Текст книги "Сломленные (СИ)"

Автор книги: _Mirrori_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Гремят залпы салюта, разрываясь разноцветными брызгами в черном, звездном небе. Искорки золотые, розовые, зеленые летят на нас вместе со снежинками. Я отставляю в сторону бутылку и выкидываю сигарету.

Я прижимаю Томми к себе и целую медленно, тягуче, нежно. Его глаза открыты, как и мои. Мы смотрим друг на друга, когда целуемся, мы отдаемся друг другу сейчас больше, чем может быть в постели.

На нас никто не обращает внимания. И нам на остальных все равно.

Счастье есть, оно проще простого: это чье-то лицо.**

Комментарий к Часть 19

*недорогой виски, стоящий в пределах 1500р. за литр.

**Фредерик Бегбедер – “Любовь живет три года”.

========== Часть 20 ==========

Я терпеливо обрабатываю водкой, оставшейся после очередной попойки, ссадины на кулаках Томаса. Они сбиты не до костяшек, да и раны не такие глубокие, как на щеке и коленях, которыми парень проехался по полу, поэтому я просто лью немного алкоголя на руки Томми.

– Ай, сука, – шипит парень, тут же начиная размахивать руками, чтобы унять боль.

– Нехрен в драку лезть, – я цокаю языком, будто упрекая Томаса, хотя сам на днях подрался. С Минхо, конечно же, потому что у этого мудака язык повернулся назвать Томми шлюхой. Стоило ожидать, что мое терпение, и так заканчивающееся, просто исчезнет в этот момент.

На мое счастье, самой причины драки, а именно Флетчера, рядом не было, потому что он бы обязательно полез нас разнимать. А тут даже удалось по-человечески набить азиату морду. Ладно, признаюсь, в тот раз я огреб больше, потому что придя в комнату, тут же обдолбался. В таком вот прекрасном состоянии меня обнаружила Тереза, а потом и Арис. Чего мне было стесняться, если я лежал на столешнице, бездумно пуская слюни, а потом блевал, пока холодная рука Ариса успокаивающе гладила меня по волосам. Безумная удача, что я оклемался до того, как пришел Томми, который часто уходил по вечерам к Бренде. Парень меня, конечно, видел в нелицеприятном виде, но не до такой степени. И показывать свое истинное лицо до конца мне не хотелось. Потому что ничего, кроме разочарования оно не принесло бы.

– Почему люди такие мрази? – Томми как-то по-детски надувает губы и морщит нос, по которому я тут же прохожусь ваткой.

– Что конкретно тебя бесит? – я заинтересовано смотрю в карие глаза, в которых таится скрытая обида и усталость.

– Презрение. Понимаешь?

Понимаю. Вот только признать не могу, что вижу в глазах каждого учащегося то же самое, стоит мне или Томасу появиться на горизонте. Каждая драка становится предметом для обсуждения. И, то ли по какой-то удаче, то ли кто-то специально делает так, что мы с Флетчером ввязываемся в драки вдали друг от друга, что не дает нам возможности хоть как-то защитить того, кто дорог, того, чьи ссадины и синяки больнее видеть, чем свои.

– Томми, – я откладываю в сторону уже пропитавшуюся кровью вату. Мои руки теперь пахнут спиртом, и я вытираю их о края серой кофты, которая за время пребывания здесь стала болтаться на мне, как на колу. – Послушай меня, хорошо?

Карие глаза с блеском смотрят на меня, и Томас хлопает длинными ресницами, показывая готовность слушать. Я беру его лицо в свои руки и очерчиваю большими пальцами скулы, о которые теперь хотя бы не порежешь руки.

– Ты же умеешь ебать все принципы, Томми. Ты же можешь никого не слушать. Так что мешает сейчас поступать так же? Какой толк бить кулаки?

Парень хочет что-то возразить, скорее всего, насчет моих драк с Минхо. Не даю ему вставить и слова.

– Мои стычки с Минхо совсем другое дело. Считай, что это устоявшийся акт мести. Но вот твое размахивание кулаками ни к чему, чтобы не…

– Они говорят про тебя, – Томасу всё же удается сказать то, что мучает его. И теперь слушаю я, а он говорит: – Говорят про то, что ты кость в глотке всех высших инстанций колледжа, что твой папаша скоро приедет сюда, что ты больной, раз связался со шлюхой.

То, с какой легкостью он принимает свой статус шалавы, выбивает меня из колеи. С этим сложно смириться даже спустя столько месяцев.

Мы познакомились холодным сентябрем. Таким же холодным, как когда-то мое отношение к нему.

За окнами тает снег. Февраль в этом году прославился оттепелями и дождями. Тает всё. В том числе и я. Хотя, мне кажется, я давно растаял, не оставив ничего от прежнего себя.

Томми – моя личная погибель.

От прежнего меня осталась лишь тень. Потому что с каждым днем, с каждой ночью, когда я прижимаю к себе теплое тело, покрытое родинками и шрамами, касаться которых теперь не так противно и больно, как раньше, я все больше чувствую, как бьется мое сердце, заглушая тихий шум ветра за окном, сопение у меня под боком и какой-то постоянный гул за дверьми. В коридорах после Нового года всегда оживленно, шумно, будто тот салют, виски, прокуренные комнаты и громкая музыка помогли начать с нового листа, дали стимул жить сотне, тысяче наркоманов внутри стен колледжа.

Я завороженно смотрю в карие глаза, пропуская мимо ушей все фразы, улавливая лишь одну, про отца, но и она скоро уходит в уголок сознания, потому Томас берет мою руку в свою и целует мои пальцы, пропитавшиеся запахом сигарет и спирта. Я, как околдованный, наблюдаю, как губы проходятся по указательному пальцу, как горячий язычок всего лишь кончиком легко касается моей ладони. От этого у меня мгновенно перекрывается доступ кислорода в легкие.

Со временем резкая смена серьезной темы на секс стала привычной. Потому что когда на тебя смотрят глаза, затянутые пеленой возбуждения, когда тело напряжено, когда в горле пересыхает, ты уже не в силах устоять. И в этот раз я опять сдаюсь.

Первый поддаюсь вперед, перехватывая руки Томми, прижимая его к себе, чувствуя, как его сердце возбужденно пытается проломиться сквозь ребра, стучит в разы чаще моего, отдаваясь эхом. Я целую эти пропитанные никотином губы, сминая их, кусая, получая в ответ такие же укусы.

Наши отношения странно смотрятся. Потому что сначала мы отдаемся друг другу до последнего вдоха, медленно, будто время – патока, текущая медленно, тягуче. Мы кусаемся, боремся за доминирование, ну и в любом таком «бою» всегда выигрываю я. Потому что Томасу нравится то, что я властен над ним, над его телом, над его душой.

Мы отрываемся друг от друга всего лишь на секунду, пока Томми стягивает с меня кофту, пока я расстегиваю на нем клетчатую рубашку, которая ему совершенно не идет.

И я, целуя мягкие, податливые губы, прохожусь кончиками пальцев по позвоночнику парня, чувствуя, как выгибается тело в моих руках.

Нам трудно передвигаться, путаясь в ногах, не разрывая поцелуя. Я чувствую, как начинает кровоточить небольшая ссадина на губе Томаса, и этот солоноватый металлический вкус крови будоражит сильнее алкоголя.

Мы вваливаемся в ванную комнату, оставив по пути сюда всю свою одежду. Томас ударяется локтем о дверной проем и смеется, пока я целую его в шею, в родинку под ухом, в родинку рядом с кадыком.

В душевой кабинке тесно, но мы умудряемся поместиться туда вдвоем. И когда рука Томми, слепо нашедшая кран, включает теплую воду, именно в этот момент страсть, разгоревшаяся из ничего, от прихоти и похоти карих глаз, утихает. Сменяясь нежностью, которая делает воздух в помещении теплее, а мои поцелуи и касания – еще более воздушными.

Я целую тонкие ключицы, пока руки Томаса цепляются за мои плечи, а его голова откинута на пластиковую поверхность душевой кабинки.

– Томми, – каждая буква его имени будто мармеладный вкус на кончике языка.

Вкус апельсинов и сигарет на его губах был всегда. И я никогда не устану целовать его, чувствовать и слышать, как сбивается его дыхание, когда я аккуратно подготавливаю его, почти не причиняя боли. Томас нарочно несколько раз пытался вынудить меня не любить его, не заниматься с ним сексом, а трахать. И все разы я пресекал эти просьбы на корню.

Томми ударяет случайно по пластику кабинки, когда я плавно вхожу в него. Правая нога парня обвивает мою талию, и мне приходится держать ее одной рукой, чтобы Томас не потерял равновесие и не упал. Потому что он и так скользит по стене, по кафелю от каждого движения.

Я ловлю губами тихие стоны-выдохи, я прижимаю его тело к своему, проникая глубже. Кладу руку на возбужденный член, проводя пальцами от основания до конца, обводя головку большим пальцем.

– О боже, – Томми выгибается, прижимаясь ко мне, кончает, уткнувшись горячими губами мне в шею.

Я сжимаю руками его бедра, надеясь, что на них не останется синяков.

Когда-то я ненавидел его. Когда-то я испытывал к этому человеку отвращение. Ненависть, которая превратилась в привязанность. В странную, отторгаемую обществом, нами самими, но в настолько крепкую связь, которая не разорвется, даже когда мы будем не вместе.

Я кончаю, как-то глухо рыкнув. Я обнимаю Томми так сильно, будто боюсь, что он сейчас уйдет. И я чувствую, как вместе с теплой водой по раскрасневшемуся лицу из карамельных омутов катятся слезы.

Мы стоим так еще долго, восстанавливая дыхание, обнимаясь. Не отпускаем друг друга, хотя от пара в душе уже ничего не видно. Мы не можем разжать руки. Потому что оба понимаем, что это, кажется, наш последний раз.

========== Часть 21 ==========

– Не бойся, я тебя держу.

– А толку, ты ведь тоже падаешь.

Сид и Ненси.

***

Пластиковая банковская карточка, обнуленная отцом окончательно с того момента, как я, скажем так, официально стал встречаться с Томасом, как-то странно плывет перед глазами цветными бликами. Такими же разноцветными пятнами блестит телефон на полу, куда я его кинул, когда пришла смс-ка от отца. «Любимый» папенька торжественно объявлял, что карта заблокирована, потому что я голубей, чем яйцо дрозда, а ему такой позор не в хер не всрался. Конечно, было написано не совсем так, но какая к черту разница?!

Томми сидит напротив меня за столом, положив голову на вытянутую правую руку. Я толкаю карточку пальцем к нему, наблюдая, как кусок пластика, расплываясь яркими пятнами, катится по столу.

Наверно, в том, что мы вместе вдыхали желанные дозы кокаина, наблюдая, как расширяются зрачки, как губы растягиваются в блаженной улыбке, есть доля романтики. Специфичной, конечно, но этого не исправить. Изначально что-то в системе наших отношений пошло не так, дало неисправимый сбой, который мы за призмой сменяющих друг друга событий просто упустили.

Томми что-то говорит, но я не слышу, потому что все звуки как-то странно смешиваются. Кажется, я балансирую на грани между реальностью и ярким миром кайфа.

Говорят, чтобы вывести человека из такого состояния, его надо окатить холодной водой, побить по щекам, в общем как-либо взбудоражить, растрясти. Бред. Ничего из этого раньше мне не помогало. Пелена кайфа после такого лишь уплотнялась.

Зато сейчас, чтобы оклематься, нам с Томасом хватило всего одного хлопка вечно открытой дверью моей комнаты. На кухню вбегает Тереза. По ее щекам катятся слезы, тушь размазана, волосы, убранные в высокий хвост, растрепаны. Руки девушки трясутся, она безуспешно пытается поправить на себе майку, поправить сбившуюся прическу, просто не зная, как еще ей унять дрожь.

– Ньют, Том… – голос ее вибрирует от страха, из горла рвутся судорожные всхлипы.

Я мгновенно вскакиваю из-за стола, даже не шатаясь, хотя буквально минуту назад перед глазами все плыло. Томас тоже встает, тут же подходя к девушке, пытаясь обнять ее. Она отталкивает его и, закрывая рот рукой, ревет.

– Эй, Тереза, ты чего? – я подхожу к девушке, и мы с Томасом переглядываемся. Я вижу в его глазах то же самое, что, наверняка, в моих: полное непонимание.

Наконец, сквозь рыдания девушка говорит:

– Ньют, спаси его.

Мое сердце ухает вниз. Я уже знаю, что она скажет дальше.

– Помоги Арису.

Я срываюсь с места, мгновенно обуваясь, даже не зашнуровывая кеды, хотя в спешке есть риск споткнуться и разбить если не все лицо, то нос точно, но меня это мало волнует. Я бегу по ступенькам, спотыкаюсь, слышу, как меня окликает Томас, и как за ним бежит Тереза. Она босиком, ее ноги звонко шлепают по линолеуму, она плачет, пытается схватить меня за рукав, но я отталкиваю ее руку. Что бы не случилось с Арисом, я уверен, что в этом виновата она. И я.

Я дергаю дверь комнаты на себя, но она не поддается. Тереза дрожащими руками пытается вставить ключ, но он не попадает в замочную скважину. У меня уже начинает дергаться глаз, когда Томас резко выдергивает из рук брюнетки злосчастный кусок металла и поворачивает его в замке.

– Что он сделал? – спрашивает Флечтер, открывая дверь.

– У… – нижняя губа Терезы дрожит. – Уксус.

Я забегаю в комнату и падаю на колени перед лежащим на полу Арисом. Я слышу, как будто сквозь купол, что Томас орет на Агнес:

– Ебанутая! Хрен ли ты еще тут! Живо за врачами!

Брюнетка что-то лопочет о том, что нельзя, что ее брата заберут, что ей достанется. Но Томас, судя по звонкому звуку удара, бьет девушку по щеке. Возможно, подло бить женщину, но иначе она не успокоится.

Мне не до этого. Потому что в комнате воняет уксусом. В комнате, на полу, лежит Арис и в его левой, ослабшей руке бутылочка семидесяти процентной кислоты.

На тонких, бледных губах, кожа с которых медленно слезает, капельки крови. Она скатывается по подбородку на коричневую ткань толстовки.

Я кладу голову Ариса себе на колени и вижу в голубых ангельских глазах слезы боли. Мальчишка плачет, и слезы на его щеках смешиваются со слезами, капающими из моих глаз. Я сжимаю тонкую холодную руку, целую мокрый от испарины лоб. Арис хрипло дышит, его сгибает пополам на моих руках, он хрипит от боли и пытается что-то сказать, но не может. Видимо, ему повредило связки.

Томас садится рядом, забирая мальчишку из моих рук. Я не хочу его отпускать, не могу, но, кажется, Томми знает, что делать. И сквозь пелену слез я замечаю, насколько старше он сейчас выглядит. Он держит Ариса, чуть наклоняя вперед, когда мальчишку рвет кровью.

Я зажимаю рот рукой, сдерживая рвущиеся наружу позорные крики. В комнате стоит отвратительный запах уксуса, и я чувствую, как мне самому становится трудно дышать. Сердце бешено колотится, я протягиваю руку к Арису, касаясь его волос. Он что-то хрипит, потом берет трясущейся рукой мою, сжимая.

Я пододвигаюсь к мальчишке и, несмотря на просьбу Томаса не тормошить его, я беру хрупкое тело на руки и прижимаю к себе. Целую его в холодный висок, вытираю большими пальцами щеки и шепчу:

– Все будет хорошо, маленький, по какой бы причине ты это не сделал, прости меня. В этом моя вина. Прости, пожалуйста, можешь потом ударить меня, да хоть убей, только, прошу тебя, солнышко, выживи.

Я знаю, что уксусная кислота – это один из самых мучительных способов самоубийства.

Я понимаю, что Арис пытался убить себя, что сейчас он медленно умирает, и если чертовы врачи не придут сейчас, я потеряю это маленькое солнце, которое гаснет в моих руках.

***

Мы с Терезой сидим бок о бок на полу в коридоре. В медицинском корпусе все воняет медикаментами, запах хлорки щекочет ноздри, и мне безумно хочется чихнуть, но я не смею нарушать тишину, царящую здесь.

Глаза щиплет, и мне безумно стыдно за все выплаканные слезы, за показанную слабость. Стыдно, хотя Томми говорит, что стыдится здесь нечего.

Его в медицинский корпус не пускают, да он особо и не рвется сюда. Понятно, что с этим местом у Томаса связаны не лучшие воспоминания. Я же свое право остаться тут отвоевываю криками, руганью и матами.

И в итоге сижу тут, на холодном полу, бок о бок с Терезой, ожидая вердикта врачей. Эти коридоры не предназначены для ожидания, а потому тут не стульев, не висит табличка с надписью «не курить», тут нет окон и холодным светом мерцают люминесцентные лампы под потолком. Я достаю из чуть смятой пачки Kent одну сигарету. Брюнетка забирает ее из моих рук. Достаю вторую, чиркаю зажигалкой и шумно затягиваюсь, чтобы как-то разбавить гнетущее молчание.

Чиркаю еще раз зажигалкой, поднося ее к сигарете Терезы. Она откидывает волосы назад, закуривает и затягивается слишком глубоко, кашляя. Девушка делает это специально, чтобы через этот кашель, через эту резь от затяжек в легких почувствовать себя живой.

– Почему он это сделал? – все-таки спрашиваю я, стряхивая пепел на пол. Давлюсь этими словами, хочу расплакаться, забиться в угол. Потому что запах уксуса до сих пор стоит комом в глотке, потому что моя правая рука пестрит ярким синяком от холодной ладони, сжимавшей мою, когда Арису было безумно больно.

– Из-за тебя. Из-за меня. Из-за Галли. Из-за того, что моя мать позвонила и объявила, что беременна третьим, – девушка устало трет покрасневшие и опухшие глаза. – Понимаешь, моей матери далеко за сорок, у нее букет болезней, дочка-наркоманка, сын больной на голову…

– Он, в отличии от тебя, здоровый, – злобно огрызаюсь я, чуть ли не по животному рыча.

Тереза усмехается:

– Очень здоровый. Он мог вскрыть вены, мог наглотаться таблеток, но он решил выжечь себя изнутри кислотой. Ты же понимаешь, насколько это мазохистский способ свести счеты с жизнью?

Я молчу, затягиваюсь, слушаю, что дальше говорит Агнес:

– Его задело то, что ты с Томасом. То, что я с Галли.

Она обвиняет в первую очередь меня. Да, я виноват. И эта вина душит меня, сводит живот спазмами, заставляет руки неметь, и я роняю сигарету, тут же поднимая ее дрожащими пальцами.

– Почему ты спишь с тем же человеком, которого любит твой брат?

Я задаю этот вопрос, не желая знать ответ. Потому что мне противна сама мысль о том, что Арис уже вынужден бороться за парня против собственной сестры, отстаивая свое право на грубую, но какую-никакую любовь. Я не уверен, что Поултер испытывает хоть пятую долю тех светлых чувств, которые к нему питает мальчишка. Я не уверен, что Галли вообще умеет чувствовать хоть что-то, кроме злобы и желания причинять боль. Кажется, они с Минхо настолько побратимы, что даже по характеру одной масти твари.

– Я люблю Галли, – как-то неуверенно говорит Тереза. Сама не верит. А потому я чувствую ее ложь, витающую в воздухе.

– Врешь, – я с упреком качаю головой. – Ты не любишь его. Ты любишь разрушать, делать людям плохо, но самих людей ты не можешь любить.

– Твой папаша про тебя говорит так же, – зло выплевывает брюнетка. И тут же прикусывает кончик языка, роняет сигарету, закрывает рот руками, осознавая, что сказала что-то лишнее.

– Тереза, – шиплю, медленно поворачиваясь к ней. Тушу сигарету о подоконник, оставляя на пластике прожженный след. Беру девушку за плечи, сжимая настолько сильно, что она жмурится, сводит брови к переносице и выдает тихое сипение. Произношу по слову, выделяя четко каждое: – Это. Ты. Сдала. Меня. Отцу.

Я думал, что крот, сраная крыса – это Минхо. Я не откидывал вариант с Терезой, но и предположить не мог, что именно она причина половины моих проблем. Аннулирование карточки – это херня, мне тут деньги практически ни к чему в последнее время, а всё, что я успел потратить, обеспечило меня и наркотиками и алкоголем, и, что самое удивительное, сладким в полной мере. Да, вместе с «лсд, кокаин, лирика, трава» и «виски, водка, пиво» я еще иногда просил «мармелад, эклеры и горький шоколад». Это звучало удивительно, смешно, потому что первые два запроса были для меня, реже для Томаса, а вкусности я заказывал только для Томми и Ариса.

Арис. Ангел, который в первый день завоевал кусочек моей души своими голубыми глазами. Арис, судьба которого теперь предрешена на всю теперь уже недолгую жизнь.

Я чувствую, как к глазам подкатывают слезы. Отпускаю Терезу, смотрящую на меня во все глаза. Стоит мне только разжать ее плечи, как она тут же достает из заднего кармана шорт какой-то конверт, свернутый в двое. Протягивает его мне, и вместо того, чтобы взять бумагу, я хватаю ее за запястье, тяну на себя и говорю тихо, вкрадчиво, пытаясь донести каждое слово:

– До конца жизни ты будешь перед ним виновата. И не искупишь это даже заботой, если вдруг начнешь ее проявлять. Его наверняка увезут. И если я приеду и узнаю, что ему плохо, я тебя убью.

Я выхватываю конверт из рук девушки, которая еле дышит, давясь слезами. Ее нижняя губа-истеричка трусится, и она пытается унять эту дрожь, прижимая руки ко рту.

Я запихиваю бумагу в карман джинс и уже заранее знаю, что там. Глянцевая бумага внутри легко мнется и издает чуть хрустящий звук, когда я сажусь.

Спустя полчаса выходит врач. Это женщина средних лет, с убранными в косу-ободок волосами. Она говорит с нами не с презрением, как все ее коллеги, а с какой-то почти материнской добротой.

– Мальчонка жить будет, – голос у женщины приятный, мягкий. – Правда связки повреждены, но говорить сможет. Не сразу, но сможет. Слизистая, конечно, сильно повреждена, но операция вряд ли потребуется. Все, что мы могли сделать, мы сделали. Скоро приедут родители?

Тереза кивает головой и выдавливает:

– Мама сказала, они приедут к утру.

Я только сейчас замечаю, что за окном уже стемнело. Небо не черное, как обычно, а какого-то багряно-красного цвета. Будто перед сильной грозой.

– Ну ничего, оклемается, милая, твой брат сильный. Просто нужен будет уход и временная госпитализация.

Тереза начинает плакать, не так, как раньше, навзрыд, а тихо, неслышно всхлипывая. О ее слезах свидетельствуют лишь подергивающиеся плечи. Врач подходит к девушке и обнимает ее, как дочь, прижимая к своему пухлому плечу большими руками.

– Ну же, не плачь, что ты.

– Это я виновата, – Тереза вытирает нос рукой. – Я виновата, это я оставила уксус в комнате, я…

Да, она виновата. И если бы не она, Арис бы не истекал кровью из обожжённых кислотой губ, не задыхался бы у меня на руках, не плакал бы от боли, чувствуя, как выжигается внутри него слизистая, желудок, как уксус разрушает кровь. Для глобальных последствий хватает всего около тридцати-пятидесяти миллилитров.

Женщина говорит, успокаивающе поглаживая Терезу по копне черных, растрепанных и запутавшихся волос:

– Если он хотел умереть, то нашел бы еще сто способов. Не вини себя, главное, что он выжил.

Вот только какая к черту теперь жизнь? Тереза отравила жизнь себе и своему брату. А еще, кажется, пыталась отравить ее мне. Я вспоминаю шприц в своем шкафу. И делаю себе заметку, что обязательно выкину. Потому что я не могу теперь доверять кому-то. Кому-то кроме Томми.

Он стоит в коридоре, который соединяет медицинский корпус и учебный. Стоит и ждет, когда я выйду.

Мои ноги еле гнутся, и кажется, что я сейчас упаду, потому что пол как-то странно качается. Томас подходит ко мне, и я падаю ему на плечо, утыкаясь в сгиб шеи. И срываюсь. Плачу теми слезами, что еще остались.

Сжимая в руках ткань синей кофты Томаса, я позорно реву на его плече, чувствуя в волосах теплую руку.

– Тише, Ньют, – его голос не успокаивает, потому что я начинаю плакать еще сильнее. Стыдно. – Он жив. Все хорошо. Я с тобой.

– Я так устал, Томми, – тихо всхлипываю я, цепляясь своими руками за его руки. – Я сломлен, я больше так не могу.

Томас говорит, что я сильный. Он говорит, что я справлюсь. Он доводит меня до комнаты, целует в висок, и я в этот момент поворачиваю голову, чтобы поймать его губы своими. Чтобы поцеловать, пока из-за слез не перехватит кислород, чтобы чувствовать, что я жив, что я здесь, что я с ним. Я должен целовать его, пока есть возможность.

Потому что в левом заднем кармане моих джинс лежит билет на самолет до Лондона, улетающий ровно через три дня.

***

Ариса вывозят на инвалидной коляске. И я чувствую, как в этот момент подкашиваются мои ноги. Томас, стоящий рядом, ловит меня, тихо и нежно шепча мне:

– Ньют, держись если что за меня.

Порой мне кажется, что Томас выше и старше меня, потому что сейчас каждый его жест, каждое его слово и движение такие взрослые. Потому что я ломаюсь, и он вынужден собирать меня по кусочками.

– Прости, – так же тихо говорю я, ровно становясь. Меня шатает, но я держусь, чтобы Арис не видел.

Лицо мальчишки бледное, почти трупно-синее, а голубые глаза теперь единственное, что заметно. Потому что все остальное просто невозможно видеть. Ни пожженные губы, треснувшие, иногда кровоточащие, ни острые скулы и мешки под глазами.

Тереза катит один чемодан, следом Галли несет еще два. Агнесы уезжают, покидая навсегда стены колледжа-интерната имени Монтанелли. И я столько не успел сказать Арису. Это не наверстаешь за пять минут, пока не пришли их родители. Но я попытаюсь.

Я подхожу к коляске, в которой сидит Арис, сажусь перед ним на колени и беру его холодные руки, такие маленькие и худые, в свои. Чуть сжимаю пальцы и говорю, чтобы никто нас не услышал:

– Я скоро уезжаю.

Голубые глаза широко распахиваются. Мальчишка хочет что-то сказать, но вырывается лишь жалкий хрип.

– Молчи, я и так понимаю, что ты удивлен, – я улыбаюсь, хотя все лицо сводит судорогой, потому что невозможно улыбаться, зная, что я вряд ли теперь увижу эти голубые глаза. – Я найду тебя. Мой отец как-то связывался с твоей сестрой. Отдам все что угодно, но выйду с тобой на связь. К лету точно, обещаю. Слышишь?

Мальчишка кивает головой, и я стираю большими пальцами слезинки с его скул.

– Только береги себя, солнышко, – я встаю и целую его в макушку, ероша русые волосы. – Мы еще увидимся.

Я на прощание еще раз сжимаю его тонкую ладошку и ухожу, даже не дождавшись Томаса. Ухожу дальше от этого места, дальше от стойки вахтерши, куда спустя несколько минут подходят родители Ариса и Терезы. Я слышу всхлипы, кажется, плачет именно мать, увидевшая своего сына.

Я слышу, как все прощаются. Стою за углом, нервно курю, сжимаю кулаки, потому что мне безумно больно. Больно, что в этот февраль, заканчивающийся дождями, я теряю всех, кто мне дорог.

К вечеру мы с Томасом сидим в конце коридора. Его голова лежит на моем плече, и я перебираю пальцами прядки темных волосах, периодически целуя парня в висок. Стараюсь вложить в каждый свой жест как можно больше нежности. А билет в кармане жжет, будто горящий кусок бумаги. Я бы правда мог его сжечь, остаться тут, но мой отец из-под земли меня достанет. Потому что я единственный наследник его фирмы, потому что я его лицо, а поэтому не могу опозорить еще больше.

Я сижу и молчу. Не могу сказать Томасу, что уже послезавтра исчезну из его жизни. Исчезну и, возможно, никогда не вернусь. Я молчу, потому что не могу сказать ему, как Арису, что найду его. Томми нельзя обмануть. Он поймет, что шанса вернуться за ним мне просто не дадут.

Мимо нас, шатаясь, проходит Галли. От него за версту разит алкоголем, сам он передвигается по стенке. Пьет еще с середины дня. Один, закрывшись в комнате. Сначала он неплохо держался, мы даже пересеклись в столовой, Поултер вместе с Минхо косо смотрели на нас. Впрочем, это их нормальное состояние.

А уже после полудня из комнаты, где еще вчера спал Арис, доносился звон битого стекла. А к вечеру Поултер явил всему корпусу свое пьяное до икоты лицо.

Я смотрю в отдаляющуюся сгорбленную спину и спрашиваю у кареглазого:

– Как думаешь, Томми, по кому именно он скучает?

Парень пожимает плечами.

– Кого он больше любил: Ариса или Терезу?

И Томас говорит жестокую, но вполне очевидную правду:

– Себя.

***

Я складываю свои многочисленные черные кофты и рубашки на дно чемодана. Туда же ложатся шприцы, жгуты, всё то, что Томми просил меня выкинуть. А я не послушал. Но и не использовал. Я оставляю на полках шкафов лишь футболки, которые принадлежат Томасу. Они затесались в мои вещи случайно, потому что я часто брал их у парня. У нас была привычка, которая со стороны может показаться глупой и слащавой, но мои кофты всегда смотрелись на Томасе, потому что ему безумно идет всё.

Я застегиваю чемодан, защелкиваю замок и выставляю пароль. Всё делаю четко и уверенно, не медля ни секунды. Кладу в задний карман джинс побитый айфон, но, подумав, оставляю его на столе. Чтобы не было соблазна позвонить Томми, ведь его номер я недавно внес в контакты. Чтобы не было желания вернуться.

Кому я вру?! Даже если я буду запивать воспоминания о нем алкоголем, если я буду обдолбан до невменяемого состояния, я буду помнить его. Даже через тысячи километров меня будет тянуть сюда, чтобы забрать Томми отсюда.

Я прохожу в его комнату, тихо открывая дверь, чтобы не разбудить. Карие глаза закрыты, и я из последних сил держусь, чтобы не поцеловать эти длинные ресницы, эти приоткрытые во сне губы, чтобы не коснуться родинок. Потому что если я сделаю это, то не смогу уехать. Останусь здесь, всего лишь отсрочив неизбежное.

Я подхожу к кровати и оставляю на ней пачку сигарет и зажигалку. Смотрю на Томми, чувствуя, как недавно появившееся сердце заменяется прежней образиной. Шепчу, хотя горло сдавило будто канатом, говорю эти слова, которые, наверно, больше никому не скажу:

– Я люблю тебя, Томми.

Я выхожу из его комнаты, беру чемодан и спускаюсь. Не оборачиваясь, даже не зная, что там, в небольшой комнатке, заставленной книгами, такой убранной, хотя последнее время мы жили там вдвоем, Томас не спит.

На первом этаже меня ждет водитель. Он держит в руках папку с моим личным делом, которую я хочу сжечь. Хочется разреветься, как ребенку, затопать ногами, но я равнодушно киваю водителю, накидываю поверх бежевой рубашки черную парку и выхожу навстречу холодному февральскому ветру. Сажусь в черный Mercedes, который привез меня сюда, в это здание, напомнившее мне впервые средневековый замок.

Мы едем, и за моей спиной остается целый эпизод моей жизни, остается вся боль, остается мое сердце.

Там остается Томми, моя вторая и последняя любовь.

Уже сидя в самолете я позволяю себе расплакаться, кусая губы и сжимая в руках края куртки и новый телефон, выданный мне водителем.

Айфон блещет своей новизной, и мне хочется выкинуть его к черту с высоты птичьего полета. Потому что контакты пусты, в них нет номера с нежной, пропитанной любовью подписью: «Томми».

========== Часть 22 ==========

кому-то фольга и бутылка,

кому-то нужна монета,

кто-то зависит от кокса,

кто-то – от человека.

наркотик бывает разный,

зависимость – точно так же,

ты скажешь «я независим».

поверь мне, зависим каждый

Хлопок двери звучит как выстрел. И убивает так же, как будто предназначенная мне в сердце пуля. Я сжимаю в руках одеяло, сворачиваюсь калачиком и пытаюсь осознать, что я теперь один. Снова.

«Я люблю тебя, Томми», – эхом звучит в голове.

Я касаюсь пальцами своей щеки, чувствуя слезы. Сколько же их было уже пролито в этих стенах только за последние дни? Сколько боли мы пережили здесь, вместе? А теперь я один, кутаясь с головой в одеяло, кусая губы, хрипя, а не всхлипывая, терплю пустоту между ребер. Эта пустота причиняет дискомфорт, давит, не дает успокоиться и дышать.

Я нахожу силы встать только на следующий день. На кровати я обнаруживаю пачку сигарет и зажигалку. Его. Держу их в дрожащих руках, как самое святое, а потом убираю в потайной ящик стола. Подальше, чтобы не видеть, чтобы не мучить себя. Мне совершенно не хочется подавать хоть какие-то признаки жизни, но я заставляю себя подняться, сходить в душ и посмотреть на себя в зеркало.