Текст книги "Ничья вина (СИ)"

Автор книги: Ainessi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Радио хрипело, папа сидел за столом с таким мрачным-мрачным, но перепуганным лицом, мама плакала, а потом прорезался голос диктора, который объявил, что началась война. И я засмеялся. Скай, вот хочешь – верь, хочешь – не верь, но я ржал как сумасшедший. Мама подумала, что это истерика и налила мне коньяка, а я… Я пил и смеялся. Я не думал тогда о смерти, об ужасах и тяготах военного времени, о том, что будет с родными и друзьями. Я просто смеялся и думал, что моя игра в рулетку с судьбой оказалась куда оригинальнее, страшнее и интереснее, чем я мог ожидать.

Это был мой шанс, Скай. И я уже тогда решил воспользоваться им сполна. Так что, когда началась война, я улыбался и верил в бессмертие. Забавно, правда?

Знаю, ни хера это не забавно. Зато – правда. Я устал, Скай, я не хочу это вспоминать, я хочу забыть. Забыть холодную комнату с белым потолком, расчерченным ровными квадратами пенопластовой плитки. Там был красный диван, на котором я сидел и смотрел в умоляющие глаза женщины, которая не сделала мне ничего плохого, кроме того, что родила своего сына. Там я натягивал на лицо маску вежливости и твердил себе: «Улыбайся, люди любят идиотов. Люди вообще любят всех, кто кажется им слабым, милым и безобидным. Так что надо идти и улыбаться, а потом сидеть и улыбаться, а еще, в зависимости от слов и интонаций, вовремя менять эту поганую улыбочку с виноватой на очаровательную и наоборот».

И я менял. И улыбался.

А она смотрела и умоляла. Она твердила мне про бабушку, у которой плохо с сердцем, которую и так положили в больницу после ночных взрывов. Говорила, что она не выдержит, если узнает, что внука призвали в армию. А мне хотелось смеяться в голос и прыгать от радости при мысли, что его заберут. Мне хотелось пообещать ей весь мир и еще чуть-чуть в придачу, глядя в ее отчаянные глаза, в которых бились боль и страх. Только я помнил, кто она, Скай. И это решало все.

Я растерянно хлопал ресницами и спрашивал: «Как же так?» – а сам думал, что надо сделать грустное лицо. Потому что нельзя по-другому. Не сейчас. И думал, что потом буду радоваться. И радоваться, и пить, и плясать, и закинусь всеми известными колесами и перетрахаю полгорода – но потом.

Я тогда не улыбался, Скай. Хотя знал бы ты, чего это мне стоило.

А сейчас я думаю, что лучше бы улыбнулся. Может быть, если бы я улыбался тогда – потом я бы смог плакать, когда узнал о смерти ее сына. Плакать, а не смотреть до боли сухими глазами в белый-белый потолок, трещины на котором складывались в неровные квадраты, так похожий на тот, что был в той комнате.

Я разучился плакать в тот день, Скай. И чувствовать разучился. Веришь, я думал, это будет освобождением – а мне, мне было больно. Потому что он не был ни в чем виноват, потому что это я, это только я. Только мои ошибки.

Она тогда убеждала меня сделать глупость, конечно. Страшную глупость, хотя, быть может, не страшнее чем все то, что я натворил потом. Если бы я поддался ее умоляющим глазами, все вообще было бы по-другому. Она говорила и говорила, умоляла, уговаривала, а я сидел и думал, что в кошельке четыре тысячи и, хотя родители не пустят меня домой, на пару недель жизни этого хватит. А потом зарплата, и карту можно восстановить, все можно восстановить, надо только решиться. И вообще, либо «да» – и все идет по-прежнему, либо «нет». И я сказал нет.

Я плюнул на все, отказался и ушел, а она побежала за мной. Скай, я почти бежал по лестнице вниз, она шла за мной и умоляла. Я вышел из подъезда и остановился, прикуривая, захлопнув за собой дверь. Она вышла за мной. Она больше не плакала, смотрела на меня.

– Хочешь, я встану на колени, – сказала она. – Он мой сын.

А я выдохнул дым ей в лицо и ушел, оставляя ее плакать во дворе. Напросился жить к Аллке. Мы курили по две пачки в день, дрались на подушках и пытались не думать, что будет дальше. Нам было страшно, Скай, потому что по телевидению, которое уже снова работало, только и было, что рассказы о войне. А мы были придурками, конечно, но, к сожалению, придурками, с не совсем пустой головой. И там, где нормальные люди видели просто оптимистичные прогнозы на скорый конец войны, мы видели все усиливающийся страх. Поэтому после новостных блоков мы смеялись, дурачились и бежали в магазин за вином, виски и очередным ворохом сигаретных пачек.

Так могло продолжаться долго, очень долго, но через неделю позвонила она, его мать. И попросила прийти хотя бы к призывному пункту, кажется, так они тогда назывались. Я уже не помню, Скай, а мы потом звали их мясными лавками, потому что именно там для нас собирали мясо, которое можно было кинуть на передовую и не задумываться. Мы не пили с ними, мы даже жрать рядом с ними не садились, а о «поговорить» – и речи не шло, помнишь Скай? Они были для нас мясом, а мы – мы были такими тварями…

Я опять отвлекся, да?

Она позвонила – и я уже не смог повторить свой подвиг и отказаться. Я сказал «да» и на следующий день встал, чуть ли не в пять утра. Два часа я сидел на кухне, глушил кофе чашками и курил, заставляя себя собраться. Знаешь, соблазн послать все на хуй и не поехать быть дикий, только я все равно оделся и пошел. Четыре остановки на метро, и еще пятнадцать минут пешком – как сейчас помню. Вот только метро уже не работало. Два с лишним часа дороги на собственный эшафот, а до хладнокровия Марии Стюарт мне, право, далеко и сейчас, а уж тогда… Скай, ей-Богу, когда я дошел до этого гребаного призывного, меня колотило от выпитого кофе и подташнивало от сигарет. И мне было страшно.

Этот пункт номер семь оказался таким низким двухэтажным зданием, ну, знаешь, совкового типа с небольшим крылечком и огромной стоянкой рядом. Безобидно-административным. Если бы эта стоянка не была полностью забита военными грузовиками и газелями, я бы и не понял, что мне туда. У входа толпились люди, очень-очень много людей: новоиспеченные призывники, их родители, любимые, друзья. И все они говорили, смеялись, обнимались, кричали, плакали. Этот шум обезумевшей толпы накрывал и бил по нервам настолько, что я вздрагивал от каждого слишком резкого звука и курил одну за другой. Я не мог понять, какого черта там делаю, я вообще ничего не мог понять.

Мог только зачем-то ждать человека, которого я ненавидел, и женщину, которой разбил сердце и порвал душу в клочья. Не говори мне, что ее сына убил не я, Скай. Не я только спустил курок, но иногда убить можно и одним словом. Вовремя сказанным «нет», например.

Они не отвечали на звонки. Долго. Две сигареты. А потом попросили подождать их на крыльце. Мол, уже едут, скоро будут, чуть-чуть осталось. В его голосе тоже был страх, Скай, он боялся. Он был домашним мальчиком, и знать не хотел ни про какую войну. Он хотел просыпаться с утра, завтракать и ехать на работу, а вечерами тихо сидеть за компом или смотреть телевизор.

Он был милым домашним мальчиком, а я… я его убил, Скай. И то, что мне жаль – ничего не меняет.

Я дождался их на крыльце с сигаретой в руках и даже смог посмотреть им в глаза, а потом поехал домой к Аллке, купив по дороге бутылки три коньяка, и напился до беспамятства, до слез в подушки и истерического смеха в три часа ночи над сводками с фронта. Они говорили о взрывах и погибших, а я смеялся, хотя хотелось рыдать. Потом они сказали, что над городом снова были истребители и перечислили пострадавшие районы. И дома.

Знаешь, когда они назвали его адрес, мне даже не было больно. По крайней мере, я могу утешать себя тем, что до похоронки сына его мать не дожила.

Хотя, кто знает. Быть может, их там не было. Быть может, они поехали в гости к тетке. Быть может.

Я не хочу об этом думать, Скай. Мне больно. Я не хочу знать.

Чем я заслужил эту жизнь, Скай? Почему за меня всегда умирают другие?

И почему ты, как всегда, молчишь и улыбаешься?

Я жив, Скай, я знаю. Я жив, а они – все они – мертвы. И никто не спрашивал меня, нужна ли мне такая жизнь. Взаймы.

Впрочем, я опять отвлекся. Мать – моя мать – позвонила мне через пару дней. Она плакала. Она боялась, что со мной что-то случилось, что я мертв, а мне было стыдно, что все это время я надирался до состояния нестояния и так и не догадался ей позвонить. Она рыдала в трубку, не стесняясь, Скай, а потом позвала меня домой. И я поехал. Я не мог не поехать к ней. Она была моей матерью, черт возьми. Мы могли сколько угодно ссориться и спорить, но я ее любил.

Я приехал к ней – к ним с отцом – и на время забыл про войну. Все было как обычно, ну, разве что на работу не надо было. А так – книги, интернет, телевизор. И мама, старательно отгоняющая деточку-меня от всего, что могло меня напугать.

Новостные блоки я смотрел ночами и в наушниках, чтобы ее не расстраивать. И даже получалось. Вообще, у нас на удивление хорошо получалось делать вид, что ничего не происходит, пока отца не уволили, а потом рухнуло все. Фирмы и заводы – кроме военных, разумеется, закрывались, люди теряли работу, цены в магазинах взлетали до заоблачных высот. Привычный мир рушился на глазах, и никто не мог ничего сделать. Это была война, Скай, и она добралась до нас во всей своей красе. Отец нашел работу на каком-то складе, за еду, и это было необычайной удачей, но ее все равно не хватало. Хотя тогда впроголодь жили все. Все, кроме…

Да, оно было, это «кроме», хотя моя мать, да и отец тоже усиленно делали вид, что это не так. Неудивительно: кому, твою мать, захочется признавать, что в то безумное время кроме военнослужащих хорошо жили только проститутки. А оно так и было. Воистину, не только древнейшая, но и самая живучая профессия.

Солдаты изредка приезжали в город: к родителям, невестам, друзьям, просто отдохнуть – и им хотелось развлечений. Секса в том числе. Ты удивишься, сколько их было, тех, кто был согласен на все и даже чуть больше просто за кусок хлеба. А платили ведь больше, много больше. Особо запавших в душу иногда даже забирали с собой в части, с ними часто уезжали и их семьи. Говорили, что им повезло. Все говорили. Только мои родители упорно прятали голову в песок и делали вид, что ничего не происходит. Не могу сказать, что я их не понимаю. Наверное, я бы тоже не хотел, чтобы мой ребенок пошел на панель, ради того, чтобы меня прокормить. Но это сейчас.

А тогда я их не понимал. Я видел, как они умирают, Скай. Они были немолоды, если не сказать стары. Им нужна была нормальная еда. Им нужны были лекарства. Я хотел, чтобы они жили, но ничего не мог сделать.

Я хотел, чтобы они жили, но боялся убить их, разбив им сердце. Я плакал ночами, Скай, но не мог решиться ни на что. Я любил своих родителей. Думал, что люблю их сильнее всех на свете. Даже странно, что, как оказалось, я ошибался. Или был прав, я не знаю, знаю только то, что оказался готов на все не ради них.

Наша рыжая девочка спит сейчас где-то далеко со своим любимым мальчиком… это хорошо, что она спит и что она не с нами. Я никогда не смогу рассказать ей, что, на самом деле, это она все изменила. Знаешь, я просто сидел и перечитывал в сто десятый раз какую-то книжку, изо всех сил стараясь не думать, когда позвонила она. И разрыдалась в трубку.

Она плакала, рассказывая мне про падающую в обмороки от голода мать и схватившую сердечный приступ бабушку, плакала и твердила, что не хочет. Не хочет на панель, не хочет ложиться даже под самых лучших и героических солдат. Юки кричала, что не шлюха и никогда ей не будет, а потом снова срывалась на рыдания. Она знала, что ее желание-нежелание ничего не меняет.

Она не хотела для себя такой судьбы.

Она попросила меня ей помочь. И это решило все, Скай.

Ради родителей я плакал ночами, но послушно сидел дома. Ради Юки я кинул в сумку пару любимых книг, хард со всем, что не хотелось потерять, и кое-какие шмотки и ушел, оставив за спиной рыдающую мать и шепотом молящегося отца. Я ничего им не объяснял и не извинялся, Скай. Просто пообещал вернуться и закрыл за собой дверь, еще не зная, что больше никогда ее не открою. Я сказал им, что я вернусь, Скай, но война закончилась слишком поздно. Возвращаться было уже некому. И не к кому.

Вот такая вот забавная игра слов.

***

– Что я сделал не так, блядь, что? – пьяное отчаяние, пьяные же слезы.

Он пожалеет об этом завтра, но сейчас, именно сейчас, ему все равно.

– А я? – она рыдает взахлеб. – Мама, бабушка… Их нет, понимаешь? Их больше нет, меня больше нет. Что мне делать, Господи…

Он обнимает ее широким, великодушным жестом, прижимает к себе. Она всхлипывает.

– Ничего не будет, понимаешь? Ни мужа, ни детей, ни семьи… Кто я теперь? Монстр…

– Ты – нет, – неожиданно твердо говорит он.

Девушка вытирает слезы, глядя на него с… надеждой? Восторгом? Он не знает, как назвать эту эмоцию, это чувство, но оно захлестывает и заставляет чувствовать себя почти всесильным.

– Мы даже там оказались лишними, – тихо-тихо говорит она.

– Мы нужны здесь, милая, – он гладит ее по голове, моментально трезвея. – Мы можем изменить этот мир.

– Вместе?

– Вдвоем.

***

Стены подергивались туманным маревом, плыли, сползали. Узор на обоях складывался в пары, целующиеся, обнимающиеся, танцующие. Скай моргнул – танцы сменились на такую порнографию, что он застонал, откидываясь на спинку, которая куда-то ускользнула в самый последний момент, и свалился на диван. Засмеялся, закрывая лицо руками, и ему вторил чужой смех, не менее пьяный и радостный.

– Разучились вы, батенька, пить! – констатировало склонившееся над ним привидение голосом Алека.

Привидение было бледным и полупрозрачным, Скай решительно ткнул в него пальцем, но уперся в лихорадочно-горячую кожу. Узкая белая ладонь легла поверх его руки, не позволяя ей бессильно упасть обратно, сжала, и он ощутил биение чужого сердца под кожей. Привидение смотрело на него сияющими серыми глазами. Как ртуть – цвет переливается, перетекает из ослепительного серебра в непроглядную темноту, когда радужка сливается со зрачком. Скай моргнул и приподнялся на локте, привидение белозубо оскалилось, щелкнуло пальцами у него перед носом.

– Пьянь голубая, очухайся! Мне Блэк такой пизды за тебя даст…

– Аль? – неуверенно предположил Скай.

Привидение заржало в голос и потянуло его на себя, заставляя сесть.

– Тень отца Гамлета, блядь. Скай, ты живой вообще?

– Не уверен.

Он, и правда, был не уверен. Комната расплывалась перед глазами, потолок угрожающе кренился. Ну, или это он падал, потому что, когда Алек – не может же это был настоящее приведение? – обхватил его за талию, броуновское движение прекратилось и мир стал относительно стабилен. Трель дверного звонка, оглушительно громкая, заставила его сперва застонать от вспышки головной боли, потом засмеяться и запеть, когда он узнал в мелодии старый гимн. На втором куплете застонал Алек.

– Бля… Прости меня, моя любовь, как говорится, но отчаянные ситуации требуют отчаянных мер.

– Чего?

– Вытрезвлять тебя будем, говорю.

Звонок заиграл еще громче, кто-то очень сильно хотел попасть к ним. Скай покосился вправо и увидел на столе почти полную бутылку.

– О, пусти Блэка к нам! Хочу и с ним выпить! – он попытался дотянуться, но оказался прижатым к дивану чужим весом.

Несерьезным, мышиным, если серьезно, но нащупать точку опоры, когда мир качается – задача нетривиальная. Он завозился, Алек зашипел, упираясь руками в подлокотник по обе стороны от его головы.

– Трезвей, скотина! Где твой ебаный боевой режим запускается?!

– Да, я тебя одной левой! – заржал Скай и тут же продемонстрировал, выворачиваясь и легко подминая друга под себя.

Комната при этом четче не стала, организм напрочь отказывался воспринимать Алека, как опасность, а ситуацию, как стрессовую.

– Ну, блядь…

– Не матерись! – строго сказал Скай, погрозил Алому пальцем и снова заржал, глядя на его охуевшее лицо.

По губам друга вдруг скользнула какая-то ехидная ухмылка, юмор оценил, что ли? Скай взял бутылку, приложился к горлышку и сделал пару больших глотков. Стены покачнулись, узор из трахающихся пар – черт, а что там на самом деле-то? – задвигался в ритме гимна. Алек выбил бутылку, она покатилась по ковру, оставляя мокрый след.

– Ну, вот, – он печально скривился. – Перевод продукта.

– Бля!

Алек вздохнул, обхватывая его за шею, Скай улыбнулся и потрепал его по волосам, правда, промахнулся и погладил скорее подушку.

– Не расстраивайся, еще купим! – оптимистично добавил он.

– Это ты не расстраивайся. И извини.

– За…

«… что?» – хотел договорить он, но не успел. Рот заткнули, нагло и бесцеремонно: к губам прижались чужие губы, не то целуя, не то кусая. Скай сдавленно застонал и ответил, зарываясь пальцами в чужие волосы, закрыл глаза. Пахло спиртным и табачным дымом, пахло цветами и лекарствами – тоненький противный аромат больницы. Чужая ладонь скользнула по груди, задирая футболку, чьи-то руки сомкнулись на спине, притягивая его ближе.

– Блядь! – сказал Скай вслух, моментально трезвея.

– Блядь, – хрипло согласился Алек, закрывая лицо руками. – Кирилла впусти, он минут десять уже трезвонит.

Скай кивнул и поднялся. Дверь на себя он дергал с судорожным, обреченным вздохом, морально готовясь выслушивать все, что Блэк думает о них обоих и о нем, в частности, но широкая улыбка и растрепанные пряди Кириллу явно не принадлежали. Парень за дверью был неприлично молодым и восторженным, настолько, что Скай испытал не иллюзорный соблазн оной же дверью припечатать сунувшийся в квартиру длинный нос.

– Простите, пожалуйста… – начал парень, виновато улыбаясь.

– Кому должен – всем прощаю, – раздалось из-за спины и Скай едва успел отдернуть руку, когда Алек навалился на дверь, захлопывая ее.

Он тщательно закрыл все замки, а потом и вовсе – не обращая ровно никакого внимания на изумленный взгляд Ская – сорвал короб звонка и резким движением выдернул все провода.

– Аль…

Скай не договорил, замолчал повинуясь раздраженному взмаху руки Алека, который уже набирал на комме чей-то номер.

– Блэк, здравствуй, радость моя! – голос друга истекал ядом, похлеще иной змеи. – Убери своего щенка от моей двери и не раздавай мой адрес направо и налево. Ты меня услышал? – Алый на мгновение замолчал, потом скривился. – Не интересует. Я все сказал.

Он отшвырнул комм куда-то в сторону и пошел в ванную, на ходу перехватывая попытавшуюся ускользнуть кошку. Скай потер шею, пожал плечами и последовал за ним.

Пока Алек умывался и чистил зубы, он старался не отсвечивать, потом занял место перед раковиной сам. Мысли вертелись в голове, но паззл не складывался, никак не складывался. Он мог объяснить многое, но не мальчишку за дверью и не реакцию Алека на этого мальчишку.

«Убери своего щенка», – презрительная ухмылка, откровенный сарказм в голосе. Кто он? Подчиненный Блэка, его друг?

Не сын, Скай знал это точно. Своего юного тезку он видел с потрясающей частотой, в «дядю Славу» мальчишка почти влюбился с первой же встречи и был верен своим чувствам, навещая его даже после самых громких скандалов. Как-то раз Владик за чаем проболтался, что в школе ему регулярно выговаривают за слишком близкие отношения с модификантами, Скай даже волноваться начал, но потом вспомнил, чей это сын. И успокоился. Он, в конце концов, был не единственным модом, с которым общался мальчишка. Сын Оли. Черт, когда-то он был уверен, что никогда не забудет ее лицо, сейчас – не мог вспомнить ни черточки. Даже в цвете глаз был как-то не уверен. Серые, карие, голубые?

Правильный ответ – хрен его знает.

Скай невесело ухмыльнулся, сплюнул травянисто-ментоловый ополаскиватель в раковину и промокнул лицо полотенцем. Алек был на кухне, что-то напевал, возясь около плиты. Пахло свежими овощами и кофе.

– Здоровое питание?

Он остановился в дверях, глядя на эту замечательную картину. Алый обернулся и улыбнулся, широко и искренне. Кошка, валяющаяся на полу у его ног, подняла голову с лап и утробно мурлыкнула.

– Чем богат. Не держу дома продукты.

– Ты жрешь вообще? Тощий, как хер знает…

– Случается, но реже, чем хотелось бы, мамочка, – Алек снова улыбнулся, стряхивая с доски в миску нарубленный помидор. – Я постоянно занят.

Сказать в ответ хотелось многое, еще хотелось взять его за шкирку и встряхнуть, как нашкодившего кота, но – Скай потер ладонь о штаны и замер в полушаге – кто он такой, чтобы учить его жить. Взрослый же мужик, черт, сам разберется.

– Много работы?

– Дохуя, и это преуменьшение, – вздохнул Алек минутой спустя, расставив тарелки на слишком маленьком для них двоих столике. Приглашающе махнул рукой. – Ты садись, садись…

Скай опасливо покосился на не внушающий доверия трехногий табурет, но сел. Алек засмеялся и опустился на соседний, пристраивая на последних свободных островках столешницы две большие кружки. Яичница, салат, кофе – Скай усмехнулся.

– Завтрак холостяка?

– Я и есть, вроде как, – улыбнулся Алый в ответ, отправляя в рот кусок яичницы. – Вообще, я бы предпочел армейский рацион, но многие их не любят.

– Как это можно жрать вообще, – Ская передернуло. – Ни вкуса, ни хрена… корм для роботов, блядь!

– Мы и есть, Скай, – на лице Алека мелькнуло какое-то странное выражение. Грусть? Отчаяние? Боль? – Мы и есть.

Он вздохнул и опустил глаза, а Скай не нашелся, что сказать в ответ. Возразить и возмутиться было бы неплохо, но, на самом деле, он был с ним согласен. Они и есть. Роботы, нелюди и еще с десяток разных определений. Модификанты. Не люди, ни в коем случае не люди, как бы печально не было ему это признавать.

Доедали они в молчании. Тишина давила на уши, а лицо Алека снова было маской, равнодушной и неживой. Он хотел помахать руками, закричать, встряхнуть, но знал, что это не поможет. Каждый выживает, как может. Блэк выбрал равнодушие, он сам – человечность на грани фола. Алек – вот эту пустоту и безэмоциональность. Его право, да, но как же хотелось, чтобы он был прежним. Видеть его улыбку, слышать его смех.

Белые пряди упали на глаза и Скай не выдержал, протянул руку, чтобы отвести их, но в паре сантиметров от чужого лица на запястье сомкнулись тонкие пальцы.

– Не трогай меня, – механический голос, пустой взгляд.

– Блядь, Алек, – Ская передернуло, он вырвал руку и с силой провел ладонями по лицу. – Ты пугаешь!

Друг слабо улыбнулся, по-прежнему избегая смотреть на него.

– Что мне сделать, чтобы тебе было комфортнее в моем обществе?

Формулировка убивала едва ли не сильнее самого вопроса. Что ему сделать – подразумевается, что надо что-то делать, что он не может просто быть самим собой. Когда они успели стать настолько чужими друг для друга? Как он мог бросить Алого одного? И почему Алек стал вот таким?

Скай сдавленно застонал и поднялся. К выходу он пробирался почти наощупь, не видя – а скорее, не осознавая, – куда идет. Две пары одинаковых заношенных сапог у двери заставили его усмехнуться, но скорее болезненно, чем весело.

– Скай.

Он поднял голову, продолжая обуваться. Алек стоял, прислонившись к косяку. Солнце не давало разглядеть лица – просто черный силуэт в дверном проеме. Совершенная статуя, Давид современности. Скай снова улыбнулся и встал, накидывая на плечи куртку.

– Скай, что мне следует сделать. Сформулируй запрос, пожалуйста, я не понимаю, где ошибка.

Заторможенная речь, слишком ровный голос. Он зажмурился, дергая на себя дверь. Та поддалась со второго раза, Скай шагнул на площадку, сжимая пальцы в кулак и остро жалея, что не может – не способен – просто вбить этому придурку мозги на место.

– Скай…

– Блядь, Алек, будь человеком! Отъебись! – зло выкрикнул он, сбегая по лестнице.

Перед глазами темнело, голова раскалывалась на части, а организм требовал кислорода, будто он забывал дышать последние полчаса. Хотя, может, так оно и было. И, кажется, Алый сказал ему вслед что-то еще, но Скай не расслышал ни слова. Слишком громко отдавался пульс в ушах, удар за ударом, будто кто-то бьет набат в треснувший колокол. Ни звона, только глухое буханье. Скай бежал в ритме бешеного стука своего сердца, пока это безумие не отпустило, а темнота перед глазами не сменилась почти идиллическим пейзажем спального района. Детская площадка и парковая зона. До боли знакомо – он проектировал похожие дворики на работе. Пока его не выперли за то, что он восемь долгих лет умирал и убивал за них. Толстая ирония.

Хотя, давно известно, что жертвенность никто не ценит, чего он ждал-то собственно? Что на них будут молиться и пылинки сдувать? Помнится, генерал грозился ему чем-то похожим, но он, видимо, был слишком хорошего мнения о людях. Судил по себе, наверное. Смешно ему не было, но Скай все равно улыбнулся, бросил последний взгляд на дворик и пошел прочь. В поисках метро он блуждал с полчаса, потом надоело и он-таки набрал Блэка. Друг ответил сразу, прикурить – и то не успел.

– Заберешь меня? – спросил Скай, сжимая в зубах сигарету и остро желая оказаться подальше отсюда.

Чтобы не думать, не вспоминать. Чтобы не пытаться найти дорогу к дому, в котором остался Алек. Робот, безумец, его друг, его болезнь. Его судьба, как сказал когда-то давно он сам, будучи в изрядном подпитии.

– Откуда?

– Определи, а? Я в самом центре хуй знает где.

Кирилл засмеялся и отключился, а спустя пару сигарет у обочины затормозил шикарный черный седан, из которого выглянул давешний мальчишка. Щенок из-за двери. Скай ухмыльнулся и залез в салон, отвечая на приветствие скупым кивком.

– Джейк, – представился парень.

Скай еще раз кивнул и закрыл глаза. Джейк продолжал вещать что-то в режиме радио, но он не вслушивался. Так, фоновый шум, не заслуживающий внимания. Когда машина резко затормозила, он вылез и ушел, не прощаясь, хотя мальчишка, кажется, пытался его окликнуть.

Дом встретил его громкой музыкой и запахом готовящейся еды. Скай разулся и прошел на кухню. Открывшаяся картина вызвала широкую улыбку и смех: Юки, пританцовывая, колдовала у плиты, время от времени сверяясь с планшетом. Рецепт что ли? Он, все еще улыбаясь, подошел к ней и обнял. Юля даже не вздрогнула, негромко рассмеялась и повернулась, подставляя для поцелуя губы, в которые Скай не преминул впиться. Она ответила, но, когда он попытался углубить поцелуй, легко вывернулась и погрозила пальцем.

– Сгорит же! Переодевайся иди!

Скай невесомо коснулся губами ее щеки и послушно скрылся за дверью, пытаясь избавиться от назойливого образа, стоящего перед глазами. В нем все было так же, как сейчас, только хриплый грудной смех и длинные темные пряди принадлежали совсем не Юки. Пиздец. Больше десяти лет прошло, а болело все так же сильно, как в самый первый день, когда он осознал, что Саши больше нет. Для него – нет.

Остался Алек, чужой и непонятный. Мужчина, который заставлял его сжимать кулаки в бессильной ярости и сходить с ума. Его друг, кажется, так он решил тогда?

Скай помотал головой, натягивая майку, и вышел в комнату, где Юля уже накрывала на стол. С ней все было просто и понятно. С ней он был почти счастлив. Но она не была Алой. Юки улыбнулась ему, поправляя скатерть, замявшуюся под одной из тарелок. Скай усмехнулся, широко улыбаясь в ответ, вернулся в спальню, переоделся и ушел, слыша за спиной ее крики, но не решаясь обернуться и посмотреть ей в глаза.

Серо-голубые.

Не карие.

========== Глава 3 – Caritas humani generis (Милосердие к роду человеческому) ==========

Человечность определяется не по тому, как мы обращаемся с другими людьми. Человечность определяется по тому, как мы обращаемся с животными.

(Чак Паланик, «Призраки»)

Пальцы дрожали. Он не мог работать, не мог удержать ими даже стакан. Пытаясь напиться из-под крана, Алек чувствовал себя форменным идиотом. В какой-то момент ледяная вода стала солоноватой, он поднял голову и в зеркале увидел, как по щекам катятся крупные слезы.

– Будь человеком, – шепнул он на пробу.

А потом опустился на пол и глухо завыл, закрывая лицо руками, закусывая кулак, чтобы не кричать, надеясь, что боль отрезвит, но спасения не было. Скай. Запретное имя, запретная мысль. Он, как всегда, просто ворвался в его жизнь ураганом, сметая все на своем пути. Он, как всегда, разбудил его безумие, его боль – и сбежал. А ему? Что делать ему?

Проклятье.

Он с трудом поднялся и кое-как умылся, скорее разбрызгивая воду в стороны, нежели попадая на себя. Но помогло, немного отпустило.

Будь человеком.

Мысль засела в голове как заноза, билась там, пробуя на прочность стены клетки, в которой жило все то, что нельзя, никак нельзя было вспоминать и выпускать на волю.

Будь человеком.

Как, блядь? Как, если он – человек – может желать этому миру лишь смерти? А он – мод – успешно воплощает эти пожелания в реальность?

Как?

Алек доковылял до дивана и упал ничком. Лицом в подушку, чтобы не видеть, не думать, не вспоминать. По спине прошлась вездесущая кошка, он развернулся, обнимая ее, прижимая к себе и погружая дрожащие пальцы в шелковистую шерсть.

– Больно, Скай, – шепнул он, и это было как во сне, это казалось продолжением того безумного сна, в котором Скай был рядом, в котором он был почти счастлив. – Это так больно – вспоминать. Я не хочу помнить: от этого колет где-то в груди, слева. Люди бы сказали, что это сердце, но мы же не люди. Мы знаем, что наши сердца будут работать без перебоев, пока им не помогут остановиться очередные враги на очередной войне. Знаешь, если и есть «дети войны», о которых сейчас в голос орут все СМИ, то это не подростки, рожденные в частях и бараках – это мы. Нас создали для войны, нас сделали ее частью, нас заставили стать войной, и мы никогда – никогда, Скай, слышишь? – не отмоемся от этого. Их кровь на наших руках, черт, да они не то что по локоть в крови – мы этой кровью умывались.

Помнишь Гродно, Скай? Про ту мясорубку, которую там устроили, никогда не напишут в учебниках истории, потому что им удобнее не помнить. А мы никогда не сможем ее забыть. Этот вкус крови, пороха и раскаленного железа навсегда в нас въелся. Мы пьем воду с этим вкусом всегда, откуда бы ни набрали, что из фильтра, что из-под крана.

Боль, смерть, ад на земле – это все были мы. Это нас боялись до дрожи свои же, Скай. Знаешь, тогда, после ада Гродно, я написал своей матери первое письмо. И не отправил. Оно где-то в столе валяется, надо бы выкинуть, хотя смысла нет. Я все равно помню его наизусть…

«Здравствуй, мама. Я не звоню, ага. У меня просто не хватает сил услышать твой голос, не хватает смелости рассказать тебе вживую все то, что сейчас творится в моей жизни и моей душе. Это выше меня, наверное, просто выше.

Мам, помнишь, ты говорила, что все будет хорошо, если я смирюсь? Что мне просто надо перестать беситься и научиться жить «как все»? Не пытаться добиться невозможного, а просто жить, любить, работать… детишек, там, воспитывать?

Знаешь, похоже, ты все-таки была в чем-то права. А в чем-то неправа. Все относительно, мам.