Текст книги "Корона за любовь. Константин Павлович"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Везде горели огни, рассекая темноту северной ночи – Петропавловская крепость, Адмиралтейство чётко выделялись на фоне чёрного неба, освещённые парадными огнями; чёткое каре войск на Дворцовой площади сопровождало все выходы всех членов царской фамилии слитным «ура», а восьмёрка белых скакунов перед каретой молодых так и рвалась в путь. Великолепный фейерверк, сопутствовавший до самого Мраморного дворца, – зрелище было необычайное...

На лестнице Мраморного дворца молодых встретили Александр с Елизаветой, родители снова благословили новобрачных, со всеми церемониями отвели их в спальные покои.

Шум торжества и сверкание огней остались за окнами, и они взглянули друг на друга...

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Михаил Петрович никак не мог устоять перед старшей дочерью. Сказала, что поедет на охоту вместе с ним, – и поехала. Сказала, чтоб седлали ей Голиафа – вороного жеребца с широкой, как диван, спиной, и Михаил Петрович лишь пожал плечами. Сказала, что наденет мужскую амазонку, – и вот, пожалуйста, вертится в широких меховых сапогах со шпорами, да в ладных толстых лосинах в обтяжку, да в мужском тёплом сюртуке с меховой опушкой. Только вот шляпку-амазонку надела женскую – меховую и с лёгким фазаньим пёрышком.

Сказала, что поедет по-мужски, и седло велела ставить мужское, и поехала-таки по-мужски, широко раскинув ноги на просторной спине Голиафа. Но Михаил Петрович, несмотря на своё брюзжание и строго поджатые губы, взирал на все её проделки с удовольствием и любовью. «Хороша девка, – думалось ему, – огонь, а не девка, будто и не от Варвары Алексеевны родилась. Той и в жизни не примыслилось бы сесть на коня, да ещё по-мужски, могла лишь в карете ездить, да и то тесно набитой пуховиками. А эта ровно и не в княжеской семье родилась, всё под руками горит, а уж рукоделье и за дело не считает...»

Так они и выехали ранним морозным утром – пострелять зайцев, потравить собаками лису, а может, и вепрь попадётся. Недурна охота по такой поре: снежок мягкий, пушистый, на нём все следы как на бумаге – вон ворона побегала в поисках еловых шишек, а вон и заяц пропетлял по кривой да извилистой дорожке.

Ели стояли сплошь облепленные снегом, и не дай бог стать под одну лапу: встряхнёт лёгкий ветерок ветку, и весь снег за воротом!

Поля – словно простыня белая, будто выстирали её к празднику да подсинили на славу – так и отдаёт голубизной.

А лес стоит редкий, дерево от дерева далеко: голыми сучьями топорщатся в небо белоствольные берёзы, раскорячились чёрными стволами дубы, а сосны да ёлки так и прошивают весь лес насквозь – можно строить весь гон...

Михаил Петрович – охотник бывалый. Это теперь, когда постарел да брюхо наел, не может пойти на медведя с рогатиной, как некогда в молодости, или на дикого кабана с одним кинжалом. Теперь всё больше в седле да по мелкой живности – зайца там или лису затравить, а молодых да сильных вперёд пустить. Жаль только, что не родилась дочка парнем – то-то знатный охотник вышел бы из неё. Поглядеть – сидит в седле будто влитая, и кажется, что с конём одно целое составляет: ни тебе вихляния в седле, ни тебе припрыжки при галопе. Одно слово – всадница хорошая...

И пока трусил он мелкой рысцой на каурой смирной лошадке за остальными охотниками, то и дело взглядывал на дочку, гордился, любовался, да и беспокоился: почему-то забрала вправо от всех, поскакала по снежной нови, взмётывая за собой клубы снежной пыли.

   – Егор! – крикнул он слуге-егерю. – Пригляди за барышней, куда понесло её!

Егор сразу вырвался из цепочки охотников, помчался вслед Маргарите, и снежный туман из-под копыт лошадей скоро скрыл и его, и Маргариту от отцовских глаз.

А она словно бы приметила невидную отцу точку: чернела у опушки продолговатая чёрточка. «Вепрь, – радостно подумала Маргарита, – выведу, выведу на охотников...»

Не успела она доскакать до опушки, где притаился дикий кабан, как зверь, испуганный несущимся на него конём, вынырнул из подлеска и помчался прямо наперерез ему.

Голиаф не ожидал такого, отпрянул в сторону, потом круто взвился на дыбы. Маргарита не удержалась в седле и со всего размаха опрокинулась на спину. Ноги выскользнули из стремян, рука ещё крепко удерживала повод, а сама она уже летела в мягкий рыхлый снег да так и осталась лежать там. Пригнув морду к снегу, удерживаемый уздой, остановился и Голиаф.

Всего на мгновение сознание покинуло Маргариту. Снежные блестящие точки на снегу внезапно показались ей отблесками свечей, сияющих в непомерно высокой церкви, а глаза святых с тёмных и неподвижных икон печально глядели на неё. Пел какие-то странные молитвы весь в золоте священник, водил за руки её, Маргариту, вокруг аналоя, блистающего так, что глаза слепило, и кого-то ещё, чёрного и страшного. Маргарита боялась взглянуть на этого чёрного и страшного, но понимала, что это спутник её на всю жизнь. И лишь тогда, когда они оба остановились перед аналоем, она решилась бросить взгляд на лицо.

Увидела редкие рыжеватые бачки по сторонам округлого упитанного лица, низкий широкий лоб со взбитым хохолком, пунцовые влажные губы, длинную верхнюю выбритую губу и коротенький, небольшой, словно обрезанный бритвой подбородок. Губы, мокрые и красные, вдруг потянулись к ней, и внезапно привиделось ей, что они вытягиваются в длинный поросячий пятак, который тянется к самым её губам. Когтистые лапы вцепились в её плечи и неодолимо тащили к чёрному тяжёлому телу, бесформенному и мрачному...

От ужаса и отвращения она сразу же очнулась.

Голиаф смирно стоял рядом, мелко подрагивая блестящей вороной шкурой, твёрдым шершавым языком слизывал солёные капельки с её лица. Всё ещё держа в руке повод, она неуверенно поднялась, села в рыхлом сыпучем снегу, повертела головой, руками, подвигала ногами. Слава богу, всё в порядке, только чуть-чуть побаливала спина, да и то не от удара, а оттого, что слишком вытянулась в седле.

Когда подскакал Егор, она уже была на Голиафе.

   – Не ушиблись, матушка-барышня? – с тревогой закричал он.

   – Батюшке ни звука, – пригрозила Маргарита.

   – Да как же... – растерянно начал было Егор.

   – Ничего со мной не станется, – рассмеялась Маргарита, а в глазах всё так и стоял поросячий пятак, тянущийся к её губам.

Она не раздумывала долго над приключившимся. Как ни в чём не бывало поскакала к основному отряду охотников, указала, куда помчался вепрь, испугавший её Голиафа.

Вепря затравили, связанного по ногам, с болтающейся на одной лишь коже головой и с капающей на белый снег кровью, привязали его к огромной палке, и качалась его туша между двух лошадей, прядающих ушами от запаха дикого зверя и то и дело норовящих скакнуть в сторону. Но погонщики были остроглазы, сбруя связывала движения коней, и вепрь в целости и сохранности доставлен был в огромный двор московского поместья-усадьбы Нарышкиных.

Маргарита вышла к мёртвому зверю, потрогала жёсткую щетину загривка, провела рукой по связанным копытцам. Странно, почему привиделся ей этот поросячий пятак, теперь опущенный к самой земле и вызывающий только жалость и скорбь? Она как будто стирала в памяти то странное видение, что пришло к ней в минуту беспамятства, и видом неживого, изуродованного зверя погасила эту вспышку сознания.

Через день, а может, через два, она и думать забыла о своём видении, объяснила его для себя тем, что вепрь выскочил навстречу и потому память услужливо подсунула ей его облик. Но где-то глубоко в душе засел этот кошмарный эпизод, и она старалась не вспоминать о нём, снежной поляне, на которой она очутилась, о сверкании огней в церкви, о золотой ризе священника, об этом отвратительном поросячьем пятаке...

В доме у Нарышкиных всегда толпился народ – то приезжали какие-то дальние родственники, троюродные братья и сёстры, гостили по нескольку дней, а то и недель, – всегда было шумно и весело, а за круглый стол в большой столовой зале садилось едва ли не тридцать человек. И потому Маргарита не обратила особого внимания, когда снова появилась в доме Ласунская. Чем уж взяла она Варвару Алексеевну, но та теперь ничего не делала без её совета! Помолчит-помолчит Ласунская да вдруг скажет такое слово, что и в ум не придёт Нарышкиной. И Варвара Алексеевна ценила подругу, особо привечала её, а уж о Поле Ласунском задолго до знакомства была столько наслышана, что с первого взгляда на этого щеголеватого молодого человека словно бы влюбилась в него. И хорош, и добр душой, и честен, и прям, а уж мать почитает, как святую, и все свои силы отдаёт ей. Словом, ещё не видя Поля, Варвара Алексеевна уже любила мальчика Ласунской.

   – Марго! – крикнула она в сторону детской, где, как всегда, возилась с младшими сестрёнками и братьями Маргарита. – Познакомься с замечательным человеком и будь похожа на него...

Маргарита вышла из детской всё ещё в весёлой суете и хлопотах. Бант на тёмных волосах сбился, платье сбоку помялось, но она никогда не обращала особого внимания на свои наряды и потому в таком виде и предстала перед мадам Ласунской и её сыном.

Она горячо обняла Ласунскую, всё ещё помня, как встретила её на дороге с перевёрнутым возком, потом сделала небольшой реверанс и её сыну.

   – Счастлив познакомиться. – Густой голос заставил её взглянуть прямо в лицо Полю.

Взглянула и отпрянула, бледность сразу покрыла её розовое лицо. Редкие рыжеватые бачки по сторонам округлого лица, низкий широкий лоб со взбитым по последней парижской моде хохолком, влажные красные губы, длинная, чисто выбритая верхняя губа и коротенький, словно бы обрезанный бритвой крохотный подбородок, утопающий в белоснежном жабо...

«Великий Боже!» – пронеслось у неё в голове. Но мокрые губы не вытянулись в поросячий пятак, а низко наклонились над её рукой, и она почувствовала влажный чмокающий поцелуй.

   – Извините, маман, – повернулась она к матери, – я в таком виде, мне необходимо переодеться...

   – Да и мы по-простецки, – только и успела кинуть ей в спину Ласунская, проводив взглядом взбегавшую на второй ярус девочку.

   – У вас такая взрослая дочь, а вы никак не выглядите старее её, – галантно заметил Поль, проходя вслед за Варварой Алексеевной в малую гостиную, где она обычно принимала самых близких друзей.

Варвара Алексеевна вспыхнула от удовольствия и смущения: давненько ей, матери пятерых детей, никто не говорил таких тонких комплиментов – и оттого сразу почувствовала расположение к субтильному, но щегольски разодетому молодому человеку. Знал Поль, чем взять стареющих женщин: один-два комплимента, намёк на неувядающую красоту, три-четыре цветка из модного цветочного магазина, и вот уже расположение и доверие завоёвано...

Маргарита влетела на второй ярус дома, промчалась в свою весёлую светлую горницу и упала головой в мягкую подушку. «Боже милостивый, – пронеслось в её голове, – не дай, Господи, свершиться, огради меня, спаси меня...»

И в то же время неотвязно билась в ней смутная мысль о неотвратимости судьбы, о том, что свершится то, что должно свершиться, и никакие молитвы, никакие мольбы тут не помогут. Она вытерла сухие глаза, горевшие от невыплаканных слёз, взяла новый модный французский роман и принялась глядеть на чёрные буквы, бегущие по белому листу. Но сама не понимала, то ли читает, то ли видит между строк свою горькую судьбу. Кончилось, видно, время её счастья, наступает время судьбы, от которой не спрячешься в подушку, не ускачешь и на Голиафе.

Она так и не сошла вниз, страшась одного лишь взгляда на это знакомое по её видению лицо, отговариваясь головной болью. Варвара Алексеевна недоумевала, посылала за дочкой несколько раз, но получала один и тот же ответ:

– Барышня головкой маются.

Варвара Алексеевна пожимала плечами, пышными и слегка увядшими, но с удовольствием слушала скромную болтовню Поля, перемежавшего парижские новости изящными комплиментами хозяйке дома.

Этот первый визит Поля вызвал в душе Варвары Алексеевны целую бурю: вот бы достался её старшенькой такой муж – сдержанный, добрый, любящий, вежливый и изысканный. И как только мог родиться в такой опальной семье такой молодой человек! Она с удовольствием разглядывала красивую трость с набалдашником из слоновой кости и круглую шляпу по парижской моде, небрежно брошенные на овальный столик у двери малой гостиной, туго натянутые чулки, подвязанные алыми бантами, его щегольски взблескивающие башмаки на каблуках, кружевные манжеты и скромно выглядывавшие из-под синего бархатного камзола высокие снежно-белые воротнички, подпирающие упитанное лицо. Даже крохотный его подбородок, теряющийся в волнах кружевного жабо, нравился ей.

«Скоро и Маргарите быть невестой, – думала заботливая мать, – а она вон какая дикарка, убежала от гостей и нейдёт вниз. Ну погоди, задам я тебе головомойку, попомнишь своё неприличное поведение...»

И она с особенным жаром и вниманием расспрашивала Поля и его мать, сиявшую от гордости за сына. Варваре Алексеевне ещё и в голову не пришло, что Поль может стать женихом Маргариты, а уж у Ласунской были прямые виды на её старшую дочку.

   – Маман, ну какая же из неё жена? – капризно выгнув пунцовые губы, говорил он матери после первого памятного визита к Нарышкиным. – Лицо что твой блин, русское, будто от крестьянки выдалась, глаза таращит, и нет в ней шарма, ничего изящного...

   – А уж как много красы даёт ей и имение богатое, и роскошь такая, что все твои долги ничто перед этим! Восемь тыщ душ – где ж ты найдёшь ещё невесту с таким приданым?

   – Всё-то вы, маман, о деньгах да о деньгах, – рассеянно проговорил Поль. – Берите с меня пример: я никогда о них не думаю...

Вдова молча окинула сына взглядом. Да, он никогда о деньгах не думает, кутит, мотает направо и налево и не знает, как тяжело они достаются ей, как из-за каждой копейки ссорится она со старостой, простым мужиком, умеющим тоже хорошо считать.

   – А уж худышка, кости торчат, – продолжал бурчать Поль.

   – Да и не возьмут они тебя, род Нарышкиных такой знатности, что нам с тобой и не снилось. Из этого рода была Наталья Кирилловна, мать Петра Великого, и такой он обширный, что везде у этого рода свои руки да свои уши.

   – Что мне до их ушей, – отозвался Поль, – коли связать меня хотите и свободы лишить...

   – Ах, Поль, разве я не думаю о твоём будущем, разве не о тебе забочусь? Подумай, много ли надо мне, бедной вдове, а ты человек молодой, тебе надобно и служить, и жить весело, и богатства у нас с тобой одни долги да мыши, ведь и за квартиру не плачено уже за целых пол года, и где ж я денег наберу для этого?

   – А что, разве добряк царский сын Константин Павлович не раскошелился для бедной вдовы? – съязвил Поль.

   – Не дали мне места для тебя при дворе, да и ничего не дали, – скромно потупив глаза, произнесла мать. Ох, как не хотелось ей говорить Полю о заветных двухстах рублях!

   – А ваш кошелёк я давно видел, – усмехнулся Поль, – да и кое-что позаимствовал...

Ласунская побледнела, схватилась рукой за пазуху. Поль усмехнулся: теперь он знал, где мать хранит деньги.

   – Поль, – взмолилась мать, – эти двести рублей годятся на подарки да букеты для невесты, а если выгорит дело, если окручу тебя с Нарышкиной – купаться будешь в деньгах...

   – Ладно, – поднялся Поль, – мне некогда, сегодня в клубе Английском должна состояться игра, и мне надо ехать...

   – Поль, прошу тебя, умоляю, не играй, последнее прокутишь, что тогда? В долговую яму попадёшь, кто тебя выручать будет?

   – Вы, маман, – даже не повернувшись к матери, прошипел Поль, – да не каркайте перед игрой. Уж проиграюсь, тогда и женюсь...

Он быстро вышел. Вскоре она услышала, как гикнул под окном кучер на щегольских козлах выезда, и покатили от дома лёгкие саночки с единственным её сыном...

К обеду Маргарита вышла бледная, и, хоть её зелёные глаза были сухи и горели огнём, мать сразу обратила внимание на её необычный вид.

   – Видишь, Михайла Петрович, и дочка от этого визита разволновалась, – шепнула она мужу.

   – От какого ещё визита? – недоумённо поднял седые брови Нарышкин.

   – Ласунская приезжала ко мне с сыном Полем, – пояснила Варвара Алексеевна. – Такой прелестный молодой человек и таких достоинств, что Маргарита наша засмущалась и убежала к себе, даже не вышла проститься с гостями.

Михаил Петрович опять непонимающе взглянул на жену.

   – Да не видишь, что ли, – уже сердито пробормотала Варвара Алексеевна, – заневестилась твоя любимица.

Ложка из руки Михаила Петровича со стуком упала в тарелку. Он внимательно поглядел на Маргариту и успокоенно сказал жене:

   – Будет тебе выдумывать, девчонка ещё ничем ничего, а ты уже находишь ей женихов...

Варвара Алексеевна слегка улыбнулась и отвела взгляд от мужа. На том и закончилось обсуждение первого визита Поля Ласунского, но с той поры запала в голову Варваре Алексеевне мысль, что такой добрый, преданный и красивый человек может стать достойным претендентом на руку её дочери. Ловко повела дело Ласунская, ни слова не говорила она Варваре Алексеевне о жениховстве, лишь расписывала качества Поля, его доброту и преданность дому и семье. И так подводила саму Нарышкину к мысли о свадьбе, что та и не заметила, как начала думать об этом как о деле решённом.

Только сама Маргарита каждый раз уклонялась от встречи с Полем, придумывая разные предлоги, чтобы не видеть его. Мать поняла это по-своему: хитрит девчонка, верно, влюбилась в него по уши.

   – Незнатен, – уныло отговаривал жену Михаил Петрович, – да и небогат...

   – Да разве счастье в том, что богат да знатен? – яростно набрасывалась на него Варвара Алексеевна. – Лишь бы человек был хороший, а остальное приложится...

Михаилу Петровичу стоило большого труда привыкнуть к мысли, что придётся расстаться со своей любимицей, отдать её чужому человеку, и он сопротивлялся этой мысли долго и упорно, но Варвара Алексеевна сумела и мужа приучить к раздумьям о предстоящей свадьбе.

Понадобилось, однако, ещё два года, прежде чем из замысла родилось дело...

В семье Нарышкиных уже давно смирились с мыслью о том, что Маргарита станет женой Поля Ласунского. Всё-таки Варвара Алексеевна решилась предварительно поговорить с дочерью и подготовить её к предстоящему торжеству.

Она нашла Маргариту в её комнате. За месяцы, пока Ласунские приезжали с визитами и посещениями праздников и балов, она очень изменилась: похудела, побледнела и при первых же появлениях Поля спешила отговориться то головной болью, то неотложными делами. Уже давно не слышала Варвара Алексеевна заливистого непринуждённого смеха дочери, её весёлой возни с младшими братьями и сёстрами, не видела её летящей походки по лестницам старого дома.

   – Марго, – начала она, застав дочь за бисерным вышиванием: Маргарита решила сделать подарок местной церкви – вышитый бисером покров к иконе Божьей Матери, – ты изменилась...

   – Я выросла, маман, – коротко ответила Маргарита, вглядываясь в рисунок узора.

   – Потому и пришла поговорить с тобой, – мягко начала мать, усаживаясь поближе к дочери. – Ты старшая в семье, ты вступила в возраст, когда уже надо подумать о будущем.

   – Я надеюсь, маман, что вы уже всё продумали обо мне, – горько возразила Маргарита. – Ты и отец вольны надо мной, и мне тут нечего сказать...

   – Ты послушная и скромная дочь, Марго, – удивлённо произнесла Нарышкина, – но в твоей воле подчиниться решению отца и матери или не слушать их, отвергнуть их решение.

Маргарита взглянула на мать – глаза её блестели от сдерживаемых слёз.

   – Вы ведь прочите меня за Ласунского, – тихо сказала Маргарита, – но вы хорошо знаете, что он мне не люб...

   – Девочка моя, – ласково подсела к дочери Варвара Алексеевна, – мы так любим тебя, так заботимся о тебе, столько труда вложили в твоё воспитание, что не станем готовить тебе горькой доли. Ты, может быть, не понимаешь, что на первый взгляд человек вроде бы и нехорош, но когда разберёшь его душевные качества, поймёшь, что с такими качествами может быть счастлива его суженая...

   – Маман, он мне противен, – прямо взглянула на мать Маргарита и снова наклонилась к вышиванию, чтобы скрыть выступившие слёзы.

   – Но ты не знаешь его так, как я и твой отец. Это лучший из всех молодых людей, которых я знаю, и твоя доля в замужестве с ним будет очень хорошей. Припомни, как жили мы с твоим отцом, а ведь меня выдали замуж против моей воли. Уже потом, через рождение твоё, узнала я его доброту и справедливость, его любовь и преданность мне. Я сперва боялась его, дичилась, я так не хотела идти за него...

   – Может быть, вы и правы, – вырвалось у Маргариты, – но почему, когда я вижу Ласунского, всё во мне дрожит от страха и сомнений?! Наверное, я никогда и никого не полюблю, если первый же серьёзный жених не доставил мне радости такой любви...

   – Какое ты ещё дитя, – возразила мать, – разве ты знаешь, что такое любовь, разве можешь понимать в твои годы, какова она? Мы знаем всё за тебя, мы решаем всё за тебя...

   – Это и обидно, – горько призналась Маргарита. – Конечно, я не видела света, не видела жизни, я доверяю вам, но...

   – Никаких «но», девочка моя дорогая, – поцеловала её мать. – Пойми, мы могли бы найти для тебя жениха и познатнее, побогаче, но мы выбираем не по достатку, а по тому, каков сам человек, добр или зол, каков он будет в своей семье. А Поль Ласунский превосходный, добрый, преданный человек, и я уверена, что ты будешь счастлива с ним так же, как счастлива я в браке с твоим отцом. Позволь нам руководить твоей судьбой, позволь выбрать тебе самую лучшую долю, какая только возможна...

Маргарита ещё ниже склонилась над шитьём: что могла она возразить своей любящей матери, главная забота которой она сама, Маргарита, её радость, её счастье? Но она вспоминала то свиное рыло, что вытянулось из длинной верхней губы Поля в её видении, и её невольно передёргивало от отвращения и страха...

Сама Ласунская даже не заговаривала о свадьбе. Она хотела, чтобы Нарышкина первая сказала об этом. И Варвара Алексеевна не выдержала.

   – Ваш сын, госпожа Ласунская, – произнесла она в очередной приезд матери Поля, – ему ведь уже к тридцати?

   – Да, Поль давно стал взрослым, – потупила глаза Мария Андреевна, – но он так привязан ко мне, что и слышать не хочет, чтобы устроить свою судьбу и жить отдельно...

   – Мне хотелось бы знать его чувства по отношению к Маргарите, – напрямик сказала Варвара Алексеевна.

   – О, он обожает вашу красавицу. Но он никогда не подаёт и вида, он такой скромный и постоянно стесняется, когда я заговариваю о Маргарите...

И опять она говорила уклончиво, хотя её так и распирало от желания завести речь о совместной жизни Поля и Маргариты.

   – Мы с вами так дружны, уже столько времени я знаю вас, и, наверное, сама судьба послала вас на ту дорогу...

   – Ах, если бы могла я мечтать видеть вашу прелестную Маргариту супругой Поля, – не выдержала Ласунская.

   – А почему вы не можете? – удивилась Нарышкина.

Ласунская скромно опустила глаза.

   – Разве могу я говорить об этом, хотя мечтаю день и ночь, – тихо призналась она. – Ваша Маргарита – совершенство, такая девушка составит счастье любого мужчины. И у неё столько предложений, столько молодых людей вьются вокруг неё...

   – О нет, – успокоила её Нарышкина, – мы не можем и допустить, чтобы богатство или знатность помешали девочке обрести счастье. Она ещё так молода и неопытна, она ничего не знает о супружеской жизни, мы держали её в строгости, оберегали от всех превратностей жизни. Я хорошо знаю вашу семью – и вас, и вашего сына. Много женихов у Маргариты, но почти все они, я думаю, ищут богатого приданого, Связей в нашем семействе. Вы никогда не заговаривали о судьбе моей Маргариты и Поля, но мне кажется, из них вышла бы прекрасная пара. Поль добр и честен, предан нам, он хороший человек, а как мало таких теперь! То и дело слышишь неприятные истории – муж бьёт жену, хоть и хорошего рода, и славного приданого, то бросает с малыми детьми... Я так хочу счастья Маргарите...

Ласунская встала.

   – Если бы вы только позволили Полю сказать заветные слова... Он так любит всех вас, так нежно говорит о Маргарите, он день и ночь мечтает лишь о ней, но он никогда не позволил бы себе сказать хоть одно нескромное слово...

Варвара Алексеевна и Марья Андреевна бросились на грудь друг другу, обе заплакали в голос: Ласунская от радости, что мечты её сбудутся, а Варвара Нарышкина оттого, что дочь её будет замужем за хорошим добрым человеком, знатность же рода Ласунских была почти такой же, как у Нарышкиных, хоть и не числилось в нём царицы.

Успокоившись, обе матери всё обговорили. На следующий же день Поль, принаряженный более обычного, явился в дом Нарышкиных с громадным букетом цветов. Он попросил Михаила Петровича принять его, и с первым же словом отец прослезился, обнял Поля и умоляюще прошептал ему:

   – Берегите моё сокровище!

Поль тонко улыбнулся и пошёл разыскивать Варвару Алексеевну. Лишь несколько слов сказал он матери Маргариты, и та тоже прослезилась, бросилась к мужу, чтобы обсудить счастливое известие.

Втроём ожидали они Маргариту в маленькой гостиной. Чувство роковой неотвратимости происходящего овладело Маргаритой, когда она встала на пороге с руками, крепко стиснутыми в кулаки, с глазами, опущенными долу, в лёгком розовом кисейном платье, отороченном зелёной лентой. Сквозь ресницы видела она своего толстого добродушного седоусого отца, державшего в дрожащих руках большую икону Божьей Матери в золотом окладе, свою мать, полненькую, с легкомысленной московской причёской и завитыми локонами по щекам, в тяжёлом бархатном платье былых времён, и его – щёголя в бархатном камзоле и снежно-белых кружевах.

Ей хотелось броситься на колени перед отцом и матерью, крикнуть им: «Не отдавайте меня этому чудовищу!» – а вместо этого она покорно ждала, пока мать не произнесла какие-то слова, а отец не сказал грустным потухшим голосом:

   – Дети мои, подойдите, я благословлю вас...

Маргарита с робостью и холодной отрешённостью в душе сделала несколько шагов и опустилась на колени. Широчайшая юбка её лёгкого платья вздулась вокруг неё воздушным облаком.

Она не увидела и не услышала, как Поль тяжело плюхнулся рядом с ней, и только тогда взглянула на всех. Слёзы кипели на глазах отца, мать счастливыми мокрыми глазами оглядывала стоящую на коленях пару.

   – Как они красивы, – шептали её губы. – Господи, дай им счастья, дай им любви и радости...

Холодок в сердце Маргариты поднимался всё выше и выше, добрался до горла, и несколько мучительных сдавленных рыданий вырвалось у неё. Поль с неудовольствием и удивлением посмотрел на невесту.

Когда они встали с колен, мать бросилась обнимать Маргариту, а отец с бессмысленной жалкой улыбкой хлопал по плечу Поля и говорил всё одни и те же слова:

   – Береги, сынок, моё сокровище...

Свадьбу назначили на осень 1797 года. За оставшиеся полтора года следовало привести в порядок московский дом, который давали Нарышкины за Маргаритой, и подмосковное Городище, где должна была проводить лето новая молодая семья. Требовались большие деньги, чтобы как следует обустроить гнёздышко молодых, и Михаил Петрович не жалел средств. Как он хотел, чтобы его старшенькая была счастлива, чтобы всё у неё было хорошо!

Маргарита в последнее время жила словно в каком-то сне. По инерции и необходимости вставала, принимала Поля и его мать, соглашалась со всем, что они говорили, и чувство нереальности происходящего и роковой предопределённости всё не покидало её. Да, так определил Бог, такое она видела в своём коротком беспамятном сне, так, видно, положила ей судьба – пострадать за слишком счастливое безоблачное детство и слишком счастливую радостную юность.

Поль каждый раз отмечал, что его худенькая невеста худеет всё больше, и ласково пенял будущей тёще. Та озабоченно соглашалась, но заставить Маргариту есть как следует ей не удавалось.

Она стояла перед аналоем тоненькая и слабая, ключицы выпирали из пышного белого свадебного наряда, волосы, зачёсанные в высокую причёску, сверкали жемчужинами, бриллиантовые серьги свисали почти до самой шеи, а вокруг неё, подчёркивая нежную округлость, обвивалось алмазное ожерелье. Гости переглядывались, перешёптывались, изумляясь строгости и чопорности невесты, восхищаясь её тонкой фигурой и поражаясь бледности её лица. Рядом с ней разодетый в белый камзол и пышные кружева Поль Ласунский как-то стушёвывался, и хотя он важно держал себя под венцом, до отрешённой торжественности Маргариты ему было далеко...

Сразу после церемонии все поехали в старый дом Нарышкиных, где уже накрыт был свадебный стол и освобождены залы для танцев.

Но Маргарита и Поль недолго были за праздничным столом: гости ещё кричали извечное «горько», а тройка вороных жеребцов уже уносила их в своё жилище – заново отделанный и роскошно обставленный московский дом.

Рядом с кабинетом Поль приказал оборудовать комнату домоправительницы, разбитной весёлой француженки Жюстены. Она и встретила их на пороге нового дома, а родители, выехавшие ещё раньше из-за свадебного стола, осыпали их пшеницей, приговаривая обычные присловья о плодовитости, плодородности и желая семейных утех.

Служанки раздели Маргариту, оставив её в длинной, почти прозрачной ночной сорочке, отвели в спальню, которая должна была теперь на многие годы стать основой их семейного союза. Перед уходом Варвара Алексеевна сказала Маргарите лишь такие слова:

   – Что бы ни делал с тобой твой муж, слушайся его, почитай, как я почитаю твоего отца. И ничего не бойся...

   – Маман, – попыталась спросить её Маргарита, – вы ничего никогда не говорили мне, не рассказывали. Что следует мне делать, как мне быть?

Варвара Алексеевна покраснела:

   – Ты чиста и прекрасна. Подчинись всему, что скажет или сделает твой муж, и ты всё узнаешь.

Она постаралась побыстрее уйти, чтобы не услышать новых вопросов дочери. И Маргарита осталась одна.

Откинулась портьера, в проёме появилась фигура Ласунского. Он был в бархатном халате, хохолок его был взбит, как всегда, но крохотный подбородок уже не утопал в кружевах и теперь казался ещё более маленьким.

Поль подошёл к горевшей на низком столике свече, руками взялся, как почудилось Маргарите, прямо за пламя, и в комнате стало темно и тихо. Он приблизился к Маргарите – просто чёрная тень придвинулась к ней.

   – Я отнесу вас на руках в вашу постель, – прошептал Поль.

Он взял её за плечи, и словно молния осветила сознание Маргариты – острые когти будто впились в её плечи, и что-то бесформенное и страшное подступилось к ней вплотную...

Безмерный ужас охватил её, она громко закричала, ноги у неё подогнулись, и сознание покинуло её. Она сползла на пол под руками Поля.