Текст книги "Корона за любовь. Константин Павлович"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

В последний раз обнялись супруги перед отъездом. Глаза обоих были сухи, словно бы предвидели они, сколько слёз придётся ещё выплакать.

Полк отправился в одну сторону – к Смоленску, а Маргарита с обозом в другую – к Москве.

Не привыкать было Маргарите к трудным военным дорогам – немало тысяч вёрст исколесила она с полком мужа по России, но лишь теперь поняла тех безоружных, беспомощных беженцев, что спасались от войны, бежали со всеми своими пожитками на восток, под сень Москвы.

Словно туча муравьёв копошилось при беспощадном сиянии солнца людское скопище. Ехали в каретах, двуколках, колясках богатые, шли оборванные подпаски и старые, изнурённые пастухи, подгоняя стада коров и отары овец – не доставаться же ворогу, везли на сбитых крестьянских телегах тощий скарб, обвязанный гнилыми верёвками и лубяными бечевами, вдовы и дети, тащились по обочинам нищие, словно бы знали, что не дадут подаяния французы, не станет богомольцев у старинных церквей.

Маргарита запаслась всем, что было необходимо в дороге. На первой же телеге лежали кое-какие вещи и посуда, на вторую были навалены овёс и сено, к задку привязаны были две коровы-ведёрницы.

В облупленной, изъездившейся карете сидели сама Маргарита, крепостная горничная да нянька, пожелавшая тоже убраться из опасного места, хоть и не крепостная. Шесть мужиков из своих крепостных крестьян сопровождали генеральшу, охраняя добро, пася коней по ночам да следя за коровами.

Но даже при такой охране и такой обслуге двигалась Маргарита медленно: дороги были забиты беженцами – помещиками, имевшими на границе усадьбы, но знавшими, что они не уцелеют, гнавшими вглубь России к другим своим имениям, где можно было укрыться на время этой войны. Лишь немногие дворяне оставались в самой зоне боевых действий – всё больше поляки, шляхта, втайне радовавшаяся появлению польского и французского войск.

Две долгих недели понадобились Маргарите, чтобы пересечь эти несколько сотен вёрст. Она приказывала не только подниматься спозаранку, чтобы успеть до пыли, до встречных провиантских обозов уйти подальше, но и продолжать путь уже в кромешной тьме, когда и самые резвые лошади гнули к земле головы, требуя отдыха и пастьбы. И всё-таки она не успевала, находились беженцы, которые поднимались раньше неё и выстилали дорогу пылью и колдобинами, брошенными павшими лошадьми и сломанными колясками.

Бог хранил Маргариту и её спутников: ни разу не кашлянул в дороге Николенька, всегда вовремя получал молоко и горячую, сдобренную дымком костра кашу, – и Маргарита молилась и славила Бога, что ещё день прошёл и не напали на них тати, что Николенька сыт и сух, что солнце не сходит с неба, не прячется за тучами, что дорогу не развозит проливными дождями. Хоть и знойно, и душно, а всё лучше, чем трястись по дороге в хмарь, лучше глотать пыль, но быть уверенным, что не врежется колесо коляски в неожиданную под грязью колдобину и не треснет ось от такого неожиданного наклона.

Поздним вечером жаркого июльского дня въехала Маргарита в Москву и была смущена и охвачена страхом при виде старой столицы. Всюду кучи хлама, везде заполняются и отъезжают коляски, суетится народ, успевая даже в этот поздний час при свете факелов грузить на телеги скарб.

И тут ощутила она тревогу, висевшую в воздухе, услышала беспрерывный печальный звон колоколов, едва протиснулась со своим обозом между бесчисленными колымагами, готовыми к отъезду.

Лишь подъехав к знакомому дому недалеко от церкви Всех Святых на Кулишках, она почуяла тревогу: вдруг уехали все её родичи, вдруг останется она одна посреди пустой Москвы? Но увидела дом, освещённый всё ещё добрыми огнями, крыльцо, знакомое и дорогое по детству, въехала в высокие тесовые ворота и поняла, что спасена, её встретят любимые люди, обнимут, поплачут вместе с ней, сберегут, обогреют...

Выскочил на крыльцо Михаил Петрович, сбежались уже повзрослевшие девочки, расталкивая всех, летела к ней мать – Варвара Алексеевна. Припала к плечу дочери, заголосила, словно по покойнику, и только тут потеряла Маргарита силы, что так берегла в дороге, подломились ноги, побежали в глазах чёрные тени, и она упала прямо на руки отцу.

Едва пришла в себя, поднялась на диване в большой проходной горнице, где в детстве устраивала прятки, и с тревогой закричала:

   – Николенька где?

   – Не волнуйся, дочка. – Варвара Алексеевна уже успокоилась, вышла к дочери. – Николеньку унесли в детскую, спать уложили.

Маргарита опрокинулась на подложенную подушку и опять провалилась в беспамятство. В дороге она не позволяла себе потерять сознание хоть на минуту, даже когда назвали ей село, которым она проезжала, – Бородино, не осилила её болезнь, и тогда приказала она себе держаться изо всех сил. А теперь, увидев родных, потеряла все свои силы, расслабилась и заболела на долгие две недели...

Пока она лежала, родители не решались собираться, хотя давно приготовлены были и рыдваны, и колымаги, и телеги, подкормлены лошади – надо было спешить в подмосковную деревню, подальше от Москвы: не дай бог, сдадут столицу французу. Да и оставаться в такой Москве, где хлеб вздорожал в десять раз, не было смысла. Но две недели лежала в жару Маргарита, бредила каким-то Бородино, две недели не отходила от неё Варвара Алексеевна, а Михаил Петрович ходил туча тучей.

Чуть оправилась Маргарита, чуть встала с постели, ослабевшая, исхудавшая, почерневшая, Варвара Алексеевна заговорила об отъезде. Маргарита молча соглашалась со всеми словами матери, и в доме закипели сборы.

Всё своё время Маргарита теперь проводила с Николенькой. Переезд в новый, московский, бабушкин и дедушкин дом нисколько не отразился на нём. Он весело улыбался беззубым ртом, ловил ручонками все незнакомые предметы, лазил на колени к Михаилу Петровичу, хватал за юбку Варвару Алексеевну, а к матери даже не подходил – слишком уж пугал его её вид. Но мысли и предчувствия грызли Маргариту лишь изнутри, внешне она старалась не огорчать семейство своим мрачным видом, через силу улыбалась и довольно качала головой, видя, как уже привязался Николенька к бабушке и деду за эти короткие две недели.

Но вот все вещи уложены, потянулись со двора Нарышкиных подводы, отправленные раньше господ, а Маргарита в последний раз пошла в церковь Всех Святых на Кулишках, где не была все последние годы, когда странствовала с мужем по России.

Она упала на колени перед тёмным ликом Богородицы, слёзы брызнули у неё из глаз, и слова, одно нелепее другого, сорвались с её губ. Она не понимала, что говорила, знала, что молится не так, как надо, но обычная молитва не пронимала её, криком хотелось кричать от предстоящей боли и испытаний, и она бессвязно шептала и шептала какие-то слова, надеясь, что Богородица поймёт её, разберёт её нелепое бормотание, обратит к ней свой благосклонный взор.

Маргарита стояла на коленях, склонив голову к самому полу. Горели немногие свечи в больших серебряных подсвечниках, тлели лампады у тёмных и бесстрастных икон, запоздавшее солнце ещё выкладывало на полу яркие полосы. Маргарита подняла голову, взглянула на образ, закрестилась. И словно бы чёрная тень легла на отмытый жёлтый пол. Поползла от подножия высокого подсвечника, выползла на яркую полосу света на полу, закрыла её, подползла к самым коленям Маргариты и охватила её всю.

Маргарита стояла ни жива ни мертва – всё поняла она по этой тени, но молча приготовилась к трудным испытаниям.

– Спаси и сохрани, – ещё раз перекрестилась она на образа, поднялась с колен и, едва переставляя ноги, поплелась к дому.

Чуть ли не последними тронулись из Москвы Нарышкины. Немилосердное солнце било в золотые купола бесчисленных церквей, дробилось в них и рассыпалось в воздухе сверкающими брызгами. Но висел в воздухе печальный колокольный звон – словно тяжёлые медные капли падал на город каждый звук и медленно перекатывался над опустевшими улицами. Свежий веерок поднимал на пустынных улицах и площадях обрывки бумаги, верёвок и тряпок, носился по заброшенным дворам, ударял по доскам, которыми были забиты окна. Лишь кое-где мелькали белые передники дворников, в сердцах взмахивающих ненужными теперь мётлами, высовывались из-за угла рваные грязные рубахи воров да стояли по-прежнему у папертей измазанные мальчишки-бездомники.

Дороги были почти пусты, только кое-где спешили запоздавшие, как и Нарышкины, господа убраться поскорее в свои спасительные далёкие деревенские усадьбы, да паслись стада, продвигающиеся к востоку.

Быстро, споро неслись несколько колясок Нарышкиных. Суета царила в карете, где сидела Маргарита со своими ещё невзрослыми сёстрами.

Радовали разнотравьем пролетающие поля, весело шелестели молодой свежей листвой придорожные деревья, да залетал изредка в окна кареты запоздавший звук трели жаворонка, повисшего над зелёным полем.

Маргарита словно бы не слышала и не видела ничего – вся ещё была под впечатлением той чёрной тени, наползшей на неё в церкви. Не отвечала на вопросы сестёр, скоро оставивших её в покое, изредка выглядывала в узенькое окошко, открытое из-за жары, проводила рукой по побледневшим губам и вся отдавалась чувству странной лёгкой скорби.

К вечеру подъехали к Коломне, и Маргарита оживилась. Они с Александром договорились, что если он не успеет прислать письмо в Москву, а Маргарита поедет с родителями в подмосковную далёкую деревню, то он станет писать ей в Коломну: и до Москвы ближе, и от деревни всегда можно будет добраться сюда на почтовых лошадях.

Она вышла из кареты и подошла к коляске, где расположились родители с Николенькой и нянькой.

   – Маман, – сказала она Варваре Алексеевне, – я останусь тут, в Коломне.

Мать так и ахнула.

   – Это почему? – жёстко спросила она. – Разве ты не поедешь с нами? Что это ещё за штучки? Почему у тебя всё не так, как у людей?

Михаил Петрович вылез из коляски, разминая ноги, подошёл к дочери и посмотрел в её потускневшие глаза.

   – Батюшка, – едва прошептала Маргарита, – сюда будут приходить письма Александра. Я измучаюсь, ожидая вестей, не смогу же я каждый день ездить туда и обратно...

Отец долго смотрел на неё, любимицу, старшенькую.

   – Будь по-твоему, дочка, – сказал он, – только где же ты будешь жить?

   – Найду угол, – впервые улыбнулась Маргарита. – Привыкать, что ли?

   – Поищем вместе, – предложил отец.

И они пошли по тихой коломенской улице, останавливаясь у каждого дома.

Варвара Алексеевна в изумлении смотрела на дочь и мужа, но скоро забавный лепет Николеньки отвлёк её от этого занятия.

Они вернулись нескоро, но Маргарита летела теперь как на крыльях. В почтовой конторе получила она письмо от Александра, покрыла его поцелуями, и радость её невозможно было сравнить ни с чем. Она перецеловалась со всеми своими младшими сёстрами и братьями, проникновенно сказала матери:

   – Поручаю вам самое дорогое, что у меня есть. Николеньке будет хорошо с вами. Прощайте, маман, и простите всё вашей своенравной дочке...

Варвара Алексеевна расплакалась, но подчинилась невидимому и неслышимому нажиму мужа и дочери.

И скоро лишь пыль завилась клубом за поездом Нарышкиных. Маргарита осталась в Коломне...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

о последнего дня мира, до начала войны с Наполеоном Константин был убеждён, что не следует вступать в борьбу с этим гениальным полководцем. С кем бы он ни говорил, он не позволял себе отзываться о Наполеоне неодобрительно. Однажды в Твери, будучи в гостях у своей сёстры, Екатерины Павловны, выданной замуж за Евгения Вюртембургского, племянника императрицы Марии Фёдоровны, он так горячо и резко вступил в спор с известным историком и писателем Николаем Михайловичем Карамзиным, что великой княгине Екатерине пришлось успокаивать брата. Карамзин так унизительно критиковал Наполеона, захватившего всю Европу и поставившего под ружьё всю её воинскую способность, что Константин не выдержал. Его резкость и запальчивость не ускользнули от наблюдений маленького двора Екатерины Павловны, и она, хоть и была намного моложе брата, постаралась мягко выговорить ему. Но Константин был убеждён в своей правоте, а уж если он во что-то верил, с ним трудно было спорить: он кричал, приводил не веские аргументы, старался брать угрозами и криками, от которых присутствующим делалось не по себе. Может быть, потому, что мысли его сосредоточивались лишь на победах Наполеона, может быть, потому, что он хорошо понимал: шестисоттысячная армия, собранная под знамёна корсиканца, – угроза для России неопровержимая, но Константин так люто отстаивал свою правоту, что спорившим приходилось отступать перед таким напором.

Но и теперь, в укреплённом местечке Свенцяны, где расположился пятый корпус под его началом, он старался склонить брата к мирным переговорам.

– Если надо, – горячо говорил он брату, – я сам поеду к Наполеону, пусть хоть какой-то мир, но нам не устоять под напором французов.

Александр мрачно смотрел на младшего брата. Да, он знал, что у него, русского императора, всего лишь 120 тысяч войска, а у Наполеона сосредоточено на границе 600 тысяч. Но жестокое поражение при Аустерлице всё ещё жгло ему душу. Он ненавидел Наполеона как своего личного врага, нанёсшего ему унижение и вселившего в него чувство бессилия и подавленной гордости. И Александр старался во что бы то ни стало так построить стратегию войны, чтобы даже с малыми силами русских войск всё-таки постараться достичь успеха. Прусский генерал Пфуль, к которому Александр проникся большим доверием и который славился своими талантливыми стратегическими построениями в войнах, сделался завсегдатаем в императорском кабинете в Вильно, куда Александр выехал, чтобы лично руководить военными действиями.

Однако даже Константину было видно, как слаб и несостоятелен план ведения войны, предложенный Пфулем. Это была стратегия австро-прусской тактики, как всегда, разделяющая всю армию на три части. А как раз эту тактику чаще всего использовал Наполеон – он бил эти части армий поодиночке и выходил победителем.

Пфуль предложил применить для центра укреплённый лагерь на реке Двине при Дриссе. Здесь должна была сосредоточиться важнейшая часть русских войск – основные силы – до 120 тысяч человек, чтобы защитить главные дороги, ведущие к Москве и Петербургу. Вторая армия должна была ударить во фланг Наполеона при осаде Дриссы, а третья зайти ему в тыл.

Все эти части армий были расположены очень далеко друг от друга, а Дрисский лагерь укреплён так плохо, что Наполеон шутя разрушил этот план, который Александр посчитал гениальным. Дрисса оказалась ловушкой, где могли быть разбиты все главные силы, открывались дороги на столицы империи, а фланговые армии так и не сумели даже найти противника, не говоря уж о том, чтобы ударить по нему с фланга и тыла.

Оставалось лишь спешно уходить из-под Дриссы, оставлять лагерь французам на разграбление, соединяться со всеми частями где-нибудь под Смоленском.

Сколько ни убеждал Константин брата, тот не согласился с его доводами. Обида и смертельная ненависть жгли сердце Александра – нет, он не хотел мира, слишком унизительным казалось ему такое обращение к корсиканцу. Впрочем, Наполеон не оставил и Константину надежд на мирное разрешение конфликта, в который зашли отношения России и Франции. Не объявляя войны, Наполеон тайно перешёл Неман и вторгся на территорию России.

Теперь и Константину ничего не оставалось делать, как готовить свой пятый корпус к кровопролитным боям.

Под его началом были две пехотные дивизии: гвардейская под командой генерала Ермолова и сводная гвардейская, да ещё дивизия тяжёлых кавалеристов – кирасиров – под начальством Депрерадовича. 26 батальонов пехоты, 20 батальонов тяжёлой кавалерии под его началом теперь вошли в состав первой западной армии командующего Барклая де Толли. Ещё в самом начале года корпус выступил в поход для соединения с армией из Петербурга и теперь размещался в местечке Видзах и уездном городке Свенцяны. Константин неотлучно был при корпусе во время его похода, заботился о снабжении и вооружении корпуса, хлопотал о том, чтобы гнилые сапоги, поставляемые казнокрадами, и прелое сукно, подмокший порох и негодные мушкеты заменялись качественными. Но Россия всегда славилась воровством, и поставщики императорского двора наживались на поставках провианта и амуниции, сбывая гниль солдатам и добывая громадные барыши. Кипел Константин от таких бесчестных действий, то и дело убирал негодных негоциантов[22]22
  Негоциант – оптовый купец, ведущий крупные торговые дела, главным образом с другими странами; торговец.


[Закрыть], но и новые действовали не лучше.

То и дело наведывался Константин в Вильно, где остановился император. Смотры и проверки занимали всю весну, а в конце апреля к Александру прибыл от французов граф Нарбонн. Он привёз известие от Наполеона, который предлагал России новый позорный мир.

Константин присутствовал при сцене, когда Александр сказал графу Нарбонну:

   – Я не ослепляюсь мечтами, я знаю, в какой мере император Наполеон обладает способностями великого полководца. Но на моей стороне пространство и время. – Александр указал на карту, разложенную на походном столе. – Во всей этой враждебной для вас стране нет места, которое оставил бы я без сопротивления, прежде чем соглашусь заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятель будет оставаться в России.

Александр ничего не ответил Наполеону на его письмо с предложением мира.

Отпущенный кивком головы, граф Нарбонн вылетел из кабинета императора, и вскоре слова Александра заставили вскипеть сердце прославленного полководца. А нежелание ответить на письмо Наполеон расценил как неучтивое и поклялся отомстить Александру.

Константин подошёл к брату и обнял его за плечи.

   – Я с тобой, брат, – тихо сказал он, – что бы ни случилось, служить тебе буду всем сердцем и всей душой.

Александр только кивнул головой.

16 июня французы заняли Вильну.

Александр кинулся к Дрисскому лагерю и принялся объезжать укрепления. Ныне он сам видел, сколь неутешителен план Пфуля. Мрачный и сосредоточенный, император старался теперь, после Аустерлица, не выказывать своих военных соображений, молча слушал резкие отзывы о ловушке в Дриссе. Командующий первой западной армией Барклай де Толли настоятельно советовал отходить, чтобы не быть разгромленными у самых границ империи.

Александр понял, что своим присутствием он связывает руки командующему, обязанному прислушиваться к мнению двора, а военный министр Аракчеев и двое основных советников подали записку, в которой настоятельно убеждали императора Александра удалиться ему от армии. Грустно усмехался император: в его военный талант не верили, ему навязывали нового главнокомандующего, способного противостоять Наполеону...

7 июля Александр выехал в Москву. Он поручил Барклаю де Толли армию и на прощание сказал:

– Доверяю вам свою армию. Не забывайте, что другой у меня нет.

Константин остался при своём корпусе и с тех пор двигался в его составе к Витебску по приказу командующего отступать.

Русской армии с самого начала войны приходилось туго. Барклаю де Толли из состава первой армии надо было выделить корпус для защиты всего севера – Петербурга, столицы, и всей округи.

Этот корпус под началом генерала Витгенштейна мастерски выполнил свою задачу: французы, направлявшиеся к столице России, натолкнулись на упорное сопротивление. Константин то и дело слышал новости, приходящие из корпуса, – русские земли от Двины до Новгорода беспрерывно осаждались французами. Корпус Витгенштейна закрывал Наполеону путь в Северную столицу, и французский император приказал войскам своего маршала Удино очистить от русских правый берег Двины, чтобы затем форсированным маршем достичь Петербурга. И только корпус генерала Виттенштейна оставался на пути лавины французских войск.

Со стороны Себежа двинулся на объединение с маршалом Удино корпус Макдональда. Если бы эти два корпуса соединились, они легко взломали бы защиту Петербурга. За генералом Виттенштейном не было больше ни одной русской части, лишь во Пскове ещё располагались шесть батальонов, набранных из новых рекрутов, необученных и необстрелянных. Князь Виттенштейн прекрасно понимал, как мало надежды на эти батальоны, его корпус был единственной защитой столицы.

Выручила Петра Христофоровича суворовская выучка – стараться разбить французские войска до того момента, пока они не соединились. Надо было оттеснить Удино, а потом уже идти навстречу Макдональду. Подкрепления ждать не приходилось. Барклаю де Толли не из кого было выделить хоть какое-нибудь подразделение, а за французами было полно резервных, отлично обученных полков.

Клястицы – вот был пункт, где надеялись соединиться Удино и Макдональд. Его уже занял Удино, и Наполеон писал своему маршалу:

«Преследуйте Виттенштейна по пятам, оставя небольшой гарнизон в Полоцке в случае, если неприятель бросится влево. Когда вы двинетесь от Витебска к Себежу, вероятно, Виттенштейн отступит для прикрытия Петербургской дороги. У него не более 10 тысяч человек, и вы можете идти на него смело...»

Они и шли смело – французы, поляки, австрийцы, итальянцы, собранные со всей Европы, отборные части. Но Виттенштейн, обнаружив сильные прикрытия у села Якубово, повёл свои полки в наступление. Французы откатились под натиском русских, но сконцентрировались на правом фланге, поливая корпус картечью и атакуя беспрерывно конницей и пехотой. Тогда Виттенштейн приказал отойти вправо, пройти наспех строящийся мост на реке и ударить во фланг. Французам удалось поджечь мост, но русские солдаты прорвались сквозь огонь и на спинах французов ворвались в Клястицы. А здесь бой шёл уже не на штыках – русские и французы буквально резались друг с другом.

Французы откатились. Виттенштейн преследовал их до Двины, до бывшего лагеря у Дриссы. Удино сделал ещё одну попытку отбросить корпус Виттенштейна, но вдохновлённые победой русские остановили его.

Скромно сообщал об этой своей победе избавитель Петербурга князь Виттенштейн:

«Французы спаслись только помощью лесистых мест да переправ через маленькие речки, на которых истребляли мосты, чем затрудняли почти каждый шаг и быстроту нашего за ними преследования, которое кончилось вечером. Полки мужеством и храбростью делали невероятные усилия, которых не могу довольно описать... Все селения и поля покрыты трупами неприятельскими. В плен взято более 900 человек и 12 офицеров. Пороховые ящики, казённый и партикулярный обозы, в числе которого генеральские экипажи, остались в наших руках».

Наполеон прекратил наступление на правый берег Двины, приказав лишь удерживаться на её берегах и охранять пути сообщения главной своей армии...

Узнав о победе в Клястицах, Константин был ещё более возмущён тем, что главная русская армия отходит и отходит, не предпринимая ничего для сражения, хотя под Витебском уже соединились две армии – Барклая и Багратиона. Однако отход продолжался, и Константин негодовал, он рвался в бой, и тактика отступления казалась ему предательской. Не стесняясь в выражениях, в близком ему кругу он так и расценивал действия Барклая де Толли.

Равняться с Константином по влиянию командующему было не по силам: великий князь представлял своей особой императорский двор, а от императора Александра зависело всё. Барклай де Толли удалил самого императора от армии. Теперь надо было удалить и Константина, вызывавшего ропот и возмущение в среде офицеров.

Однако на военном совете под Смоленском Константин ещё присутствовал в числе прочих офицеров и достаточно скромно и толково изложил своё мнение по поводу ведения войны, когда его спросили об этом.

– Надобно взять пример у Суворова, – горячо ответил он. – Не знаю ни одной его кампании, в которой бы он отступал, подобно нам. И, рассмотрев соображения, могу сказать, что моё мнение, хоть и не выше я многих наших командиров, – вперёд, вперёд и вперёд. Армия рвётся в бой, мы готовы ко всему, только бы не отступать. Надобно идти на Рудню – мы знаем, что там главные силы неприятеля – и ударить по нему...

Константин опустил глаза, заметно волнуясь. Старые генералы подхватили его слова и стали развивать перед командующим свои мысли о наступлении, достаточно обоснованные.

Ермолов потом, значительно позже, писал в своих «Записках»: «Я в первый раз, в случае столь важном, видел великого князя и не могу довольно сказать похвалы как о рассуждении его, чрезвычайно основательном, так и о скромности, с каковою предлагал он его, и с сего времени удвоилось моё к нему почтение...»

Военный совет решительно и единодушно постановил – всеми силами идти на Рудню, дать главным войскам французов сражение. Командующий неохотно поддался мнению совета, однако на рассвете дал команду двинуться вперёд от Смоленска.

Но он получил сведения, которые шли вразрез с его данными о расположении и численности войск Наполеона. Эти сведения поставили под сомнение все рассуждения военного совета.

И снова Барклай де Толли приказал отступать.

Армия роптала. Около Смоленска начались бесконечные передвижения, перегруппировки, солдаты рвались в бой, а это нудное отступление держало всех в длительном и изматывающем напряжении.

Константин не скрывал своих взглядов и тоже был в числе людей, громко осуждающих тактику главнокомандующего. В конце концов Барклай де Толли не выдержал и отправил его в Москву, к государю вроде бы с донесением о состоянии войска. Великий князь, конечно, понимал, почему командующий отсылает его из армии, но он решительно обещал себе, что вернётся к армии, как только доложит государю обо всех шёпотах и ропотах в армии. И он действительно рассказал Александру о настроениях в армии.

– Думают, что раз Барклай немец, то и изменник, – с горечью добавил он. – Вовсе это не так. Командующий – преданнейший генерал, преданнейший России человек, да роль играет его немецкая фамилия...

Предки Барклая де Толли выехали из Шотландии в Россию ещё в семнадцатом веке. Дед его уже был русским офицером, возведённым в дворянское достоинство, а сам князь и генерал-фельдмаршал начал свою военную службу ещё в 1776 году вахмистром. Он отличился при штурме Очакова в русско-турецкой войне 1787-1791 годов, потом в польской кампании девяносто четвёртого года. Война с Наполеоном 1805-1809 годов принесла ему славу прекрасного стратега и тактика, а ледовый поход через Ботнический залив в русско-шведской войне закрепил эту репутацию. Два года перед Отечественной войной он был военным министром, и его соображения по ведению войны с Наполеоном легли в основу плана императора по отражению французского нашествия.

Но все его подвиги во славу русского оружия зачёркивались, едва произносилось его имя – немец, не наш. Русская подозрительность, исконно русское недоверие к иноверцу, хоть бы и жил он в России всю свою жизнь, всё ещё преодолевало симпатии к нему.

Александр хорошо это понимал. Необходим был командующий, расположение к которому превышало бы его ошибки, командующий с истинно русской фамилией, да ещё и самый прославленный из учеников Суворова.

Хоть недолюбливал Александр Кутузова за ту ещё, Аустерлицкую битву, которую проиграл сам, хоть и носил в сердце злое, мстительное чувство против старого фельдмаршала, но все советники в один голос называли ему имя Кутузова. И больше всех в этом деле прислушивался Александр к голосу матери, императрицы Марии Фёдоровны, да сестры Екатерины Павловны. К этим голосам присоединился и Константин.

Александр тоже сразу понял, почему Барклай де Толли отправил в Москву с донесением именно Константина: мешал ему великий князь одним своим присутствием, связывал руки, как некогда связывал руки и Суворову в итальянской кампании: кто знает, как донесёт он императору о тех или иных действиях командующего? И Александр пробовал удержать Константина в старой столице. Посовещавшись с военным генерал-губернатором Ростопчиным, он решил поручить брату сформировать конно-егерский полк в помощь армиям. Но едва Константин заикнулся, как намерен он справиться с этой задачей, Ростопчин пришёл в ужас.

– В две-три недели сформирую. Заберу у обывателей всех лошадей, годных к службе, соберу конников, повозки же, скарб для полка добуду у тех же обывателей, а задачу выполню. И не долее как в три недели...

Очень осторожно, за спиной у Константина, пояснил императору ловкий царедворец Ростопчин, какую реакцию вызовет это начинание у дворянства и купечества Москвы, и намекнул на то, каким молчаливым гневом и ропотом встретила императора старая столица, когда тот приехал из Петербурга в Москву в первый раз до отбытия в армию. Да, Александр хорошо помнил то время, даже шаги его были слышны, когда он шёл в Успенский собор, – ни единого крика, ни единой здравицы – Москва встретила его угрюмо и настороженно.

Так что выводы относительно действий Константина должен был сделать сам император, старший брат. И Александр отправил младшего обратно в армию...

И снова под Смоленском, перед кровавым побоищем, великий князь предложил на военном совете наступательное движение. Герцог Вюртембургский, генерал Бенингсен, Корсаков, Армфельд и некоторые адъютанты самого государя, отпущенные в армию, присутствовали на этом совете и хором поддержали великого князя. Они резко осуждали, правда, в приличествующих выражениях, позицию Барклая де Толли, направленную на отступление, требовали успешного боя.

Кровавый бой под Смоленском показал, что силы неравны, что Наполеон располагает всей мощью Европы. Барклай не выпустил на поддержку основному составу армии корпус великого князя, и Константин так резко и гневно об этом отозвался, что даже при посторонних рассказывал об ошибках командующего.

– Что делать, друзья! – громко сетовал он, подъехав к батарее Жиркевича. – Мы не виноваты! Не допустили нас выручить вас! Не русская кровь течёт в том, кто нами командует, а мы, хоть нам и больно, должны его слушаться. У меня не менее вашего надрывается сердце.

Терпение Барклая лопнуло. Он решил просить императора об отозвании из армии лиц, наиболее жёстко судящих о его действиях.

В его кратком отчёте, составленном для императора, сообщается о духе «происков», «пристрастий», «обидных суждений», слухов, с намерением распространяемых. Слухи эти начались при соединении обеих армий.

«В сие самое время, – писал императору Барклай де Толли, – императорское высочество великий князь Константин Павлович возвратился в армию из Москвы. Ко всему оному должно присовокупить особ, принадлежащих к главной квартире Вашего императорского высочества, для начертания Вам, государь, слабого изображения всего происходящего. Люди, преданные этим лицам, по исторжении ими какого-либо нового сведения, по их мнению, нового, сообщали вымышленные рассказы, иногда всенародно на улице. Я удалил некоторых особ, но я желал бы также иметь право отправить некоторых особ высшего звания...»