Текст книги "Корона за любовь. Константин Павлович"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Будто сама судьба простёрла над Константином свою руку и не допустила его гибели в пределах царства Польского. Вот уж поистине удивительно, когда всё готово, чтобы погибнуть человеку, а какая-то нелепая случайность уберегает его.

За все шестнадцать лет своей жизни в Варшаве, за всю свою деятельность не позволил себе Константин Павлович уклониться от своих обязанностей, требовал от подчинённых слепо повиноваться, но и сам неукоснительно следовал этому правилу. Ни разу не пропустил он смотра, парада, тем более развода постов и войск.

А тут заболел палец на ноге – распух, почернел, да так, что ломота пошла по всему бедру: ни встать, ни забыть боль хотя бы на минуту. И ведь утром ещё не было ничего, на разводу на Саксонской площади случилась беда.

Впервые Константин не поехал на развод – доктор прикладывал к распухшему пальцу примочки и давал лекарства.

Развод кончился, и боль прошла, но время было потеряно, и Константину оставалось только негодовать на себя.

– Говаривал покойный князь Багратион: «Молода была – янычар была, стара стала – г... стала», – ворчал он, укладываясь, однако, в постель раньше положенного часа.

Утром боли как не бывало, палец снова пришёл в нормальное состояние.

А на Саксонской площади его поджидали с нетерпением. Заговорщики из польских тайных обществ решили прежде всего убить Константина. Сорок вооружённых молодых людей в плащах должны были явиться на площадь, замешаться в толпу зрителей и ждать приезда главнокомандующего польскими и русскими войсками в Варшаве цесаревича Константина Павловича, в сущности, неограниченного повелителя Польши.

Когда покажется Константин, заговорщики должны были перебить и всю его свиту, а потом провозгласить перед собранными на площади войсками независимость Польши от России, напасть на русские казармы и обезоружить находившиеся там соединения русских войск.

– Треклятый палец, – бормотал Константин, не подозревая, сколь большую услугу оказал ему внезапно образовавшийся нарыв.

В Варшаве уже было неспокойно. На стенах всё чаще появлялись прокламации с призывами ко всеобщему восстанию, с угрозами в адрес русского императора, всё чаще возникали на улицах молодые дерзкие парни в красных конфедератках с национальными кокардами, старались задеть русских солдат и затеять драку, а на Бельведерском дворце была наклеена бумажка, что скоро этот дворец будет сдан в наем.

К Константину то и дело поступали обличительные и остерегающие анонимные письма, рассказывалось о планах восстания, о главарях. Константин лишь бросал в огонь камина эти анонимки, сам он никогда не прибегал к подобному типу сообщений, и они выглядели в его глазах свидетельством подлости и грязи.

Правда, он распорядился в день, о котором ему донесли, что начнётся всеобщее восстание, усилить патрули из русских солдат, заменить поляков своими, местом сбора русских войск в случае тревоги определил Бельведерский дворец, где жил постоянно.

Но назначенный для восстания день прошёл, и Константин посчитал всё выдумкой, дурными угрозами и не возобновил предупредительных мер. Он всё ещё считал, что польские войска останутся верны ему, их преданность и дружелюбие казались ему неизменными.

Заговорщики тем временем разослали в польские полки своих представителей, приглашая принять участие в восстании, сигналом к которому должен был послужить пожар пивоварни в Сольцах, предместье Варшавы.

Общий план уже давно был разработан, обсуждён со всеми участниками, оставалось только назначить день. Константин не явился на Саксонскую площадь, и заговорщикам пришлось отложить всеобщее восстание.

Тем не менее общий план остался неизменным – убить великого князя, взять арсенал и раздать оружие народу, обезоружить русские войска и уничтожить всех генералов.

Первую часть плана поручалось выполнить тридцати двум студентам. Их привели к присяге и ждали лишь условленного знака, чтобы напасть на Бельведерский дворец.

Всё это время Константин не подозревал о решении главных заговорщиков. Его дворец охранялся только двумя безоружными сторожами-инвалидами, а массивная решётка ограды даже не запиралась на ночь.

Странное непростительное легкомыслие! Бельведер отстоял на семь вёрст от самой Варшавы, его легко было окружить, но за пятнадцать лет спокойной жизни в царстве Польском Константин и думать забыл о мерах своей личной безопасности.

За себя он никогда не боялся, но был сын, рядом жили княгиня Лович, слуги, челядь – всё требовало тщательного присмотра и охраны, но великий князь никогда не заботился об этом...

И в этот день он, как всегда, переоделся в лёгкий холстинковый халат, плотно пообедал и, всё ещё чувствуя лёгкую боль в пальце ноги, прилёг отдохнуть в своём кабинете, на неизменно кожаном тюфяке и плоской кожаной подушке.

Но едва он коснулся подушки головой и заснул сладчайшим сном, как в его приёмную вошли вице-президент города начальник варшавской полиции Любовидзский со своим адъютантом. Полицмейстер явился к Константину доложить о готовящемся восстании, но не решился будить его и молча ожидал в приёмной, отделённой от кабинета несколькими комнатами.

Уже смеркалось, в это время года темнеть начинало рано, а Любовидзский всё ещё ждал.

Камердинер Фризе внёс шандалы с зажжёнными свечами, и Любовидзский мерил большими шагами приёмную, подгоняемый всё более и более возрастающим беспокойством.

Слишком сильно надеялся Константин на благодарность и благородство поляков – даже по отзывам иностранных послов польское войско было теперь самым лучшим в Европе, самым организованным и хорошо обученным, и великий князь раздувался от гордости, показывая его императору во время недавней коронации.

Заслужив блестящую похвалу своей деятельности, он ещё ретивее принялся за свой труд. Даже с братом у него пошли некоторые разногласия: Константин всячески отговаривал императора от мысли послать польские войска к границам Турции в открывшуюся там кампанию. Себе под нос он то и дело ворчал, что война лишь развращает солдат, подрывает дисциплину, словно и не думал о том, для чего нужна вся эта дисциплина и муштровка.

Его доводы Николай признал неубедительными, но не хотел огорчать старшего брата, и войска остались в Варшаве.

И вот теперь Любовидзский должен был уведомить о восстании, которое готовилось именно в польском войске.

Но прежде чем полицмейстер дождался пробуждения Константина, он услышал шум во дворе Бельведерского дворца. Молодые парни в красных конфедератках, с ружьями бежали к центральному входу. Часть отряда обогнула угол дворца и спешила к другому – заднему выходу.

Сторожа-инвалиды не только не сумели оказать сопротивление студентам, но сразу были пригвождены к земле сильными ударами штыков.

Любовидзский подскочил к стеклянной стене, выходившей во двор, но уже не увидел студентов: топоча сапогами, поднимая страшный шум, мчались они по лестнице, по пути разбивая всё, что попадалось, – статуи, вазы, срывая со стен картины. Любовидзский отшатнулся от стены и заметил в конце коридора парней со штыками наперевес.

Он бросился бежать, конфедераты – за ним. Пробежав несколько комнат, тучный высокий полицмейстер успел распахнуть дверь кабинета Константина и громко крикнуть по-польски:

– Ваше высочество, спасайтесь! Вас хотят убить!

Захлопнув дверь, он помчался по коридору, крича и размахивая руками.

Константин вскочил с постели, бросился к двери на шум, но в кабинет влетел бледный и перепуганный камердинер Фризе, резко захлопнул дверь и задвинул обе задвижки. Ничего не объясняя Константину, он потащил его за руку к маленькой, незаметной в стене, дверце, ведущей на крышу, в одну из угловых башенок.

Любовидзский же бежал, петляя, от комнаты к комнате, но конца коридора его нагнали молодые и сильные студенты. Первый штык вонзился в его спину, потом были ещё шестнадцать...

Лишь после того как кровь обрызгала все стены и пол коридора, конфедераты поспешили к двери кабинета. Она оказалась закрытой, и студенты начали разбивать её прикладами, руками и ногами. Дверь не поддавалась – старая, дубовая, она скреплялась ещё и широкими железными полосами и не желала открываться при всех усилиях.

Другой отряд убийц наскоро пробежал двор и сгрудился у заднего подъезда. Навстречу им шёл такой же тучный, невысокий человек в генеральском мундире. Это был состоявший при великом князе генерал Жандр, всем свои обликом очень похожий на Константина.

Студенты тут же подскочили к нему, штык прошёл через всё тело генерала, и он упал. Ещё и ещё кололи убийцы бездыханного человека, в сумерках не различая его лица. Потом остановились и закричали тем, кто был внутри дворца:

– Спускайтесь вниз, он убит!

Но те, что ломились в дверь кабинета великого князя, ещё долго и бешено колотили прикладами дверь, выбили кусок толстой старой древесины, увидели через образовавшуюся щель, что комната пуста, и принялись крушить всё, что попадалось под руки.

Звенели осколки стекла, с серебряным звоном лопались старые зеркала, ножки больших прямых стульев ломались о столы и комоды, а диваны с жалобным треском выпускали пружины через вспоротую ткань обивки.

В узкое окно крохотной башенки Константин видел, как скользнули со двора красные конфедератки – над Варшавой уже занималось огромное зарево двух больших пожаров, били в стёкла башенки гулкие тревожные звуки колоколов, зазвонивших со всех католических костёлов, слышались выстрелы, шум и движение заполнили все улицы Варшавы.

Только семивёрстное расстояние да рощи на дорогах заглушали их, но Константин понял, что всё, о чём упорно твердили ему анонимы и о чём предупреждали агенты, началось...

«Варшава восстала, – с ужасом думал он, – и против кого? Против монарха, обласкавшего её своим вниманием, восстановившего страну, сейм, польский язык, войско». Поляки хотели убить и его, кто так их любил, кто позволил стране принимать реки денег, что текли в Польшу из нищей России, порох и пушки, ружья и обмундировку. Теперь они хозяйничают в арсенале, грабят всё, что было доставлено им же из России.

Константин дрожал от холода и горя: в башенке не было камина, а его лёгкий халат не держал тепла.

Он обернулся к Фризе – тот без слов понял великого князя, кивнул головой, прислушался к мёртвой тишине, охватившей Бельведерский дворец, и осторожно отворил маленькую дверцу на винтовую лесенку.

Фризе принёс из кабинета мундир и ботфорты, шпагу и пистолеты.

Константин быстро оделся и тут же повернулся к Фризе.

   – Что с княгиней? Она жива?

   – Они не посмели ворваться в её покои, – ответил камердинер.

   – А я поначалу кинулся к ней, чтобы защитить, – горестно поник головой Константин, – лишь потом уразумел, чем ближе ко мне, тем больше опасности для неё...

Из окна башенки при далёком отсвете пожаров он увидел, что у Бельведерского дворца начинают собираться войска: тёмные тени солдат, ржание лошадей показывали, что прибыл гренадерский конный полк.

Константин сбежал по лесенке, прошёл кабинет, отодвинул задвижки. В конце коридора лежал в луже крови труп Любовидзского, в столовой царил хаос, все стёкла больших окон были выбиты, и осколки хрустели под ногами. В сумраке при отблеске зарева было видно, как ещё покачиваются ржавые спирали пружин разодранных диванов.

Великий князь то и дело натыкался на разбитую мебель, стащенные и разрезанные ковры, но почти не обращал внимания на разорение. «Кончилась спокойная славная жизнь в Варшаве, – внезапно подумалось ему, – что ждёт меня теперь, какая участь предстоит?..»

Ему показалось, что стоит взять командование над русскими полками, что должны были по тревоге собраться у Бельведерского дворца, выступить на улицы Варшавы, принять бой, и поляки покорятся.

Но он понял, что этот созревший в его голове план неосуществим: русских было вдвое меньше, чем поляков, – у них было хорошо снаряженное, сильное, дисциплинированное войско. И он сам создал это войско, своими руками сотворил себе противника.

Единственный путь сберечь русские полки – вывести их из города, постараться любой ценой сохранить, не ввязываться в кровавую сумятицу на улицах Варшавы. «Пусть сами с собой разберутся, – с тоской подумал он. – Найдутся же среди поляков здравомыслящие люди, не позволят черни резать и грабить...»

Уже строились поблизости от дворца солдаты, уже перекликались в сумраке, уже ржали лошади под торопливыми всадниками, когда Константин вышел на площадку перед Бельведерским дворцом.

К нему подошёл вице-адмирал Колзаков. Он едва добрался до Бельведера, обходя Варшаву окольными дорогами, выведя своих солдат из-под огня восстания.

Константин молча пожал ему руку. Колзаков также молча щёлкнул каблуками.

   – Ступай, – наконец после долгого молчания сказал Константин, – отыщи княгиню на её половине. Я поручаю её тебе, вези её куда хочешь, лишь бы она была в безопасности.

Он остался с полками, отдавая приказания, а Колзаков поспешил во дворец. Он нашёл княгиню у себя в покое, окружённую женщинами из её придворного штата.

Высокая, тонкая, прямая, она стояла посреди гостиной, бледная и решительная. Хотя отчаяние и ужас были написаны на её лице, но она старалась справиться со своими чувствами, не поддавалась им. Во всяком случае, в голосе её не было страха, он звучал, как всегда, холодно и любезно.

   – Я никуда не поеду, – сказала она, но губы её предательски дрожали, – ни за что не расстанусь я с великим князем...

Вице-адмирал долго убеждал княгиню выехать из дворца, но она всё так же решительно и непреклонно качала головой. Колзакову ничего не оставалось делать, как вернуться к Константину и передать ему ответ княгини Лович.

Едва он успел подойти, как услышал последние распоряжения Константина, расставлявшего прибывших солдат для обороны Бельведера.

   – Княгиня ни за что не желает расставаться с вами, – тихо передал он великому князю.

   – Чёрт, – пробормотал сквозь зубы цесаревич, – позиция слишком нехороша, манёвра нет, а нападения надо ждать с часу на час. Поляжем все без толку...

   – Ваше императорское высочество, на Мокотовом поле можно расположиться с удобством, там простор для манёвра, и отпор дать мятежникам можно будет сильнее, если б они вздумали на нас напасть...

Константин насторожился. Он знал Мокотово поле, знал и то, что там находится вилла тестя Колзакова, Миттона-Вержба.

Да, позиция была бы настолько удобнее, чем тут, у Бельведера, что принять бой там можно было бы скорее и успешнее.

Подошли и другие генералы, уже вырвавшиеся из Варшавы.

   – Вице-адмирал предлагает отступить к Вержбе, – сумрачно сказал Константин, – по моему расчёту, может быть, и верно.

Его дружно поддержали. Великий князь некоторое время ещё колебался, но потом отдал приказание готовиться к передислокации...

В распоряжении Константина был пока всего лишь эскадрон кирасир. Надо было ждать подхода других войск. В туманной измороси и мелком, всё покрывающем дожде послышался топот копыт, и к Бельведеру подъехал четвёртый эскадрон уланского полка имени его высочества.

Константин посветлел лицом. Стоя с непокрытой головой, в одном только мундире посреди площадки перед Бельведерским дворцом, он словно не замечал ни сумерек, освещаемых лишь заревами пожаров над Варшавой, ни капель дождя, оседающих на его лысине и остатках волос у висков, а также смачивающих его воротник и капающих за шиворот.

Его беспокойство и тревожное ожидание всё усиливались: сумеют ли подойти все войска, расквартированные в окрестностях столицы, – до Блони было двадцать вёрст, до Гуры пятьдесят, а до Скверневиц и вовсе шестьдесят. И эти войска ничего не знали о восстании в Варшаве, и Константину прежде всего надо было озаботиться тем, чтобы они не попали в ловушку.

Он отдавал приказы, посылал курьеров, он деятельно распоряжался, не имея ни минуты, чтобы увидеть жену и убедиться, что с ней всё в порядке.

Прошло несколько часов, и войска стали мало-помалу подходить. Подъехала конно-егерская польская рота, и Константин решил сказать своим любимым полякам несколько слов.

Он вышел к роте, как был, в одном мундире и с непокрытой головой, и обратился к ней на польском языке.

– Солдаты, – громко и раздельно говорил он, – вы не должны в настоящих обстоятельствах забывать долг воинской присяги...

И тут он увидел, как егерский подпоручик Волоечанский выхватил у одного из солдат ружьё и направил его прямо в грудь великого князя.

Константин не побежал, не склонился, он стоял и ждал, когда прогремит выстрел. И даже успел подумать: «Как было бы хорошо...»

Волосчанский нажал на курок. Осечка. Он передёрнул затвор, снова нажал на курок. Снова осечка. И ещё раз передёрнул затвор, и вновь нажал на курок. И вновь осечка.

Константин смотрел на Волосчанского. Тот пригнулся, выскочил из рядов и побежал к маленькой роще. Константин смотрел на него, пока Волосчанский не скрылся в темноте.

Великий князь продолжал свою речь.

Он всё ещё никак не мог поверить, что в бунте участвуют его самые любимые польские полки. Он посылал и посылал разведку в Варшаву, и ему доносили, что на улицах беспорядки, что его самый дорогой егерский полк – чвартаки – не только сам принимает участие в восстании, но разбил караул арсенала и раздаёт народу оружие. Большинство русских офицеров, остававшихся в городе, взяты в плен, чернь громит кабаки, жжёт дома, грабит ни в чём не повинных горожан.

Много позже узнал Константин, что его адъютанта полковника Засса изрубили в куски, двух других ранили и взяли в плен, а живущих в Варшаве русских не щадят, режут и обирают...

К рассвету подморозило, мелкий дождь обратился в снежную крупу, хлестал по лицам, и адъютанты с трудом уговорили великого князя облачиться в шинель и надеть треуголку.

Княгиня вышла из дворца едва одетая, села в карету, Константин вскочил на лошадь, и скорбное отступление русского войска из Варшавы началось.

Не было ни продовольствия, ни обозов, ни обмундировки, в чём были, в том и ушли. «Голы, по тревоге на бивуак, – писал на другой день Константин корпусному командиру, барону Розену, – кроме того, что на себе, у многих ничего нет». И всё-таки добавлял, сожалея о поляках: «Малость помилования более подействует, нежели сила...»

Временное правительство, образованное в Варшаве, прислало к Мокотову полю генерала Шембека, начальника польской дивизии.

Константин обрадовался ему как родному. Он знал Шембека, и тот всегда говорил Константину добрые слова.

Они долго беседовали, но Шембек, обещавший Константину уговорить польские полки, бывшие при великом князе, остаться верными присяге, грубо предал цесаревича. Он подъехал к полкам, скомандовал им идти на Варшаву и, проезжая мимо Константина, лихо запел свой национальный гимн «Ещё Польска не сгинела».

Измены, коварство более всего оскорбляли и возмущали Константина, и голова его, едва прикрытая остатками волос, становилась всё более и более седой...

Через два дня к Мокотову полю подъехал старый рыдван, запряжённый двумя измученными клячами.

Огромный узел с национальными кокардами лежал на козлах, а в четырёхместной карете разместились депутаты от Временного польского правительства, пользовавшиеся сильным влиянием, – князь Адам Чарторыйский, граф Островский, князь Любецкий и профессор истории Лелевель.

Княгиня Лович, бледная и решительная, отказалась покинуть крохотную комнату, где депутаты были намерены провести непосредственные переговоры с великим князем. Она осталась сидеть и то словом, то жестом останавливала мужа, вспыхивавшего от беспримерной дерзости депутатов, или обращала к ним своё строгое лицо, умеряя их вызывающий тон.

Сурово держался Константин на этой встрече, всегдашняя его вспыльчивость уступила место ледяной вежливости.

Князь Адам, друг юного Александра, участник всех молодых увлечений покойного императора, когда-то горячо обсуждавший с ним проект конституции, заговорил первым.

Он сказал, что восставшая Польша считает себя вправе покориться русскому императору не безусловно, а только при соблюдении непреложных требований: если будет восстановлена конституция, данная Александром и урезанная Николаем, если к Польше будут присоединены области, ранее ей принадлежавшие, и если император Николай объявит полную и безоговорочную амнистию всем восставшим.

Лелевель долго распространялся насчёт политических и экономических свобод Польши с точки зрения истории, и, хотя княгиня Лович воскликнула: «Не слушайте этого человека, он предатель!» – Константин с терпением, ему не свойственным, выслушал всё до конца.

И лишь тогда, когда ему была предложена польская корона, если он перейдёт на сторону восставших, кулаки его сжались и он холодно ответил:

   – Император Николай – ваш и мой государь. А я здесь только первый подданный, и все эти вопросы может разрешить лишь его величество по своему высочайшему усмотрению...

   – Как вы смеете оскорблять великого князя подобным предложением? – закричала княгиня Лович, не выдержавшая тона депутатов.

Но Константин взглянул на жену, и она умолкла.

Депутаты поняли, что Константин никогда не пойдёт против своего брата, даже несмотря на всю его любовь к полякам...

Здесь было решено многое: поляки открывали дорогу войску русскому к границе России, выдали пленных, а Константин позволил польским полкам, ещё остававшимся в его подчинении, вернуться в Варшаву.

Вместе со своим огромным узлом с польскими национальными кокардами, предназначенными для Константина и его свиты в случае, если он согласится принять польскую корону и торжественно вступить в Варшаву, отбыли депутаты восвояси.

И от этой короны Константин отказался...

Потом было долгое отступление к границам России, невыносимая тоска и боль разочарования, затем снова вступление в пределы Польши уже в составе русских войск, двинувшихся на подавление восстания, кровавое сражение под Гроховом, когда полки Константина, бывшие в резерве, оказались в авангарде и были вынуждены принять бой, потом стены Варшавы, под которыми цесаревич не позволил главнокомандующему Дибичу штурмовать прекрасную Прагу[34]34
  Прага – часть Варшавы, расположенная на правом берегу Вислы.


[Закрыть]... Он просился у Николая в отставку, но брат держал его на границе, имея в виду снова посадить в Варшаве наместником. И Константин сидел в Витебске, умоляя царя пощадить поляков и испытывая душевную боль от их измены...

До Витебска докатилась холера, и здесь Константин скончался, разочарованный, постаревший и утративший весь свой воинский задор.

В гроб, под его голову Иоанна положила свои прекрасные светло-русые волосы, обрезав их.

Император пригласил её жить в Царском Селе в качестве вдовствующей великой княгини.

Ровно через год после смерти мужа Иоанны не стало...