Текст книги "Ничья вина (СИ)"

Автор книги: Ainessi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

========== Ars vitae (искусство жизни) ==========

Когда кто-то слишком долго ходит между жизнью и смертью, он начинает чувствовать себя живым, лишь когда смерть дышит ему в затылок.

(Джо Аберкромби, «Первый закон. Прежде чем их повесят»)

Лучше всего он помнил ту ночь, ту самую ночь, когда все закончилось и все началось, когда привычный мир разлетелся на мириады осколков, расцветая огненными звездами на вдруг переставшим быть черным небе. Помнил песню, слышал, закрывая глаза, раз за разом нежный женский голос и темнота под веками – как то самое небо – вспыхивала кровавым пламенем. Потом приходили они – лица и кровь. Вереница лиц и так много крови, она окрашивала алым все вокруг, темнела и скатывалась в каплю, темно-багровую точку, обращаясь в следующее лицо, а потом еще и еще, снова и снова.

Где-то среди этого безумия он видел себя, темные пряди и карие глаза, но образ стекал и сменялся чужими лицами, их улыбками, гримасами, навек застывшими масками боли и наслаждения. В какой-то момент безумный круговорот сменял кровавый рассвет – светло-алая полоса, то ли стирающая, то ли впитывающая в себя остатки боли, а потом он просыпался. Всегда, последний год, последний пять лет – он уже не помнил, когда отсутствие сновидений или традиционно безумные бессмысленные сны-мечты сменил этот непрекращающийся кошмар. Алек пробовал и таблетки, и алкоголь – от крови и их лиц не спасало ничего. Изредка, удавалось подремать днем так, чтобы сон оказался смазанным и нечетким, быть может, сказывалось отсутствие темноты – мертвые, как известно, предпочитают навещать по ночам. Он, впрочем, не сомневался, что лица не менялись. Проклятая совершенная память. Проклятое отсутствие бессонницы для этого работающего как по часам организма.

Он пробовал не спать – терпел до последнего под вой систем мониторинга где-то в глубине черепа, но в итоге чертово модифицированное тело предавало и отключалось само. И – опять и снова – кровь и лица, лица и кровь.

Война закончилась для всех. Кроме него, похоже.

Она осталась жить где-то с ним, в нем, она напоминала о себе запахами пепла и крови, которые чудились во всем, привкусом металла в чае и воде, дрожащими после сна руками и алыми искрами в глубине серых – не карих – глаз. Ему было страшно смотреть на себя в зеркало, чужое лицо неизменно вызывало недоумение и оторопь в первые секунды, а потом отчаяние. Глухое и всеобъемлющее отчаяние от понимания, что ничего не вернуть, что он умер на этой проклятой войне, только почему-то все еще ходит, дышит и смеется над чужими шутками. Кто б сказал – почему?

Рассвет в день парада был особенно кровав.

Алек смотрел на него из того, что осталось от окон той квартиры, в которой восемь долгих лет назад не мог заснуть, глядя на распускающиеся алые цветы начала войны, смотрел – и не плакал. Не хватало сил даже разрыдаться, только сидеть, как и раньше, обхватив руками колени, и смотреть все в то же окно, в то же небо. Почему-то живым.

Под таким небом хотелось смеяться и мечтать, под таким небом должны играть дети и гулять влюбленные парочки, счастливые и невинные. Не они, только не они. Эта мысль не отпускала, она билась в сознании по пути в общагу, стучала в виски, когда он надевал парадную форму и крепил ровными, как по линейке, рядами медали и ордена. Она сжимала в кулак облитые белой лайкрой пальцы, она кривила лицо под маской, которая скрывала его – убийцу и тварь – от людей, ради которых он убивал.

Из зеркальных глубин на него смотрел Алый. Летчик, генерал, герой войны. Серые глаза в прорезях маски горели алым пламенем. Он улыбнулся и отдал честь. Самому себе, своему отражению, стоящему рядом Скаю. Чистому небу за окном, пустому и мирному небу, за которое они умирали.

Они вышли, чеканя шаг: по-другому в этих сапогах даже и не получалось. Между собой здоровались кивками, спускались вниз и становились в строй. Люди кричали и бросали цветы, в Дэна, стоящего в паре метров, прилетела булочка и Алек едва сдержал такой неуместный взрыв смеха.

Они шли, шли и шли. Под бой барабанов, восторженные крики, военные песни. Лица людей мелькали и сливались воедино. Их просили снять маски, но запрет командования пока работал: никто не дергался даже. Ему в руки свалилась алая роза, он поймал-то ее случайно, но вспомнил про вчерашний цветок, забытый в метро, и выбрасывать не стал – обломил стебель, уколовшись до крови, и прицепил к кителю, под какой-то из орденов.

Кто-то закричал:

– Алый! – и он улыбнулся шире.

На манежной площади они остановились, не дойдя до красной. Что-то вещал товарищ главнокомандующий, Алек стоял по стойке смирно и вспоминал всех, кто погиб за эти годы, ровно до тех пор, пока не услышал свою фамилию. Двигаться он начал даже раньше, чем успел это осознать, поднялся на помост и замер – навытяжку – перед человеком, держащим в руках всю полноту власти в их стране и высшую военную награду. «Алая звезда» блеснула тревожной кровавой вспышкой в солнечных лучах. Он чуть не закричал, но покорно склонил голову, пока орден крепили на китель. Улыбающийся главнокомандующий прицепил застежкой розу, Алек под маской скривился, но сказал все положенные слова, поблагодарил за очередное звание, потом отдал честь и четко, на каблуках, развернулся и пошел прочь.

Надо было вернуться в ряды, но он просто не смог себя заставить. Темнело перед глазами, не хватало воздуха. Китель стал невозможно тесным, захотелось дернуть воротник, глубоко и жадно вдохнуть, но он просто шел вперед, ровно, спокойно, сосредоточенно. К ему самому неизвестной цели. Кирилл попытался схватить его за рукав, когда он проходил мимо – Алек отдернул руку и пошел дальше, к дрожащему воздуху и почти прозрачным на солнце языкам пламени вечного огня.

Остановился, глядя на свежие роскошные венки, вытащил розовый бутон, сминая его в пальцах и задумчиво, рассеянно наблюдая, как на белой ткани расплываются розовые пятна. Когда его потянули за рукав, он вздрогнул и обернулся: рядом стояла только девочка лет семи с плюшевым медведем в руках и огромными – чуть ли не больше головы – бантами.

– Привет, – серьезно сказала она, глядя на него широко распахнутыми глазами.

– Привет, – осторожно ответил Алек.

К ним уже спешила какая-то женщина, оживленно жестикулируя на ходу. Судя по всему, мама. И, опять же, судя по всему, девочку ждало лишение сладкого на пару лет и все самые страшные кары, которые только можно придумать. Алек улыбнулся и обнял ребенка за плечи, женщина застыла в двух шагах, не решаясь подходить ближе.

– Ты что-то хотела, маленькая?

Девочка серьезно кивнула.

– Наклонись! – попросила-приказала она и топнула ножкой для внушительности.

Он подчинился, едва сдерживая смех. Девочка встала на носочки и быстро клюнула его в щеку влажными полуоткрытыми губами. Сквозь маску он прикосновения не ощутил, но сам жест трогал почти до слез.

– Спасибо, – она густо покраснела и опустила голову. – Мама говорит, что вы победили, и я увижу папу. Вот!

Последнее слово она почти выкрикнула, пихая ему в руки своего мишку и пытаясь сбежать. Игрушку Алек взял, но и ее не отпустил. Опустился на колени, не особо заботясь о чистоте костюма, заглянул в глаза. Девочка плакала, по щекам катились крупные слезы. Ее мать ахнула и кинулась к ним, прижимая ребенка к себе, Алек посмотрел на нее снизу-вверх, улыбнулся и стянул маску, вытирая вспотевшее лицо ладонями.

– Держи, мелочь, – девочка вцепилась в кусок белого пластика, он улыбнулся еще шире. – Папе привет.

Обратно в строй он возвращался, весело насвистывая, обнимая плюшевого медведя и остро жалея, что не догадался отдать ей не маску, а «Алую звезду». За мужество и героизм, которых у нее было определенно больше, чем у него. Чем у всех здесь стоящих.

Отыграл гимн, зрители зааплодировали, и уходя с площади строевым шагом под восторженные крики толпы, Алек думал, что может быть – только может быть – их не зря считают героями. Может быть, они это заслужили.

Право, жаль, что его родители никогда этого не узнают.

========== Глава 1 – Mea culpa (Моя вина) ==========

…а у тех, у кого она была, – не было сердца. Война превратила его в камень.

(Владислав Шпильман, «Пианист. Варшавские дневники»)

Были вещи, так много вещей, о которых он старался никогда не думать: прошлое, родители, новости, награды, друзья. Скай. Каждый из пунктов этого списка – особенно последний – рождал в груди боль, с которой он был не в силах, просто не в силах справиться. И он старался. И не думал.

Модификация, та самая модификация, которую он проклинал, как ни странно, помогала. Он разбирался долго, копался в себя, как некогда в программах, но смог, закончил – и просто запер все ненужное под замком, отсекая кусок себя и своей памяти, как стеной. Мысль об этом пришла ему в голову еще давно, в части, но реализовать ее помогла случайность. У случайности было имя – Юля. Рыжие волосы, грудной смех и очаровательная улыбка, которую он мечтал разбить в кровь.

Нельзя. Нельзя.

Кирилл заглаживал «вину» за запрет повторной модификации, как мог. Хочешь заниматься исследованиями – извольте. Хочешь сам выбирать направления – вот место директора НИИ. Не хочешь публиковаться – не надо, вот аспиранты, которые с преогромным удовольствием осветят эту тему за тебя. Он очень старался извиниться, была лишь одна проблема – Алек давно ничего не хотел. Только к морю.

А к морю было нельзя. В той же степени, что и убивать людей.

Он тщательно скрывал и от Блэка и от прочих, что знает – почему. Если честно, не собирался узнавать. Просто, в очередной раз услышав на просьбу о загране «позже», психанул и таки сломал архив. Защиты-то там было, особенно из внутренней сети… Сломал и погрузился в чтение десятков и сотен отчетов об опасности модов, таких как он. Аналитических выкладок об угрозах госбезопасности, записок докторов психологических и прочих наук об их нестабильности, о том, что натворят они, оказавшись без контроля.

В отдельной папке были проработанные комплексы мер с комментариями и презентациями: раздача квартир, расчет размеров компенсационных пособий и пенсий. И законопроекты – запрет свободного передвижения, запрет на госслужбу. Дочитывать он не стал. Знать не просто не хотелось – было противно. Противно от того, что составляли все это, ставили под этим визы – такие же моды, как он сам. Чуть другие, да. Они, наверное, не могут закрыть часть себя на ключ, не могут походя разбираться в любых алгоритмах. И, как тот, чье имя нельзя вспоминать, разнести в клочья небольшой дом, они тоже не могут. Недо-моды, недо-люди. Он бы пожалел их, но прочитанное запомнилось, и жалости не было, ни капли. Только отвращение, с каждым днем, каждым законом, каждым решением – становящееся все сильнее.

Алек ненавидел, также страшно и разрушительно, как когда-то умел любить. И столь же осторожно: он аккуратно посещал все предписанные мероприятия, вставляя нужные реплики в нужных местах, не выходил лишний раз из дома и работал, работал, работал. До тех пор, пока наблюдение не ослабло. А потом впервые покрасился в черный и пошел гулять.

Мир не изменился. Люди на улицах жили, улыбались, целовались, ругались. Девочка ела мороженое на лавке в парке, старенькая бабушка гладила пуделя, мужчина в костюме куда-то спешил, а он стоял в тени под деревом, смотрел на все это – и ему не было среди них места. Тогда он впервые позвонил ни Блэку, ни Скаю – Дену. И нажрался с ним так, что наутро с трудом оторвал голову от пола, на котором заснул, а кошка-алька еще сутки воротила морду от уловимого им обоим запаха алкоголя. Ден был счастлив: жена беременна, приемной дочери скоро в школу, работа есть – чего еще желать, и Алек не стал рассказывать ему о том, что вычитал в тех архивах. Ни к чему, ни к чему. Когда болью и яростью накрывало особенно остро, он прижимался лбом к плечу десантника – и отпускало, будто часть захлестывающих эмоций передавалась и растворялась где-то в безбрежных океанах чужих чувств.

Он был счастлив в тот день, несмотря на больную голову и дичайшее похмелье, которое даже снимать не стал. Счастлив, потому что в кои-то веки смог улыбнуться своему отражению, в кои-то веки не хотел выть. А потом позвонил Кирилл.

Ночью, по неустановленным причинам, их сослуживец Денис Киреев убил свою жену и нерожденного сына.

Алек механически выразил свой ужас, свои соболезнования, предложил денежную помощь тем, кто возьмет на себя заботу об оставшейся сиротой приемной дочери, попрощался и повесил трубку. Больше он ни с кем не пил, и под запором, в клетке, оказался еще один небольшой кусок его души.

А в списке запретных тем добавилось два имени. Станислава. Ден.

Его вина. Его самая страшная вина.

Возможно, аналитики, в заметках на полях называвшие таких, как он чудовищами, были не так уж и не правы.

***

Свинцово серое небо нависает над головой, громады туч кажутся почти осязаемо тяжелыми. Вот-вот они не выдержат и прорвутся дождем или градом, и смоет все: кровь, пепел, память. Они смотрят в это небо молча, сигаретный дым добавляет оттенков цвета и запаха, разреженный воздух густой и горько-сладкий.

– Это все ты, ты! – она всхлипывает.

Он усмехается, не отводя взгляда от неба. Глубоко затягивается, медленно выдыхает.

– Я? – голос равнодушный и усталый.

– Если бы не ты, я бы никогда, – она задыхается, кашляет. – Они были бы живы, все они, понимаешь?! Я была бы жива! – она кричит.

А он смеется, глухо и хрипло. Закрывает глаза. Вздыхает.

– Почему ты молчишь? Нечего сказать, да, тварь?!

– Заткнись.

– Ты…

– Я убью тебя, моя девочка, – хрипло и чуть насмешливо, глядя в небо. – Скажи еще слово, дай мне повод, милая. Я убью тебя и буду счастлив, поверь.

Тишина. Первый раскат грома. Она смотрит испуганно и неуверенно, открывает рот и закрывает его, не произнося ни слова.

– Уходи, – наконец говорит он. – Уходи, уезжай, беги. И никогда не говори со мной больше, милая. Иначе я вспомню, что было бы, если бы не ты. Иначе…

Он замолкает. Дождь стучит по бетону, скрадывая удаляющийся звук ее шагов.

– Если бы не ты… – повторяет он минутой спустя и сползает по стене, закрывая лицо ладонями.

***

Звезды сияли ослепительно ярко, пахло свежескошенной травой и дождем. Скай шел и шел вперед, к темному силуэту у стены, пока она не обернулась, вдруг оказавшись невозможно близко. В светло-карих глазах плескались насмешка, нежность и затаенная боль, серебряное колечко в губе поблескивало в лунном свете. Он поцеловал Сашу, отчаянно прижимая ее к себе, она улыбнулась, во рту появился сладковато-металлический привкус крови.

– Если мы не умрем, Влад, ты скажешь мне, как сильно меня любишь? – спросила она.

Алая струйка медленно стекала из уголка рта, Скай смотрел на нее, как зачарованный, смотрел, как она становится шире, как останавливается взгляд, как из ее глаз уходит жизнь. А потом закричал и проснулся, широко распахнул глаза, забыв, что такое дышать, судорожно сжимая в руках покрывало и чувствуя, как тело бьет дрожь.

Безумие, нескончаемое безумие. Эти сны преследовали его уже который год, казалось, хуже некуда, но после триумфального возвращения в Москву кошмары стали только коварнее. В первую же ночь, еще дома у матери ему привиделось искаженное прошлое: детство, дача в далеких краях, доставшаяся от дальних родственников, девочка Оля с соседского участка, ее мама – тетя Нина. Они улыбались, смеялись. Они с Олей танцевали вальс на пустыре под звездами, он обещал ей, что станет летчиком, она смеялась. Потом он наклонился ее поцеловать, но за миг до того, как их губы соприкоснулись, Олино лицо подернулось дымкой. На него смотрели насмешливые светло-карие глаза, серебряное колечко в губе блестело в лунном свете.

И в каждом сне, каждую ночь он целовал ее, и каждую ночь она задавала один и тот же вопрос. И каждую ночь она умирала у него на руках.

Каждую. Проклятую. Ночь.

Три года. Тридцать шесть месяцев. Тысяча девяносто пять ночей боли и отчаяния. Тысяча девяносто пять самых страшных потерь, каждую ночь, как по расписанию. Один и тот же сон приходил под утро, заставляя вскакивать в холодном поту и долго, долго прижимать к лицу ладони, пряча влажные дорожки на щеках от самого себя и самого себя же убеждая, что это уже было, уже закончилось, уже прошло и отболело. Не отболело – напоминал следующий же день, следующий же сон, и все опять повторялось.

Признаться честно, Скай давно смирился, что это безумие не закончится. В чем-то даже радовался своим привычным кошмарам, которые не позволяли стереться ее лицу из памяти. О том, что он в принципе не способен забыть, Влад предпочитал не вспоминать.

В последний год кошмары стали жестче, сильнее. Может, где-то глубоко внутри, он думал, что предает собственные чувства своими непонятными, но такими нежными отношениями с Юлей, может, сказалась ссора с Кириллом и какая-то странная, повисшая в воздухе напряженность. Еще год тому, Скай не смотрел новости, потому что не хотел слушать, как в стотысячный раз превозносят их подвиг и рассуждают о войне. Сейчас – о войне не говорили. Но то, как дикторы рассказывали об уровне безработицы, о модификациях и модификантах, о геополитических спорах – сжимало горло и скребло по сердцу. Он не мог объяснить, но что-то было не так. Что-то смущало его в интонациях, подборе слов. Все чаще вспоминал он Ленькины рассказы про «террористов» и «нелюдей», все чаще слышал в выпусках новостей фразы, которые однокурсник и друг приводил когда-то для примера. И все сильнее ощущал за этими словами преддверие чего-то большего и пугающего самой своей сутью.

Очередной парад, очередная годовщина конца всего. И в душе, и уже сплевывая в раковину ядрено-мятную пасту, Скай кривился и боролся с желанием отзвониться и сказаться то ли мертвым, то ли смертельно больным. Лишь бы больше не участвовать в этом фарсе и не видеть в двух рядах впереди плечо и часть профиля своего персонального кошмара. Кошмара, который всегда сбегал раньше, чем он успевал подойти, не отвечал на вызовы и даже дома не появлялся. Или его дом был уже в другом месте, а Влад про это просто не знал.

Алла говорила, что с ним все в порядке, но мало ли что она говорила. Горькая правда, сладкая ложь. Если он и вправду в порядке – следует рыдать или радоваться? Скай не знал, правда, не знал, и так старался не задумываться, но коварная память раз за разом подсовывала тот, самый первый парад, когда Алек нарушил все правила сразу, когда они в последний раз напились как свиньи, когда он содержательно беседовал с потрепанным плюшевым мишкой и последний, кажется, раз искренне смеялся. Алек тогда хохотал вместе с ним, пока Кирилл о чем-то шептался с Юлей. Это было счастье, абсолютное счастье, наверное. Скай тогда еще разлил остатки виски по стаканам, подумал и долил абсентом, который Алому подтаскивали по ходу пьянки.

– За нас, господа! – пафосно начал он, пытаясь встать, но заваливаясь обратно.

Импровизированный коктейль выплеснулся из стакана, несколько капель попали на ладонь и Скай слизнул их языком и замер, ловя тяжелый взгляд неожиданно темных глаз Алека.

– За нас, – негромко повторил Алый, опрокидывая стакан, ни с кем не чокаясь. – Покурим?

Пульс бился где-то в горле, мешая говорить. Его взгляд завораживал, обещал, сводил с ума. Тогда Скай был слишком пьян, чтобы думать, чтобы сомневаться. Черт, он бы согласился на все, а Алый просто звал покурить. Он кивнул, но даже встать не успел – на плечо легла ладонь Кирилла.

– Да пошли отсюда вообще!

Юля согласно закивала, Алек криво ухмыльнулся и встал, кидая на стол несколько банкнот.

– Я вас подожду снаружи.

Он хотел пойти следом, правда, хотел, но Блэк и Юки увлекли разговором, а потом, когда они все-таки вышли, глаза Алого уже стали прежними – светло-серыми, переливчатыми, с искрами легкого и безумного веселья. Скаю подумалось, что тот взгляд в баре ему померещился – просто игра света и тени – и он выбросил это из головы, обнимая спьяну лезущую к нему рыжую. Она при этом счастливо рассмеялась влажно чмокнула его в щеку, и он окончательно поплыл.

Остаток той ночи Скай толком не помнил, даже абсолютная память мода пасовала перед количеством употребленного спиртного. Черт, они были пьяны до безобразия: Блэк ржал, как конь и комментировал все что видел, Алый приставал ко всем встречным с вполне определенными намерениями, не разбирая ни пола, ни возраста – он равно был готов осчастливить и девушек, и юношей, и бабушек и, кажется, даже кошек. Во всяком случае, объятья и поцелуи одной хвостатой перепали. Скай смутно припоминал, что она вроде бы так и повисла довольной мурчащей тряпочкой у Алека на шее, оставляя на парадном кителе клочья белой шерсти, Юля беззлобно стебалась над модным шарфиком и льнула к нему, Скаю. А он, проклятье, он просто был слишком пьян, чтобы отказаться.

Они жадно целовались под каким-то мостом, до всхлипов вместо вздохов и стояка колом, пока Алый не свистнул, привлекая внимание, и не швырнул ему ключи от своей квартиры.

– Пиздуйте, детки. Трахаться в неположенных местах героям не положено!

– А не положить ли? – глубокомысленно вопросил Блэк, и они рассмеялись.

Спрашивать адрес Скай не стал. Помнил, что Алому отписали старую квартиру Алекса. А остатков здравого смысла хватило лишь на то, чтобы скомкано распрощаться и утащить ничуть не возражающую даму до такси и в койку под громкий смех и едкие комментарии так называемых друзей.

Он толком не запомнил ту ночь, но при мыслях о ней на лицо наползала глупая, счастливая улыбка, становящаяся еще шире, когда он думал о рыжей девушке, ждущей его дома. Право, иногда, даже самые идиотские и импульсивные поступки оказываются самыми правильными. А может, ему просто хотелось в это верить. На следующий день, по крайней мере, и день после, и неделю, и месяц, и год – все то время, пока он работал, ездил к матери по выходным и раздумывал о том, чтобы сделать предложение Юле. Ласковой и домашней, так тепло улыбающейся, что из головы вылетали все грустные мысли.

Они так и остались в этой квартире, постепенно заполняя ее вещами и странными памятными мелочами, а Алеку Блэк выбил какие-то пафосные апартаменты под крышей одного из немногих уцелевших небоскребов. Ровно один раз Скай был там – помогал с переездом, и ровно один раз Алый кошмар почтил своим визитом его. Пришел, поулыбался, глядя на хлопочущую у плиты Юки, выпил чаю, отказался от ужина и сбежал, отговорившись делами. Больше он не появлялся, а Скай и настоять не мог: пробовал дозвониться, но комм сперва был недоступен, а потом и вовсе – отключен от сети. Кирилл подтвердил, что Алый сменил номер, но нового не знал. Или не хотел говорить – все возможно.

Скай видел его ровно один раз в год. Каждый год в один и тот же день, на Красной площади, в двух рядах впереди и немного влево. Плечо, белый гладкий пластик, светлые пряди не по уставу длинных волос, в которые, в последние два года затесалась одна – ярко-алая. Она горела и искрилась на солнце как пламя, окрашивая пластик маски кровавыми бликами, перекликаясь с рубиновыми искрами Алой звезды на кителе. А потом парад заканчивался, и Алек раз за разом успевал сбежать раньше, чем он его находил. Каждый год. Каждый чертов год.

Надежда на то, что сегодня все будет иначе теплилась где-то в груди, но, положа руку на сердце, Скай в это не верил. Наверное, поэтому и шел туда так лениво и расслабленно, и маршировал почти не в ногу, а потом стоял, пропуская мимо ушей выспренние речи и почти с тоской глядя вперед и влево, на алые-алые блики и бриллиантовую слезку в ухе, дробящуюся сотней разноцветных искр. Он как-то пропустил момент, когда все закончилось, маршировать с площади начал едва ли не после толчка в спину, не отводя взгляда от красной, скользящей по белому пластику прядке. Честно говоря, он хотел, наконец, поймать тот момент, когда Алек ускользает, но минуты тянулись, площадь уже закончилась, а тот все стоял на месте, в кои-то веки, не отдаляясь от него в толпе.

Рядом кто-то засмеялся, Влад осторожно протиснулся между двух незнакомых солдат, чья-то спина закрыла от него Алого. Обходя этого, судя по погонам, майора, он был уверен, что Алека не увидит, но бриллиантовая слеза насмешливо подмигнула совсем близко. Он поднял руку, чтобы положить ее другу на плечо, вот только поверх погона по-хозяйски уже расположилась чья-то ладонь.

– … и правда, давно, – Алек смеялся. – Я как-то даже не ожидал. Как ты?

– Женился, живу. Да, как у всех. А ты? – голос был смутно знаком, но маска, такая же как на них, безбожно его искажала.

Мод, военный, полковник. Одинаковая парадная форма здорово затрудняла все. Хоть бы по родам войск разделили.

– Не женился, но живу. Ты спешишь, Ленька?

Перед глазами, будто фотография, встало лицо его звеньевого, насмешливого начитанного мальчишки. Скай прикусил губу, во рту стало солоно и горько от пота.

– Не, я сегодня отпущен на вольные хлеба. Вернусь поздно и пьяный, – он засмеялся и Алек засмеялся тоже. – Куда спрячемся?

Соблазняло дождаться ответа и поймать их в этом «куда», но Влад не поддался. Хлопнул по спине, нарочито нагло обнял за талию.

– Убегаете, радость моя?

«Радость» дернулась и медленно развернулась, освобождаясь как от руки Леньки, так и от его хватки.

– Здравствуй, Скай, – изменчивое серое небо билось в прорезях маски, темное, неверное, в преддверии то ли грозы, то ли взрыва. На миг, на долю секунды, ему стало почти страшно, но голос был тих и спокоен с какой-то странной ноткой печали. –Составишь нам компанию?

Он кивнул, Ленька рассмеялся и хлопнул его по плечу. Алек отвернулся и пошел сквозь толпу, рассекая ее как ледокол. Казалось, он ни разу не шагнул в сторону – только вперед, а люди расступались сами. Он шел следом, и сердце глухо бухало где-то в горле, шумело в ушах.

Кажется, кто-то звал его. Кажется, это были Блэк и Юки.

Но он не обернулся.

========== Глава 2 – In pricipio erat verbum (В начале было слово) ==========

Легче быть праведником или подлецом, чем человеком.

(Сергей Лукьяненко, «Лабиринты отражений»)

Ему снился сон. Один и тот же сон, который уже год, которую уже ночь.

Они со Скаем вновь и вновь оказывались в той комнатушке, где стол наползал на кровать от недостатка места, и сидели друг напротив друга. Он видел свое отражение в зеркале напротив – темные провалы глаз, светлые пряди и тонкая струйка крови, стекающая из разбитой губы. Только в этих снах Скай не убегал – сидел на кровати и будто ждал чего-то, а он сам – сидел перед ним и не понимал, что должен сделать.

Он пробовал прикасаться к нему, но сон разлетался мелким крошевом осколков и не возвращался в ту ночь, сменяясь привычным калейдоскопом мертвых лиц и чужой крови. Пробовал вставать и уходить, но причудливое кружево сна вновь и вновь возвращало его все к той же двери и той же неподвижной фигуре на кровати, глядящей на него с болью, раскаяньем, надеждой.

В эту ночь он собирался попробовать что-то новое.

На столе стояла бутылка и два стакана: он налил, глотнул – горло, будто по-настоящему, обожгло и в животе разлилось приятное тепло. Он посмотрел на Ская. Та же поза, та же протянутая рука. Будто кто-то вывел его память на экран и нажал на стоп-кадр.

– Холодно, Скай, – прошептал он на пробу, но ничего не изменилось.

Мир в реальности сходил с ума, он сам сходил с ума вместе с этим миром, но сон – этот потрясающий сон оставался неизменным. Боже, как ему хотелось, чтобы это было по-настоящему. Чтобы напротив него действительно сидел Скай, чтобы бутылка с чем-то высокоградусным наконец-то сняла то странное, повисшее между ними напряжение. Чтобы они поговорили, наконец, черт возьми.

Но Скай спал где-то далеко в объятьях Юли. По ночам. А днем он работал, он мог работать без присмотра, мог ходить по улицам и не поддаваться острому, безграничному желанию убивать. Он все мог, его принц и рыцарь.

– Холодно, Скай, – повторил он, прикладываясь к стакану, и запрокинул голову, глядя в серый, испещренный трещинами потолок. – Репортеры, психологи – да все они постоянно меня спрашивают, как оно было, что я тогда чувствовал, каким был. Они спрашивают и спрашивают, а я не хочу вспоминать. Я никому раньше не рассказывал. Сны разума рождают нечто забавное, да? Наверное, только с тобой и вот так. Наверное, только в таком состоянии я и могу об этом говорить.

Мне было холодно, Скай. Тогда мне было очень холодно и плохо. И, одновременно, весело. Я был полупьяным, почти счастливым, очень одиноким и готовым на все. В тот день я решил порвать со своим прошлым. Я решил рискнуть, поставить на кон все и сыграть с судьбой. И почти это сделал… Ключевое слово «почти», ты прав.

Когда началась война, я лежал в постели, Скай. Не в казарме сидел, не в клубе тусил и, даже, не торчал на работе, матерясь на обнаглевшее начальство. Я лежал на холодных простынях, кутался в одеяло и смотрел на небо. Просто в тот день я забыл на ночь линзы снять, поэтому за окном вместо привычной черноты и размытого абриса луны были звезды. Холодные, сияющие и бесконечно далекие. Их было столько… Скай, я смотрел на звезды и хотел плакать. Рыдать, биться в истерике. Я хотел проклинать день и час своего рождения, потому что тогда я ненавидел все, что составляло мою жизнь, в целом. Я сочувствовал звездам. «Наверное, им холодно там, в их вечности», – думал я. Или не думал, не помню. Но звучит красиво, согласись.

Была глубокая ночь, свет горел только в немногих окнах, все нормальные люди спали, а я пытался понять, чем кончится моя авантюра, гадал, выгонит меня мать из дома за то, что я сделал, или нет. Думал, как жить дальше.

В общем, в ту ночь я лежал на диване, смотрел на звезды и жалел себя. А потом… небо расцвело. Я не слышал грохота и взрывов – уши были заткнуты плеером. Я слушал Флер. Была до войны такая группа. У них еще была песня – моя любимая – «Мы никогда не умрем»:

Время листает страницы военной хроники.

Низкое небо в огне.

Тонет любовь в диссонансах тревожных симфоний.

Мы теряем друг друга на этой войне.

Пролетая в неистовом ритме,

Сердце стучит как больной метроном,

Небо в огне, а ты говоришь мне,

Что мы никогда не умрём.

Вот, как-то так оно звучало, извини, точнее не спою: ни голоса, ни слуха – и это не исправить никакими, даже самыми навороченными, модификациями. Но тогда я слушал эту песню и смотрел на ночное небо, расцветающее огненными сполохами. Я сходил с ума, наверное, потому что верил, в тот миг я действительно верил, что мы никогда не умрем. Это сейчас я знаю и ненавижу это.

А потом забежала мама, она металась в панике по комнате, отобрала плеер и утащила меня на кухню. Телевизор уже не ловил – то ли антенну повредило, то ли историки врут и Останкинскую башню тогда все-таки задело – зато работало радио. Вернее, хрипело.