Текст книги "Сломленные (СИ)"

Автор книги: _Mirrori_

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Я допиваю кофе и с хрустом сжимаю пластмассовый стаканчик в руках. Арис тут же забирает его из моей руки и кидает в стоящую в углу урну. Промахивается. Кусок пластмассы с глухим звуком падает. Я отчетливо это слышу, потому что гомон в столовой затихает, как это было тогда, на момент драки.

В помещение заходит Минхо. На его лице пестреют всеми оттенками желтого и синего синяки, моя губа начинает саднить, но я ухмыляюсь. Как-то злорадно, победно. Потому что я не просто умудрился его избить. Это была не просто победа в размахивании кулаков.

Моя победа заключалась в сегодняшней ночи с Томасом.

В том, что он остался со мной. В том, что я могу принять себя и его такими, какие мы есть.

А вот Минхо остался ни с чем. Ветер по имени Томми улетел из его рук в мои. Не знаю, надолго ли, но пока что я держу его, а значит этот раунд выиграл я.

Азиат подходит к нашему столику. Холодная рука под столом ложится на мою ногу.

– Ты чего? – тихо спрашиваю у Ариса.

– Не хочу очередного мордобоя.

Мальчишка умоляюще смотрит на меня, а его рука на моей ноге подрагивает.

Минхо садится рядом с Терезой, девушка смотрит на него так же враждебно, как и ранее на меня.

– Как дела? – мило улыбаясь, праздно интересуюсь у азиата. Для полноты картины очерчиваю пальцем контур своего лица, а потом ненавязчиво перевожу руку на него.

Лицо, покрытое ссадинами и синяками искривляется в ухмылке, и Минхо наигранно-слащаво говорит:

– Просто прекрасно. Твои дела как? Как Томми?

Слышать «Томми» от него – это все равно что показать красную тряпку быку. У меня тут же сжимаются кулаки, а ранее полупустая чаша эмоций наполняется до краев.

– Я даже не хочу слышать от тебя его имя, сука, – шиплю это и встаю из-за стола, закатывая рукава.

– Тихо, Ньют, – Тереза встает вслед за мной и ее рука, такая хрупкая на вид, а на самом деле вполне крепкая, ложится мне на плечо, опуская меня обратно на стул. – Ты и так нажил себе слишком много неприятностей.

Брюнетка коротко кивает головой в верхний левый угол. Под потолком, мигая красным глазом, висит маленькая камера наблюдения. Я не удивлен, такие развешаны по всем коридорам и кабинетам.

По кабинетам. Черт. Теперь понятно, кто слил моему отцу информацию обо мне и Томасе. Но меня не покидает точащее душу до основания ощущение, что та самая птичка, как обожает говорит мой отец, приносящая информацию на своем дохуя длинном хвосте, затесалась где-то среди своих.

Я даже не могу подозревать Ариса. Потому что это точно не он. В этом у меня нет сомнений даже на секунду.

Это вряд ли Галли. По сути, его волнуют только Агнесы, до меня и Томаса ему никакого дела.

Не знаю, какой толк от этого Терезе, но ее кандидатуру «крота» я не могу не рассматривать.

Ну и, конечно же, Минхо. У него есть мотив, он может извлечь из этого выгоду.

Тереза о чем-то говорит с азиатом. О чем-то явно неприятном, потому что я не слышу ничего из-за вновь появившегося гула голосов в столовой, но я вижу, как они с неприязнью смотрят то друг на друга, то на меня с Арисом. Последнему, впрочем, уже нет не до чего дела, он поглощает пирожные и запивает их сладким латте. Этот ребенок безумно любит сладкое. И это вызывает у меня легкую улыбку. Хоть что-то светлое в этом месте.

Правда оставаться ребенком в таком месте невозможно ни физически, ни душевно.

Неожиданно в кармане джинс раздается вибрация и нарастающий звук стандартного рингтона. Я слишком резко встаю из-за стола и вытаскиваю телефон. Коротко машу рукой Арису, и выхожу из столовой, принимая звонок.

– Ну что, сын, что ты надумал? Уже собираешь вещи?

Я останавливаюсь посреди коридора, замирая, будто меня окатили ледяной водой. Потому что ощущения холода распространяется от макушки до самых пяток.

– Что ж, молчи дальше. Но будь готов к неприятностям.

Я слышу гудки. Ударяю со всей силы в стену, чувствуя, как тонкий слой краски крошится под мои кулаком, а кожа лопается и начинает кровоточить.

Какой нормальный отец будет ставить ультиматум своему ребенку? Да никакой. Вывод, который я говорю изо дня в день: мой папаша – мудак.

Я позор для него, для его репутации. Я теперь оказался в ситуации, похожей на ту, что происходила с Минхо. Сын оказался геем. Вот только собственную голубизну я не отрицаю, не принимаю. Есть порок хуже этого: я наркоман. Я дебошир. Когда-то влиятельный папик, заставляющий людей умирать ради себя, ставящий на колени крупнейших бизнесменов, гребущий деньги нихеровой лопатой, не смог уследить за собственным сыном.

И если он заберет меня отсюда, то явно не домой.

Я никогда особо не любил свою семью. Впрочем, ясно, что отца мне любить не за что, а с матерью я проводил не так уж много времени. Вот только сейчас, кажется, я готов душу отдать за то, чтобы увидеть ее, женщину, которая растила меня, терпела все мои пропиздяйские замашки. Просто за одну встречу с матерью.

Потому что вероятность, что я ее увижу, сводится сейчас к минимальному проценту.

***

Я не иду на занятия. Сам того не замечая, прихожу в комнату. Томас стоит у окна и, приоткрыв форточку, курит. Я подхожу к нему, обнимая со спины. Чувствую сбившееся дыхание на своей шее, чувствую его участившееся сердцебиение.

– Ты чего? – тихо говорит Томас, чуть не роняя сигарету.

Забираю ее из его рук, закуриваю. Выпускаю дым в окно.

Разворачиваю Томми к себе лицом и беру за плечи, держа сигарету в правой руке так, чтобы не задеть парня.

– Томми, – я смотрю в карамельные глаза. И говорю то, что сейчас мне необходимо сказать. Потому что потом может быть поздно. – Я не оставлю тебя. Слышишь? Просто запомни. Что бы не случилось, куда бы ты и к кому не ушел, я буду с тобой. Да, я буду ненавидеть тебя, буду… любить. Но я останусь с тобой.

Я выдыхаю. Хочу закурить, но Томас накрывает мои губы своими. Прокуренные, с горечью ментоловых сигарет.

И я целую его в ответ. Потому что нам это необходимо. И с этим поцелуем мы будто решаем для себя всё.

Сейчас или никогда.

И для меня это точно сейчас.

Я. Не. Брошу. Его.

Как бы я не сомневался в себе. Как бы я временами не ненавидел его.

Я останусь здесь.

С этого дня и практически на весь месяц для нас начался Рай. Сладкое время, бегущее неумолимо. И чем оно было слаще и приятней, тем больнее потом оказалось возвращаться в реальность.

========== Часть 18 ==========

Все сказки рано или поздно заканчиваются. Потому что счастье эфемерно. Оно слаще любой конфеты, приятней, чем даже самый яркий кайф от наркотика, но настолько коротко, что рассеивается раньше, чем ты успеваешь попробовать его на вкус.

Наше счастье длилось почти месяц. Чертов месяц, в течение которого я пытался понять, кто же доносит моему отцу о происходящем. Месяц, в течение которого у Томаса не было ни одного срыва. Мой ветер, постоянно ускользающий из рук каждого, оставался со мной, не убегая к Минхо.

Я не верил происходящему первые две недели. Потому что закончился первый семестр, нам дали неделю каникул, и не то чтобы до этого мы особо ходили на занятия, но сейчас можно было законно делать ровным счетом ничего. Мысль о том, что эти блаженные семь дней я могу провести в пределах двух комнат и кухни грела душу. Потому что пересекаться с кем-либо вне этого периметра мне не хотелось. Порой, конечно, приходилось выходить, чтобы дойти в столовую за едой, но большую часть времени я проводил в своей или Томаса комнате, читая книги, взятые у Флетчера. В этот раз мой выбор пал на «Бойцовский клуб» Чака Паланика.

Перелистываю страницу, замечая, что до конца мне осталось всего несколько листов. Думаю, что дочитаю за следующие полчаса, если встать и включить свет. Нам на пятки неумолимо и окончательно наступает зима, всего пару дней, когда на календаре айфона автоматически ноябрь сменится декабрем. За окнами теперь темнеет уже в пять вечера, поэтому читать после этого времени становится немного неприятно для глаз. Но вставать и включать свет – это для меня слишком просто. От книги невозможно оторваться. Я беру лежащий рядом телефон Томаса, подсвечивая им книжные листы. Легкий пластмассовый корпус и потрескавшийся сенсор почти не ощущаются в руках, и я невольно задумываюсь о том, чтобы подарить Томасу новый телефон, когда мы выйдем отсюда.

От этой мысли меня прошибает, будто от легкого, но внезапного удара током. Потому что это не просто кратковременное, забежавшее на секунду в мой мозг решение, это больше похоже на планы на будущее. На несбыточные планы. Потому что выйдем мы отсюда в разное время. И разойдемся. Потому что мне скоро по любому отвечать за свои проступки перед законами уже взрослого мира. Томас младше. Всего чуть меньше двух лет разницы, а такое чувство, что между нами десятилетия.

Потому что мы живем пока что в одном мире. Но рождены в разных.

Наверно, наша история банальна, как и тысячи других. Наркоманы, из разных сословий, сломленные окружением, смертью близкого человека, осознанием собственного ничтожества и черноты души. В чем-то похожие, в чем-то совершенно отличающиеся, со своими заскоками и болезнями. Прошедшие от ненависти до любви далеко не один шаг. И без возможности быть вместе.

Говорят, что слова ранят хуже ножа. Я не согласен. Больший вред причиняют мысли. Невысказанные, затаенные внутри, точащие сознание, как термиты дерево. Потому что сказанное другим человеком я могу проигнорировать. Сказанное своим сознанием – нет.

Дверь в комнату Томаса, где я провожу этот вечер, открывается. Кутаясь в длинный серый свитер (к слову, в мой свитер) заходит Томми, садясь рядом со мной на кровать. На парне тонкие темно-синие скинни, в которых он ходил, когда еще было тепло. С такими холодами, как в Канаде в этом году, нас не спасает даже отопление в корпусах. Единственное теплое место по всему колледжу – это столовая. Поэтому там сейчас кошмарное скопление людей, видеть которых ни у меня, ни у Томаса нет желания.

Кареглазый садится рядом со мной, и я замечаю, что на его ногах нет даже носков.

– Сдурел? – откладываю книгу в сторону и, сжав губы, смотрю на Томми.

– М? – он как-то туманно смотрит на меня. Опять расширенные зрачки, трясущиеся руки, опухшие, покусанные губы, разодранная лезвием кожа около большого пальца левой руки.

Я беру ледяное как у мертвеца запястье в руки и собираю губами кровь из порезов. Солоноватая, неприятная, воняющая металлом. Но этим движением я срубаю куш в лице закрывающего глаза от удовольствия Томаса.

На книжной полке лежит широкая черная лента. Встаю и беру ее оттуда. Слышу, как шумно дышит Томми, когда ткань оказывается в моих руках.

Слышу, как замирает его сердце, когда холодная атласная лента ложится на его глаза.

Я завязываю её сзади достаточно крепко, чтобы кусочек ткани не пропускал под себя ни капли света. В комнате сумрак, и тут увидеть можно что-то с трудом. Но есть что-то интимное, волшебное в этом куске атласа, скрывающем карие, затопленные чернотой возбуждения глаза.

Мои руки холодные, и Томас тихо шипит, когда я проникаю ими под свитер, проводя кончиками пальцев по выступающим ребрам. Он так сильно похудел за это время, что я почти не чувствую его веса, когда подхватываю под поясницу, подминая под себя.

Когда ты не видишь, каждое прикосновение ощущается особенно. И Томас кусает губы, цепляется руками за мою кофту, когда я поднимаю вверх свитер, скользя по его телу уже не пальцами, а губами. Я обхожу шрамы, которые почти не видны в вечернем сумраке. Касаться их для меня все равно что пропустить дозу боли сквозь все тело. Я никогда не смогу. Потому что эти шрамы не украшают. Они будто доказательство слабости.

Томми водит кончиками пальцев по моему лицу, находя губы, проводя по ним. И у меня спирает дыхание от этого жеста. Потому что в нем больше нежности, чем в поцелуях, в словах, в любом другом его движении.

И я беру Томми настолько нежно, что он шепчет мое имя, тихо стонет, выгибается в моих руках. Я не ставлю его на колени. Не отворачиваю от себя лицом. Потому что я хочу видеть его.

Я снимаю черную атласную ленту с его глаз. Потому что я хочу видеть растопленную карамель в них, когда он цепляется руками за меня так, будто тонет.

Его глаза, как в нашу первую встречу, просят спасти его.

И я не ухожу. И не отворачиваюсь. Я с ним, в одной постели. И это уже не секс по необходимости.

Любовь?

***

Пиздец подкрался незаметно где-то за двадцать дней до Нового Года. Вот тут подобие какого-то спокойствия и счастье разрушилось, будто на него подули и его снесло, как тоненький лист бумаги.

Все началось с того, что мне запретили выходить на улицу. Я узнал это от Ариса, который в свою очередь узнал это от Терезы, которая узнала от Бренды, которой отдала приказ на имя директора Ава Пейдж. В этом приказе было написано, что мне, как ну ахиренно невменяемому следовало бы находиться в изоляторе, но было принято решение просто не выпускать меня на улицу.

– Томми, иди, там уже все собираются выходить, – я захожу в комнату, неся в руках поднос из столовой. На нем горой громоздятся различные булочки, пирожные, конфеты и пара стаканчиков кофе. Сладости для Ариса, который после прогулки явно придет точить мои припасы, кофе для меня, потому что сплю я в последнее время отвратительно.

– Я не пойду, – Томас даже не поднимает на меня глаз, лишь берет из вазочки мармелад и перелистывает страницу книги.

– Мм, почему же? – сажусь напротив него. Беру в руки пластмассовый стаканчик с кофе и отпиваю.

– Тебя не отпустят теперь, да? – наконец-то смотрит на меня. Под глазами залегли синяки, а скулы теперь видны более отчетливо, чем обычно. Я не уверен, что сам смотрюсь лучше, но все равно говорю Томасу:

– Отвратительно выглядишь. Тебе необходимо выйти на улицу.

Он мотает головой. Упрямый. Встаю из-за стола, со скрипом отодвигая стул. Подхожу к Томасу со спины и касаюсь руками его острых скул. Заставляю поднять голову и посмотреть на меня. У парня тихо хрустит шея, и он морщится от неприятного ощущения.

– У тебя уже кости ломаются, – смеюсь, оттягивая прядки темных волос пальцами. Томас улыбается, морщит нос и спустя пять минут мучений от меня все-таки говорит:

– Ладно, я пойду.

Два часа я провожу в абсолютной тишине. Потому что сквозь закрытые окна не слышен шум с улицы, а в корпусах пусто. И темно. Я беру пачку сигарет, зажигалку и отправляюсь в самый дальний угол коридора. Сажусь там и закуриваю. В свете фонаря с улицы видны струйки дыма.

Я провожу в обществе никотина почти полный час, когда ко мне подходит худенькая фигура в широкой темно-синей толстовке. Арис садится рядом со мной, прижимается, берет из пачки сигарету и прикуривает от моей. Щеки мальчишки покраснели от мороза, а сам он мелко подрагивает и греется лишь тем, что натягивает рукава кофты посильнее на тонкие пальцы.

– Как ты свалил оттуда? – интересуюсь я, когда Агнес усаживается поудобнее, вытянув вперед ноги в мокрых конверсах.

– Сказал, что поссать надо, ну они и отпустили. Не морозиться же там еще полтора часа.

– Ну да, – пожимаю плечами и стряхиваю пепел на пол.

Разговор не клеится. Совершенно. Поэтому мы курим в тишине, лишь изредка дежурными фразами типа: «Будешь еще?».

Наконец Арис начинает нормальный разговор:

– У вас с Томасом все серьезно?

Я не вижу его глаз, потому что не хочу смотреть в них. Заранее знаю, что увижу. Ревность. Детскую, глупую, но ревность. Потому что даже ангелов может поглотить это темное, едкое чувство.

Я тяжело вздыхаю и готовлюсь изложить Арису ту часть наших с Томасом отношений, которую можно слышать детям. Вот только не стоит мне забывать, что этот ребенок (для меня он всегда будет ребенком) давно уже втянут в такие вещи, которые многим взрослым людям даже и не снились.

– У нас не серьезно, Арис. Я с ним, пока он позволяет быть рядом. Тут скорее какая-то выгода, – нагло вру, – чем чувства. Если Томас решит уйти, то я держать не стану.

Опять лгу. Всю жизнь строю на лжи, как башенку из хрупких кирпичей, которые обрушатся при малейшем взрыве эмоций. Я противен сам себе. Мои губы и язык пропитаны ложью до основания.

– Почему именно он? – с каким-то глухим отчаяньем спрашивает Арис.

Я тушу сигарету об бетонную стену.

– Почему не ты? – горько усмехаюсь, и в животе что-то ухает, повисая там огромным грузом. Я чуть не сгибаюсь от этого болезненного ощущения.

– Просто почему он?

Я говорю ту фразу, за которую готов себе прикусить язык. Ту, после которой Арис решает сделать то, что сломает его окончательно:

– Потому что он нуждался в спасении. А я теперь нуждаюсь в нем самом.

Я буквально чувствую, как мальчишка рядом со мной медленно умирает после этих слов. Я еще не знал, что пожалею об этом разговоре. Это стало моей самой огромной ошибкой.

========== Часть 19 ==========

Всю жизнь провожу в тени от блистающей луны по имени Тереза Агнес.

Сестра. Сестренка. Сука и сволочь. Не солнце, дарящее тепло и свет, а луна, нагоняющая тоску, слепящая своей белизной и яркостью. Харизма, ум, красота в одном, на самом деле, паршивом и прогнившем флаконе.

Я ненавижу сестру. Не потому что она самая любимая в семье. Нет, внимание родителей мне совершенно не нужно. Я ненавижу ее за ложь. Потому что всё, начиная от черных, крашенных волос, до кончиков пальцев на ногах пропитано враньем, бесконечным предательством и красотой.

Мне, парню, глупо завидовать сестре только из-за красоты. Но ей, в отличие от меня, не достались от природы голубые глаза, как у беспомощной рыбки, навыкате, и постоянно выпирающие кости. Она девчонка, у нее есть талия, грудь, какой-то природный шарм. Наверно, это и привлекло Галли.

Он еще одна причина, по которой я ненавижу свою сестру. Она забрала у меня все. Даже, черт возьми, парня. И вместо него дала мне медальон, который позже полетел в окно с легкой подачи Ньюта. Я ему благодарен за это. Потому что сам я не решался на подобное. В конце концов, она была моей сестрой. И еще год назад я, младший в семье, был готов стоять за сестричку стеной. А теперь…

Это из-за нее я оказался здесь. Всю жизнь вынужденный мотаться за ней хвостиком, я сначала ездил с ней по психиатрам, наркологам и прочим врачам, которые были необходимы моей сестрице—наркоманке. И после всей поддержки, что я ей оказывал, после всех теплых слов, которыми я утешал ее после очередной дозы, когда она отходила, я получаю не нож в спину. Я получаю десять раскаленных ножей, когда вижу ее обнимающейся с человеком, которого я, кажется, полюбил с первого дня пребывания здесь.

Я думал, что это любовь. Но, черт возьми, в моем-то возрасте каждый имеет право ошибаться!

Диагноз в карточке: стокгольмский синдром.

Жертва любит и оправдывает своего мучителя.

Назвать меня жертвой, на самом деле, трудно. Я отдаюсь ему добровольно. В большинстве случаев. В остальных я просто не сопротивляюсь, потому что верю: у него есть причина, чтобы быть со мной.

И даже если эта причина невесома, глупа, не обоснована, мне всё равно. Потому что ради Галли я искупал человека в кислоте. Практически убил. Это случилось, когда мы с сестрой только приехали сюда. После нескольких встреч с Поултером и после первой ночи с ним я попросил переселить меня к нему комнату. Уже тогда стало ясно, что я делаю первый шаг к череде ошибок и разочарований.

Парень, в комнате с которым я жил, раздражал меня. Мне не стоило особого труда достать кислоту. Вроде бы, это была соляная. И я завел этого парня в ванну и толкнул. Упс, какая досада, он упал лицом в кислоту. Глупая психолог Ава Пейдж подумала, что я сделал это руками, и мне доставляло удовольствие наблюдать, как вся комиссия удивляется отсутствию ожогов на моих руках. На ноги эти идиоты даже не додумались посмотреть. Но эту часть тела идеально видел Галли. И мне стоило огромных усилий не умереть от кайфа, когда грубые губы касались шрамов от ожогов на правой ноге.

Я продал душу дьяволу в тот момент, когда увидел Поултера. Да, я глуп. Да, я считал, что это любовь.

А потом пришел Ньют. Со своей манией к сигаретам и кокаину, со своей заботой ко мне, со своей ненавистью к Томасу. И я думал, что так будет всегда. Что это солнце будет светить мне, для меня, ради меня. Но оно повернулось другой стороной, уже не грея своими лучами мое вечно холодное, будто мертвое тело, а сжигая его.

Теперь его тепло для Томаса. И я не верю тому, что они прошли путь от ненависти до любви не за один шаг, а за десятки, сотни таких шагов. Я вижу, как Ньют переступает через себя, через мораль, через привычные устои. И понимаю, что я бы так не смог, если бы моей целью был Томас. Потому что он слишком добрый. Одним неверным движением, одним словом, брошенным невзначай, его можно сломать. И слишком большой риск пытаться его приручить, завоевать.

А Ньют смог.

И меня гложет ревность, стачивая остатки моей души до основания. Потому что я опять в тени. И даже крепкие, грубые руки Галли, прижимающие меня к стене, оттягивающие мои волосы, сжимающие мои запястья не приносят ничего, кроме желания умереть.

«Как же выбраться из этого лабиринта?» – спрашивал генерал. И я задаюсь этим же вопросом.

«Быстро и по прямой», – говорила Аляска Янг.

Я выберусь. Своим способом.

***

Томас буквально рассыпается, когда я его обнимаю. Я чувствую каждую выпирающую косточку, вижу синие венки, просвечивающиеся сквозь белоснежную кожу. Даже шрамы стали выделяться ярче, будто становясь еще больше, затмевая собой чистые участки тела.

Я лежу рядом с Томми и не могу уснуть, пока он дремлет в моих руках. Так мы проводим уже девятую ночь. Потому что каждую из них я просыпаюсь от крика, доносящегося из комнаты через кухню. Каждую ночь я срываюсь с места и бегу туда, чтобы увидеть карие, испуганные глаза.

Томасу снится мама. И он говорит, что впервые за все время так остро ощущает, что она мертва. От этих слов у меня мурашки бегут по спине, а волосы встают дыбом. Потому что мертвые во снах просто так не приходят. Потому что их присутствие не может ощущаться так остро по всему периметру двух комнат и кухни.

Томми боится спать один. Говорит, что боится не проснуться. И все эти девять дней и ночей сливаются в сплошной кошмар. Мы как две сомнамбулы ходим на занятия, механически впихиваем еду, половина наших действий похожа, будто мы два отражения. Вот только Томасу хуже меня в разы. Потому что его одолевает болезнь, съедающая силы, которых нет даже на банальный, сухой секс, которого так требует организм Флетчера.

Я замечаю, что Томас пропадает куда-то вечерами. Одна часть моего мозга кричит, что я идеально знаю. Вторая часть твердит, что этого не может быть.

На десятый день, за столько же до нового года, я узнаю правду. Банальную, выбивающую почву из-под ног правду. Он был у Минхо. Все эти сраные десять дней он ходил к чертову азиату ради нескольких грамм кокаина, которого у меня хоть жопой жри в чемодане! Он ходил туда, вновь отдавал свое тело, потому что не мог смотреть мне в глаза, думая, что мне противен секс с парнем.

Я вижу плечи, испещренные порезами. Я вижу худые запястья, истертые ремнем.

– Томас.

Окликаю парня, когда он хочет пройти мимо меня, сделав вид, что все как обычно.

Не Томми. Не Том. Томас. Строго, будто я режу тонкую веревку, по которой, как над пропастью, ходит парень.

Не оборачивается. Я подхожу, резко, слишком грубо беря Флетчера за израненное плечо, заставляю развернуться ко мне лицом. И бью. Четко, кулаком, под дых, заставляя согнуться.

– Ты просто мог попросить меня! – я хватаю темные пряди волосы и заставляю Томаса поднять голову. – Да черт возьми, я ради тебя и так выебал свои принципы во все места, мне не трудно сделать это еще раз!

Я вижу, как теплая карамель наполняется капельками слез. Отпускаю Томаса, и он безвольно падает на колени передо мной, обвивая своими цепкими руками мои ноги. Мелко вздрагивает, прижимается ко мне, в общем и в целом, выглядит так жалко, что мне хочется его ударить и пожалеть одновременно.

– Ты такая дрянь, Томми.

Я отцепляю его руки от себя, но не за тем, чтобы отстраниться, а чтобы сесть рядом, обнимая парня. Он действительно дрянь. Отравляющая меня, заполняющая собой все пространство во мне и вокруг меня.

Как сказал мне один человек: «Теперь я знаю, что такое любить. Заново. По-другому. Когда всё взаимно. Когда он лучший. И другого мне не надо.»

Я не до конца понимаю весь смысл этой фразы. Потому что моя любовь специфична.

Первая – разбилась об асфальт около моего дома.

Вторая – сейчас в моих руках.

И я боюсь, что мне действительно не нужно будет другого, потому что он затмит все вокруг. Я не могу допустить этого, чтобы потом это чувство со звоном не разбилось о суровую реальность.

***

До Нового Года всего один день, и весь колледж охватил предпраздничный ажиотаж, сносящий голову, как высокопроцентный алкоголь, который Томас с улыбкой заносит сейчас на кухню.

– Помочь? – интересуюсь скорее по привычке. Парень прекрасно справляется с коробкой, в которой стоят несколько бутылок Hankey Bannister*, которые на днях привезла из города по нашему заказу Бренда. Вслед за парнем влетает в комнату Тереза, размахивая черными кучеряшками. Волосы девушки идеально уложены, черное пышное платьице сидит на ней так, будто пошито специально для нее, а босоножки, какого-то фиолетово-синего цвета, на тоненьком и невысоком каблучке идеально дополняют весь образ. Скорее всего, весь этот сегодняшний наряд что-то типо репетиции праздника. Агнес тут же подлетает ко мне, и я вижу, что ее глаза подведены черным карандашом, делая их ярче.

Я обхватываю девушку за талию и сажаю к себе на колени. Она хихикает, ловя на себе острый взгляд Томаса.

– Шикарно выглядишь, – говорю это, одной рукой сжимая тонкую девичью талию, а другой убирая кудряшки за ухо Терезы.

Томас громко ставит бутылки на стол и смотрит на меня, скрестив руки на груди. Не ревнует, потому что на меня точно смотрит не с этим злым чувством, а с каким-то смехом.

Я говорю смеющейся Терезе:

– Простите, мадмуазель, но тут кое-кто желает вас прибить, а посему отпускаю вас.

Девушка спрыгивает, звонко цокая каблучками. Томас смеется, и этот смех будто эхом отскакивает от стен, приумножаясь моим. Предновогоднее настроение дополняется снегом за окном и гирляндами, которые мы вечером с Томми вешаем на кухне и в комнатах.

На часах 02:00. Звездочки на стенах моей комнаты мигают желтыми, синими, зелеными и красными огоньками. Я вижу отражение этих огоньков в глазах Томаса. Мы лежим на кровати, и в этот раз я вовсе не против, чтобы ноги Томми лежали на моих, чтобы его рука держала мою, крепко сжимая.

Кажется, я проспал тот момент, когда вместо образины у меня появилось сердце.

Love Me Like You Do —

Ellie Goulding

Нас всех собирают в столовой, где уже стоят ряды столов, ломящиеся от еды. Из алкоголя разрешено лишь по полстакана шампанского, но в каждой комнате стоит уже по несколько коробок с бутылками самого различного содержания.

Часы показывают половину двенадцатого вечера, и в помещении стоит такой шум, что даже начинает болеть голова. А еще тут пестрят всеми цветами платья девчонок, рубашки парней, и мы с Томасом здесь как два черных пятна, потому что на кареглазом черный, расстегнутый тонкий кардиган с пуговичками на рукавах, которые он закатал до локтя, и футболка. Кардиган, к слову, мой. Есть у Томми милая, до одури, привычка носить мои вещи. И мне это нравится. В этом есть что-то очаровательное и милое.

Тереза рассмеялась, когда увидела нас в комнате среди моих и Томаса раскиданных вещей. Арис, стоящий за ее спиной, как-то странно сморщил носик, всем своим видом показывая, что происходящее его не устраивает.

Знаете, парни тоже страдают проблемой, что надеть. Вот брюнетка нам заявила, что у нее такого не было, она просто решила, что идти в черном, как на траур, она не собирается. А потому на ней красовалось малинового цвета коктейльное платье, верх которого составляло кружево, а низ пышная юбка. Черт, ну стоит признать, у Терезы есть вкус в вещах. Жалко, характер дрянь и вкус в парнях вообще ни к черту.

Спустя почти два часа мучений мы с Томасом были одеты, обуты и заебаны Терезой. Потому что своим мельтешением, напяливанием на нас одежды она достала всех в радиусе одного этажа. Но это стоило того, потому что теперь, стоя в столовой, среди ярких пятен, я чувствовал себя уютно в черной рубашке и джинсах.

Не празднично, не нарядно, совершенно обычно. И, судя по жадному взгляду Томми, еще и сексуально.

– Ребят, – Тереза, подбежавшая к нам, отдает по стакану шампанского. – Прикиньте, речь директора отменили.

– Вау, – равнодушно произносит Томас, закатив глаза. Я смеюсь. Это действительно выглядит забавно.

– Нет, вы не понимаете! – брюнетка машет руками, безуспешно пытаясь создать поток холодного воздуха, чтобы хоть немного охладить свой пыл. – Крысюка нет в колледже, значит, после курантов на крышу полезем.

– Хуясе, – невольно вырывается у меня. В этом колледже я не был в двух местах: в медицинском корпусе и на крыше. И если в первое я не желаю никогда попадать, то увидеть все с высоты, хоть и небольшой, мне хочется безумно.

– Ага, пойдем все вместе: я, вы, Арис, Галли, Ми…

Девушка замолкает, настороженно смотря то на меня, то на Томми. Тот, в принципе, делает вид, что не слышит нас. Эх, Томми, птичка моя мозгоклюйка, хрен ты меня обманешь. Знаю, внимательно слушаешь, злишься, но упрямо смотришь на часы, показывающие без пяти двенадцать.

– Терез, – резко перевожу тему, – ты где Ариса потеряла?

Девушка машет рукой куда-то в другую сторону столовой:

– У младших вроде как своя пьянка. Мы его после курантов заберем, зайдем за бухлом и на крышу.

Такой расклад событий вполне устраивает, кажется, всех.

В воздухе висит какое-то немного напряженное ожидание, рассеивающееся с первым громким стуком курантов. К нам подтягиваются люди, Тереза, стоящая напротив, довольно улыбается. Сзади к ней подбегает Арис, видимо, поспешно сбежавший от сверстников. А сбоку, сжав мою руку в своей, ко мне прижимается Томми. И на двенадцатом ударе, когда все кричат «ура» и поздравляют друг друга, я коротко целую парня в губы, чувствуя, как замирает в этот момент его сердце.

А дальше мы бежим на крышу, захватив из комнаты бутылку виски на двоих, пачку шоколадных сигарет, валявшихся у меня на полке, и всего лишь одну безразмерную серую кофту, которая каким-то боком затесалась в массу черных вещей Томаса.

В итоге кофта достается совсем окоченевшему Арису, которого не греет ни градус выпитого алкоголя (я, честно, был против, чтобы мелкому наливали виски), ни теплый свитер. Он кутается в серую ткань, как-то вымученно улыбается, и меня точит совесть, что я оставляю его, уходя с Томми в дальний конец крыши.

В стороне ото всех мы курим, обнимаемся и целуемся между затяжками и глотками алкоголя. Губы Томаса горчат, он их облизывает, немного пьяно мне улыбается. И я не понимаю, как я раньше мог ненавидеть это чудо.