Текст книги "Корона за любовь. Константин Павлович"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

Этот отчёт государю повёз сам Константин вместе с письмом самого важного государственного значения.

На станции Ижора коляска его столкнулась с экипажем Кутузова, только что назначенного императором командующим всей армией.

Они оба вышли из карет, расцеловались, причём Константин прослезился – наконец-то его брат решился на самый правильный шаг, наконец-то выученик Суворова едет к армии.

Константин ничего не рассказал Кутузову о состоянии армии, уверяя, что старый фельдмаршал всё увидит сам, лишь прибавил, что армия рвётся к сражению. А потом начал говорить о том, что интенданты и провиантмейстеры сплошь жулики и мошенники, что его корпус нуждается в амуниции и вооружении, что нехватка провианта и амуниции ужасающа. Он хлопотал и о том, чтобы в армию не поступали люди подозрительные и вредные, и предписывал по корпусу удаление таких людей, приказывал, чтобы не забирали насильно подводы у обывателей, а также кур, гусей и прочее имущество, но упомянул об этом лишь вскользь. О самом же способе командования Барклая де Толли армией Константин не сказал ни слова: ему было чуждо наушничанье за спиной.

Они тепло распростились, Константин снова обнял старого фельдмаршала, пожелал ему здравия и благоденствия и добавил:

– Бог услышал наши молитвы, и вот вы здесь...

Разъехались на узкой дороге две коляски, и Константин ещё долго, высунувшись из открытой дверцы, махал рукой вслед главнокомандующему.

К великому удивлению Константина, старый фельдмаршал продолжил линию поведения Барклая де Толли. Только постепенно великий князь стал понимать, как мало смысла было в его разговорах о наступлении. Не сразу начал проясняться замысел старого полководца – сохранить армию, не отвечать молниеносным выступлением на быстрое продвижение Наполеона.

Того и нужно было Наполеону, чтобы на самых границах России разбить русскую армию, навязать России позорный и унизительный мир. При длительном походе его армия могла не выдержать беспредельных пространств России, а снабжение продовольствием и амуницией могло превратиться в настоящую драму.

Но это потом, а сначала Константин всё ждал, когда же Кутузов даст настоящий бой французскому императору, заставит его повернуть обратно. Великий князь надеялся, что Кутузов поддержит его наступательный порыв.

Когда не произошло в течение месяца, что Константин пребывал в Петербурге, ничего сколько-нибудь похожего на генеральное сражение, он приуныл. Ах, как не хотелось ему обвинять самого себя в ошибке, как хотелось ему думать, что Барклай – источник всех бед армии, что его медлительная отходная дорога не была единственно правильным путём.

Да, Константин не любил признавать себя неправым, но, вспоминая об уроках Суворова, он видел, что не дорос до истинного понимания диспозиции, что его знания войны поверхностны и нуждаются в углублении. Не желал он снова садиться за книги и трактаты о войне и военном деле, а пришлось. Вынудила его к этому сама жизнь.

Будни в Петербурге, где были запрещены все увеселительные заведения, развлечения и пустое времяпрепровождение, настроили его на самый серьёзный лад. Он с жадностью ждал известий из армии, всё ещё придирался по пустякам к гвардейцам, снова поступившим в его распоряжение, но уже давно понимал, что муштра и военные экзерциции далеко не всегда нужны в армии.

Константин видел, как страдает Александр, как уходит от решения самых насущных дел. Он устранился от армии, с тревогой и бесконечной грустью следил за развитием событий, мрачнел и мрачнел. Константин старался поддерживать брата, но вести приходили всё более неутешительные, и императору не удавалось сохранять спокойствие и выдержку. Он всё больше и больше замыкался в себе, и Константину казалось, что его слова поддержки падают в пустое пространство.

Бородино сразило обоих...

Реляция Кутузова о Бородинском сражении была составлена в самых радужных тонах:

«Сей день пребудет вечным памятником мужества и отличной храбрости российских воинов, где вся пехота, кавалерия и артиллерия дрались отчаянно. Желание всякого умереть на месте и не уступить неприятелю. Французская армия под предводительством самого Наполеона, будучи в превосходнейших силах, не превозмогла твёрдость духа российского солдата, жертвовавшего с бодростью жизнью за своё Отечество...»

Так писал царю полководец.

47 генералов Наполеона и 50 тысяч французских солдат остались на поле этого побоища.

Но Александр знал из других источников, что Наполеон хвастал победой. В своих бюллетенях, распространяемых по всей Европе, гордо говорил он, что поставил русскую армию на колени. Александр читал эти хвастливые строки, сравнивал их с письмами и реляциями Кутузова, и мнение его о Бородинском сражении всё время колебалось.

Единственно, что он знал достоверно, что русская армия не разгромлена, хоть и понесла такие же потери, как и Наполеон, что она может сражаться и далее.

Но за спиной у Кутузова была Москва, и никто не мог помочь ему подкреплением. Ополчения, которые спешно собирались в ближайших губерниях, включали в себя голодных, босых новобранцев, вооружённых лишь деревянными кольями. Да и подойти к Москве они не успевали.

Из отступавшей армии неслись и неслись к императору донесения, личные письма, доносы и кляузы от многих соглядатаев, угнездившихся в войске Кутузова. Однако все они отмечали беспримерное мужество русских войск. Александр словно бы видел старого полководца, сидевшего на простой скамейке подле батареи у села Горки, грузного, нахохленного, в расстёгнутом сюртуке, с чёрной повязкой на пустой правой глазнице, или его же на белом коне, в парадной форме, въехавшего прямо на пригорок, где сыпались неприятельские ядра и свистела картечь. Только дерзкие усилия адъютантов заставили Кутузова выехать из-под обстрела – схватив его лошадь за поводья, они вывели её с пригорка.

Кутузов руководил боем, всё рассматривая с высоты, то с колокольни села Бородино, то с флешей[23]23
  Флешь – полевое военное укрепление (в виде рва, окопа), имеющее форму выступающего в сторону противника тупого угла.


[Закрыть], то с валов брустверов. Ни на минуту не выходил он из боя, забывая о еде и питье, и бранил тех, кто смел думать о поражении.

Но боже мой, какие неисчислимые потери!

Тысячами гибли солдаты, сотнями – офицеры, десятками – генералы.

Ранен был сам командующий второй армией князь Багратион: осколок ядра ударил ему в ногу и пробил берцовую кость. Его честная солдатская душа не могла вынести суровую размолвку с Барклаем де Толли – до сражения были они смертельными врагами из-за споров о тактике ведения войны. Холодный, непримиримый Барклай являл собой полную противоположность Багратиону – пылкому, храброму, рвущемуся навстречу врагу. В свою последнюю, как ему думалось, минуту Багратион послал ординарца к Барклаю со словами примирения.

Тот, узнав о смертельном ранении своего врага, стал искать собственной гибели. Под ним пало пять лошадей, все его адъютанты были убиты или ранены. Лишь Бог хранил Барклая де Толли, он остался цел и невредим Давняя вражда между двумя храбрейшими полководцами была напрочь забыта перед лицом смертельной опасности.

Константин читал донесения, все письма, посылаемые императору; он страдал, что не был в том бою, что Барклай отослал его в Петербург. Больше всего великого князя страшили известия о его пятом корпусе: как он стоял, как бились солдаты и кавалеристы, как командовал заменивший его человек. Гордостью наполнялось его сердце, когда узнавал он о всё новых и новых подвигах солдат и офицеров своего корпуса.

Самые доблестные, самые бесстрашные падали на этом поле первыми: погиб племянник Александра Васильевича Суворова князь Горчаков, разорван ядром герцог Карл Мекленбургский, служивший в русском войске, истёк кровью командир Астраханского гренадерского полка генерал Буксгевден, картечь сразила начальника штаба шестого корпуса полковника Монахтина...

А когда пришло сообщение о гибели братьев Тучковых, Константин и сам сделался мрачен. Он знал и помнил всех братьев: Павел почти на его глазах был смертельно ранен под Смоленском, а теперь смертельные раны получил и Николай – генерал, прошедший невредимым столько войн.

Как потом выяснилось, раненый Павел Тучков оказался в неприятельском плену, сам Наполеон предлагал ему свободу под честное слово больше не воевать. Но Павел отказался: приняв присягу, он не мог пойти против своей совести и дать подобное слово.

И ещё одна смерть – Александр Тучков. Генерал-майор, шеф Ревельского полка.

Геройская смерть!

У ручья Огник под страшным картечным огнём повёл он свой полк в атаку. Смертельный огонь хлестал в лица солдатам, и они не могли стронуться с места.

   – Ребята, вперёд! – позвал Александр Тучков.

Никто ему не ответил, солдаты прижимались к земле.

   – Вы стоите? – гневно крикнул шеф Ревельского полка. – Я один пойду!

Он схватил полковое знамя и вырвался вперёд. Солдаты побежали за ним.

Картечь разорвала ему грудь, но солдаты подхватили знамя и кинулись прямо на пушки.

На смертельно раненного Александра Тучкова упало раскалённое ядро, взорвалось, подняв тучу земли и осколков. Легла земля на разорванное в клочья тело, похоронив под собою героя...

Константин читал эти строки, и слёзы пробивались из его глаз. Он всё ещё помнил, как подвёл рослого красавца Тучкова к прелестной Маргарите, как скользили они по паркету залы, залитой бесчисленными огнями. Он помнил о письме Маргариты императору, где она умоляла Александра разрешить ей сопровождать мужа в его походе в Швецию, а больше всего вспоминал он о странной птице, Варюшке, приручённой Маргаритой и просившей у него кашки.

Как далеки и как близки были эти события!

И вот – Александр погиб... А сколько генералов, офицеров, солдат погибло!

Цвет русской армии, цвет русской нации!

Но сколько славных французских генералов было убито или взято в плен! Неаполитанским королём назвался бригадный генерал Бонами, чтобы спастись от неминуемой гибели...

Впрочем, лучше считать свои потери, нежели неприятельские, а своих потерь было 45 тысяч человек, Наполеон потерял 65 тысяч. Однако у него оставался ещё целый корпус, не брошенный в бой, а у русских подкрепления не было. Это хорошо понимали Александр и его брат. За Кутузовым больше не было никого!

– Умереть, но не отдать Москву, – хрипло выговорил Константин, взглянув на брата.

– Москва – это ещё не вся Россия, – кинул ему император.

Он как будто провидел, что Кутузов сдаст Москву, и сдаст её без боя, чтобы сохранить оставшуюся армию...

На другой же день получили они в Петербурге донесение самого фельдмаршала. Русские войска были спешно, тайно, ночью, перед самым рассветом, выведены через Москву на рязанскую дорогу.

Вести одна другой тревожнее поступали в столицу. Петербург оделся в траур, пустынные улицы словно заволоклись дымкой тревоги и напряжённого ожидания.

Константин тоже ждал с мрачным щемящим чувством: выдержит ли император, не пойдёт ли на поклон к императору французов?

Александр запёрся в своём кабинете и часами молился, стоя на коленях перед образами святых и самого Спасителя. Виски его побелели, волосы надо лбом всё больше редели, морщины у глаз и упрямо сжатого рта становились всё глубже. И всё-таки Александр выдержал – острое чувство ненависти к Наполеону не позволило ему просить унизительного мира.

Напрасно ждал Наполеон в роскошных покоях Кремля депутатов от городских властей с золотыми ключами от Москвы и посланцев русского императора. Вместо этого Москва заполыхала.

А Кутузов продолжал обманное движение армии. Никто не предполагал, куда поведёт её старый фельдмаршал, никто даже не догадывался о его планах. Никого не посвящал Кутузов в свои мысли, всё строилось на тайне.

Это уже потом начал понимать Константин, что обманным движением к Рязани Кутузов отсёк Наполеона от южных губерний, где французское войско могло бы пополнять запасы своих продовольственных магазинов. Подвоз из Пруссии, Польши, Австрии требовал много затрат, длинная дорога истощала силы самих провиантмейстеров. Подвоза хлеба, мяса, муки не стало.

Наполеон оказался в Москве отрезанным от всех путей сообщения с югом.

Реляции Кутузова к императору и намёка не содержали на его обманный манёвр – знал старый полководец: то, что будет известно при дворе, очень скоро станет достоянием и Наполеона. Даже от императора скрывал Кутузов до поры до времени свои мысли и планы. Потому и терялись в догадках в Петербурге, ломали головы, что предпримет Кутузов, как продолжит войну.

А Кутузов, сделав с армией два перехода по рязанской дороге, остановился у Боровского перехода через Москву-реку. Так и думалось Наполеону, что старый фельдмаршал увёл армию к Рязани, к ближайшему местечку – к Коломне, за Оку.

Наполеон следил за действиями Кутузова, хоть и оставались русские войска невидимыми для его глаз. Но были перебежчики, были и шпионы, им вменялось в обязанность сообщать о всех передвижениях русской армии.

Остановившись у Коломны, Кутузов неожиданно свернул влево, к Подольску, приказав незаметно идти по-над речкой Пахрой. Возле Коломны остался отряд, ему было сказано, что вся армия двигается к Рязани.

А две колонны русских отправились на тульскую дорогу и расположились у Подольска. Здесь и увидели солдаты страшный пожар в Москве. Далёкое зарево вздымалось на западе, закрывая небо густыми облаками чёрного дыма.

Из Москвы Наполеон послал Мюрата по рязанской дороге. Французы двигались по тракту, вполне уверенные, что следуют за главными силами Кутузова. Лишь в Бронницах, уже за Пахрой, понял неаполитанский король, что его провели, и спешно поворотил к Подольску. Но было уже поздно: Кутузов отрядил множество мелких отрядов для перехвата обозов и команд, двигавшихся к Москве. Один только отряд Дорохова за неделю взял в плен полторы тысячи французов.

Тыл был блокирован. Наполеон спешно выслал войска для очищения можайской дороги, но ловкий и неуловимый Дорохов искусно отступил, разгромив при этом два эскадрона гвардейских отборных драгун Наполеона.

Между тем разгоралась народная война против захватчиков. Наполеон сидел в горящей Москве, нервничая и возмущаясь неправильностью методов ведения войны старым полководцем, а партизанские отряды, нередко вооружённые лишь топорами да кольями, нападали на французские отряды, истребляли их, захватывали дороги и прерывали все связи Наполеона с тылом.

Мюрат с крупными силами преследовал русских. Под Чириковом произошло настоящее сражение, даже начальник штаба Мюрата генерал Феррье был взят в плен. Мюрат послал парламентёров к Кутузову – просил освободить Феррье под честное слово. Кутузов был отменно вежлив, ласков с посланными, но твёрдо отказал в просьбе.

В Тарутинском лагере армия остановилась. Стоя над чёрными водами маленькой речушки Нары, Кутузов негромко сказал своим адъютантам:

– Отсель ни шагу назад...

К лагерю подходили ополченцы, каждый день здесь начинались учебные смотры и атаки, сюда сходились и съезжались все, кто хотел биться против захватчиков.

Тыл Наполеона беспрестанно тревожили оставленные и посылаемые Кутузовым отряды казаков, партизанские набеги стали столь частыми, что французы уже не решались спокойно проезжать по можайской дороге.

Наполеон был заперт в стенах Москвы, пылавшей всё сильнее...

А Тарутинский лагерь вбирал в себя всё новые подкрепления. Подходили ополченцы из дальних губерний, из южных мест везли продовольствие, даже крестьянки из дальних селений приносили гостинцы и отыскивали своих мужей, сыновей, братьев.

Наконец и император Александр постиг сущность плана Кутузова – собрать новую армию, подкрепить старую, начать движение обратно именно отсюда, из Тарутинского лагеря. Константин почувствовал облегчение Александра.

Вести из Тарутинского лагеря становились всё отраднее – здесь уже собралось более 100 тысяч человек, причём в расчёт не принимались партизанские отряды и казачьи разъезды. Пушки, единороги, тулупы, сапоги, валенки, сухари прибывали в Тарутино целыми обозами.

Подвоза продовольствия Наполеону почти не было.

А пленных становилось всё больше. Французы и итальянцы, пруссаки и австрийцы, баварцы и вестфальцы составляли такую разнородную, разноцветную и разноголосую толпу, что русские солдаты с удивлением глядели на это скопище иноплеменных захватчиков, нашедших свою участь среди русского лагеря.

Штабс-капитан Фигнер с небольшим числом солдат оставался в Москве. От него узнавал Кутузов о том, что и как происходит в захваченной столице, и переправлял все донесения в Петербург императору.

Читая эти донесения, Александр как будто воочию видел французского императора. Сначала Наполеон ждал депутатов, которые должны были принести ему ключи от древней столицы. Не дождавшись, послал гонцов во все стороны Москвы, чтобы узнать о причине замедления. Но Москва была пуста, только ветер разносил по улицам клочки бумаги, обрывки верёвок. А когда загорелся Гостиный Двор, а потом Каретный ряд и ветер понёс на Кремль тучи дыма и хлопья пепла, Наполеон хрипло произнёс:

– Москвы нет более! Я лишился награды, обещанной войскам! Русские сами зажигают! Что это за люди? Скифы...

Константин тоже как будто наяву видел приземистого, с длинной спиной и короткими толстыми ногами французского императора, расхаживающего по горящему Кремлю. Он негодовал: русские не были цивилизованной нацией – они не покорились захватчикам, сдали Москву, но встали стеной...

Получив под своё начало гвардию, Константин весь погрузился в укрепление Петербурга. Хоть и стоял стеной на берегах Двины корпус Витгенштейна, но нельзя было не ожидать, что Наполеон приведёт в действие свои войска, находившиеся на левом берегу Двины. Петербург лихорадочно готовился к обороне, возводились защитные валы.

Весь день Константина был расписан по минутам, он появлялся и на строительстве оборонительных сооружений, и в гвардейских войсках, долженствующих выдержать осаду столицы, если бы это потребовалось. Сил было мало, приходилось всё время тратить на подкрепления, набирать новых рекрутов, следить за поставкой вооружения, продовольствия и амуниции. Великий князь сбивался с ног...

ГЛАВА ВТОРАЯ

Третью неделю безвыездно жила Маргарита в Коломне. Она делила со своей дворовой девушкой Стешей угол, снятый у какого-то купца. С самого утра вскакивала, бежала в почтовую контору, снова и снова спрашивала, нет ли вестей для неё – муж обещал писать именно сюда, и уже потом письма должны были доставляться в деревню, куда уехали её родные.

Но кроме первого письма, полученного ею ещё в день приезда, не пришло ни одной весточки.

Маргарита бродила по улицам, переполненным беженцами, уходила к Оке, глядела на тёмную воду реки, на её зелёные весёлые берега и снова направлялась к почтовой конторе.

Нет, письма для неё не было...

Она ждала весточек и от родителей, получала короткие записки, что в деревне всё спокойно. Николушка уже начинает громко разговаривать и всё кричит: «Мама!..»

Маргарита обливалась слезами умиления и восторга, но всё откладывала и откладывала день отъезда, несмотря на вопли Стеши, каждый день начинавшей с одного: когда же поедем в деревню?

Ещё один день, может быть, сегодня придёт письмо от Александра, может быть, завтра он напишет, что всё хорошо, он жив и здоров. Но пусть даже ранен, это неважно!

Когда она была с мужем, с ним никогда ничего не случалось, в каких бы жарких схватках он ни был. Её любовь оберегала его, она хранила его. Что же теперь мешает ему написать ей хотя бы одно слово? Она облила бы слезами серую нечистую бумагу, на которой стояло бы лишь это слово, она хранила бы её у сердца, она вновь ждала бы только одного слова.

А письма всё не было...

Лето проходило в бесплодном ожидании. Маргарита не могла и позволить себе подумать, что с Александром случится самое страшное, – нет, он должен жить ради неё, их огромной любви, ради сына.

Медленно несла свои воды Ока, зеленели её топкие и тенистые берега, волновалась и сновала по улицам тихого городка толпа бесприютных беженцев, норовивших уехать ещё дальше, в самую глушь и тишь. Скрипели колёса несмазанных телег, увозивших барский скарб, покрикивали на старых одров бородатые мужики, угрюмо взмахивающие кнутами и пешком следовавшие за лошадьми, ревели дети, не по жаре закутанные в платки и толстые шали, пылили небольшие стада коров и овец, которых гнали вглубь России...

Вот уже начала свёртываться листва на белоствольных берёзах над берегом Оки, пожухла и стала желтеть трава, остались на полях лишь ровные ряды срезанной стерни, по ночам замерзала роса на листьях и траве, обращая окрестности в утренний час в сказочную страну.

А писем всё не было...

Маргарита зажала своё сердце в комок, страшилась спрашивать у хмурого начальника почтовой конторы, только взглядывала на небритое лицо, – он отвечал покачиванием головы.

Опустели берега реки, снялись со своих мест последние беженцы, унылый ветер погнал по пустынным крохотным улочкам разный мусор. И Маргарита решила уехать.

В последний раз пришла она к почтовой конторе, неспешно вошла в низенькую, унылую избу. Там никого не было, лишь маленькая девочка, дочка начальника конторы, копошилась в пыльном углу.

   – А батюшка к войску поехал! – радостно крикнула она Маргарите, уже давно знавшей её.

Маргарита так и застыла.

   – Где, куда? – кинулась она к девочке, но та только пожала острыми плечиками, туго обтянутыми стареньким ситцевым платьишком.

Маргарита выскочила из избы. В самом конце узенькой улицы она увидела клубы поднимавшейся пыли, уловила какое-то движение и побежала туда. На самой окраине городка двигались ряды солдат, на берегу Оки уже забелели палатки, завиднелись шалаши, засветились в резком солнечном свете костры.

Маргарита побежала к самым первым рядам располагавшегося на отдых отряда, вглядывалась в обросшие щетиной пыльные лица солдат. Хотела увидеть хоть одно знакомое лицо – солдаты Ревельского полка были все ей известны. Но лица были незнакомые, строгие и угрюмые.

   – Какого вы полка, какой дивизии? – громко крикнула она прямо в лицо шедшему впереди с мешком за плечами старому бородатому солдату.

Солдат скинул с плеча мешок, положил на землю тяжёлый мушкет и начал обстоятельно объяснять Маргарите, какой полк прибыл в Коломну. Нет, этих солдат она не знала, не знала даже названия этого полка.

   – Что с ревельскими? – только и спросила она, со страхом ожидая услышать плохие новости.

   – Что, матушка, – подошёл к ней один из молоденьких солдат, – ай, не слыхала, что Москву супостат забрал?

   – Москву? – ахнула Маргарита. – Да как же, неужто отдали?

   – Воля Божья, – закрестились стоявшие рядом.

Неожиданно откуда-то из глубины толпы протолкался к ней молодой безусый офицер в небрежно наброшенном на плечи мундире, серых от пыли, когда-то бывших белыми лосинах, с непокрытой головой, позволяющей видеть завитки тёмных взмокших волос.

   – Маргарита, ты ли? – остановился он перед ней.

Она подняла глаза и в первую минуту не поняла, кто стоит перед ней. Потные потеки прочертили на пыльном юном лице бороздки, глаза были словно опушены ресницами. Лишь собрав все свои силы, она наконец узнала его.

Перед ней стоял её брат, Кирилл, кого она не видела столько лет и кого отвезли они с отцом в Санкт-Петербург ещё перед войной со Швецией.

   – Господи, – от волнения она даже забыла его имя, – неужто ты, братец?

Кирилл обхватил её плечи, прижал к себе.

Солдаты деликатно посторонились, оставив их на пустом пятачке возле бледного при солнечном свете костра.

   – Кирилл, – вырвалось у неё, – ты, верно, знаешь что-то? Где Александр, как он, почему я столько недель не получаю весточки?

Кирилл отстранился, заглянул в её наполненные слезами зелёные глаза.

   – Я ничего о нём не знаю, – поспешно сказал он, опустил голову и, взяв её за руку, протолкался к командиру полка, уже расположившемуся на пригорке и наблюдавшему за солдатами. – Погоди, – остановил он её и подошёл к старшему офицеру. Склонившись к самому его уху, что-то пошептал и молча отодвинулся.

Полковник кивнул головой.

   – Через день быть тут же! – крикнул он вслед Кириллу.

Тот тоже кивнул, полуобернувшись. Он уже стоял возле Маргариты и деловито говорил ей:

   – Значит, наши поехали в деревню?

   – Да, – односложно ответила она.

   – Отпустил на денёк меня командир, – всё так же сумрачно сказал Кирилл. – Едем, времени мало, повидаюсь с батюшкой и матушкой, и снова сюда...

Он не давал ей времени задавать вопросы, тащил за руку, расспрашивая по пути, где она остановилась, готова ли к поездке. Ей пришлось рассказать всё: что отец с матушкой, Николенькой и младшими сёстрами уехали в деревню, и что она осталась здесь ожидать вестей от Александра, и что страшно беспокоится. И всё время вертелся у неё на языке один вопрос: знает ли он что-нибудь об Александре?

Но Кирилл ловко уворачивался от ответа, хлопотал, снаряжая двуколку, давно приготовленную Маргаритой за неимением других подвод, усадил в неё саму Маргариту и Стешу, а сам вскочил в седло, свистнул, ударил стеком по лошади, и они тронулись в путь...

Дорога вилась по лесной просеке, с двух сторон их окружала плотная зелёная стена, кое-где среди сосен и елей уже покрылись молодым золотом белоствольные берёзы, а листья рябин и дубов заржавели и свернулись.

До самой деревни, где расположилась семья Нарышкиных, Маргарите не удалось и словом перекинуться с братом, хотя она всё время следила глазами за его ладной фигурой, хорошо державшейся в седле, и ждала, что он скажет хотя бы слово. Кирилл молчал до самого въезда в деревню.

Тихо и пусто было на дворе большого барского дома. Зелёная длинная подъездная аллея ещё желтела песком, принесённым с берега реки, а кусты и старые деревья по её сторонам уже начинали сыпать на этот песок свернувшиеся и тронутые тлением листья.

Кирилл первым спешился и стремительно взбежал на широкое деревянное крыльцо, окаймлённое резными, потемневшими от времени деревянными колонками. Маргарита удивилась, но туго натянула вожжи, стараясь удержать коня.

Из конюшни выскочил лохматый конюх, кинулся к двуколке.

   – Матушка, Маргарита Михайловна! – закричал он. – Что ж так-то, сами и правите, сами и...

Он не докончил. Маргарита выпрыгнула из двуколки, за ней полезла Стеша.

   – Матушка с батюшкой дома? – только и спросила Маргарита у конюха.

   – Где ж им быть, должно, чай пьют, – растерянно проговорил конюх, уводя коня подальше от крыльца.

Маргарита вбежала в дом. Просторный барский особняк наполнен был тишиной и лёгким сумраком – день угасал, и лишь короткие лёгкие полосы света ложились на жёлтые широкие половицы.

Безмолвие и уют старого дома охватили Маргариту. Здесь не было тревог походного быта, здесь ещё висели по стенам портреты предков, здесь всё ещё осторожно ступали ливрейные лакеи в жёлтых с красными отворотами сюртуках и белых перчатках, подавая господам чай в серебряных чашках и ставя на громадный овальный стол пузатый двухвёдерный самовар с серебряными нашлёпками по бокам.

Какое забытое, какое давнее житьё! Она отвыкла от этой роскоши, забыла горьковатый запах дымка из трубы самовара, так давно не видела спокойных оживлённых лиц своих сестёр.

Странно, ни отца, ни матери не было за чайным столом, никто не выбежал на крыльцо, чтобы встретить её, только дворовые девки жались по углам, готовые по первому зову госпожи стремглав нестись за нужной вещью или нужным человеком.

Выскочили младшие сёстры, и Маргарита, облепленная ими, подошла к чайному столу. Ещё дымилась большая пузатая чашка отца, до половины налитая, перевёрнута вверх дном чашка матери, положенная на широкое блюдце. Странно, она замечала такие мелочи, на которые в другое время не обратила бы никакого внимания.

Никого не было в комнате, а сёстры, хоть и приникшие к ней, понуро молчали, прижав головы к её тёплому боку.

Тишина дома сама по себе была зловещей, словно готовила её к взрыву, к грому, как тишина перед грозой, когда замирало всё в природе.

Маргарита присела на стул, в спешке отодвинутый отцом, – это его место, здесь он оглядывал свою большую семью, здесь под его зорким и строгим доглядом смирялись бурные вспышки детской энергии. Высокая резная спинка делала этот стул похожим на трон.

Отсюда он правил усадьбой, многочисленной дворней, отсюда шли его приказы по всему поместью. Маргарита удобно разместилась на широком мягком сиденье отцовского стула.

Она взглянула на белоснежную скатерть накрытого к чаю стола, на белокурые головки сестрёнок, на темнеющие перед вечером стены, и что-то забытое проснулось в ней при виде этой мирной картины.

Где-то когда-то видела она эту картину, не хватало лишь дополнения – отца с ребёнком на руках, с её Николушкой, Кирилла, а рядом, позади, и Варвары Алексеевны.

И словно подчиняясь капризам её памяти, выплыли они – отец с Николушкой на руках, за ним в дверях понурый Кирилл, а сзади мать с её широчайшими юбками.

– Нет-нет, – ужаснулась Маргарита, – только не это...

Это был сон, тот её прежний сон, виденный ею перед разлукой с Александром. Но теперь все лица и предметы обрели устойчивость и твёрдость, теперь это был её сон, воплощённый в действительность.

   – Нет, – снова повторила она, – этого не может быть...

   – Маргарита, сбереги себя для сына, – произнёс Михаил Петрович. По щекам его пробивались к седым усам дорожки слёз.

   – Кирилл! – закричала Маргарита. – Как ты смел не сказать мне ничего?!

Все трое замерли, словно ждали этих укоряющих слов и застыли перед самым страшным. Михаил Петрович держал на руках Николушку, а тот хватал ручонками его седые усы и курчавившиеся баки.

Отчётливая и такая нереальная картина стояла перед глазами Маргариты.

   – Так не бывает, – громко сказала она, – я знала, я видела всё это во сне, но не бывает так, чтобы всё повторялось до мельчайшей подробности...

   – Сон твой был пророческим, – угрюмо сказал отец, – и вот всё, что осталось тебе от твоего Александра. Твой сын, как две капли воды похожий на твоего мужа.

Маргарита смотрела и смотрела на эту картину, на ребёнка, тянущего к ней пухлые белые ручки, на подавленного брата, на мать, теснившуюся позади мужчин, и темнота заволокла её взор...

Почти две недели провела она в беспамятстве. Сказалось всё – и напряжённое ожидание в Коломне, и предчувствие беды, и эта весть, как огонь проникшая в сознание.

Едва выныривала она на поверхность из провала, оглядывала родные лица, едва успевала произнести одно это прилипшее к ней слово «нет», как опять уплывала по чёрным волнам беспамятства.

Кирилл уехал на другой же день, возвращаясь в армию, отец и мать ломали над ней руки, подносили Николушку в надежде, что один её взгляд на сына произведёт желаемое действие, но Маргарита продолжала метаться на постели, говорить несвязные слова, пылать в жарком бреду и плыть по чёрной реке без сознания.