как дергается бровь и чуть поджимаются губы.

– Доверие переоценивают, радость моя. В конечном итоге, все решают совсем другие вещи.

– Например?

Он пожимает плечами. Они молчат.

– Неужели, ты не хочешь, чтобы он верил тебе?

Он смеется и смотрит на нее, и в этом взгляде бездна усталости безнадежно старого человека.

– Я хочу, чтобы он жил.

***

Сознание возвращалось медленно, вспышками, просветами, искрами в окружавшей его непроглядной тьме. Он будто плыл, ночью, где-то на глубине, и вода качала его, обнимала, баюкала, то выталкивая к поверхности, то утягивая ко дну. Он плыл и сквозь толщу слышал голоса, обрывки слов, невнятное бормотание, крики и шепот.

Скай не чувствовал боли. Непонятный дискомфорт на вдохах и выдохах проходил, искры становились чаще, однажды он даже увидел нестерпимо яркий провал окна, голубую гладь неба и абрис чьего-то лица. Правда, заговорить попробовать не успел – сознание ускользнуло, но спустя бесконечно мало (или бесконечно много) времени вернулось окончательно. Он открыл глаза и увидел потолок, будто резцом рассеченный на ровные пластиковые квадраты. Повернул голову, ощущая ноющую боль в затекших мышцах. За окном темнело. В кресле дремал Блэк: рука бессильно свисала с подлокотника, но из чашки на низком столике рядом шел пар. Скай вздохнул и потянулся, разминая мышцы, потом понялся выше, полусидя, опираясь на подушки.

– К-хх, – звук наждаком прошелся по пересохшему горлу, он закашлялся, а Кирилл встрепенулся, почти подпрыгнул и наклонился вперед, как-то неверяще глядя на него и сжимая подлокотники кресла до побелевших пальцев. – Где я? – наконец хрипло спросил он. – Что случилось?

Блэк закрыл лицо руками и засмеялся. Так отчаянно и безнадежно, что Ская передернуло. Странное предчувствие сжимало сердце и сводило мышцы живота нервной судорогой.

– Кир?..

Друг махнул рукой, откидываясь на спинку кресла. Вздохнул, поднялся и быстро подошел к нему, напряженно вглядываясь в лицо, а потом вдруг стиснул в объятиях, крепко, почти до боли.

– Живой, – выдохнул он и сжал руки еще сильнее. – Господи, я почти не верил…

– Кир? – Скай осторожно освободился от кольца чужих рук и сел на койке, оглядывая самого себя.

Больничная рубашка, слишком тонкие запястья, будто он разом потерял пару десятков килограмм, ноющая боль в мышцах и скребущая – в горле. За окном окончательно стемнело и стекло, словно зеркало, отразило ему его же: недоуменное лицо, взлохмаченные волосы и странные светлые полосы на шее. Как он тут оказался? Что произошло, черт возьми?

Кирилл молчал, а он судорожно пытался вспомнить, но проклятая идеальная память больше напоминала чистый лист, не желая предъявлять на суд ни одной – ни единой – картинки вчерашнего дня. Вчерашнего ли?

– Кир, – повторил он, и Блэк поднял голову, глядя на него какими-то абсолютно больными глазами. – Сколько я тут? И, – он усмехнулся, – что это за «тут»?

– Больница, – друг встал, отошел к окну и уселся на подоконнике, скрещивая на груди руки. – Неделю с лишним. Помнишь что-нибудь?

Скай помотал головой, укладываясь обратно и откидываясь на подушки. Закрыл глаза.

Память, проклятая память.

Тьма, толща воды, белый шум.

Нет, раньше.

Ярко-голубое небо, черный мрамор и белые лилии. Черная ткань и белый пластик маски. Алые блики в серых глазах, серые стены и алая-алая-алая кровь.

Он схватился за горло, заходясь в приступе кашля, чувствуя – как наяву – впивающиеся в горло пальцы, видя над собой безумные глаза, словно окрашенные кровью. Зажмурился, прогоняя видение и приступ паники, силясь не вспоминать то, что сам захотел вспомнить, и отогнать страх. Отчаянный и болезненный страх не за себя.

– Алек… – прохрипел он, но Блэк молчал.

Он открыл глаза – Кирилл сидел там же и смотрел в пол, не двигаясь и, кажется, даже не дыша. Скай с трудом поднялся, пошатываясь, но кое-как дошел до кресла и остановился, навалившись на спинку; дерево скрипнуло, но выдержало. Алек. Что с Алеком?

Ему, наверное, было даже наплевать, что чокнутый алый лидер его чуть не убил. Он мог понять все. Он мог простить ему все. Лишь бы продолжать хоть изредка видеть эти безразличные, смеющиеся, грустные – такие разные глаза. Лишь бы он продолжал насмешливо щуриться и пусть даже строить из себя робота, что угодно. Он почти умер. Опять. В который уже раз.

И в который уже раз он просто хотел обнять его и наконец сказать, как сильно его любит, несмотря ни на что. Если мы не умрем – фраза всплыла откуда-то из глубин памяти, а потом горло свело фантомной болью, и он чуть не рассмеялся.

Мы никогда не умрем – это уже более точная формулировка для них.

– Там была могила его родителей, – все еще хрипловато произнес Скай, глядя на неподвижного Блэка, пытаясь объяснить ему все и еще чуть-чуть. – Он… просто сорвался. Кир, я, правда, думаю, он сам не ожидал…

– Он убил тебя, – тихо сказал Кирилл.

Настолько тихо, что Скай едва расслышал эти слова, но все же услышал и засмеялся, отпуская многострадальное кресло, выпрямляясь и твердо шагая к другу. Убил – это смешно даже звучало. Что надо сделать, чтобы убить их теперь, вот таких вот? Постараться придется определенно сильнее, чем бешеный Алек.

– Кир, прием. Я живой, если ты не заметил, – он положил руку ему на плечо, чуть сжимая. – Ничего со мной не случилось, ну повалялся недельку…

– Он. Убил. Тебя.

Блэк отчеканил эти три слова так, что Скай вздрогнул. Ярко вспомнился тот вечер дома у Кирилла, отчаяние, боль. Уверенность, что Алек убил того мальчишку, уверенность, что Алек доигрался. «Я его не отмажу»…

– Кир, ради Бога, если ты… – начал он, а Блэк вдруг зло рассмеялся, вскидывая голову и заглядывая ему то ли в глаза, то ли прямо в душу.

– Если я – что? Если я обидел твоего маленького ручного психопата? – голос взлетел и сорвался, Кирилл ударил ладонью по подоконнику, оставляя на нем заметную вмятину. – Ты такой же как он, Влад. Становишься таким же. Очнись, черт возьми, очнись! Что если бы ты не увел его от этой «могилы родителей»? Что если бы он набросился на тебя раньше? Что если бы он набросился не на тебя? Ты, блядь, понимаешь, что вокруг – люди? Что человеку нельзя вырвать глотку и ожидать, что через неделю он будет улыбаться и ходить? Сука…

Наверное, он был прав. В чем-то.

Скай отпустил его и вернулся к креслу, усаживаясь в него, взял чашку с еще теплым чаем, глотнул. Невозможно крепкий и невозможно сладкий вкус напомнил войну, безумие бесконечных вылетов и сладкое, острое ощущение хождения по самой грани. Ему не хватало этого ощущения, отчаянно не хватало.

А Саша, Алек… он всегда умудрялся подарить именно его.

Мы никогда не умрем. Скай улыбнулся.

– Я его увел. Никто не пострадал. Где он, Кир? Мне очень надо с ним поговорить.

Мы никогда не умрем и больше нет ничего невозможного.

– Он… – Кирилл замолчал. Потом усмехнулся, встал и махнул рукой. – Пей свой чай. Выздоравливай. Поговорим, когда придешь в себя.

– Приведи его, – попросил Скай в спину, слыша свой почти жалобный голос, а Кирилл почему-то вздрогнул и замер в дверях.

Не обернулся, но и не шел дальше. Просто стоял памятником самому себе, и Скаю почему-то вдруг стало страшно.

– Кир…

– Он очнулся, наверное, – тихий-тихий голос, на самой грани слышимости. – Увидел, что сделал с тобой. – Кирилл повернулся, глядя на него безжизненными, пустыми глазами. – Он покончил с собой, Влад. Алек мертв.

Мертв.

Зазвенела и разбилась чашка.

Мы никогда не умрем.

У его боли был алый цвет и глаза цвета пепла.

Вокруг была тьма. Он был тьма. Тьма была в нем.

Он дышал – размеренно и осторожно. Слишком глубокий вдох, слишком резкий вдох вызывали боль, и тьма окрашивалась красным.

– Осторожно, он…

Чужие голоса разрывали тьму, заставляли ее отступить, затаиться, спрятаться где-то в глубине. В эти редкие моменты он видел контуры чужих фигур, видел абрисы лиц, чувствовал прикосновения ледяного металла к голой коже. А потом мир затягивало плотной серой дымкой с красной каймой по краям. Дымка темнела, и тьма возвращалась вновь. К нему, в него.

Он дышал.

– Что с ним?

– Дышит. Зрачки не реагируют.

Он был мертв. Плотная, осязаемая тьма вокруг нежно ласкала, касалась лица, развороченной шеи, заставляя на миг ощутить металлически-соленый вкус крови. Он сглотнул и утонул во тьме. На миг, на час? Он не знал. Но когда снова осознал себя – у тьмы были голубые глаза.

– Алек!

Что-то прикоснулось к плечу. Он скосил глаза и уловил контур пальцев. Кто-то.

– Алек!

Тьма недовольно заворчала, прильнула к нему, отсекая все лишнее. «Жди, – мурлыкала тьма на ухо. – Жди и тебе воздастся».

Он ждал.

Тьма была вокруг, тьма была в нем, он был тьмой – когда лишние звуки пропали, а тело дернулось будто само собой, корежа металл и вырывая его с корнем. Он встал.

Голубые глаза тьмы посмотрели на него с мрачным удовлетворением.

Механический голос надсадно заорал где-то на краю уплывающего сознания, когда он сделал первый шаг, но он не слушал. Шел туда, где так четко видел прямоугольник абсолютной тьмы, его личный вход в бездну, где, наконец-то, не будет ни памяти, ни боли. Он шагнул туда с надеждой, но попал лишь в мрачный коридор без окон. В конце его кто-то стоял, кто-то обернулся и замер, увидев его. Фигура так похожая на человека, но порожденная кошмарами, шевельнулась, что-то сказала, протянула к нему руку.

Он метнулся навстречу смазанной тенью, почти не ощутив боли, когда комочек раскаленного металла прошил плечо. Он впечатал своего демона в стену, зарываясь руками в его плоть, умываясь черной кровью.

А потом тьма моргнула своими невозможно голубыми глазами и исчезла.

Он посмотрел на растерзанного охранника.

На свои руки, покрытые кровью и ошметками чего-то гуще, темнее, страшнее.

На стену, где брызги складывались в замысловатый узор, чем-то напоминавший ему крылья.

И рассмеялся.

Он опять и снова плыл сквозь толщу воды и не мог выплыть. Смотрел сквозь нее на небо – и небо было серым, серыми были деревья, черными – пятна мундиров почетного караула. Черной дырой – зев могилы с закрепленным на ней отполированным чудовищем, в недрах которого был навсегда заточен его единственный кошмар. Любовь. Мечта. Болезнь.

Кирилл привез ему форму и ветки, бесконечно много веток лилий – он выкинул их по дороге и купил охапку невозможно ярких алых роз. Сейчас – они казались ему пятнами свежей крови на лакированной крышке гроба. Деревянного, не металлического.

Скаю хотелось проснуться, всплыть и увидеть, как полированное дерево превращается в металл со стеклянными вставками, через которые можно увидеть – хоть на миг – искаженное мукой живое лицо. Серые глаза мешались с карими, захлебывались потоками ярко-алой крови, скрывались под водой, под хлопьями пепла.

Он слушал гимн – а слышал «возьми меня за руку», кивал и принимал соболезнования, будто деревянный болванчик, безжизненная и бесчувственная игрушка. Он кому-то отвечал, с кем-то говорил, а розы осыпались в землю и вспыхивали искрами пламени. Кирилл подходил к нему, а он уходил от Кирилла и жадно захлебывался горьким дымом с привкусом соли от слез и металла от искусанных в кровь губ.

Он вернулся на кладбище ночью и пил из горла, проливая половину за землю и захлебываясь не водкой – чувствами. Он тонул в них и не мог выплыть, не мог даже нашарить опору, иную нежели кусок черного мрамора с претенциозно-золотой надписью, бликующей в тусклом свете луны.

Он никогда не умрет.

Он никогда не забудет.

И все это – его вина.

========== Ars moriendi (Искусство умирания) ==========

Если человек умер, его нельзя перестать любить, черт возьми. Особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?

(Джером Дэвид Сэллинджер, «Над пропастью во ржи»)

Боль была где-то вокруг него, рядом с ним, привычная и родная. Скай улыбнулся и опустил на мраморный прямоугольник охапку темно-красных роз, распространяющих вокруг облако гнилостно-сладкого аромата. Это было красиво, который уже год. Это было отвратительно.

Это было больно.

От увернулся от руки Кирилла, от объятий Юки. От насквозь лживых и сочувствующих людей, от пронзительных голосов и застилающей взгляд алой дымкой боли. Он шел домой. Дома ждала привычная и спасительная бутылка, которая подарит час или ночь забвения – как повезет – а потом он опять и снова проснется с ее именем на устах. Алла предлагала ему снотворное, чтобы избавить от снов, а он отказывался, не в силах объяснить ей, что сны, эти проклятые сны, и были его избавлением.

В них Алек был – и боль отступала, в них была Саша – и он был почти счастлив.