Текст книги "Корона за любовь. Константин Павлович"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

С замиранием сердца думал Константин о том, что скажет он брату и матери, какой отклик получат его слова и как сложится его дальнейшая судьба в зависимости от этих слов...

Кованые полозья большой гербовой кареты легко несли свой груз, а шестёрка вороных коней, запряжённых цугом, весело неслась по укатанной зимней дороге. Верный и неизменный Курута, толстый и обрюзглый, слегка всхрапывал в углу кареты, флигель-адъютанты осовело клёвами носами, а Константин всё думал свою тяжёлую думу.

В какие слова облечь своё заветное желание, как дать понять матери и брату, что без Иоанны теперь жизнь его не в жизнь, что без её тёмно-голубых сверкающих глаз, пышных локонов, обрамляющих свежее, нежно-белое лицо с розовыми бутонами губ, без её тонких рук с детски-мягкими пальчиками он и не представляет себе дальнейшую жизнь!

Они сразу спросят, кто такая, какова по рождению, по происхождению, пара ли ему, наследнику престола, достойна ли породниться с императорской фамилией, идти во всех торжественных процессиях впереди великих княжон, царских дочерей, рядом с самой императрицей Марией Фёдоровной, рядом с императрицей Елизаветой Алексеевной?

Что скажет им он? Конечно, нет, недостойна, конечно, дочь графа вовсе не ровня императорскому сыну.

Но какие слова найти, чтобы поняли: без неё у него не будет жизни, без неё ждёт его пустота?

Было уже однажды у него такое – как он был влюблён в Жанетту Антоновну Четвертинскую, как страдал, как изнывал сердцем, когда отказали и строго-настрого запретили даже думать о ней и мать, и брат. Неужели и теперь, когда судьба повторяет свой поворот, когда даже голосом походит Иоанна на Четвертинскую, когда её тёмно-голубые, синие, васильковые глаза так напоминают глаза Жанетты, а розовые щёки точь-в-точь как у неё, всё распадётся?

Нет, видно, не забыл он Жанетту Четвертинскую, не сможет забыть никогда, если увидел её в Иоанне и поразился сходству, тому, как может природа создать двойник той его давней любви.

Он изумился ещё больше, когда и имена их совпали до точности. Иоанна по-польски, а по-французски её звали Жанетта. И по отцу была она отчеством Антоновна. Жанетта Антоновна Четвертинская и Жанетта Антоновна Грудзинская...

Снова и снова выговаривал он её имя – Жанетта, вспоминал свою давнюю любовь, горевал, что не смог уговорить мать и брата позволить ему жениться на той, что запала в его сердце да так и осталась в нём навсегда.

«Брошусь на колени, – думал он, – умолю, упрошу...» – и всё подыскивал слова, с которыми обратится к матери и брату. Но фразы получались неловкие, неубедительные.

«Застрелюсь, если не допустят, – холодно, как о деле решённом, подумал он. – Не допущу, чтобы опять увели из-под носа, отдали замуж за какого-нибудь гонористого пана, чтобы не видеть её больше рядом, не танцевать с нею полонез, не положить руку на её гибкий стан и не почувствовать нежный запах её волос».

А с каким интересом слушала она его рассказы о войне, о боях, как расспрашивала о самых мельчайших подробностях! Никто так не слушал его!

Карету покачивало, но сон не шёл к нему, всё более и более напряжённо думал он об одном и том же.

Константин ехал на свадьбу, даже на две свадьбы сразу. Второй раз выходила замуж Екатерина, его сестра, а первый раз под венцом должна была стоять самая младшая из сестёр – Анна.

На эти две свадьбы должна была съехаться вся царская семья. Из Веймара прикатила Мария, из Варшавы ехал Константин. Вслед за этими двумя свадьбами уже близилось и время венчания предпоследнего брата – Николая. Он был в Шлезии во время заграничных походов русской армии и в Берлине увидел свою будущую жену – принцессу Прусскую Шарлотту.

Константин задумался о последствиях своего предполагаемого брака. Ещё не было в семье Романовых ни одного развода, ещё ни один член этого клана не женился по собственному выбору и по любви. Ему предстояло стать первым, а, как известно, первому всегда достаются самые главные трудности. Это уже потом, как по накатанной дороге, идут вслед за ним другие, а для первого и ухаб становится горой.

Среди всех празднеств Константину всё никак не удавалось заговорить о своём намерении с братом.

В первый же день он представился государю, рассказал, какой широкой рекой полились в Польшу порох и пушки, ружья и деньги, с увлечением говорил о том построении войска польского, которым он теперь занимался, его формировании, обмундировке, маршевых занятиях, смотрах.

– Я не ошибся в тебе, брат, – милостиво сказал ему Александр, и Константин не решился излагать свою просьбу. Отсвет хмурости от его намерения мог лечь и на все его действия в Польше по поводу устройства войск.

Но вот прошла и свадьба Анны Павловны с принцем Оранским, а после свадебных торжеств Мария Фёдоровна, счастливая тем, что и последняя её дочь выдана замуж, начала устраивать в Павловске, любимом месте своего летнего пребывания, бесконечные балы, спектакли, праздники.

В честь принца Оранского в начале лета здесь был устроен великолепный праздник со сценами из спектаклей, с балетами. Хор должен был исполнить торжественную оду, которая посвящалась принцу Оранскому.

Мария Фёдоровна очень серьёзно готовилась к торжеству и просила придворного поэта Нелединского-Мелецкого, обслуживающего все придворные торжества своими виршами, написать такую оду, которая удовлетворила бы любой взыскательный слух.

Старый поэт был нездоров, рифмы давно уже не слагались у него с лёгкостью и изяществом. Он был в отчаянии, что заказ матушки-императрицы будет сорван, и поехал к историку Карамзину. Николай Михайлович знал, кто может помочь престарелому придворному. Он направил его в недавно созданный Царскосельский лицей, к юному лицеисту Александру Пушкину.

Курчавый семнадцатилетний Пушкин легко, за два часа, набросал стихи. Они и прозвучали на празднике в исполнении хора, и Мария Фёдоровна была в восторге. Она расспрашивала, кто создал эти стихи, узнала, что один из лицеистов, Пушкин, и прислала ему в подарок золотые часы с цепочкой.

Говорят, Пушкин был смущён этим подарком, старался казаться независимым от царских милостей и нарочно разбил о каблук эти часы. Единственный царский заказ потом вызывал у поэта смущение и раскаяние. Впрочем, хор на стихи Пушкина потонул в целом ряде других представлений.

Константин с удовольствием смотрел на палатки, разбитые на лугу на фоне декорации, изображавшей швейцарскую деревню впереди гор.

Гвардейские полки, только что вернувшиеся из похода по странам Европы, разместились здесь со всей требовательностью военного строя – это напоминало всем войну против Наполеона, в которой участвовал и принц Оранский.

В лагере строго по уставу жгли костры, и всё это смягчало сердце Константина – всё-таки в душе он всегда был и оставался воином...

После блестящего празднества в Павловске пришло время Константину возвращаться в Варшаву. Лишь в самый последний момент – прощания с императором – он решился заговорить с братом.

   – Бог поразил меня любовью, – грустно сказал он Александру, – чистая, светлая, прекрасная девушка полюбила меня, и я не могу совратить её, не могу позволить себе обмануть её доверие...

Император с удивлением смотрел на Константина.

   – Государь, – Константин вдруг кинулся на колени, – разреши!

   – Встань, брат, ты что, – поднял его Александр, – что ты...

   – Знаю, что много глупостей натворил я в своей жизни, много проделок за мной, но сколь милостив ты ко мне, батюшка-государь, брат мой любимый! Служил и служить тебе буду преданно, ты знаешь душу мою. И всю твою кару приму, только бы рядом была та, к которой сердце моё прикипело, и ничем не вытравить любви из него...

– Счастлив ты, брат, – глухо сказал Александр. – Бог подарил тебе величайшую из всех радостей.

Константин понял тайный и больной намёк Александра: давно уже его сердце было пусто и оттого казался он разочарованным и смущённым среди блестящей толпы льстецов, негодяев, прикрытых золотыми мундирами. Слишком уж хорошо понимал он природу окружавших его людей.

Ничего не обещал император Константину, но у того как будто легче стало на душе – он сказал, а брат решит, брат всё объяснит матери. Конечно, она восстанет, опять с горечью начнёт говорить, что всё у Константина идёт шиворот-навыворот, что всю жизнь он огорчает её своими проделками.

Но брат знает, что и как сказать матери, как получить её благословение. Константин уехал из Петербурга, исполненный надежд.

Но прошло ещё два года, прежде чем он получил известие, что дело его движется помаленьку.

В марте 1818 года император приехал в Варшаву, чтобы открыть польский сейм, уверить поляков в принятии конституции.

Ещё в июле 1815 года зареяли над Варшавой белые орлы, на общественных зданиях появились польские флаги. В соборном костёле Варшавы была проведена большая божественная служба, а далее в присутствии всех правительственных лиц было отречение короля Саксонского от всех своих прав на польскую корону.

Но главным в этом действе оставались манифест императора российского о восстановлении Польского королевства и основания для конституции, даруемой восстановленной стране новым королём польским, императором российским Александром.

Принятая повсеместно присяга в верности своему новому государю поставила членов Государственного совета, сенаторов, чиновников и всех жителей Польши под защиту и опеку нового властелина.

Тогда же Александр учредил особый комитет для составления конституции под председательством графа Владислава Островского.

Константину царь не предоставил формально никакого участия в решении вопросов внутреннего управления новым государством, даже имени его не было в списке первых сановников. Ему, как и всем великим князьям царствующего дома, лишь давалось право заседать в Сенате и занимать первое сенаторское место по правой стороне царского трона.

Однако Александр хорошо понимал, что без слова Константина ни одно действие здесь, в Польше, не будет произведено. И первое время Константин занимался войском деятельно и с любовью.

Александр очень внимательно относился ко всем рапортам и докладам Константина, поощрял его. Из Стрельны, во время празднования двух свадеб в Петербурге, Константин писал в Варшаву Новосильцеву: «Принят был так милостиво государем императором, что даже этого никак не заслуживаю, и, лучше сказать, государь изволил особенною своею ко мне ласкою, будто бичом, подгонять, чтоб я ещё больше старался хлопотать».

Открывая польский сейм в первый раз, Александр в своей речи упомянул и Константина:

«Не имея возможности посреди вас всегда находиться, я оставил вам брата, искреннего моего друга, неразлучного моего сотрудника от самой юности. Я поручил ему ваше войско. Зная мои намерения и разделяя мои о вас попечения, он возлюбил плоды собственных трудов своих. Его стараниями всё войско, уже столь богатое славными воспоминаниями и воинскими доблестями, обогатилось ещё с тех пор, как он им предводительствует, тем навыком к порядку, который только в мирное время приобретается и подготовляет воина к истинному его предназначению».

После открытия сейма, его работы и торжественного закрытия Александр осматривал польские и русские полки, хвалил Константина за его деятельную, успешную работу по организации войска.

А Константин всё ждал, когда же император скажет ему заветные слова...

Трепеща, волнуясь, как мальчик, представил Константин Иоанну императору. На балу, который пришлось ему дать в честь приезда Александра, император протанцевал с Иоанной, много и долго разговаривал с ней, и уже в карете, на Калишском тракте, куда провожал Константин брата, обронил:

– Дело твоё пошло в Синод. Уговорю и матушку.

Константин, не помня себя от радости, принялся благодарить.

И опять потянулось время, занятое муштровкой, работой, войском.

Впрочем, Александр доверил брату военные дела не только по царству Польскому. В следующем же за открытием сейма году Сенату был дан указ:

«Главнокомандующему Литовским корпусом, его Императорскому высочеству цесаревичу Константину Павловичу всемилостивейше предоставляю над губерниями: Виленской, Гродненской, Минской, Волынской, Подольской – и Белостокскою областью власть главнокомандующего действующей армией, на основании учреждения оной, генваря 27-го 1812 года, впредь до нашего указа. Главнокомандующий представляет лицо императора и облекается властью его величества...»

В ведении Константина по этому указу не было гражданских дел, но все дела, касающиеся этих губерний, даже такие, как учреждение «контрактов», то есть съездов для торговых и промышленных дел в местечке Шавли, и гораздо менее важные, шли в министерство внутренних дел лишь после одобрения их со стороны цесаревича. А такие дела, как предание военно-полевому суду за измену, шпионство, разбой, грабёж и насилие, даже не докладывались министру, а сразу утверждались государем.

Губернии, попавшие под ведение Константина, были прежними польскими владениями, и наблюдение с его стороны над ними было первым шагом к воссоединению с исконной польской землёй. Фактически Константин был не только оком государевым в Польше, но и главой.

Кто знает, что задумывал Александр для Константина – возможно, полное отделение Польши под властью короля польского Константина. В одном лишь он был совершенно уверен: Константин останется до самого конца верным России, её государю, будет его твёрдой опорой и надеждой.

Новый брак Константина нарушал все эти возможные планы.

Четыре долгих года прошло, покуда Александр улаживал все дела по браку Константина. Наконец в самом начале двадцатого года Александр вызвал в столицу брата, наказав ему привезти портрет его избранницы.

И снова мчатся кони по наезженной зимней дороге, и снова теряется в догадках Константин, хотя и надеется на удачный исход своего дела. Портрет Иоанны, плотно завёрнутый в толстую ткань, словно даёт надежду на лучшее...

Александр сразу, не говоря ни слова Константину, повёл его к матери. А Мария Фёдоровна, всё ещё властная, расплывшаяся старая дама, встретила Константина упрёками. Едва ответив на его приветствие:

   – Вы никогда не были достаточно благоразумны, мой милый сын. Покойный ваш отец очень благоволил к вам, но вы не оправдали его надежд. Я не буду говорить вам, насколько вы огорчили меня, но я согласилась с доводами государя, моего старшего сына, который тоже милостиво и крайне снисходительно относится к вам...

   – Матушка, – упал к её ногам Константин, – простите меня за все огорчения, что я вам причинил, любите меня по-прежнему, даже если я сделал что-нибудь не так, как было вам желательно. Клянусь, в моём сердце вы занимаете первое место, я всегда любил и буду любить вас преданно...

   – Ладно-ладно, – нахмурилась Мария Фёдоровна, – я советовала вам воспользоваться обстановкой, которая сложилась в вашей семье, выбрать себе жену из рода, достойного вас, вашего положения и нашего рода. Вы не послушались моего совета. Что ж, свою судьбу вы ломаете сами. Всё остальное вам скажет государь...

Она протянула Константину руку для поцелуя, и он припал к этой пухлой, унизанной перстнями, руке.

   – В последний раз спрашиваю я вас, мой сын, – снова заговорила она, как будто всё ещё веря, что может что-нибудь изменить, – не перемените ли вы своё намерение?

   – Простите, матушка, но я не могу поступить иначе.

   – В таком случае, – жёстко сказала Мария Фёдоровна, – ваш выбор хорош, но лишь для частного лица. На вашу свадьбу я не отпущу никого из царствующего дома...

Он снова припал к не руке, чувствуя, как холодок заползает к нему в сердце.

   – Возьмите портрет, – указала она на портрет Иоанны, стоявший в углу комнаты, – надеюсь, вы будете счастливы...

Вот такое благословение получил сын от матери. Он вышел из её кабинета, еле держась на ногах.

Александр сразу же вручил ему целую кипу бумаг.

   – Синод расторгнул ваш брак с Анной Фёдоровной. – Он замолчал, выжидательно глядя на брата.

   – Государь мой, брат мой, – склонился перед ним Константин, – не знаю, чем я смогу отплатить за все милости, что проливаются на меня...

   – Но я смог уговорить матушку согласиться на твой брак с Иоанной Грудзинской только очень дорогой ценой...

Константин уже понял.

   – Вот манифест, заготовленный по случаю расторжения брака. – Александр показал ему бумагу.

Константин бегло пробежал глазами манифест:

«Цесаревич Константин Павлович просьбою, принесённой императрице Марии Фёдоровне и императору Александру, обратил внимание на домашнее его положение в долговременном отсутствии супруги его великой княгини Анны Фёдоровны, которая ещё в 1801 году, удалясь в чужие края по крайне расстроенному состоянию её здоровья, как доныне к нему не возвратилась, так и впредь, по личному её объявлению, возвратиться в Россию не сможет, и вследствие сего изъявил желание, чтоб брак его с нею был расторжен.

Вняв сей просьбе, с любезного соизволения любезнейшей родительницы нашей, мы предлагали дело сие на рассмотрение Святейшего Синода, который, по сличении обстоятельств оного с церковными узаконениями, на точном основании 35-го правила Василия Великого, постановил: брак цесаревича великого князя Константина Павловича с великою княгинею Анной Фёдоровной расторгнуть, с дозволением ему вступить в новый, если он пожелает.

Из всех сих обстоятельств усмотрели мы, что бесплодное было бы усилие удерживать в составе императорской фамилии брачный союз четы, 19-й год уже разлучённой безо всякой надежды быть соединённою, а потому, изъявив соизволение наше, по точной силе церковных узаконений, на приведение вышеизложенного постановления Святейшего Синода в действие – повелеваем: повсюду признавать оное в свойственной ему силе...»

Константин радостно передохнул: теперь он был свободен, теперь он мог вступить в брак с Жанеттой.

Но уже следующие слова манифеста насторожили его:

«При сём, объемля мыслью различные случаи, которые могут встретиться при брачных союзах членов императорской фамилии и которых последствия, если не предусмотрены и не определены общим законом, сопряжены быть могут с затруднительными недоумениями, мы признаем за благо, для непоколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой империи нашей, присовокупить к прежним постановлениям об императорской фамилии следующее дополнительное право...»

Он взглянул поверх плотного листа бумаги прямо в лицо Александру. Тот сидел с задумчивым и немного грустным видом, глаза его были опущены, словно бы он был в чём-то виноват перед Константином.

Что ж, брат прав: если уж он, цесаревич, поступает так, неизвестно, как поступят другие члены семьи. И Константин снова уткнулся глазами в манифест:

«Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии и, рождаемые от такового союза дети не имеют права на наследование престола...»

Мелькнуло в голове: отец, император Павел в «Учреждении об императорской фамилии» ничего не говорил о неравных браках. Там было постановлено только, что без согласия действующего императора такой брак не может быть признан законным. Следовательно, никакого вопроса о происхождении жениха или невесты не могло возникать, если согласен был с таким браком государь.

Значит, мать настояла на этом манифесте, принудила Александра сделать подобное добавление к действующему и ещё отцом учреждённому указу. Значит, Иоанна не сможет быть великой княгиней и наследовать трон вместе с ним, а её дети лишатся всех его титулов.

– Погоди, – глухо подтвердил вопросительный взгляд Константина, – Грудзинской я присвоил титул княгини. Дарю тебе имение Лович, по нему жена твоя будет считаться княгиней и титуловать её должно «светлостью»...

   – Благодарю тебя, брат, – тихо ответил Константин, – милости твои выше всего, что я могу для тебя сделать...

   – Но матушка обязала меня, – Александру было трудно говорить, – убедить тебя...

Он остановился, словно ему не хватало силы сказать всё, что было нужно.

   – Не знаю, как ты, – тихо произнёс он, – но мне всё как-то труднее и труднее жить. С такой ношей ходить...

   – Я понимаю тебя, брат, – так же тихо ответил Константин. – В нашей семье не очень-то много счастья...

Они посмотрели друг другу в глаза.

   – Пожалуй, один лишь Николай счастлив, – снова заговорил Александр. – Молод, почти на два десятка лет моложе, сильный, рослый...

   – Брат, брат, – тревожно перебил его Константин, – что с тобой, какая расстройка[29]29
  Расстройка – расстройство.


[Закрыть]?

Александру хотелось выговориться, рассказать, как угнетают его не только внутренние, но и общеевропейские дела.

Священный союз, который собирал он под девизом христианского принципа любви монархов, на деле превратился в орган подавления революций, стал полицейской мерой, а в личной его жизни не было просвета.

   – Тяготит меня отцовский престол, – раздумчиво сказал он брату, – отягощает...

Константин внимательно поглядел на императора.

   – Как бы я хотел бросить всё, жить частным человеком, тяжело тянуть этот воз, – всё так же медленно говорил Александр. – Тоска, скука, ни одного верного человека, и Господь на меня прогневался...

   – Государь, брат мой... – Константин невольно перешёл ту грань близости, которую позволял ему Александр, и прижался к его плечу.

   – Жить частным человеком – это ли не отрада, – настойчиво твердил Александр, – а ты встанешь на престол...

   – Уволь, брат, от такого, – засмеялся Константин, – да если ты отойдёшь от трона, я к тебе в камергеры пойду, сапоги твои чистить буду. Да и какой из меня царь – ты красив, молод, дипломат, а я солдат, солдатом и останусь...

   – Серьёзно я тебе говорю, – нахмурился Александр. – И потом – нет на нас Божьего благословения. Погляди, ни у тебя, ни у меня нет законных отпрысков мужского пола...

   – Никогда я не взойду на отцовский трон, – горячо заговорил Константин, – к делу я не приучен, да и убьют меня, как отца убили...

   – Ты цесаревич, Константин, тебя отец избрал в преемники мне, – снова задумчиво сказал император, – и власть я тебе передам, коль скоро решу отойти от дел. Хватит уж, сколько лет, даже солдату положен срок выслуги, а тут – по самую смерть...

   – Нет, батюшка-брат, не надо мне и говорить такого. Я тут же отрекусь, не нужно мне трона, не справлюсь я, если уж тебе невмоготу...

   – Значит, думать будем, кто на трон сядет, когда я отойду от дел. Николай у нас единственный благословен Богом – у него уже родился наследник. Его и будем прочить в преемники...

   – Хорошо ты задумал, брат, – сказал Константин, чувствуя, что именно так и должен был уговорить его Александр по мысли матушки. – Что ж тянуть, я и теперь готов.

Они долго ещё разговаривали, и результатом этой беседы было собственноручное письмо Константина с отречением от трона.

Он набросал текст своего отречения легко и непроизвольно, как будто всю жизнь только и делал, что отрекался от империи.

«Приношу всенижайшую просьбу, – писал он, – отставить меня, цесаревича Константина Павловича, от участи владеть троном. Не чувствуя в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда-либо возведён на то достоинство, к которому, по рождению моему, могу иметь право, осмеливаюсь просить Вашего императорского величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня...»

Александр подсказывал слова отречения, и Константин спокойно писал, то и дело обмакивая перо в чернильницу.

«Сим могу я прибавить ещё новый залог и новую силу тому обязательству, которое дал непринуждённо и торжественно при случае развода моего с первою моею женою...»

– Теперь я спокоен, брат, – поцеловал его Александр, – матушка будет довольна. Но, – он поднял палец, – никто и никогда об этом документе не узнает, кроме нас троих: тебя, меня и матушки. Даже Николаю ничего не станет известно об этом. И в ход это письмо будет пущено лишь в случае самой крайней необходимости.

Константин бросился на шею брату, они расцеловались и простились как самые лучшие друзья. Константин был искренен, в его чувствах никогда не было никаких дипломатических уловок. Другое дело – Александр. Он получил это отречение, понимая всё, показал его матери и велел хранить в полной тайне.

Но и Константин понимал, что только ценой такого отречения от российского престола покупал он своё желанное счастье – возможность брака с Иоанной Грудзинской.

Купил он и свободу от Жозефины Фридерикс. Он предложил ей громадную сумму, со слезами согласилась бывшая его фаворитка оставить сына у Константина, удалиться из Королевского замка и выйти замуж за незначительного польского дворянина. Через четыре года она умерла в Ницце...

Брак с Грудзинской был заключён быстро. Из своего любимого Бельведера, маленького замка, определённого ему на летнее проживание, приехал он в кабриолете, сам правя парой лошадей. В Королевском замке его уже ждали невеста и всего четыре лица, назначенные присутствовать при его бракосочетании: граф Курута, старый грек; его начальник штаба и с детства преданный друг Альбрехт, Нарышкин и Кнорринг. Никто из приближённых не был приглашён, даже никто из прислуги не наблюдал это действо.

В дворцовой церкви Королевского замка совершено было бракосочетание по православному обряду, потом такой же обряд был проведён в католической каплице[30]30
  Каплица (капличка) – часовня, молельня, божничка.


[Закрыть] того же замка.

Тайна должна была окружать это бракосочетание, и поначалу всё так и было.

После брачных обрядов Константин вышел из замка, ведя под руку свою новую спутницу жизни. Они сели в тот же кабриолет, и Константин взялся за вожжи. Только вдвоём ехали они к новой жизни в Бельведерском замке.

Но хорошие вести не стоят на месте. Как и когда узнали варшавяне о браке Константина, осталось тайной, но едва они поехали по улицам Варшавы до Бельведера, который отстоял от города на семь вёрст, как толпы народа, чудом и мигом собравшиеся на улицах, ликующими криками, громкими приветствиями и цветами под ноги лошадей обнаружили свои чувства.

Константин был польщён этими выражениями радости, принял их за признательность и гордо взглядывал на свою юную супругу.

До самого Бельведера сопровождало их ликование тысячных толп, приветствовавших главу польского войска. Лишь в Бельведере настали наконец покой и тишина. На многие дни затворился этот маленький замок, чтобы молодые могли предаться своему счастью. Нисколько не пожалел Константин о своём отречении – столько счастья доставляла ему его молодая жена. Один только взгляд на её свежее лицо, доверчивые синие глаза приводил его в состояние радости и благополучия. Нрав его смягчился, теперь он не подвергал свои полки вспышкам неистового гнева, не выходил из себя при малейшем недостатке в построении.

Несмотря на знаки внимания по поводу свадьбы цесаревича, поляки были крайне недовольны им. При любом случае цесаревич обещал «задать им конституцию», проводил свои организационные действия «жутковато», и хоть надеялись польские офицеры на содействие польской жены главнокомандующего, но Иоанна мягко уходила от вмешательства в дела мужа.

Храброго военачальника, но плохого наместника, безвольного и дряхлого, поляки уже не принимали в расчёт. Недовольство выливалось в ропот, в тайные сборища и общества по всей Польше.

И лишь Константин не видел этого. Он считал, что поляки должны поставить ему памятник за создание и отработку войска.