Текст книги "Сломленные (СИ)"

Автор книги: _Mirrori_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

А потом я вспоминаю то, как у Томми была изуродована спина. Он сказал еще тогда, что боль помогает ему забыться. Может ли быть так, что эта боль позволила ему хоть на немного забыть о том, что он потерял близкого человека?

– Эй, Ньют, – Томас треплет меня за плечо, отвлекая от мыслей. Я встаю, и парень надевает на меня кофту. Свою кофту. Пахнущую ментоловыми сигаретами, апельсиновым мармеладом и парфюмом. Мне хочется спросить, зачем он меня кутает в сто кофт, но ответ за окном.

Я поворачиваю голову. И не могу сдержать детский восторг. Только начало октября, но на улице…

– Снег! – распахнув глаза, почти пища от радости, произношу я. И пусть мои конверсы будут безнадежно испорчены, я хочу на улицу! – Боже, Томми, там снег!

Томас, улыбаясь, натягивает мне на голову капюшон.

– У тебя голова немного мокрая, заболеешь – убью.

И мы смеемся. Одновременно. Я пьян, я счастлив, мне почему-то безумно хорошо.

***

Нас пересчитывают. Ставят по парам, как в детском саду, и считают. Ахуеть. Меня спасает от того, чтобы сойти с ума, то, что Томас стоит рядом и щекочет меня. Реально щекочет. И если на его лице совершенное равнодушие, то я с трудом пытаюсь не заржать. Мимо проходит Бренда, как обычно в боевом раскрасе, сверяет со списком всех присутствующих. Злобно смотрит на меня, умиленно на Томаса. Экий пиздец.

Когда мы наконец выходим на улицу, кареглазый не отпускает меня ни на шаг. Закидывает снежками, пытается повалить в снег. В итоге падает сам, и уж я его точно поднимать не буду! Да, я злой. Я коварно смеюсь, но Томас не теряется, хватает меня за ногу, и уже через секунду я валяюсь рядом с ним в небольшом сугробе. Вот только поваляться там нам долго не удается, потому что над нами нависает Бренда.

– Томас, надо поговорить, – девушка хмуро смотрит на меня, но продолжает, когда мы поднимаемся на ноги, – прости, что не предупредила насчет проверки. Ездила в город.

– Да ладно, – Томас пожимает плечами. – Мелочи. Все равно бы напоролись. Что насчет мамы? Ее кремировали?

Я застываю. Как будто меня окатили ушатом холодной воды и тут же заморозили. Почему он так равнодушно говорит об этом? Неужели он так спокойно может говорить о том, что его мама теперь стала лишь горсткой пепла. Я невесомо касаюсь пальцев Томаса, но тут уже отдергиваю руку. Горячая.

Я кидаю короткое: «Я гулять».

И отхожу в сторону. Сажусь на ближайшую пустую скамейку. И пусть она засыпана снегом и от этого холодно, я лучше посижу здесь, чем буду смотреть на это равнодушие. Наверняка, ему внутри больно. Но он так мастерски это скрывает, что становится жутко.

Пока я сижу здесь, я могу осмотреться. Я ведь не был на улице почти месяц, с того момента, как приехал сюда. А теперь я могу дышать свежим морозным воздухом, рассматривать башни на корпусах, засыпанные снегом деревья, студентов, не отошедших после ночных развлечений. Вот только не долго мне удается в спокойствии наблюдать за всеми. Со стороны одного из корпусов, того, что выложен из темно-серого кирпича и расписан завитушками черной краски, я слышу чей-то разговор на повышенных тонах. И голоса говорящих, а точнее орущих, мне до боли знакомы. Я вскакиваю со скамейки и бегу в ту сторону. Конверсы скользят по снегу и льду, но в конечном счете я успеваю прибежать и спрятать Терезу за свою спину раньше, чем Галли ударит ее. И в итоге удар приходится по моей левой щеке. Не настолько сильный, чтобы я упал, но достаточно, чтобы я покачнулся. Тереза за моей спиной тихо взвизгивает, а Арис, стоявший до этого в стороне и кормящий птиц на подоконнике первого этажа крошками, подбегает ко мне.

– Ты в порядке? – смотрит своими голубыми глазами, в которых сейчас такой страх, что мне невольно хочется обнять его, спрятать от этого всего. Почему именно он, этот ангел, этот ребенок здесь? Он прикладывает к моей щеке холодную руку и мне становится легче.

– Все хорошо, – киваю я, хотя лицо все равно жжет от удара.

– Ты спал с ней! – орет Галли, но его тут же затыкает подбежавший Томас.

– Заеби хлебало, Поултер, – вкрадчиво и медленно говорит Томас. – Он со мной ночью был.

– Не пизди, – Галли плюет на снег. – Ты с Минхо был.

Кстати. Минхо. Его тут нет.

Томас ухмыляется, и его ухмылка такая… шикарная. Я сам удивляюсь, как я могу думать о таком, когда у меня пол лица распухает от увесистой пощечины. Но его ухмылка похожа на оскал дикого волка. И это смотрится угрожающе-красиво.

– Минхо был настолько пьян, что вряд ли докажет что-то. Так что, – кареглазый пожимает плечами и подходит ко мне. – У меня на полке с книгами стоит мазь. Я отпрошу тебя у Бренды, иди.

– Сейчас, – киваю я. Убираю руку Ариса от себя и перед тем, как отпустить, легонько сжимаю его тонкие пальчики в попытке хоть немного согреть. Улыбается. Такой ребенок.

Я подхожу к Галли, который хочет сказать что-то, но не успевает. Я размахиваюсь и прописываю ему так, что Тереза сзади опять взвизгивает, а Арис с Томасом произносят одновременно восхищенное «Вау!».

– Уже легче, – я потираю кулак и иду в сторону главного корпуса.

Когда я захожу в комнату, позволяю наконец себе небольшую слабость – громко выругаться. Не представляю, что было бы, если бы это пощечина досталась Терезе. Ее бы просто прибило такой силой. Я захожу в комнату Томаса даже не разувшись, не до этого. Полка с книгами висит слева от двери, я подхожу к ней и начинаю рыться. Книги, книги, книги. О, водочка. Открываю бутылку, делаю несколько глотков и ставлю обратно. Так, дальше. Среди всех книг я нахожу два листа.

Любопытство – главный враг любого человека. Нельзя быть любопытным. В детстве всем говорили не трогать чужое. Но когда же я слушал маменьку с папенькой? Поэтому я разворачиваю первый лист. Они вырваны из личных дел. Первый: из дела Томаса.

Читаю то, что напечатано на нем:

«Диагноз: сатириазис. Поставлен в последствии публичного изнасилования. Группа подростков из старших классов, накачав Томаса Флетчера наркотическими веществами, заставила его совершить сексуальный насильственный акт над девушкой N-надцати лет. Было заведено, но вскоре закрыто дело. Томаса признали психически невменяемым и вынуждены были госпитализировать».

Я оседаю на пол. Томас. Изнасиловал. Девушку. Потому что его заставили. Поэтому он не может быть с девушками. Поэтому у него столько болезней. Эти суки причинили Томми столько боли, что мне хочется прямо сейчас найти их и вскрыть каждого.

Я отгоняю красочные картины изувеченных трупов неизвестных подростков и разворачиваю второй лист.

«Ньют Коннорс. В возрасте десяти лет стал свидетелем жестокого убийства. После этого страдает частой потерей памяти».

Это копия медицинского заключения. Моего. Какое к черту убийство? Я пробегаюсь глазами по листу. Переворачиваю на обратную сторону. Фотографии. На них молодая девушка с карими глазами, темно-каштановыми волосами. Чуть вздернутым носиком. И выпущенными внутренностями. К горлу подкатывает тошнота.

Я закрываю рот рукой, но взгляд от фотографий не отвожу. Просто не могу. Меня парализовало.

Голова взрывается от воспоминаний.

Мне десять.

Родители не могут меня забрать сегодня со школы, а поэтому я возвращаюсь сам. На улице уже темно, зимой всегда темнеет рано. Я весело размахиваю рюкзачком и, засмотревшись на звездное небо, на клубы пара, выдыхаемые мною, я поворачиваю не туда. Какой-то тупик. Между двух кирпичных домов в четыре этажа. Я забрел по ошибке в какой-то закоулок, где стоят лишь огромные мусорные баки. Я только хочу развернуться и вернуться к дороге, чтобы найти путь домой, как в подворотне разносится крик. Женский.

Я быстро прячусь за мусорный бак, наблюдая за происходящим из-за него. Сердечко бешено колотится, и я боюсь, что это услышат.

В подворотню, следом за девушкой забегает мужчина.

Он сначала ударяет ее ножом. Раз двадцать, не меньше. Меня рвет, на рюкзак, на школьное пальто. Потому что мужчина выпускает девушке кишки. Он делает это с таким наслаждением, что не видит и не слышит меня. Он вспарывает девушке кожу, отрезает по кусочку.

А потом приезжает полиция.

Пол под ногами качается, как палуба корабля. Я пытаюсь встать, но падаю. Голова кружится, а в глазах темнеет. Я падаю. В последний момент меня кто-то ловит. По запаху ментоловых сигарет и апельсинового мармелада я понимаю, что это Томас. Но мое сознание отключается. Меня колотит. Меня тошнит. Я на грани того, чтобы умереть от шока и наступившей паники.

– Ньют, – Томас держит меня за руку, – это просто паника. Задержи дыхание.

Но я даже не могу вдохнуть. Сердце замедляется и… останавливается? Что?

Нет. Нет. Я не могу умереть от шока и воспоминаний. Только не сейчас.

Это же мне кричит Томас. А потом его губы, потрескавшиеся от мороза, холодные, со вкусом сигарет и мармелада касаются моих. Он целует меня. Держит за руку и целует так, будто это последняя в мире вещь. И самая важная.

И я успокаиваюсь.

Комментарий к Часть 10

Возможно, у некоторых возник вопрос: Мол почему Галли Поултер, если Уил Поултер?

Просто у автора нет фантазии на фамилии, а потому я не придумала ничего лучше, чем дать Галлюше фамилию актера, игравшего его. Такие дела. Так что это не опечатка.

========== Часть 11 ==========

На губах до сих пор привкус спирта, сигарет и апельсинового мармелада. Мне кажется, что я скоро возненавижу эту сладость. Я сейчас вообще весь мир возненавижу. Потому что меня кошмарно тошнит, в горле стоит неприятный ком, как будто состоящий из чистого спирта, а в голове такой шум, как будто там вместо мозга, наличие которого у меня вообще стоит под сомнением, плещется вода, натыкаясь на какую-то преграду.

Всё, что я могу в таком состоянии, это сказать сидящему рядом со мной Томасу:

– Я тебе въебу за поцелуй.

Парень лишь усмехается, и продолжает перебирать мои волосы. Моя голова лежит на его коленях, потому что… я не знаю почему. У меня просто нет сил ни думать, ни говорить что-то еще. Я лежу на кровати Томаса, на коленях Томаса, пока руки Томаса зарываются в мои волосы. И Томас поцеловал меня. Я, сквозь туман боли и шума внутри головы, понимаю, что он не просто помогал мне справиться с паникой, но и воспользовался случаем. Ну да, я ведь действительно, такой шикарный и сексуальный в этот момент, что почему бы меня не засосать, пока я пытаюсь не блевать от собственных воспоминаний, не беспокоящих меня семь чертовых лет.

Стоит признать, что я злюсь на Томаса. Потому что он зачем-то забрал эти листы, потому что я узнал и вспомнил то, что узнавать и вспоминать не хотел совсем. Я добровольно полез в личные дела Флетчера и Ариса, узнав то, что не хотел знать. Было больно. Как будто я не пару листов прочитал, а будто с каждым словом мне под кожу вгоняли лезвия. Сейчас ощущения были еще хуже. Я ведь мог просто отложить это все в сторону, обработать лицо и пойти к остальным. Но мое любопытство оказалось сильнее меня. Я опять наступил на те же грабли, вот только теперь получил по лбу сильнее обычного.

Стоящая перед глазами картина не хочет развеиваться. Девушка с вываленными наружу внутренностями. Томас, насилующий девушку. Как после этого можно хотеть секса еще больше? Как после этого можно остаться в порядке, не сломаться?

Сломанный. Это не про него. Не про кого-либо из нас. Я ведь тоже не сломался после произошедшего, но лишь потому, что мой мозг оказался достаточно умен. Вот только ненадолго.

Арис. Не сломанный. Живой. Улыбающийся так светло и по-доброму, как будто все хорошо.

Никто из нас не сломан. Но все сломлены.

– Томми.

Томас убирает пальцами в сторону мою челку, проводит по лбу кончиками пальцев, совсем невесомо, будто желая забрать все плохое у меня из головы. И я мог бы обвинить его в том, что я сейчас в таком состоянии, но я сам виноват во всем.

– Почему мы здесь? – спрашиваю я, потирая глаза. Даже простое движение рукой дается мне с трудом. Еле сдерживаю тошноту.

Томас смотрит на меня как на идиота. Эй, не смотри так, Томми, ты не умнее меня.

– Потому что тебе плохо, и ты не дойдешь до сво…

Перебиваю:

– Я не о том. Почему мы именно здесь?

Лицо кареглазого мрачнеет. Он убирает мою голову с колен, садится у меня в ногах и стаскивает с них кеды. Я хочу возмутиться, что и сам могу разуться, но сейчас это было бы полной ложью. После кед Томас снимает с меня кофту. Каждое движения парня аккуратное, плавное. Я лежу под парнем, который меня раздевает, которому я хочу врезать, и который в этот момент завораживает своей грациозностью. Хочется крикнуть: «Эй, Томми, ты всего лишь снимаешь с меня кофту, не делай это так, будто… любишь меня.»

В такие моменты у каждого героя книги учащается пульс, сбивается дыхание, сердце готово выпрыгнуть из груди от счастья. Вот только я далеко не в книге с счастливым сюжетом и продуманными до мелочей персонажами. Это чертова, дерьмовая жизнь. И тут нельзя предугадать, что будет дальше. Может, живи я в размеренном темпе, с любимой девушкой, с родителями в шикарной квартире в центре города, моя жизнь была бы очевидной и предсказуемой. Но не тогда, когда я наркоман с множеством диагнозов, лишь услышав которые люди содрогаются. Не тогда, когда все, кто окружают меня, такие же сломленные, потрепанные жизнью, не знающие, что будет через минуту. Сердце каждого из нас работает на износ, каждый из нас в любой момент может загнуться из-за очередной дозы, из-за таблеток, запитых дешевой паленной водкой, из-за лезвия, рассекающего кожу. Потому что все это стало для нас выходом, нашим спасением, нашим избавлением от проблем. Так думал каждый из нас. Вот только выход теперь для нас – это смерть, а спасение стало чем-то мистическим, чем-то, во что уже не верится. Избавление от проблем? Ха. Их стало настолько много, что они заваливают каждого из нас подобно мусорной куче. Проблемы стали обыденностью. Обыденность – гонкой. Кто быстрее: наркотик, движущийся по крови, или смерть?

Томас ложится рядом, прижимая меня к себе. И я не сопротивляюсь. Не потому, что мне плохо. Не потому, что глаза слипаются от усталости и боли. А потому что я принимаю свою участь. Потому что я понимаю, что рано или поздно влюблюсь в него. Осознание того, что это случится, пришло ко мне, наверно, еще когда я спас Томаса от передозировки таблетками. Когда я нес его на руках в свою кровать.

Когда я прижимал его к стене. Когда не мог смотреть на него и Минхо.

Осознание пришло, вот только я не хотел его принимать.

Теперь я принимаю его. Я готов падать в эту бездну. Вот только она не бесконечна. И приземляться будет больно.

***

Evanescence – my immortal

Я сплю самым беспокойным сном. Удивительно, что заснуть вообще получилось, но совсем не удивительно, что во сне самого меня режут на куски, разбирают на органы, скармливая их пробегающим мимо собакам. Вокруг люди. Но все они проходят мимо, не обращая внимания на орудующего ножом маньяка.

Когда мне вытаскивают язык, я просыпаюсь. Рядом никого нет.

Вскакиваю, хотя в глазах темно, на ощупь добираюсь до туалета. Закрываю дверь на замок, чтобы сюда никто не зашел. Я падаю на колени и меня выворачивает. Лишь успеваю наклониться над унитазом. Меня выворачивает от выпитого, от увиденного.

Я сижу на коленях, посреди ванной, блюя водкой, и плачу. Впервые за несколько лет я реву, как ребенок. Мне впервые за столько лет хочется позвонить отцу и попросить забрать меня.

Я кашляю, когда блевать уже абсолютно нечем. Чувствую, как по подбородку течет вязкая слюна, пачкает кофту, капает на джинсы. Я настолько противен себе, что даже не хочу дышать. На меня накатывает какой-то приступ, я задыхаюсь от кашля, деру руками горло, но ничего не могу сделать.

Меня опять рвет. По щекам текут горячие слезы, и мне кажется, что так я и умру, на кафеле в ванной, в этой чертовом колледже-интернате, заблеванный и в слезах. Не самая лучшая и красивая смерть.

– Ньют, открой.

Я уже полчаса лежу на полу, тщетно пытаясь хотя бы повернуть голову, чтобы со следующим приступом не захлебнуться собственной рвотой. Я созерцаю потолок с одинокой, болтающейся на замотанном изолентой проводе лампочкой. В глазах то темнеет, то появляется рябь света. Галлюцинации, приходящие ко мне редко, сейчас просто сказочны как никогда. Мне кажется, будто рядом Соня. Сидит, гладит меня по волосам так, как до этого делал Томас. Говорит о том, что любит меня. И я чувствую ее белоснежные кудри, щекочущие мне щеки, пока за дверью не раздается голос Ариса.

Он просит открыть? Что? Почему здесь Арис? Соня. Где она?

Я не различаю реальность и свою фантазию. И это последняя стадия. Я цепляю руками ее волосы, но они проходят сквозь пальцы. Я хватаю воздух.

Мальчишка за дверью снова просит:

– Ньют, пожалуйста, открой.

Зачем? Зачем он здесь? Пусть уйдет. Из-за него Соня дальше от меня.

– Вернись, – зову тихо, все так же цепляя руками воздух.

– Ньют, пожалуйста. Я прошу тебя, – Арис просовывает руку в небольшое пространство между дверью и полом. И я вижу его тонкие пальцы, тянущиеся ко мне. И я чувствую их холод, когда касаюсь рукой.

Я, всё еще лежа на полу, дотягиваюсь до ручки. Щелкает замок. Я сам открываю дверь, хотя совершенно не хочу этого делать. Ведь он меня спасет. А я не хочу.

***

Ньют лежит на кровати уже третий день.

Не встает. Не ест. Не пьет. Его организм уже совершенно забыл о каких-либо биологических потребностях. А вот мой совершенно нет. Я прошу Терезу заменить меня ночью когда настает моя очередь сидеть с Ньютом. После того, как Арис его нашел в ванной в кошмарном состоянии, мы не отходим от Коннорса ни на шаг. Прогуливаем занятия, хотя чувствуем, как проверка по посещению уже дышит нам в макушки. А если она заявится к нам и увидит Ньюта… Его отправят в мед. корпус. Место, которого все боятся, как огня. Потому что из него не возвращаются.

Я прогибаюсь под сильными руками Минхо. Он заставляет меня наклониться расставить шире ноги. Я ложусь на стол, лишь выше поднимая задницу.

Я пришел к нему за очередной дозой своего забытья. А кроме боли не получил ничего. В физическом плане все было как обычно. Несколько шлепков по голой коже проводом, мои искусственные стоны, выдавленные с таким трудом, что у меня со лба начинают стекать капельки пота. Они стекают мне на нос, по губам, и я сжимаю губы, смотря вниз.

На стол капает пот. И слезы.

И всё, о чем я могу думать сейчас, это о том, что Ньюта скоро заберут.

***

Томас уходит, когда настает его черед дежурить. Я жду, что на его смену придет Арис. Потому что когда он приходит, я, тот я, что заперт внутри своего сознания, немного оживает. Потому что эти холодные руки успокаивают. Они нежно перебирают волосы, прядку за прядкой. И я очень хочу повернуться, взять эту хрупкую ладошку и легонько сжать, прикоснуться губами, чтобы согреть.

Но мое тело не слушает меня. Оно застыло, замерзло, окаменело. Любое из этих слов. И я слышу сквозь пелену, что скоро меня заберут врачи, если я не очнусь.

Тереза, Томас, Арис и даже изредка Галли заходят ко мне в комнату. В первый день со мной все время сидел Арис. Он о чем-то говорил со мной, постоянно касался меня, и мне было безумно приятно. Вот только зачастую Арис сменялся Соней. Потом моей мамой. А потом я опять терял нить, ведущую к сознанию.

На второй день в комнате весь день сидел Томас, лишь изредка уходя и оставляя меня с кем-то из ребят. Я не обращал внимания, с кем. Потому что Томас прогонял всех с криками, приказывал убираться и не возвращаться, пока он не позовет.

А потом он ложился рядом. Накрывал нас одеялом, и я чувствовал, как его руки ложатся поверх ткани. Но не подле меня. Он не обнимал меня. И я бился о стены своего сознания, хотел прогнать Томаса, но моя пустая оболочка не реагировала даже тогда, когда он все-таки обнял меня одной рукой.

– Вернись ко мне, прошу. Ты мне нужен. Я больше не могу быть с Минхо. Потому что я хочу быть с тобой.

Если это был способ достучаться до меня, Томми, то ты облажался.

Порой мне кажется, что вся моя жизнь выдумана. А я сейчас сижу в комнате с мягкими стенами и болтаю с собственной смирительной рубашкой. Но если я не найду в себе силы встать, не найду цель, ради которой стоит встать, я действительно скоро окажусь там, где моя жизнь действительно станет выдумкой.

Ночью приходит Тереза. Я понимаю, куда ушел Томас, но его слова, все-таки въевшиеся в мозг, я прокручиваю вновь и вновь.

«Я не могу быть с Минхо».

Мне стоит бороться с самим собой хотя бы ради Томаса. Но… мое тело не слушается меня. Когда я пытаюсь пошевелить рукой, то дергаются лишь пальцы. Все мое состояние напоминает кому. Вот только в этой коме я чувствую все. Чувствую, как меня хлопает по плечу Тереза, зайдя в комнату. Она садится на край кровати и в отличии от Ариса и Томаса больше вообще не касается меня. Сидит тихо. Необычайно тихо. За эти три дня Тереза была самым разговорчивым человеком. А сейчас молчит. И я очень хочу спросить, что у нее случилось, но челюсть сводит при малейшей попытке заговорить. Но девушка сама подает голос:

– Я принесла для тебя благодарность. За то, что заступился за меня. Когда очнешься, загляни в шкаф.

Я слышу, как со скрипом открывается дверца. Девушка кладет туда что-то, судя по звонкому стуку об дерево, металлическое и тяжелое. И меня не съедает любопытство, так присущее мне.

Мне совсем не интересно, что она принесла.

Томас возвращается всего через полчаса. Выталкивает Терезу из комнаты, говорит идти им с Арисом завтра на занятия, а он справится со мной один.

А потом он ложится на кровать рядом со мной. И обнимает. Сгребает мое безвольное тело и прижимает к себе. Чувствую, как он упирается лбом мне в спину и тихо плачет. И в этом плаче столько боли, столько мольбы, что я, превозмогая себя, поворачиваюсь к Томасу.

Каждое движение отзывается болью. Но я обнимаю его.

Вот и всё. Я просто начинаю в него влюбляться. Прости, Соня.

========== Часть 12 ==========

Меньше всего мне хочется вставать с кровати. Кажется, что за все эти три дня мышцы просто атрофировались, превратившись в тоненькие, совершенно бесполезные нити.

И я бы не встал, потому что всего пять утра. Я не сплю уже которую ночь, а сегодня рядом со мной спал Томас. Вот только даже под его тихое сопение уснуть мне не удалось. В половине пятого кареглазый просыпается. Сонно трет глаза, потягивается, попадая при этом мне рукой по носу.

– Злобное утро, – смотря в потолок говорит, но как будто даже не мне. Мда, утро не из добрых. Томас засовывает руку в карман, ища что-то. Находит. Зажигалка и сигареты. В этот раз не ментоловые. Обычная синяя пачка Winston. Достает две сигареты, одну из которых протягивает мне. Забираю. Не дурак, отказываться не буду. Я приподнимаюсь на локтях, хотя это стоит мне больших усилий, и Томас, видя мои потуги, поддерживает меня одной рукой. Я дотягиваюсь до стоящей на прикроватной тумбочке пепельницы. Ставлю ее между мной и Томасом на кровать, как будто воздвигаю преграду. Пожалуй, некая преграда нам действительно нужна. Вот только она не помеха случайным прикосновениям. Томас чиркает зажигалкой и затягивается. То же проделываю я. И когда мы стряхиваем пепел, наши руки случайно соприкасаются. Рефлекторно отдергиваю руку и ловлю на себе грустный взгляд. Хочется сказать: «Эй, Томми, не принимай на свой счет». Но я будто язык проглотил. Молча курю, смотря, как тлеет сигарета, как сыпется с нее пепел на мою кофту, которую я точно после этих трех дней выкину или сожгу. Кончик сигареты становится заостренным, и я вспоминаю, как в одной из школ, где я раньше учился, девчонки говорили:

«Если кончик сигареты стал острым, – девчушка затягивается, наблюдая за бегущим вслед огоньком, оставляющим за собой пепел, – значит, в тебя кто-то влюблен».

Смотрю еще раз на свою сигарету. И щелкаю по ней так, что падает весь пепел, и тлеющий огонек затухает. Бред это все. Обычные девичьи выдумки. Томас тушит сигарету до того, как я успеваю повернуть голову и посмотреть: вдруг его тлеет так же, заостряясь? Глупости. Мотаю головой, отгоняя эти мысли. Томас встает, медленно потягивается, из-за чего его серая кофта задирается, обнажая его живот с тонкой дорожкой волос. И я замечаю, что слева, чуть выше ткани темно-синих джинс, тянутся три длинных и глубоких пореза.

И когда кареглазый выходит из комнаты, я стремительно задираю собственную кофту. Потому что около правого тазобедренного сустава у меня три длинных шрама. Похожие на те, что у Томаса. Значит, не лезвие. Бабочка*. Такой бабочкой я пытался однажды прирезать одноклассника. Впрочем, инцидент быстро замяли, а у меня появились вечером три длинных разреза.

Я рассматриваю все свои шрамы. На руках. На животе. Подтягиваю к себе ноги и закатываю штанины. Ноги.

Расстегиваю пуговицы джинс. Чуть ниже пупка один шрам. Несколько на внутренней стороне бедер.

Я только успеваю застегнуть штаны и опустить кофту, как в комнату заходит Арис. Он тихонько прикрывает дверь, доходит до кровати и, закусив губу, хмуро смотрит на меня. Потом плюхается на кровать, утыкаясь лицом мне в кофту. Я бы не рекомендовал ему это делать, потому что чем только от этого куска ткани сейчас воняет, мне даже представить страшно. Но Арис не отстраняется. Льнет ближе, как котенок, стискивает мою кофту в своих тонких руках и шепчет:

– Я так скучал.

Я улыбаюсь.

– Я тоже скучал. Поверь, настолько, что сейчас бы тебя поцеловал, но от меня вряд ли пахнет ромашками, – я смеюсь, надеясь, что мелкий хотя бы улыбнется. Сначала он мелко подрагивает, и я уже начинаю думать, что он плачет, но нет, он смеется. Поднимает головой и, смахивая выступившие от смеха слезы, говорит:

– Вставай и иди чисти зубы. Тут проветривать неделю придется.

Прыскаю.

– Не придется, мы тут накурим так, что ничем больше вонять не будет.

– Я верю в твой талант дымить, как паровоз, но правда, вставай, – мальчишка тянет меня за рукав, надеясь, что я тут же встану. Но нет, хрен там пел. И дело даже не в лени, а в том, что у меня реально все будто превратилось в тряпки. Все тело никакое. Но я все же начинаю вставать, когда Арис тянет меня за обе руки.

В итоге я падаю с кровати, оказавшись всем бренным телом на полу жопой кверху.

– Я сдаюсь, – бормочу я, глядя в окно, где темно, хоть глаз выколи. Пять утра, смысл так рано вставать.

– Ладно, – как-то безразлично тянет Арис и выходит.

Через секунду мне становится понятно, зачем он уходит. Потому что в комнату заходит Томас, который бесцеремонно хватает меня за ногу и тянет по полу в сторону ванной.

– Томми, отпусти, я сам дойду, – я бью кареглазого по ноге, и тот отпускает руку, оставляя валяться меня посреди кухни. Шутки шутками, а встать правда сложно. Но Арис подает мне руку, и я цепляюсь за нее, надеясь, что мальчишка не упадет под тяжестью моего веса. Наконец, встаю, и, еле переставляя ноги, дохожу до ванной. Достаю щетку, включаю воду. Стою, с зубной щеткой во рту, пена от пасты аж льется изо рта на подбородок и кофту. Снимаю ее и кидаю на пол. Выйду из ванной и выкину к черту.

В таком виде меня застает Томас. Я смотрю в зеркало и вижу, как он подходит сзади. Обнимает меня одной рукой, второй забирает щетку и, вытерев всю пасту с моего лица своей рукой, говорит:

– Я жду, когда вернешься прежний ты. Тот, что всегда мог ударить, тот, что всегда всем дерзил. Не замыкайся в себе.

Я с удивлением смотрю на Томаса в отражении зеркала. Он обнимает меня, положив свою голову мне на плечо, говорит все это, дыша мне в шею.

Усмехаюсь:

– Тот, что всегда мог ударить?

И я бью его локтем под дых. Удар выходит, конечно, намного слабее обычного, но всё лучше, чем стоять и бездействовать.

– Ты думаешь, что я сопливый мальчик-гей, который поведется на благородные спасения и милые речи? – зло спрашиваю я у скорчившегося отражения Томаса. – Я ненавижу таких как ты.

Я лгу. Не столько Томасу, сколько себе. Я не могу его ненавидеть. Не теперь.

Быстро умываюсь и полощу рот. Скидываю вещи, не обращая внимания на смотрящего на меня Томаса. Пусть смотрит. Пусть знает, что мне похрену на него, на его присутствие.

Я раздеваюсь и захожу в душ. Включаю кипяток, чувствуя, как на коже остаются ожоги, которые будут болеть еще несколько дней. Причиняю себе боль, чтобы успокоиться. Слышу, как громко хлопает дверь. Видимо, Томас вышел.

Выйти-то он вышел, но и вещи мои с собой прихватил. А новых не оставил. Ну да, после нашего милого разговора он вряд ли сделает хоть что-то хорошее. Поэтому придется прибегнуть к помощи друга:

– Арис! – высовываю голову из-за двери. – Принеси мне из шкафа, пожалуйста, вещи. Любые.

Я стою, морожу яйца сквозняком от приоткрытой двери, и как бы в принципе забываю, что у нас по комнате имеет привычку шастать одна дама. Поэтому я спешно прикрываюсь полотенцем и закрываю дверь, когда на горизонте показывается Тереза, несущая в руках тарелку с чем-то аппетитно пахнущим. Девушка, услышав хлопок двери, смеется и говорит, видимо, мне:

– Что ты прикрываешься, у вас у всех суповой набор одинаковый, так что не парься.

Арис открывает дверь, и, в отличии от своей сестры, вовсе не желает на меня смотреть. Мальчишка просовывает руку с вещами в приоткрытую дверь, и, хотя я стою в полотенце, думаю, что под невинным взглядом этих голубых глаз я точно покраснел бы, хотя совершенно не умею этого делать. Забираю вещи у Ариса и начинаю одеваться. За дверью Арис и Тереза непринужденно болтают.

– Тереза, тебе мало парней по общаге ходит? – со смешком спрашивает Арис у сестры.

– Мало. Что мне те парни, когда на этого можно поглазеть.

– У тебя одно на уме, – тихо прыскает парень.

– А то, – смеется девушка.

Натягивая темно-синюю кофту и черные джинсы, я невольно думаю о том, что так непривычно слышать, как сестра и брат болтают о мелочах, смеются, перекидываются шутками. Потому что Арис любит свою сестру и ненавидит одновременно. Потому что сестра испытывает такие же чувства. И мне кажется, я начинаю понимать, как можно ненавидеть и любить одновременно.

Когда я выхожу из ванной, то происходящее на кухне меня немного немало удивляет. На столе, за котором обычно мы с Томасом делаем уроки, курим, в общем, делаем все, что угодно, но не то, для чего предназначен кухонный стол, теперь стояли тарелок десять с едой. Точно не меньше, потому что вся немаленьких размеров деревянная поверхность была заставлена едой.

– С чего этот праздник живота? – спрашиваю я, садясь рядом с Арисом.

– Ну ты несколько дней ничего не ел, Томас, к слову, тоже. Вот я и решила приготовить чего-нибудь, – Тереза непринужденно пожимает плечами и продолжает раскладывать вилки.

Спустя пять минут из моей комнаты выходит Томас, и я даже знать не хочу, что он там делал. Кареглазый садится слева от меня и, наклонившись так близко, что я чувствую исходящий от него приторный апельсиновый запах, шепчет: