Текст книги "Сломленные (СИ)"

Автор книги: _Mirrori_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Загляни в шкаф. Это, наверно, Тереза оставила. Но я бы не рекомендовал пользоваться её, так сказать, благодарностью.

Отстраняется от меня, как ни в чем не бывало, а у меня аж начинают чесаться руки от любопытства. Я прекрасно знаю, что это чертово любопытство наказуемо, но ничего не могу поделать. Неистовое желание встать из-за стола и побежать в комнату убивается на корню, когда Томас сильно сжимает мою ногу под столом, не позволяя мне встать.

Арис и Тереза о чем-то болтают, а я, повернувшись к своему соседу, мило улыбаясь, шепчу:

– Ты бы знал, как я тебя ненавижу.

– Знаю, – ядовито улыбается Томас. – Только вот люби…

Договорить он не успевает, потому что меня зовет Арис. И я ему благодарен как никогда, потому что совершенно не хочу слышать это слово от Томаса. Не сейчас. И не от него. И не для меня.

Арис окликает меня только для того, чтобы спросить, буду я салат или нет. Если честно, то есть совершенно не хочется, поэтому я всего лишь для видимости кладу себе пару ложек какого-то салата, и начинаю разговор с Терезой.

– Где ты взяла все это? – я киваю на еду.

– На кухне попросила продукты и приготовила.

– Где? – смотрю на девушку как на второе пришествие. Где тут, кроме кухни, готовить?

– У нас вместо вашего холла есть кухня, там и плита с духовкой, и херова куча посуды, в общем, всё, что мы вытребовали.

– Хорошо у нас этого нет, – тихо смеется Томас, ковыряя вилкой в тарелке. Он тоже не ест.

– У вас этого нет, потому что какие-то долбоебы пытались запихнуть мальчишку в духовку. Чак, да? – последние слова адресованы Арису. Он кивает. – Так вот, кто-то из старших включил духовку, и они толпой пытались запихнуть туда мальчишку.

Я в этот момент имею неосторожность попробовать салат. Кусок капусты застревает у меня поперек глотки от услышанного. Еле могу выдавить:

– За что?

Тереза подпирает голову левой рукой и задумчиво смотрит в окно. Говорит об этом ей неприятно, это видно.

– Он просто был немного пухлым. Вот и всё. Здесь надо быть либо богатым, либо красивым, чтобы выжить. А он был обычным пухленьким пацаненком из бедной семьи.

– Здесь принято гнобить, если ты обычный, – говорит Томас, и я невольно поворачиваюсь в его сторону. Он задумчиво тыркает вилкой в пустую тарелку. – Место сломленных уродов. А он был здоровым.

Тереза качает головой. Видимо, такой разговор у них заходит не первый раз.

– Он был болен, Том. Пойми это.

– Поэтому Галли убил его?! – резко выкрикивает Томас, вставая из-за стола. Стул, на котором он сидел, падает.

– Галли его не убивал, Том. Пойми, это был просто несчастный случай, – Тереза закусывает губу и со страхом в глазах смотрит на Томаса. Парня все колотит от злости, от слез, которые он пытается сдержать.

– Ему случайно попал в живот нож. Несчастный случай? Да пошли вы!

Томас выкрикивает эти слова в лицо Терезе и бежит в свою комнату. Оттуда слышится громкий хлопок дверью. Он вышел из комнаты.

– Он скорее всего к Бренде пошел, – тихо произносит Арис, – мне его догнать?

– Не стоит, – Тереза качает головой.

Мне хочется спросить, что случилось с тем парнем, почему Томас молчал об этом случае, ведь они наверняка были друзьями. Но вместо этого я спрашиваю:

– Почему вы все так хорошо контачите с Брендой?

– Потому что она наша связь с внешним миром, – Тереза встает и начинает убирать тарелки. Аппетит пропал у всех. – Она привозит нам наркотики, алкоголь, пусть и не всегда качественный, добывает нужную информацию. И мы не все с ней хорошо общаемся. Например, Ариса она на дух не переносит.

Мальчишка в подтверждение этих слов кивает.

– Меня она тоже не особо жалует, – усмехаюсь. – Но мне от этого не горячо, не холодно.

Я встаю со стула, но от следующих слов Терезы сажусь обратно.

– Она прикрывала тебя три дня, пока ты не вставал.

Медленно, по буквам, произношу:

– Что?

Арис встает из-за стола и принимается помогать сестре, видимо, не столько из желания помочь, сколько занять руки:

– Она прикрывает нас всех. Всегда. Независимо от того, нравится ей человек или нет. Но больше всего она помогает Томасу. Ее можно понять. Любить парня-наркомана, психически не стабильного человека, это значит делать для него всё. И она пытается.

***

Я пытаюсь сидеть на уроках как ни в чем не бывало. Томас до занятий не возвращается. Я беру его тетрадки, лежащие у него на столе в комнате, в надежде, что он все-таки появится на занятиях. Потому что больше трех дней пропуска подряд тут недопустимо.

Как я и надеялся, Томас приходит. Его глаза немного опухшие из-за недостатка сна и из-за слез. Я ловлю его взгляд на себе и замечаю, что зрачки закрывают кофейно-медовую радужку. Под кайфом. Пришел на уроки обдолбанный. Даже я себе редко позволял подобную дерзость. Ничего тяжелее «марок» или же «лирики». А он явно под кокаином. Вот только белого порошка я в комнате шатена не замечал. Значит, взял у Бренды. Я чувствую непреодолимое желание найти эту чертову секретутку и оттаскать за волосы. Одно дело самому принимать наркотик. Совершенно другое – видеть, как он разрушает людей, которых ты ценишь.

Я больше не в силах отрицать, что Томас нужен мне. Я сдаюсь, я действительно начинаю в него влюбляться. Потому что видеть кофту, испачканную кровью из его запястий, покрытых родинками, больно. Щемит где-то там, там, где у нормальных людей сердце, а у меня просто жалкое подобие этого органа, гоняющего кровь, перемешанную зачастую с наркотиками, по организму.

Я гнию. Но не хочу, чтобы Томас гнил также.

Сегодня четверг, а это значит одну простую вещь: я пропустил два сеанса у психолога, но сегодня мне к ней не идти по расписанию. На пару минут даже кажется, что счастье есть. Вот такое, простое, в мелочах. Счастье для больного и сломленного. Хоть что-то в этом хреновом дне хорошо. Я так думаю, пока иду мимо столовой, куда я вообще забыл, когда ходил. И сейчас не пойду, потому что усталость сильнее меня. Я иду целенаправленно в комнату, где планирую перекусить чем-нибудь из оставленного Терезой.

Открываю дверь, замечая сразу, что дверца шкафа открыта. Оттуда пропало одно лезвие, но на этой же полке лежит шприц. Благодарность от Терезы? Скорее всего.

Металлический шприц, со вставленной внутрь ампулой, в которой переливается голубоватая жидкость. Я смотрю как завороженный на наркотик, плещущийся внутри. Меня дрожь прошибает только от одной мысли, как я сниму колпачок, выпущу лишний воздух и, воткнув иглу у сгиба локтя, пущу наркотик по вене.

Это похоже на оргазм. Одна только мысль об этом доставляет такой кайф, что я закусываю губу, а в глазах темнеет от удовольствия. Я уже снимаю колпачок. Аккуратно провожу пальцами по тонкой игле.

Но что-то меня отвлекает. Какое-то неприятное чувство, будто меня резко огрели по голове чем-то тяжелым. Вспоминается просьба Томаса выкинуть всю дрянь, что я храню. Конечно же, я его не послушал.

Кладу шприц обратно, надев на иглу колпачок. Не сейчас.

Я закрываю шкаф и, скинув толстовку, иду на кухню. Желудок вроде как что-то протестующе урчит, и после трех дней без еды, я понимаю, что он вполне имеет право бунтовать.

Вот только поесть мне вообще не судьба. Потому что стоит мне зайти на кухню, как я вижу забившегося в угол Томаса. В одной руке он держит лезвие, покрытое кровью, а во второй трясущейся так, что пепел сыпется на пол, он держит сигарету. Нервно затягивается. Я вижу, как с левой руки капает кровь. В этой же руке сигарета.

Я вижу, как правая рука его трясется, держа лезвие.

И я подбегаю к нему. Падаю рядом с ним на колени, хватаю его руки в свои. Сигарета больно обжигает мне пальцы, падая на пол. На линолеуме остается прожженный след. Плевать.

Я сжимаю руки Томаса в своих. Пачкаюсь его кровью, текущей из его запястий. Почему на них должны быть эти уродливые порезы? На них не должно быть ничего, кроме родинок!

Из карих глаз льются слезы. Непрерывным потоком, без всхлипов, они льются так быстро, как дождь с осеннего неба.

– Что случилось, Томми? – я одной рукой стираю слезы с его лица, немного размазывая по нему кровь.

– Не отпускай меня, – тихо всхлипывает парень. – Пожалуйста, не отпускай меня к Минхо.

Это переломный момент. Тот, что решает все. Наша кульминация. Наше начало катастрофы.

– Что мне сделать? – мой вопрос звучит нелепо, но я должен знать.

– Замени мне его. Прошу. Я больше не смогу так. Я болен. Он мне помогал. Так помоги ты!

Столько отчаянья в этих словах, что я не могу. Просто не могу не сказать:

– Я буду рядом. Я буду с тобой, если от этого тебе станет легче.

Я хочу вложить в эти слова больше нежности, но мой голос все равно звучит немного грубо.

– Ты ведь понимаешь, что я хочу? – Томас, сглотнув слезы, смотрит на меня. Его карие глаза сейчас кажутся необычайно яркими от слез. Он смотрит на меня, а на дне этих глаз плещется похоть, постоянно присутствующая в нем.

Я понимаю, что ему надо. Понимаю, что сам подписал себе приговор.

Но я говорю «да». Потому что я не могу его потерять. И я готов потакать его прихотям, даже если он просто больной парень. Больной. Но, видимо, все же мой.

Потому что там, где у обычных людей сердце, у меня ненависть и любовь.

Комментарий к Часть 12

*(для тех, кто не в танке – это такой нож, когда раскладываешь, он реально напоминает бабочку. Ну это если быстро раскладывать)

========== Часть 13 ==========

Пятница. Никогда еще это слово не приносило столько облегчения и радости, сколько сейчас. И чихал я на Аву Пейдж, к которой мне сейчас идти на сеанс. Чихал я на Галли, косо смотрящего на меня, когда я на перемене в столовой подсаживаюсь к Арису. На весь мир я сегодня клал болт. Потому что завтра суббота. А это значит одно – сон. С. О. Н. Долгожданный и любимый. Всего три буквы, а сколько в них бесконечного смысла.

На радостях, что все более менее спокойно, я даже собираюсь идти в столовую во второй раз, после всех уроков. Звенит звонок с шестого, и я, сдав ноутбук и собрав тетрадки и ручки, стою на выходе из аудитории и жду Томаса. Парень нарочито медленно собирается, хотя всё можно сделать за минуту. Но нет, кареглазый медленно извлекает зарядку из лэптопа, медленно выключает его, хотя обычно мы все, будто запрограммированные роботы, одновременно просто захлопываем крышки. Но Томас сегодня почему-то до ужаса правильный. Лишь дождавшись, пока потухнет экран, он закрывает крышку, ставит аккуратно ноутбук в шкаф, предназначенный для их хранения. И даже у преподавателя сдают нервы ждать, и он просто выходит из кабинета, оставляя нас с Томасом наедине. Стоит только мужчине, ведущему у нас биологию, выйти, как кареглазый обессиленно падает на стул, закрывая лицо руками. Он подрагивает, и я боюсь, что он снова плачет.

Но стоит мне подойти поближе, как Томас тихо произносит:

– Не подходи. Пожалуйста. Не ты.

Конечно же, черт возьми, я подхожу к нему. Беру руки Томаса в свои и отвожу их от лица кареглазого. Его глаза затуманены, и я не могу понять, чем это вызвано.

– Не трогай меня, – тихо просит парень. – Я сорвусь. Я просил тебя удовлетворить мои желания. Но ты же не сможешь. Зачем ты сказал «да»?

Все эти слова он произносит с таким отчаяньем, что у меня невольно ухает вниз то, что должно быть сердцем. Моя ненависть. Моя любовь. Все резко бьет мне по грудной клетке. Я замираю, по-прежнему держа руки Томаса в своих.

– Ты ведь не гей. Ты ведь ненавидишь таких, как я. Так почему ты сказал «да»?

Я вздыхаю. Отпускаю его руки. Достаю сигарету, зажигалку. Щелчок. Затягиваюсь. Кидаю пачку ментоловых L&M на парту. Думаю, что сейчас Томас возьмет ее, но вместо этого я чувствую прикосновение к своему запястью. Сначала пальцы очерчивают тонкие шрамы. А потом Томас сжимает мою руку, и я не шиплю, не ругаюсь, хотя это больно. Останутся синяки. Но я лишь закусываю губу и прищуриваю глаза.

Кареглазый подносит сигарету в моих руках к себе и затягивается. Глубоко, так, что уголек на конце проползает половину своего пути. Томас привстает, и его рука, отпуская мою, перемещается мне на шею. Я знаю, что за этим последует. И сам поддаюсь вперед, убирая в сторону левую руку, в которой держу сигарету. Я обнимаю его правой рукой, не прижимаю к себе, лишь невесомо кладу ее на его плечи.

Этот поцелуй дымный. Потому что Томми выдыхает сигаретный, ментоловый дым на меня. И я прикрываю глаза, потому что его губы, отдающие горечью и апельсинами, накрывают мои.

И я зажмуриваюсь, потому что мы кусаем друг друга, пока целуемся. Он зажимает мою шею с такой силой, будто хочет одновременно прижать к себе и удушить. Пожалуй, если я умру в его руках, с привкусом ментола и апельсинов на губах, с сигаретой в руках и со шрамами там, где у обычных людей сердце, это будет самая красивая смерть.

О такой можно только мечтать.

Мы целуемся, и нам вполне хватает воздуха. Я не предпринимаю попыток отстраниться, когда рука Томаса проникает под мою кофту, оглаживая две ямочки на пояснице. Я не отстраняюсь, пока не понимаю, что его рука тонкая и холодная. Совсем как у Ариса. И это отрезвляет. Я быстро цепляюсь за темные волосы Томаса и оттаскиваю его от себя.

– Успокойся. Просто попытайся побороть себя. Я не буду с тобой спать, – я нарочно не говорю «трахать тебя», потому что это… грубо, да, блять, это действительно прозвучало бы так, – пока этого не захочешь ты, а не твоя треклятая болезнь.

Томас смотрит на меня, как забитый зверек, но я понимаю, что скрыто за этим взглядом. Желание. Чертово, затуманивающее настоящего Томаса, желание.

Сигарета внезапно обжигает мне пальцы, и я роняю ее на пол. Томас мгновенно тушит ее носком своих найковских кроссовок. Парень это делает с такой яростью, что я невольно отстраняюсь от него, но натыкаюсь на парту.

– Если я в конце концов уйду к Минхо? – внезапно спрашивает Томми.

Я качаю головой, ухмыляясь против воли.

– Дело твое. Никто не держит. Хоть сейчас.

Что это? Ревность или просто желание обладать целиком и полностью? Даже скорее обладать его душой, нежели телом. Потому что через его порочную сущность его легко прибрать к рукам.

А через его невинную сторону, если она осталась, там, где-то в темных закоулках сломленной души?

Черт. Просто стоит признать, что отпустить его будет сложно. Потому что я прекрасно знаю, что рано или поздно он уйдет. Но вернется. Как блудный кот. Вернется, скрывая многочисленные порезы и шрамы.

И в этот момент, глядя в пол, на стертую его кроссовками сигарету, я даю себе немую клятву, что не причиню ему боли. И в этот же момент я понимаю, что все равно невольно сделаю это. Не физически. Но морально, рано или поздно, его добьет мое пристрастие к наркотикам. Я либо умру от передоза, уйдя из жизни молодым и, не кривя душой, красивым, либо буду медленно гнить. Потому что наркотик убивает сначала нервную систему, а потом и оболочку. Крошатся зубы, тускнеют и выпадают волосы, а тело истощается до невозможности.

Я не хочу стать таким. Я не хочу, чтобы меня видели таким.

Я сделал свой выбор, вдохнув первую дозу кокаина. Я сделал свой выбор, признавшись себе, что влюбляюсь в этого кареглазого парня с его очаровательной россыпью молочно-шоколадных родинок.

Вот только сейчас, чувствуя, как он отдаляется от меня, мне хочется схватить его и закричать: «Да какого черта мы не можем быть нормальными?!»

Но вместо этого я выхожу из аудитории, слыша его тихий всхлип. Говорят, что плачут лишь девушки. Нет. Женские слезы не такие страшные, как их описывают. Потому что слезы парней намного горче. Потому что для мужских слез нужна весомая причина.

И я думаю, что у Томаса есть полное право плакать. Потому что между нами растет стена, которую мы, сами того не зная, сломали за месяц.

Я дохожу до столовой, совершенно не замечая людей вокруг. Иду, опустив голову, рассматривая свои же болтающиеся руки, держащие тетрадки, окидываю взглядомн носки своих кед и штанины черных скинни. Смотрю на всё, что угодно, но не вперед. И так добредаю до нашего столика в столовой. Наш он потому, что за ним прочно обосновались Тереза, Галли, Арис, я и Томас. Вот только сейчас на месте моего соседа сидит…

– Привет, Минхо, – едко улыбаясь, елейным голосом произношу я.

О, я-то знаю, как он злится из-за Томаса. Наверняка тот просто молча перестал приходить. Молчание всегда хуже скандала. Потому что ругань объяснила бы этому азиату, почему Томми ушел. А молчание…

У него есть всего лишь ответы – догадки. И я думаю, что Минхо достаточно умен, чтобы понять, что Томас ушел от него ко мне. Эта мысль вызывает у меня улыбку. Я аккуратно кладу тетрадки на стол, все так же продолжая улыбаться. Тереза что-то говорит мне. Вроде бы спрашивает, где Томас, но я, махнув в ее сторону рукой, смотрю в упор на брюнета.

Он встает, грозно поставив руки по обе стороны стола. Ути-пути какие мы злые.

На мою руку ложится холодная ручка Ариса. Я поворачиваю голову в его сторону и произношу на грани слышимости:

– Солнышко, не мешай. Не сейчас, окей?

Мальчишка смиренно кивает и убирает руку. Не хочу ввязывать его во все это. И так хватает участников в этом дерьмовом спектакле.

Дверь в столовую открывается, и я буквально чувствую, как воздух в помещении становится тяжелее. Кажется, что это замечают все здесь присутствующие. Потому что Минхо в мгновение оказывается около Томаса.

Все замолкают.

Я даже не успеваю среагировать, как азиат уже локтем прижимает Флетчера и орет ему в лицо:

– Шлюха! Чертова шлюха! Я для тебя всё! Я же люблю тебя!

Я вижу, как Минхо душит Томаса, но ничего не могу сделать. Застываю на месте.

– Я люблю тебя, а ты бросаешь меня ради больного нарика!

– Я тоже больной, – тихо хрипит Томас, и я понимаю, что надо предпринять хоть что-то.

Ну же, думай, Ньют. Ты же не тупой. Думай. Подойти и ударить? Развязать новый конфликт, чтобы пострадали потом и Томас, и, наверняка, Арис, потому что Минхо и Галли таскаются в одной ебанутой компании.

Ну же, думай!

О. О-о-о. Точно. Все намного проще, чем кажется. Ранить надо не кулаками, а словами. И надо попадать туда, где слабое место. Я начинаю говорить, двигаясь в сторону Минхо и Томаса:

– Богатенький сыночек, пример для подражания. Что же он делает в таком насквозь прогнившем месте? – я театрально обвожу руками помещение и кручусь на месте. – Все просто. Идеальный сын, надежда отца, оказался геем. А для папани это постыднее, чем сынишка-наркоман. Потому что наркомания лечится. А вот гомосексуализм, – я цокаю языком, – ни у кого не болит, не чешется, не зудит, не ноет, не разрастается, не опухает, не передается никаким путем и не угрожает ничьей жизни или здоровью. И еще: вылечить или переучить гомосексуалов до сих пор никому не удалось.*

– Заткнись, – Минхо отпускает уже посиневшего Томаса. Я сдерживаю себя, лишь бы не кинуться тут же к кареглазому и не посмотреть, насколько сильно этот ублюдок придушил его. Но я продолжаю ходить между столов и говорить, донося свои слова всем и каждому:

– Ты ведь наверняка был капитаном какой-нибудь школьной команды. Мечта любой девчонки, их сексуальная фантазия. Вот только мальчик, обладая прекрасными параметрами, на вечеринках никогда не зажимал по углам девочек, не трахал первую встречную, как это делали сверстники. Мальчик прикрывался фразами о вечной любви. Где же твоя вечная любовь? Ушла. От примерного мальчика к наркоману. Вечной любви надоело подставлять зад такому обмудку, как ты. Конец истории.

Я останавливаюсь в центре столовой, там, где нет столов. И я начинаю аплодировать сам себе.

И кроме моих хлопков в помещении тишина. Все застыли. А потом мне прилетает по скуле. Кулаком. Не от Минхо, что удивительно, а от Галли.

– Оу, – ехидно протягиваю я, – брат за брата?

Драться против Галли тяжело. Но вполне возможно. И пусть он со своим телосложением быка против отощавшего меня, но у меня есть одно хорошее преимущество, лежащее в кармане. И оно называется ножом. Моя любимая бабочка с сине-черной рукояткой. Моя маленькая слабость. Одним ловким движением я достаю нож из кармана и раскрываю. Галли замирает. А я ловлю кайф, представляя, как воткну ему лезвие в глотку. Я приближаюсь к парню, не занося руку, но напрягая ее для точного удара.

Вот только сделать это мне не позволяют. Холодная рука останавливает меня. Арис?

Настороженно поворачиваюсь, потому что жду удара сзади. Но его не происходит.

Томас берет нож из моей руки. Я не могу сопротивляться, потому что он смотрит своими невозможными глазами на меня. Завораживает, гаденыш. И я отдаю ему заветную «бабочку». Добровольно поднимаю белый флаг.

Я боковым зрением вижу, как на меня готов кинуться Минхо, стоящий около нашего стола. Его останавливает Тереза.

Меня останавливает Томас. Если бы не он, я бы и правда убил Галли. Потому что в этот момент жажда смерти захлестнула меня с головой. Я чувствовал, как адреналин бушует в крови, как руки тянутся к Поултеру, чтобы пролить его кровь за все: за Ариса, за Терезу.

Но Томас остановил меня. Он продолжает держать мою руку.

И в столовой все та же тишина.

Томми набирает в грудь побольше воздуха, будто собираясь сказать что-то очень громко. Но вместо этого я целую его.

Затыкаю его самым банальным способом. Не чтобы он молчал. Чтобы я не убил никого. Ни словами, ни руками. Я оглаживаю правой рукой, той, что готов был резать Галли, скулу Томаса, покрытую родинками, провожу по щеке. Целую его, потому что он мой якорь.

Вот он, способ продержаться тут и не умереть.

Мой самый дерьмовый способ. И самый прекрасный. Он.

Мой сломленный. Мой якорь.

Мой.

Комментарий к Часть 13

*цитата с просторов интернета. Полностью статью, которую цитирую, читать здесь: http://www.rosbalt.ru/generation/2013/02/13/1093554.html

========== Часть 14 ==========

Даже собственное отражение смотрит с презрением. Гадко ухмыляется разбитой губой, упрекает. Ну-ну, образина, издевайся сколько влезет. Смейся, ругай меня за мои слабости. Да, я слабак. Да, наркоман. Раньше я этого не признавал, и мне кажется, что это было так давно, будто не в этой жизни.

Пожалуй, действительно, не в этой. Потому что-то, что было до осени, вся та жизнь кажется совершенно другой, далекой, недосягаемой. О ней напоминает лишь разбитый айфон и чемодан с покоцанными колесиками. Ничего. Совершенно ничего не осталось прежнего. Меня ведь тоже не осталось, да?

Был Ньют и сплыл. Ха. Отражение смеется, но быстро прекращает, продолжая с насмешкой глядеть на меня.

Презираешь, да? За мимолетный порыв при всех, за то, что выставил свои чувства на показ. Дал слабину. И всё рухнуло.

Я целовал Томаса, а вся наша репутация, все наши связи с внешним миром, всё наше спокойствие рушилось. А мы даже не замечали. Пока над моей головой не раздался свист. Этот звук я узнаю всегда, в любой момент, даже когда мне нет дела до всего мира.

С таким свистом пролетают только метательные ножи.

Я стою перед зеркалом и, пока отражение ехидно ухмыляется, вспоминаю, как я повернулся. Конечно же, за спиной стоял Минхо. Почему я не удивлен? Ни кривя душой, у него сильные руки, так что он вполне мог сделать мне дырку в голове одним из своих ножей. Но промахнулся. Не попал не потому, что не хотел убивать, а потому, что его трясет. От злости.

Рука Томаса сжимала мою. Не испуганно, лишь в попытке хоть как-то меня удержать. Прости, Томми, но нет. Я выдернул свою руку, зная, что сейчас просто сорвал с себя цепь спокойствия.

Выдернул нож, почти попавший мне в голову, из стены. А дальше все как в тумане. Очнулся лишь тогда, когда бил лежачего Минхо ногами, выбивая из него последнее дыханье.

Лежачего не бьют? Правильно. Его добивают. И еще удовольствие от этого получают.

Это было сравнимо с кайфом.

Пока меня не начали оттягивать от азиата, который еле дышал и хрипел.

Путь до комнаты был быстрым как никогда. Тереза тянула меня за руку, пока Томас остался в столовой. С Минхо.

Я знаю, что он вернется к этому чертову азиату. Когда я не смогу удовлетворить его похоть, когда не смогу дать ему безграничную любовь, но с ней и боль, он просто уйдет.

И уже сейчас я готов с этим смириться. Потому что быть с Томасом всё равно что пытаться схватить ветер. Тебе кажется, что вот он, в твоих руках, но он исчезает. Улетает, чтобы потом придти, снести всё на своем пути, и, оставив за собой развалины, пропасть.

Отражение шепчет:

– Поддался, да? Влюбился в этого больного? Что же скажет мамочка? А папочка? Ой-ой.

Хочется разбить стекло. Смотреть, как осколки впиваются в руку, как идет кровь, как чертово отражение искажается от боли. Но я лишь стискиваю кулаки. Вот начиная с этого момента моя жизнь превратится в ад. В мой личный, тесный котел с презрением и усмешками, с плевками в спину и постоянными драками. Потому что теперь я белая ворона среди прогнивших черных. И больнее всего осознавать, что я подверг этому Томаса. Его и раньше недолюбливали, но от публичного унижения его спасало унижение от Минхо. Этакое авторитетное насилие, после которого человека не тронешь. В этом месте всем всё равно на твою ориентацию. Но на мне клеймо: гей. Выплюнутое кем-то из парней в столовой. Я запомнил его прыщавое лицо, чтобы при встрече дать в эту морду, посмевшую говорить, повернувшись ко мне спиной. Если такие слабаки не могут высказывать в лицо, то им не за чем жить.

В этом месте насилие вполне нормально. Я как-то услышал от одноклассников, что уже месяц не было убийств, чему удивляются все.

Я предмет для ненависти. Потому что остальные выставляют на показ свою жестокость и насилие. А я свою специфическую любовь.

Прилюдно унижать, бить, вжимать в стену, оттягивая больно волосы, чтобы показать превосходство – это нормально. Даже если любишь. Даже если взаимно.

Потому что люди любят чужую боль, чужое горе. Потому что завидуют чужому счастью.

Я отхожу от зеркала. Образина в нем затихает, будто услышав мои мысли.

Обреченно включаю холодную воду и засовываю голову под кран.

Телефон, лежащий на стиральной машинке, разрывается мелодией, стоящей на звонке и заглушающей любые звуки за пределами ванной. Я резко дергаю головой, стукаясь макушкой об кран. Сдерживаю поток матов, приберегая его на потом.

Потому что мне звонит отец.

Это понять легко. Моего номера нет ни у кого, кроме как у моего дорогого папаши.

Спокойно. Соберись. Чтобы он не говорил, главное молчать, слушать и терпеть. Пока играет музыка, я достаю сигарету из пачки, валяющейся на полке. Сигареты явно принадлежат Томасу, и у меня невольно щемит где-то слева, в груди. Закуриваю. Провожу по сенсору, отвечая на звонок.

Затягиваюсь, глубоко, наполняя легкие дымом, когда отец начинает говорить:

– Ну, здравствуй, сын.

Я выдыхаю дым и киваю. Ни слова. Как всегда. Вот и все мои разговоры с отцом.

– Молчишь? Что ж, я не удивлен. Мне тут птичка принесла…

Напрягаюсь. Стряхиваю пепел в раковину, сажусь на стиральную машинку, не к месту вспоминая, что неплохо бы постирать джинсы. Впрочем, мысли о бытовых мелочах помогают немного успокоиться. Всякий раз, когда он говорит свою излюбленную и раздражающую меня фразу про птичку, я успеваю поседеть несколько раз.

– Так вот, сын, – специально произносит последнее слово четко и отточено, будто не к собственному ребенку обращается, а к твари, – мне тут рассказали, что ты там себе развлечение нашел. Томас Флетчер, да? Так зовут твою очередную манию?

Сильно сжимаю сигарету в пальцах. Затягиваюсь. Выдыхаю ментоловый дым через нос, чуть морщась от ощущений.

– Ты ничему не учишься?

Молчу. Курю. До срыва всего пара затяжек.

– Ничего, скоро мы тебя с матерью заберем оттуда. Не увидишь ты свою игрушку, Ньютти.

Я вздрагиваю. От этого, казалось бы, милого варианта моего имени по спине бегут мурашки. Потому что так называла меня Соня в то недолгое время, когда мы общались.

Вот только вместо нежности и тепла в этих шести буквах вся желчь, весь яд, вся фальшь, обращенные на меня.

Я не выдерживаю:

– Не уеду.

– Что? – переспрашивает отец, делая вид, что не расслышал. Что за тупая привычка этого маразматика?!

Я молчу. Не словом больше. Я не уеду отсюда. Один – точно нет.

***

Смотрю на время. Свой сеанс у Авы Пейдж я опять пропустил, но почему-то у меня такое чувство, что меня там ждут. Поэтому я натягиваю быстро джинсы, толстовку и кеды, и выхожу из комнаты. До кабинета идти всего пятнадцать минут, но за это время меня несколько раз охватывает желание кого-нибудь ударить, хотя кулаки ноют после произошедшего в столовой.

Потому что взгляды, странные, будто плюющие в душу, всюду. Каждый из учащихся смотрит, а я в ответ лишь тихо щелкаю зажигалкой и закуриваю. Коробочки противопожарной сигнализации моргают, но никак не реагируют. Прекрасно.

Я открываю белоснежную дверь кабинета, где пахнет чем-то приторным, цветочным. Тошнота подкатывает от этого запаха, но я лишь морщусь. Прохожу, сажусь. Психолог делает вид, что даже не заметила меня. Она внимательно рассматривает личное дело Минхо.

– Знаете ли Вы, мистер Коннорс, – меня припечатывает к креслу от этого официального обращения, – что Вас обвиняют не только в краже личной информации, но и в покушении на жизнь?

Усмехаюсь:

– Удивили ежика голой попой.

– Я попрошу Вас не шутить, Коннорс, потому что Ваши шутки могут обернуться судом. Хватит с Вас юмора!

Женщина встает, поправляет халат и подходит ко мне, близко наклоняясь. От нее исходит этот приторный запах, и я задерживаю дыхание, иначе меня вырвет на этот белоснежный до слепоты халат. Вообще, неплохо было бы напоследок поразвлекаться, заблевав собственного психолога, но не думаю, что этот номер стоит исполнять сейчас.

– Начнем с личных дел. Вы сфотографировали строго конфиденциальную информацию.

– Которая у Вас, – елейным голоском протягиваю вежливое обращение, – лежит на столе, доступная всем и каждому.

– Заткнись! – она замахивается, но рука останавливается, стоит камере в углу зажужжать, поворачивая свой стеклянный глаз в её сторону. – До тебя только одному человеку простили кражу данных. Ах, ты ведь уже знаешь, наш Том плохо прячет вещи, да.

Она довольно кивает, а я сжимаю руки в кулаки. Ехидна, смотревшая на меня из зеркала, воет, пытаясь вырваться. Запихиваю ее подальше.

– Так вот, – женщина начинает ходить по кабинету, сложив руки за спину, – этот маленький хам, лжец, эта мразь…

Я встаю, чувствуя, как ноют ребра. Стоило, наверно, осмотреть и эту часть моего бренного тела, которому столько достается. Ну хоть не за просто так. Подавляю желание рассмеяться. Я ведь защищаю Томаса, как рыцарь принцессу. Приду, обязательно расскажу ему эту шутку. Может, хоть он оценит специфику моего юмора. Если, конечно, он сейчас не с Минхо. Невольно тру не до конца зажившую скулу, разбитую губу, из-за которой не совсем удобно говорить. Но это меня не заткнет.