Текст книги "Корона за любовь. Константин Павлович"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Доктора было не найти в этом тихом и пустом краю, деревенские знахарки скороговоркой шептали над Маргаритой какие-то странные наговоры, поили отварами трав и зельями, а она всё металась в горячечном бреду и кричала одно и то же: «Нет!»

Но, видно, Бог судил ей другую судьбу, чем небытие. Молодое тело Маргариты справилось и с лихорадочным жаром, и с поразившим её известием, лишь слабость и сонливость ещё одолевали её.

Тело хотело жить, не сдавалось под напором ослабевшего разума, руки и ноги жаждали движения, и через две недели она уже начала приподниматься на постели, всё ещё измученная страданиями разума, но постепенно приводившая в стройную систему само мироздание.

Эти две горячечные недели были для Маргариты спасительными. Она оправилась и со странной грустью вглядывалась в отражение своего мужа – сына Николушку.

Михаил Петрович и Варвара Алексеевна ликовали: Маргарита осваивала первые предметы, связно говорила какие-то незначащие слова, а значит, приступ боли в её сердце понемногу проходит. Теперь только время способно было залечить её рану. Но родители и не предполагали, сколь глубока и тяжка эта рана, и нужны ещё долгие-долгие годы, чтобы она зарубцевалась.

В первые дни после болезни Маргарита ничего и слышать не хотела о подробностях войны, о мелочах Бородинской битвы, словно сознательно отгораживалась от того, что снова могло бы повергнуть её в беспамятство. Она начала выходить из дому на усыпанные опавшим листом дорожки, с умилением разглядывала дом и сад, дальние луга и синие кромки леса по закраинам лугов, тихо радовалась смешливым крикам сестёр, сбегавших по отлогой тропинке к чёрным водам речки, по утрам уже собиравшей наледи по берегам.

Осень подходила неслышно, под лучами неяркого солнца ещё отступала, но по ночам брала своё. Зелёный цвет сменялся красными и багровыми тонами. Берёзы роняли свой роскошный наряд в грязь разъезженных дорог, усыпали золотым покровом подъездные аллеи, шуршали опадавшие листья.

Даже через две недели Маргарита не могла подумать о том, чтобы куда-то идти, и лишь старательные усилия девочек, младших сестёр, заставляли её ходить по лесу, нагибаться за сучьями и ворошить ими прелую траву и гнилые листья, чтобы отыскать крепкие ножки и бурые шляпки боровиков.

Какие планы могла она строить теперь, когда Александра не было на свете, когда вся её жизнь словно бы свернулась и сделалась маленькой и ненужной без его согревающей любви, без его широкого и твёрдого плеча?

Она больше не плакала, как будто окаменела, и даже Николушка не мог вызвать на её лице весёлую улыбку. Он теперь был для неё сиротой, безотцовщиной, и его шаловливый лепет не порождал в ней ничего, кроме унылого постороннего взгляда.

   – Французы ушли из Москвы, – сообщил за завтраком Михаил Петрович.

Все подняли на него глаза, ожидая добавлений, но он не сказал больше ни слова и уставился глазами в тарелку.

   – Бородино далеко от Москвы? – спросила Маргарита, и по этому её почти неслышному вопросу Михаил Петрович понял, что все мысли его дочери направлены на одно – увидеть место, где погиб Александр.

   – Вёрст полтораста, – ответил он тихо.

Больше за столом не было сказано ничего. Но Маргарита вышла из-за стола, молча ушла к себе в комнату и не выходила до самого обеда.

Когда Варвара Алексеевна пришла звать её к обеденному столу, она увидела, что вся одежда Маргариты сложена, а сама она уже оделась в дорожный костюм. Варвара Алексеевна так и села у маленького столика, за которым Маргарита заканчивала свои приготовления.

   – Я не отпущу тебя одну, – сказала она.

   – Вы будете долго собираться, – просто ответила Маргарита, – а мне надо поспешать...

   – Да кто тебя гонит! – воскликнула мать.

Маргарита ничего не ответила, только посмотрела на мать долгим и грустным взглядом.

   – Оставь свои приготовления, поедем все вместе, – твёрдо заявила Варвара Алексеевна.

   – Кто знает, что там, – запротестовала Маргарита, – одной мне будет легче. Может быть, не сгорел дом, может быть, найду себе угол...

   – Нет, – отрезала мать. – Поедешь вместе с нами. Уж отец что-нибудь да придумает.

Маргарита кивнула головой.

Но сборы были затяжными: надо было приготовиться к самому худшему. И все эти несколько дней Маргарита не говорила ни слова, лишь молча соглашалась и с вопрошающими взглядами отца, и с весело снующими сёстрами, и с жалобными стонами матери.

Свои реликвии Маргарита укладывала сама. Bсe, что доверил ей Александр – образ Спаса Нерукотворного, утварь из полковой церкви, – заворачивала она в свои старые суконные накидки, обёртывала плотной бумагой, перевязывала толстой верёвкой и сама выносила на подводы. Образ Спаса она положила с собой в карету.

Наконец всё было упаковано, разложено, и караван Нарышкиных потянулся по дороге в Москву.

В лёгкой рессорной коляске разместился сам Михаил Петрович с младшим сыном, тоже Михаилом, прелестным мальчуганом тринадцати-четырнадцати лет с широким и круглым лицом, кожа на котором отдавала перламутром – так она была бела и почти прозрачна. Карие глаза его старались смотреть серьёзно и даже мрачно, мальчишка стремился выглядеть более взрослым и самостоятельным, хоть и был в семье всеобщим любимцем. Вместе с ним ехали его воспитатели немцы. Теперь уже не было моды в московских семьях приглашать для воспитания детей французов – слишком много горя принесли они в Россию, и невольно вся ненависть к Наполеону отразилась на всех, без исключения, людях этой национальности.

Гесслер и Кастнер так и жили в семье Нарышкиных, обучая младшего отпрыска семьи всем наукам. Даже во время нашествия и взятия Москвы не прерывались уроки.

За коляской следовал рыдван с самыми нежными членами семейства Нарышкиных – Маргарита с маленьким Николушкой на руках, его нянька Стеша, две младшие сестры Маргариты – погодки Машенька и Наташа, русые головёнки, блестящие озорные глаза. А напротив раскинулась на мягких пуховиках Варвара Алексеевна, охая и ахая: толчки кареты отдавались по всей спине, болели старые отёкшие ноги.

В телегах, кибитках было размещено, разложено добро Нарышкиных, рассажены дворовые люди – много их, ведь неизвестно, что ждёт в Москве.

Наташа и Машенька с самого начала прилипли к крохотным окошечкам рыдвана, не давая никому взглянуть на лесную дорогу, засыпанную золотыми и красными опавшими листьями, на подмороженные колеи, по которым экипаж катился со скрипом и толчками.

Маргарита не глядела по сторонам – внутренняя боль всё ещё сжигала её почерневшее лицо, седые прядки выбивались из-под мехового капора, а руки беспрестанно теребили то бахрому муфты, положенной на колени, то край меховой накидки.

Она молчала всю дорогу, мечтая только об одном – скорей, скорей к Бородину, пойти на это страшное поле, увидеть дорогое мёртвое лицо, запрокинутое к небу. Почему-то казалось ей, что едва она взойдёт на это поле, как тут же увидит лицо Александра. И в то же время не верилось ей, что он мог погибнуть, хоть и рассказали ей о его смерти со всеми подробностями, которые удалось услышать от уцелевших солдат Ревельского полка. Кирилл передал отцу всё, что знал, а тот с немалыми предосторожностями поведал об этом Маргарите.

Одна Варвара Алексеевна никак не могла угомониться – она то и дело отпихивала Наташу или Машеньку, выглядывала в окошечко и ворчала:

   – Невесть куда едем, невесть что ждёт нас. Может, спалил француз дом, может, и голову преклонить негде будет, а мы едем, просто безумные какие-то. А ну, как остались от дома одни головешки – что делать будем?

Отвечали ей лишь младшие девочки, которые радовались путешествию: им в двенадцать-тринадцать лет всё было любопытно.

   – Маман, у нас же есть шатры, раскинем и будем жить, – весело вторили они воркотне матери.

Она негромко покрикивала на девчонок, но оживление и любопытство не покидали их, и они возились в углах рыдвана, то забиваясь под груды перин, то вылезая, чтобы снова уткнуться в окошки.

Николушка беспрестанно спал, покачивание усыпляло его, и Стеша, толстая, бесформенная в бесчисленных накидках и тулупе, томилась от безделья.

От Коломны, где весь обоз остановился передохнуть и перекусить, стали попадаться то сброшенная с обочины старая сломанная коляска со снятыми колёсами, то трупы взбухших лошадей, а порой лежали и неубранные тела людей в остатках рваных синих мундиров.

Притихли девчонки, с ужасом взглядывая на эти останки, перестала ворчать и теперь уже откровенно рыдала Варвара Алексеевна. Со всё возрастающим страхом подумывала она о том, чтобы воротиться в деревню, переждать зиму, а по весне, когда всё придёт в порядок, вернуться в Москву. Она то и дело робко закидывала словечко Маргарите, всё ещё безмолвно и прямо сидящей в глубине рыдвана, но та ничего не отвечала. И Варвара Алексеевна только громко вздыхала: не пойдёт Маргарита ни на какие уговоры, будет всё так же угрюмо смотреть мимо, а взгляд прожжёт душу.

И Варвара Алексеевна замолкала, натыкаясь на этот углублённый в себя взгляд, но ненадолго. Всё ещё надеялась она, что Маргарита позволит вернуться, поворотить назад...

Перед самой Москвой остановились в какой-то убогой деревушке, кое-как разместились в крестьянской избе, и Варваре Алексеевне так и не удалось хоть немного поспать: беспокойство заползало ей в душу и не покидало её.

С самого раннего утра все уже были на ногах, и обоз тронулся дальше. Теперь уже по сторонам дороги громоздились трупы людей и лошадей, попадались головешки, а пепел устилал проезжую часть дороги. На въезде в Москву не было нигде застав, околоточных, не было видно и слышно никого, лишь дикий вой одичалых собак различался вдалеке.

Ехать стало трудно: то и дело дорогу перегораживали упавшие обгорелые брёвна, груды обломков, куски каменных стен. Приходилось вылезать, мужики расчищали проезд, даже Михаил Петрович и Мишенька помогали таскать с дороги головешки, остатки кирпичей, чтоб кое-как продолжать путь.

Варвара Алексеевна отирала глаза мокрым платком. Она ожидала всего, но даже она не представляла себе Москву такой – безлюдной, чёрной от сгоревших домов, с огромными пепелищами, ветер с которых поднимал тучи чёрной пыли, оседавшей на гривах лошадей, на тёплых платках и шалях женщин, на меховых картузах и епанчах мужчин.

Высунувшись из дверцы, Варвара Алексеевна всё глядела и глядела на когда-то белокаменную, светившуюся золотыми куполами церквей Москву, не узнавала ничего, но первой завидела словно бы белый зуб среди чёрных пепелищ.

– Дом наш, – задохнулась она, – стоит, целёхонький!

Но дом не был целёхоньким. Ветер, беспрестанно дувший в Москве во время пожара, перенёс огонь на правое крыло двухэтажного господского дома, и только каменный бельведер[24]24
  Бельведер – вышка, надстройка над зданием.


[Закрыть] в середине его, возвышавшийся над всем строением, задержал огонь. Бельведер обгорел, но стоял крепко, чёрный и мрачный, а левое крыло здания сохранилось почти в неприкосновенности.

Правда, сгорело и крыльцо дома, но закоптелые каменные стены, строенные на века, остались стоять, крыша, крытая зелёным железом, тоже почернела, но не пропустила огня.

Правое крыло всё выгорело, крыша там провалилась, и лишь головешки чернели среди развалин. Но левое крыло чётко белело среди руин, и даже стёкла в окнах, заколоченных перед отъездом, кое-где сохранились целыми.

Михаил Петрович вышел из коляски, встал на колени перед домом, прикоснулся лбом к обгорелой земле и громко сказал:

   – Господи, благодарю тебя за то, что сохранил моё старое родовое гнездо!

Варвара Алексеевна подскочила к мужу, тронула его за плечо, рыдая, показала на сгоревшее крыло дома.

   – А ты не смотри туда, – отвёл её руку Михаил Петрович, – ты гляди сюда, даже краска на стенах ещё белеет...

Внутри всё было разграблено: исчезли высокие золочёные зеркала, дорогие старинные диваны и кресла, даже столы из чёрного дерева на толстых резных ножках, и те были утащены. Двери всех комнат висели на полувытащенных петлях – видно, грабители очень старались сломать замки, но, когда это не удавалось, стаскивали двери прямо с петель.

И только в одной из комнат всё было, как прежде: возвышались по углам раскрытые и пустые сундуки, окованные железом, валялись сломанные и разбитые стулья, а в красном углу, где вместо киота темнела пустота с густой паутиной, стояла под полочкой, где размещались украденные теперь иконы, толстая высокая палка с отполированным до блеска деревянным набалдашником – посох, что вручил Маргарите юродивый в самый счастливый день её жизни – в день свадьбы.

Она прошла в этот красный разорённый угол, осторожно взяла посох. Высокая палка с ручкой углом словно бы хранила ещё тепло того дня.

Маргарита поцеловала посох и тихо сказала:

– Ты был неправ, юродивый, ты вручил этот посох игуменье Марии, а я лишь вдова генерала Тучкова. И зовут меня Маргарита.

В доме уже вовсю хлопотали крепостные, осматривалась Варвара Алексеевна, носились по уцелевшим, хоть и разгромленным комнатам девчонки, солидно помогал отцу Михаил-младший, а Маргарита, оставив Николушку на попечение Стеши, вышла на двор.

Пепелища вокруг открывали вид на старую любимую церквушку. Содранное с куполов золото обнажило решетчатые остовы, но каменная кладка стен, хоть и почернелая от пожаров, всё ещё стояла нерушимо. Никем не остановленная, Маргарита вышла со двора и направилась к храму. Она положила в карман немного мелочи – может быть, есть нищие, подать им милостыню – взяла толстую витую восковую свечу и коробок спичек. Кто знает, имеются ли теперь в церкви свечи, а ей хотелось постоять перед образами на коленях, помолиться, просто помолчать перед святыми ликами.

С трудом пробираясь по засыпанным пеплом и обломками тропинкам, бывшим когда-то улицами, Маргарита подошла к церкви.

Всё было тихо и пусто вокруг, даже собачьего лая не слышалось. С колокольни не раздавался привычный звук колокола, только верёвка болталась на ветру, шурша и шелестя. Золочёных, всегда блестевших колоколов теперь не было: видно, и их сняли пришельцы. Тяжёлая резная дубовая дверь была распахнута, внутри царило запустение.

Маргарита осторожно вошла в дверь, терпеливо разожгла отсыревший фитиль свечи. Держа её перед собой, ступила через высокий порог. Мрак окружил её. Иконостас был весь разграблен, витые золочёные высокие подсвечники исчезли, решетчатые переплёты иконостаса открывали унылую пустоту алтаря, деревянный аналой был опрокинут и лежал сбоку. Не было тронуто лишь старое деревянное распятие, и Спаситель, повернувшись лицом к своей правой руке, проколотой гвоздём, словно не желал глядеть на запущенность храма.

Маргарита расчистила местечко возле распятия, встала на колени и поставила свечу на пол, прямо среди мусора и обломков. Слов у неё не было, она только отрешённо глядела на Спасителя, сложив перед лицом руки.

Она стояла так долго, что сумерки, уже наползавшие на весь город, сгустились в храме до полной черноты. И тогда вырвались у Маргариты слова, шедшие прямо из сердца:

– Господи, дозволь мне сохранить память о том, кого я любила, с кем в минуты Твоей неизречённой милости Ты соединил меня через таинство брака и кого Тебе угодно было лишить меня. Прости мне, Отец всякого милосердия, если чувство привязанности заставляет меня проливать горькие слёзы... Ужели не существует тот, кто так нежно любил меня? Ужели слёзы мои не оживят праха его? О Боже, укрепи мой разум и утешь бедное сердце моё...

Слёзы катились по её щекам, а свеча догорала в сумраке разграбленного храма. И лишь когда фитиль начал плавать в лужице растаявшего воска, Маргарита пальцами прижала огненный цветок и встала с колен. Темнота окружила её. Ощупью нашла она выход из храма, прямоугольник распахнутой двери засинел перед её глазами.

Словно бы немного отогрелось её сердце, и она оглянулась в поисках нищих, калек, убогих, кому могла бы раздать медные деньги. На низкой паперти не было никого.

Она вышла из железной ограды храма, чудом уцелевшей, и, осторожно ступая, направилась к дому. И тут чья-то бесформенная тень заступила ей дорогу.

   – Мадам, – услышала она шёпот по-французски, – будьте добры ко мне, бедной чужестранке...

Маргарита молча выгребла из кармана всю мелочь, что взяла с собой, и протянула руку к француженке.

   – Благодарю вас, – опять услышала она прекрасный парижский выговор, – но теперь даже на эти деньги я не найду куска хлеба. Мне не нужны деньги, – шёпот понизился ещё больше, – мне нужен только кусок хлеба.

   – Пойдёмте со мной, – ответила Маргарита тоже по-французски.

Она уже разглядела в синем сумраке вечера эту странную попрошайку. Закутанная по самые брови в старую рваную шаль, накрытая сверху какой-то странной накидкой, женщина тем не менее сверкала большими чёрными глазами, а бледные губы твердили лишь одно:

   – Кусок хлеба...

   – Кто вы и почему здесь, в оставленной вашими соотечественниками Москве? – спросила Маргарита. – Почему вы не ушли вместе с ними?

Закутанная в тряпки женщина приостановилась, и слёзы потоком полились из её глаз.

   – Если бы знала я, что произойдёт со мной, разве решилась бы я выехать из Парижа?

   – Вы приехали из Парижа? – переспросила Маргарита.

   – Меня зовут Тереза. Тереза Бувье. – Женщина опять зашлась слезами. – У меня нет никого на свете, я круглая сирота... Я так любила мосье, и он взял меня с собой в Москву. Но бородатые мужики на самом отходе напали на нашу кибитку, убили его, меня вышвырнули прямо на мостовую и уехали прочь со всем моим добром...

   – Вы потеряли мужа?

   – Ах, – заломила руки мадам Бувье, – он не был мне мужем, но я надеялась, что, когда вернёмся в Париж, мы обвенчаемся. Я не могла с ним расстаться, когда он с войском пошёл в Россию. Я сопровождала его во всех походах, моя любовь хранила его, но здесь, в этой холодной стране, он нашёл свою смерть, а я осталась на камнях этого города одна-одинёшенька. Никого, нигде, ни в Москве, ни в Париже, уже две недели я скитаюсь по этому городу, роюсь в помойках, ищу хоть какую-то еду. Я не знаю, куда мне идти, что делать. Опасаюсь говорить по-французски, но ни слова не знаю по-русски...

Маргарита приостановилась. Какая печальная история, в чём-то очень похожая на её собственную.

   – Вся наша семья только что приехала, – быстро сказала она. – Половина нашего собственного дома не сгорела и теперь приняла нас. Пойдёмте со мной, и я накормлю вас. Да и крова у вас нет, может быть, вы поживёте пока у нас. Наверное, мы первыми вернулись в Москву, ещё нет никого из соседей...

   – Простите великодушно, но не обрушится ли гнев вашей семьи на меня? Город спален, нигде нет людей, лишь изредка выходят на промысел воры и грабители, да и ваш дом тоже сожгли наполовину...

   – Я получила известие, – вдруг сказала Маргарита, – что мой муж погиб в бою под Бородином...

Она впервые вымолвила эти слова, которые потом ей придётся повторять всю свою жизнь, и замолчала надолго. Кто такая эта француженка, чтобы выкладывать ей то, что у неё на душе? Почему она вдруг сказала ей это? Но мадам Бувье остановилась и тихонько проговорила:

   – Боже мой, что же переживаете вы теперь! Громадное горе, я хорошо это понимаю, я сама пережила это. Но моя потеря недавняя, и меня сразу обступили заботы о хлебе насущном, мне было легче пережить потерю любимого человека, потому что надо было позаботиться о себе – вы видите, что сталось со мной, со всей моей красотой и любовью. Я так вам сострадаю...

Маргарита вдруг потянулась к бесформенной фигуре мадам Бувье и, обняв её, припала к ней, и слёзы хлынули из её глаз. Впервые плакала она такими благодатными слезами, они как будто уносили с собой каменную неподвижность её души, всё ещё не освоившейся со своей потерей.

Они стояли среди чёрных развалин, припав друг к другу, плакали вместе, слёзы их смешивались, и молодой месяц, выглянув в разрывы туч, холодным голубоватым светом высветил эту картину.

Молодые женщины дошли до дома Нарышкиных. Тут уже была видна жизнь: горели костры в саду, бродили по двору мужики и раздавался стук топоров, рубивших дрова.

Маргарита вошла в дом, вслед за ней последовала мадам Бувье. В самой вместительной комнате собралась вся семья Нарышкиных. Варвара Алексеевна, увидев дочь, кинулась к ней:

   – Господи, куда тебя унесло, мы так беспокоились, куда ты подевалась, почему не предупредила?

Маргарита ничего не ответила матери. Она только взглянула на отца, стоявшего у заколоченного окна.

   – Я хочу представить вам мадам Бувье, – громко произнесла она, – я наняла её, она будет бонной у Николушки...

Мадам Бувье переводила взгляд с Михаила Петровича на Варвару Алексеевну, инстинктивно угадывая в них хозяев дома. Она не понимала ни слова из их русской речи, но чувствовала, что говорят о ней, и сердце её сжималось.

Варвара Алексеевна кинула на мадам Бувье суровый, неодобрительный взгляд: вот так бонна, откуда выкопала её Маргарита?

Тереза молча склонилась перед Варварой Алексеевной, потом также низко присела в реверансе перед Михаилом Петровичем. Взгляд её устремился к столу, разысканному слугами и кое-как водворённому в эту комнату. На столе стоял самовар; курясь дымком и паром, лежали куски белого хлеба и ломти чёрного, нарезанное сало и конфеты, насыпанные в сахарницу. Француженка чуть не упала в обморок.

   – Мадам Бувье очень голодна, – просто сказала Маргарита. – Маман, покормите мою бонну.

Варвара Алексеевна с изумлением взглянула на Маргариту.

   – Конечно, конечно,– засуетилась она.

   – Батюшка, – обратилась Маргарита к отцу, – я хочу завтра рано утром выехать в Бородино. Будьте милостивы, прикажите заложить карету.

Михаил Петрович лишь молча кивнул головой. Варвара Алексеевна хотела было вмешаться, но взгляд Маргариты остановил её.

   – Мадам Бувье поедет со мной, – предупредила она слова матери.

Она и не подозревала, что Тереза Бувье останется с ней на долгие тридцать лет...