Текст книги "Корона за любовь. Константин Павлович"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Первое известие о болезни государя Константин получил за обедом. Только что все отсмеялись в ответ на очередную остроту Лунина, и Константин с удовольствием глядел на свежее бледное лицо своего адъютанта. Он очень любил этого безрассудно смелого офицера, его колкие шутки и крепкие выражения. Разгневавшись однажды на своих подчинённых за нерасторопность и неисполнительность, Константин перестал приглашать их к обеду, но, увидев Лунина, спросил, когда тот попотчует его очередной интересной историей. Лунин смело ответил, что свою историю он приберегает для обеда у главнокомандующего, и Константин хорошо понял намёк: к следующему же обеду в Бельведере были приглашены все адъютанты.

Он прощал Лунину такие дерзкие слова, которых никогда и никому не простил бы. Константин любил свою службу, нёс её с превеликим рвением и вмешивался даже в такие мелочи, которые отнюдь не должны были бы занимать его. Он запретил всем гусарам фабрить – чернить – усы и, увидев в строю Лунина, выделявшегося слишком чёрными усами при светлых волосах на голове, строго выговорил ему, спрашивая, почему его усы чересчур чёрные.

   – Потому, ваше императорское высочество, – смело ответил Лунин, – у меня усы чёрные, что у вас носа нет. И надобно справляться о том у наших батюшек...

Ответ был дерзкий и своевольный, но Константин только посмеялся, поняв вполне красноречивый намёк на свой маленький курносый нос. Вот и теперь, насмешив всех очередной остротой, Лунин оглядывал стол, за которым собралась не только вся семья цесаревича, но и все его адъютанты, за исключением дежурных.

Все смеялись, сам Константин заливался хохотом, слегка прижав салфетку ко рту. Лишь Иоанна только улыбнулась и строго глянула на Павла – сына, или как его здесь называли, воспитанника цесаревича. Но Павел словно бы и не слышал, что говорилось за столом, он вяло ковырял вилкой в тарелке, весь уйдя в какие-то свои детские мысли.

Задняя дверь сбоку от Константина приоткрылась, бочком проскользнул в неё дежурный адъютант, бесшумно подошёл к цесаревичу.

   – Курьер из Таганрога, – шепнул он на ухо Константину так, что его никто не услышал.

Константин поспешно встал, бросив на стол салфетку.

– Прошу извинить меня, господа, заканчивайте обед без меня.

Он вышел в приёмную, соединённую этой дверью с большой столовой. В кабинете его уже ждал запылённый, пропахший потом курьер. Константин взял два пакета, кивком головы отпустил курьера и вскрыл письма. Разными словами двое доверенных лиц государя – начальник штаба Дибич и флигель-адъютант и друг Александра князь Волконский – сообщали об одном и том же: государь занемог, у него перемежающаяся лихорадка, озноб и жар, и сильная слабость. Сообщали они и о том, какие меры приняли доктора.

Первым порывом Константина было вскочить в седло и мчаться к брату. Когда тот заболел в двадцать третьем году рожистым воспалением, Константин так и сделал – уже через два дня он был у постели брата, бросился перед ним на колени, целовал и обнимал больного. Но тут не два дня – всю страну с севера на юг надо было пересечь, чтобы доскакать до Таганрога.

Что с ним, как он, как изменилось его состояние теперь, когда прошла почти неделя с часа отъезда курьера, – такие мысли терзали Константина. Он не верил в плохой исход, знал, что Александр, воспитанный, как и он, в спартанском духе, крепок телом, но невольно подумал о странном капризе судьбы.

Александр поехал в Таганрог, чтобы повезти Елизавету Алексеевну на юг: доктора в один голос твердили, что ей необходим тёплый морской воздух, рекомендовали юг Франции или Италии. Никуда за границу Елизавета Алексеевна не согласилась ехать. Все при дворе знали, что императрица очень плоха, доживает, может быть, последние месяцы, а то и дни. Чахотка доедала её тело, похудевшее до того, что кости выступали из платьев.

Весь двор ждал, чем кончится эта поездка, которую Александр предпринял, вероятно, лишь из чувства долга: они с женой не были близки уже десятка два лет, никогда их не связывало чувство любви, и Елизавета Алексеевна была одинокой и нелюбимой в царской семье. Она не блистала, двор замирал без увеселений и праздников, когда император уезжал из столицы, а в последние годы он всё время разъезжал, будто что-то гнало его то из конца в конец страны, то за границу.

Свекровь, Мария Фёдоровна, сильно не любила невестку – образованная, воспитанная, изящная Елизавета Алексеевна словно возвышалась над ограниченной прямотой матери-императрицы. А когда случилось сватовство шведского короля Густава Четвёртого, отказавшего в руке старшей дочери Павла и Марии Фёдоровны, Александрине, а потом предложившего разделить с ним престол и корону сестре Елизаветы Алексеевны, Мария Фёдоровна и вовсе озлобилась на невестку, усматривая во всём этом её происки.

Все ждали смерти императрицы, знали приговор врачей, и потому Александр поехал в Таганрог, чтобы то ли успокоить свою больную совесть и побыть при последних часах Елизаветы Алексеевны, то ли устав от напряжённых трудов и великих разочарований.

Константин давно отрёкся от престола, но Александр не опубликовал документ, не дал никому проникнуть в эту тайну. Обнародовать манифест об отречении Константина, всенародно заявить, что престол переходит к младшему брату, Николаю, он не торопился. Только трое знали об этом: мать, Мария Фёдоровна, сам Константин да император.

Пожалуй, Константин догадывался, почему его брат не спешил с обнародованием этого документа: может быть, он ещё надеялся, что смерть жены позволит ему, императору, вновь выбрать себе спутницу жизни, может быть, у него ещё будет наследник по прямой линии – неисповедимы пути Господни.

Тогда и манифест об отречении, первый такой печальный опыт в царской семье, станет ненужным – прямая линия наследования может привести ожидаемого наследника на престол по закону, изданному ещё Павлом.

Ведь и титул цесаревича присвоил отец Константину лишь потому, что у Александра не было наследников мужского пола. Павел ожидал, что у Константина будут такие наследники, и тогда от него пойдёт династия, но и у Константина таких наследников не оказалось.

Теперь Дибич и Волконский сообщали, что Елизавете Алексеевне стало намного лучше, зато император в болезни и занемог серьёзно.

Но на другой день Константин получил известие, что императору полегчало, он даже поел, вставал с постели, и с сердца цесаревича словно свалился тяжёлый камень: пусть что угодно, он готов отречься от престола ещё и ещё, только бы его возлюбленный, обожаемый брат оставался живым. Он не мог себе представить, какая пустота образуется возле него, если брат отойдёт в мир иной.

Константин созвал всех своих адъютантов, объявил им радостную весть – болезнь императора отступает, – и приказал вынести вина – сам он не пил ничего, кроме воды, но эту радость стоило отметить.

Едва все пригубили бокалы, как вдруг дежурный снова скользнул в дверь – приехал курьер, ещё один курьер из Таганрога. Пакет выпал из рук Константина: Александр скончался... «Страшная насмешка судьбы, – в первый же момент подумал Константин, – ещё сравнительно молодой, сорокасемилетний император, крепкий телом, здоровый, с пылом молодости скакавший на лошадях, думавший о новом потомстве, умер, а его жена, чахоточная, плоскогрудая, едва ходящая, едва дышащая, осталась жива».

Что же теперь? Он крепился, хотя слёзы то и дело проступали на его глазах. Надо было отправить брата, Михаила Павловича, к матушке и Николаю, ещё раз подтвердить, что ни в коей мере не претендует на престол, что слово его, данное государю Александру, брату его, твёрдо.

Он написал матушке, что и она присутствовала при его отречении, она знает волю Александра, что сим он желает засвидетельствовать, сколь неизменна его воля следовать своему обещанию. А в письме к брату Николаю он удостоверял, что отречение, данное им ещё в 1822 году, нерушимо и что он хочет лишь просить дозволения у нового императора служить ему в тех же должностях и чинах, что пожалованы ему были покойным императором.

Константин отправил Михаила в Петербург, считая эти два письма официальными.

Однако Николай думал иначе. Да и как он мог думать, если покойный император оставил своё завещание и письмо с отречением Константина в полной тайне, не посвятив в них даже самого Николая?

Но прежде, чем Михаил прискакал в Петербург, произошли события, которые поставили Николая перед необходимостью присягнуть старшему брату.

Да, завещание Александра было зачитано в Государственном совете, да, отречение Константина было признано добровольным и подписанным им, однако Николай полагал, что он отказался от престола, будучи великим князем, а не императором, а в силу закона о престолонаследии только Константин имел право занять российский трон.

На другой же день все войска в Петербурге присягнули новому императору, Константину, на церковных службах ему провозглашалось «здравие», и по всему Петербургу пошли гулять слухи о новом императоре, который до сих пор сидит в Варшаве и не изъявляет никакого желания появиться в своей столице.

Николай сам способствовал этим слухам: желая показать, насколько его стремление царствовать законно, он первым принёс присягу старшему брату, хотя знал уже об его отречении.

Михаил прибыл в Петербург и прежде всего прошёл к матери. Он привёз письма Константина, и Мария Фёдоровна должна была удостовериться, что у её второго сына нет стремления занять российский престол.

Долго сидела она с Михаилом, читая письма Константина и расспрашивая самого младшего сына о последних днях и часах его пребывания в Варшаве. Она поняла, что Константин не приедет в Петербург, как настаивал Николай, что отречение его верно и неизменно, но маленькая деталь царапнула её сердце: Константин не приводил к присяге Николаю свою Варшаву – то ли ждал официального приказа, то ли затаился, выжидая, что будет в Петербурге.

Однако она вышла к Николаю, ожидавшему в приёмной, с весёлым лицом.

   – Ну, Николай, преклонитесь перед своим братом – он заслуживает почтения и высок в своём неизменном решении предоставить вам трон...

Но преклонения в голосе Николая не было.

   – Прежде чем преклониться, позвольте мне, матушка, узнать, почему я должен сделать это, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше: того ли, кто отказывается от трона, или того, кто принимает его при подобных обстоятельствах.

Николай всё ещё считал, что Константин должен приехать в Петербург, отречься от трона уже как император. Тогда вступление его, Николая, на престол выглядело бы законным в глазах всего народа и все слухи об узурпации трона пресеклись бы в самом зародыше.

   – Одних сих актов недостаточно, – говорил Николай матери, – необходимо прибавить к ним манифест от Константна, который освободил бы его от присяги, ему данной.

Мария Фёдоровна согласилась с мнением будущего императора, и снова и она, и Николай писали к Константину с убеждением, что одних актов Александра недостаточно, необходим и его приезд в Петербург, и его новое отречение, уже как императора. Письмо было отправлено с фельдъегерем. Константин получил его скоро и раздражённо отвечал матери и брату, что приглашение приехать в Петербург он принять не может, уверяя, что удалится ещё дальше, если всё не устроится согласно воле покойного государя, и поясняя, что непреложное и ни в чём не изменившееся его отречение не может и не должно быть извещено ни в какой другой форме, как только через обнародование завещания покойного Александра и всех приложенных к нему актов.

Оба отстаивали свою правоту: Константин хотел убедить всех, что поступает по воле брата, что лишь это священно и нерушимо для него. Николай же требовал закона, не давшего бы ему возможности не восходить на трон, но ставшего бы и для него непреложным и единственным.

Константин не желал трона, Николай не желал незаконного восшествия – разные точки зрения привели к печальным последствиям...

Пока братья препирались, настаивая каждый на своём, по Петербургу поползли слухи об узурпации трона. Этим воспользовались участники тайных обществ. Трёхнедельное междуцарствие словно бы нарочно было создано для восстания.

Однако Константин не сделал ничего для того, чтобы восшествие на престол младшего брата не сопровождалось возмущением. Он просто закрылся от всех в своём Брюлевском дворце в Варшаве, не принимал никого, не совершал своих обычных разводов и приводил в недоумение публику не только в столице, но и в самой Варшаве. Правда, о своём отказе царствовать он известил председателя Государственного совета князя Лопухина и министра юстиции князя Лобанова-Ростовского, просил и брата принять от него верноподданническую присягу, не имея никакого желания к новым званиям и титулам, лишь хотел ограничиться тем званием цесаревича, которым был удостоен за службу покойным родителем, и сохранением за ним тех должностей и чинов, что возложены были на него покойным братом.

Конечно, легче всего этот узел мог бы распутать сам Константин. Но он страшился ехать в Петербург, страшился встречи лицом к лицу с Николаем, но более всего боялся, что и его убьют, как императора Павла. Эта мысль тревожила его больше и больше.

Императорский комиссар Новосильцев, бывший в Варшаве вторым лицом после Константина, сразу после объявления о кончине Александра обратился к великому князю:

   – Какие же теперь будут приказания вашего величества?

Константин повернулся к нему и громким голосом заявил:

   – Прошу не давать мне этого не принадлежащего мне титула.

И снова в продолжение всего разговора Новосильцев называл великого князя величеством.

Константин в гневе закричал:

   – В последний раз прошу вас перестать именовать меня не принадлежащим мне титулом и помнить, что теперь наш законный государь и император – Николай Павлович!

Здесь впервые услышали все приближённые цесаревича, кто будет императором, и замерли, ожидая объяснений.

Но их не последовало. Зато курьеру, прибывшему из Таганрога с рапортом от Дибича о состоянии армии и подавшему Константину пакет с надписью «Его Императорскому величеству государю Константину Первому», он приказал тотчас скакать в Петербург, вернув ему пакеты нераспечатанными и запретив видеться с кем бы то ни было в Варшаве.

Странное, казалось бы, положение: с одной стороны, признавать законным нового государя, с другой – не делать ничего, что подтверждало бы верность этому государю. Константин выжидал, как обернутся дела в Петербурге, присягнувшем ему, а не Николаю, не приводил к присяге двор, сановников и все войска в Варшаве.

На что он надеялся, о чём мечтал, что тревожило его?

Смутная надежда, что вот возьмут да и провозгласят его императором вопреки его воле? Трагическая тень российского трона?

Однако Иоанна, его польская жена, женщина, ради которой он отказался от трона, рассеяла все чаяния мужа. Умная, честолюбивая, но очень реально оценившая его шансы на престол, она сказала Константину:

   – Оставьте надежды. Будьте в Варшаве тем, что вы есть, а Россию предоставьте другим...

Она не любила Россию, не понимала её и не хотела быть там даже неограниченной самодержицей.

Николай не постеснялся вскрыть пакет, который адресовался Константину. Это дало толчок к продолжению дела, которое словно бы застряло на полпути. В донесении Дибича речь шла о существующем заговоре, им открытом и распространившемся уже на всю империю, от Петербурга до Москвы, от Бессарабии и даже до Польши. Подтверждалось это показаниями юнкера Чугуева, служившего в Чугуевском военном поселении, и донесением капитала Майбороды, состоявшем на службе в третьем пехотном корпусе.

Сеть заговорщиков была настолько обширной, что Николай схватился за голову. Тут уже было два пути: либо оставить всё как есть и ждать, пока заговорщики не отважатся на решительные действия, либо срочно арестовать их, даже не дожидаясь вступления на престол.

Вышло иначе – оба эти события совместились...

Николай приказал собрать Государственный совет. Выйдя к сановникам, он произнёс только:

   – Я выполняю волю брата Константина Павловича.

И вслед за тем зачитал манифест о своём восшествии на престол. Обнародовал и другие документы.

С утра должна была состояться присяга войск. Что из этого вышло, давно всем известно. На другой же день после подавления восстания на Сенатской площади Николай написал Константину: «Я выполнил волю вашу! Я – император. Но, господи боже, какой ценой! Ценою крови моих подданных...»

Константин спокойно отнёсся к повелению императора о присяге, все войска безоговорочно приняли её, обязавшись служить новому императору верой и правдой.

Своему воспитателю Лагарпу немного позже Константин писал: «Раз принявши положение, одобренное покойным нашим бессмертным императором и моей матерью, на всё остальное смотрел я как на простые последствиями роль моя была тем более легка, что я оставался на том же посте, который занимал прежде и которого никогда не покидал.

Доволен и счастлив, насколько это возможно. Всегда знал – повиновение самое пассивное, действовал с полной откровенностью, без задней мысли, старался, чтобы делать то, что предписано, хотя бы и против моего мнения. Очень немногие поймут меня – они не имели счастья служить императору-брату, императору-другу, императору-товарищу и благодетелю и питать те чувства, которые мы питали друг к другу».

Николай был иным. Он не был товарищем, Константин на полтора десятка лет превосходил его возрастом, они никогда не были близки.

Едва Николай вырос, как Константин удалился в Польшу, и они даже виделись редко. И у младшего брата осталось глухое недовольство старшим, не облегчившим ему восхождение на престол, оставившем его наедине с восставшими. Николай не пригласил старшего брата даже на коронацию в Москву.

Гнев, ярость, возмущение и одновременно глубокая скорбь овладели душой Константина, когда он прочитал в «Ведомостях» объявление о предстоящей коронации государя.

– Как, – распинался он перед Иоанной, – не пригласить меня, который вручил ему, в сущности, власть над Россией! Никогда не позволил бы себе такого покойный Александр, не унизил бы меня так...

   – Константин, – нежно взглянула на него жена, – подумай сам хорошенько. Если приглашать тебя, значит, пригласить и меня. А поскольку ты старший брат, то и идти в церковь надлежит тебе впереди всех царствующих особ, рядом с государем. А как же без супруги? Значит, и я должна идти впереди матери-императрицы, впереди самой царствующей императрицы, впереди великих князей, их детей... Разве могут они позволить себе так сравняться со мной, жалкой княгиней Лович, всего лишь получившей титул из рук несравненного монарха, твоего обожаемого брата Александра? Я нисколько не обиделась б, если бы в такой процессии пошла самой последней, но для тебя это было бы унижением и позором. Пойми их пристрастие к этикету, которым я нисколько не дорожу, пойми их оскорблённые чувства. Ты думаешь только о том, что тебе больно, а попробуй стать на их точку зрения...

Константин молча стоял перед камином, как всегда, грея спину и невольно успокаиваясь от звуков завораживающего голоса жены.

   – Так что же, мне так и оставаться здесь, в Варшаве?

   – О нет, – улыбнулась Иоанна, – тебе надобно ехать в Москву, прибыть неожиданно, словно бы ты получил такое приглашение. Это я останусь здесь, я не поеду, а тебе непременно надо, это твоя родина, твой государь, это в конце концов твой брат...

Она убедила его, и он спешно выехал в Москву. На всех станциях он расспрашивал проезжавших, не было ли уже коронации, не опоздал ли он?

День коронации всё откладывался и откладывался: вдовствующая императрица Мария Фёдоровна то просыпалась в горячем поту, то ею овладевал озноб. Она всё ещё не могла оправиться от тяжёлой дороги в Москву. Старая, расплывшаяся, страдавшая головными болями и какой-то странной сыпью, она уже не имела столько сил, чтобы безбоязненно проделать долгий путь в карете из одной столицы в другую.

И Константин успел.

Пять дней от Варшавы до Москвы он проскакал галопом, постоянно приказывая погонять лошадей. И снова прокручивал в голове свою обиду: как мог брат не прислать ему приглашение, как мог его ближайший советник и друг Опочинин не уведомить Константина о дне коронации – он же просил сообщить ему об этом?

Бог с ними, решил Константин, он проглотит эту обиду: как теперь обижаться на брата, своего государя?

У заставы при въезде в Москву он оставил своих немногих спутников и полетел прямо в Кремлёвский дворец. Гвардейцы, стоявшие на часах, расступались перед ним – его ещё хорошо знали. Лишь перед самым кабинетом Николая дорогу ему заступил дежурный адъютант.

   – Повремените, ваше императорское высочество, – низко поклонился он Константину, – я немедля доложу о вас государю...

Константин присел на низенький бархатный диван, стоявший в приёмной. Хорошо, что есть время немного прийти в себя, свободно вздохнуть.

Он увидел адъютанта, пятящегося задом из кабинета. Дверь неслышно прикрылась, адъютант повернулся к цесаревичу.

   – Простите, ваше императорское высочество, – вновь низко поклонился он Константину, – государь просит вас несколько обождать...

Константин побледнел, но не сказал ни слова. Он молча сидел и ждал, словно какой-нибудь простой проситель. В такой роли ему ещё не приходилось выступать.

Через приёмную пролетел ещё один адъютант. Он мельком кинул взгляд на Константина и юркнул в дверь кабинета.

   – Ваше императорское величество, – тихонько сказал он в спину громадной фигуры Николая, читавшего какие-то бумаги, – там, в вашей приёмной, цесаревич Константин...

   – Так это о нём мне докладывали?! – изумлённо вскочил Николай.

Дверь из кабинета распахнулась, Николай бросился к Константину, сжал его в объятиях.

   – Прости, брат, что заставил тебя ждать, – заговорил он, – не сказали, канальи, что это ты, я подумал, Михаил вернулся, а мне ещё нужно было просмотреть список...

Он словно бы проглотил следующее слово, но Константин понял: список приглашённых на церемонию коронования в самом Успенском соборе. Положив руку ему на плечо, Николай повёл его в свой кабинет, тепло осведомился, как он чувствует себя с дороги, получил ли вовремя приглашение к коронации, а сам быстро успокаивался: приехал без приглашения, пришёл во дворец один, значит, супругу свою оставил дома, что ж, молодец, понял ситуацию отлично...

   – Вот погляди, как пойдёт церемония, – с напускным воодушевлением начал он рассказывать Константину о предстоящей коронации. – Ты пойдёшь справа от меня. Да, матушке что-то неможется, пойдём-ка лучше к ней, должно быть, она заждалась тебя.

Константин, сам никогда не умевший искусно притворяться, говоривший всё, что на душе, прямо и открыто, поверил напускной радости Николая, всему, что произносил тот, и мысленно поблагодарил Иоанну за то, что подтолкнула его к поездке на коронацию.

Мария Фёдоровна, расположившаяся со всем своим бесчисленным штатом в гигантском доме графа Разумовского, едва привстала на кушетке, где лежала, обвязанная полотенцем вокруг головы, и радостно-изумлённо приветствовала своего второго сына.

   – Константин, уж и не чаяла увидеть тебя...

Он молча поцеловал её толстую руку с многочисленными перстнями, спросил о здоровье и выразил сожаление, что её одолевает немочь.

   – Ничего, завтра, во время праздника Успения, я буду на обедне в Успенском соборе, – сказала Мария Фёдоровна и повернулась на подушках, жестом руки дав понять, что страдания её непереносимы и что им лучше отправиться восвояси.

Поддерживаемая своими статс-дамами, она и в самом деле на несколько минут появилась на другой день в Успенском соборе, но длинная церковная служба очень скоро утомила её, и она удалилась, едва выслушав первые песнопения.

Николай не отпускал от себя старшего брата, словно бы заглаживая его обиду. Он почти всю службу держал Константина едва ли не под руку, то и дело взглядывал на него, как будто приглашая вместе осенить себя крестным знамением.

Обида Константина давно растаяла: поместили его поблизости от апартаментов царя, и он с любопытством вникал во все тонкости предстоящей церемонии.

Но стороной, от одной из своих давних знакомых, к которой заехал по старой дружбе, он узнал вдруг, что Николай готовится принять корону из его, Константина, рук. Он странно забеспокоился. Зачем Николай это делает? Чтобы подчеркнуть, что он, Константин, передал ему престол?

Не медля ни секунды, поехал он к московскому архипастырю митрополиту Филарету и выразил ему своё недоумение. Тщедушный старец с длинной седой бородой почтительно беседовал с Константином и сказал ему, что если он не желает, возможен и другой исход ритуала, иное распоряжение.

Корону на свою голову Николай возложил сам, не прибегая ни к чьей помощи – ни митрополита, ни Константина.

Среди блестящей придворной свиты, нарядных членов императорской фамилии Константин чувствовал себя чужим. Он стоял рядом со всеми, стараясь не выделяться, и только доброе и приветливое лицо Опочинина, с которым он дружил и разделял все свои тайные мысли, заставило немного отогреться его сердце.

Выходя из собора, Константин шепнул Опочинину:

– Теперь я отпет...

Сумрачный, молчаливый, он принимал мало участия во всех празднествах по случаю коронации. Едва явившись на какой-нибудь бал, он сразу уезжал, отведав лишь вторую перемену кушаний на торжественном обеде, поднимался из-за стола и не обращал внимания на то, что его далеко не праздничный вид был замечен всеми и шёпотом обсуждался во всех московских гостиных.

Он уехал, как только закончились все официальные праздники, на которых ему полагалось быть.

Зато с удвоенной энергией принялся он за наведение порядка в Польше. Следствие по делу заговорщиков в Петербурге закончилось, но обнаружились следы, ведущие в войско польское и в русские войска, стоявшие здесь.

Константин негодовал. Ему так хотелось, чтобы в Польше было спокойно, а вот поди ж ты, и сюда забрались заговорщики, и кто знает, какими словами смущали они верных поляков. Сколько раз ручался он за поляков головой перед новым императором, клялся, что здесь всё спокойно и поляки должны быть лишь благодарны за милостивое к ним внимание.

Ещё бы! Деньги лились рекой на Польшу, войско польское было экипировано лучше, чем русское, арсенал битком набит оружием, а потоки пороха, пуль, довольствия изливались на Варшаву так, словно и не было в России другого воинства, кроме польского.

И хотя Новосильцев иной раз докладывал Николаю о брожениях в войске польском, Константин убеждал его в противоположном: «Совершенно уверен во всех войсках и начальниках частей, под командою моею служащих. Им нечем другим заниматься, как только службою».

За годы русского протектората бедная, разорённая Польша быстро превратилась в сильное, цветущее и благоустроенное государство. Финансы, школьное дело, торговля, промышленность – всё росло, развивалось благодаря сильным вливаниям России. Однако были люди, которых не устраивал благожелательный протекторат России, и они сеяли недоверие и ненависть к русским.

Нашлись среди поляков и декабристы...

Николай прислал Константину списки тех, кого следовало арестовать и отправить в Петербург для тщательного ведения следствия над государственными преступниками.

Среди тех, кому пришли вопросные листы следственной комиссии, великий князь увидел знакомую фамилию. Его адъютант, дерзкий, бесстрашный и остроумный Михаил Лунин, тоже был в этих списках.

Как, Лунин, прямой, честный офицер, его собственный адъютант, строго исполняющий службу, задумал вкупе с другими заговорщиками поднять руку на священную особу императора, а значит, и на него, правую руку своего государя? Нет, Константин не мог поверить в это. Так что же? Неужели конституция была им лишь приманкой? Он вспомнил, как кричали на Сенатской площади солдаты:

   – Ура Константину! Ура конституции!

А когда их спрашивали, кто такая конституция, простодушно отвечали:

   – Жена Константина.

Когда ему рассказывали об этом, он хохотал. Но кровь на Сенатской площади осталась, пушки Николая разогнали восставших.

– Не желаете ли поохотиться? – ответил Константин на вопрос Лунина, для чего он вызван к великому князю. Не повернулся у Константина язык расспрашивать Лунина, предлагать ему вопросные листы.

– С удовольствием, ваше императорское высочество, – удивлённо произнёс Лунин, как всегда, гордый своей выправкой. – Но у меня нет собак, чтобы идти по следу, а без собак какая охота...

   – Возьмите мою свору, – торопливо согласился Константин.

   – Благодарю, – щёлкнул каблуками Лунин. – На какое время?

   – За неделю успеете положить два-три вепря и кучу зайцев, – закончил Константин.

Радостно возбуждённый Лунин выскочил из кабинета. Дмитрий Дмитриевич Курута, старая нянька Константина, ошарашенно поглядел вслед вылетевшему адъютанту.

   – Поохотиться едет, – пряча глаза, сообщил ему Константин.

   – Ваше императорское высочество, – заволновался Курута, – Лунину пришли вопросные листы, и если ему известно это, он улизнёт...

Константин подошёл к камину, встал перед ним в привычной позе – расставив ноги, грея нывшую спину.

   – Знаешь, Курута, – задумчиво промолвил он, – в одной комнате с Луниным я бы не стал ночевать, но если он сказал, что возвратится, значит, возвратится. Слово его верное...

Старый грек покосился на своего господина, он угадал его мысли: ах, как хотелось Константину, чтобы Лунин не вернулся, чтобы ушёл за границу, ведь недалеко от Варшавы можно неплохо спрятаться в Европе...

Но Лунин явился ровно через неделю, привёз для Константина хорошо освежёванную тушу лесного кабана и пару-тройку зайцев.

И снова не решился Константин предложить ему вопросы из листов следственной комиссии, хотя других заговорщиков уже давно схватили и отправили в столицу.

Долго не отваживался он напрямик заговорить с Луниным, опасаясь его дерзкого ответа. Тайком приготовил паспорт, проездную, деньги, сложил всё в большой конверт.

   – Лунин, – сказал Константин как о чём-то незначительным. – Не хотите туда, на запад? Деньги, паспорт – всё готово, – торопливо прибавил он.

   – У меня нет намерения предать своих товарищей, – спокойно ответил Лунин,– и я готов разделить с ними их судьбу...

   – Что ж, прощайте, голубчик, – грустно произнёс Константин. – Не поминайте лихом.

   – И вы, Константин Павлович, – пробормотал Лунин, – дай вам Боже за вашу доброту. Столько лет вы меня терпели...

Они вдруг шагнули друг к другу и крепко обнялись. Лунин вышел, а через час арестантская карета уже везла его в Санкт-Петербург.

Лунин был приговорён к высылке в Сибирь, и это угнетало Константина до конца его дней...