Текст книги "Кабинет-министр Артемий Волынский"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

В страхе за себя, за своё благополучие, за благополучие всех родных, Анна тем не менее в душе сочувствовала Алексею, жалела его, но ни одна живая душа не услышала от неё ни единого слова по этому поводу. Алексей совсем было уже собрался ехать в Рим, под защиту римского папы, да этого ему не дала сделать Ефросинья. Подкупленная лестью и ложью Толстого, его деньгами и советами, она запросилась домой, в Россию. И судьба царевича решилась...

Правда, он заявил Толстому, что поедет в Россию лишь с условием, что ему дадут жить в своих деревнях, что он женится на Ефросинье. И снова написал униженное и жалостное письмо Петру.

Сопровождаемый Толстым и Румянцевым, выехал Алексей к отцу на верную погибель. Была у него ещё крохотная надежда, что отец всё-таки простит его. Надежда эта основывалась на письме царя, полученном Алексеем в дороге: «Мой сын. Письмо твоё, в четвёртый день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую: что просишь прощения, которое уже вам пред сим чрез господ Толстого и Румянцева письменно и словесно обещано и что и ныне паки подтверждаю, в чём будь весьма надёжен. Также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которые також здесь вам позволятся, о чём он вам объявит».

В письме Толстому Пётр позволял жить Алексею, где он захочет, а также не расставаться с девкой Ефросиньей.

Никто в России не знал, где обретается Алексей. Но один его покровитель и друг, которого царевич даже не посвятил в тайну своего бегства, Авраам Лопухин обратился к австрийскому посланнику в Петербурге и, рискуя сложить голову, сказал ему, что якобы заговорщики подготавливают убийство царя, а кругом Москвы стоят бунтовщики, готовые поднять восстание в пользу Алексея. Ему, Алексею, показали это письмо, и это принесло ему радость. Даже ложные сведения о победе шведов над русскими вызвали у него небывалый восторг. И в болезни своего маленького сводного брата Петруши усмотрел он промысел Божий...

Но особенные надежды возлагал он на сенаторов и министров. Ему казалось, что стоит ему появиться, и все они, обязанные положением и чинами его отцу, переметнутся на его, Алексея, сторону. Он был никакой политик и наивный мечтатель. Но мечта у него была одна – восстать на российском престоле.

Анна только качала головой, когда ей рассказывали, как привезли в Москву её двоюродного брата.

Пётр уже прибыл в старую столицу вместе со всеми своими сенаторами, высшим духовенством и генералитетом.

Войдя в большую залу дворца, где находился царь, окружённый сановниками, царевич вручил ему бумагу и пал перед ним на колени. Пётр передал бумагу вице-канцлеру Шатрову и, подняв Алексея с колен, спросил, что имеет он сказать. Алексей тихо ответил, что умоляет о прощении и даровании ему жизни. Пётр сурово произнёс:

   – Я дарую тебе то, о чём ты просишь, но ты потерял всякую надежду наследовать престол наш и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью...

Когда Анне рассказали об этом, она ни на миг не засомневалась в праве батюшки-дядюшки Петра отнять наследство у сына. И царевич выразил своё полное согласие. Пётр горько спросил:

   – Зачем не внял ты моим предостережениям, и кто мог советовать тебе бежать?

Царевич тихо подошёл к своему великому отцу и что-то прошептал ему на ухо. Пётр взял Алексея под руку, и они удалились в смежную залу. Царевич выдал всех, кто советовал ему бежать, назвал всех своих сообщников.

После этого разговора Пётр и Алексей возвратились в общую залу. Здесь Алексей подписал заготовленное отречение от престола, обещая «наследства никогда ни в какое время не искать и не желать и не принимать его ни под каким предлогом». И тут же, сразу, обнародован был манифест о лишении Алексея права наследовать престол.

«Несчастный брат», – жалела Алексея про себя Анна, но упаси боже было сказать о том кому-нибудь. Она заперла своё сердце и язык на замок и только вспоминала эти длинные тонкие ноги и красные, пухлые, мокрые губы.

Пётр решил сам производить следствие по делу сына. Он хотел проявить великодушие и действительно намеревался простить его, тем более что в первые же минуты Алексей открыл ему имена тех, кто подговаривал бежать. Александра Кикина и Ивана Афанасьева царь тотчас приказал арестовать, заковать в железы и прислать в Преображенское, не пытая кнутами, – чтобы не занемогли в пути.

Снова и снова расспрашивал отец сына, и всё новых и новых людей оговаривал Алексей. Круг подозреваемых расширялся. Генерал Долгоруков, Иван Нарышкин, брат и сестра бывшей жены – Авраам Лопухин и Варвара Головина – всех слали в Преображенское, где царь сам составил для сына вопросные листы.

Анна понимала, что Петра интересовали все люди, руководившие поступками безвольного сына. Пётр действительно призывал Алексея к полной откровенности:

   – Всё, что к сему делу касается, хотя здесь чего не написано, то объяви и очисти себя. А ежели что укроешь, а потом явно будет – на меня не пеняй, вчера пред всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон.

И вновь лгал, изворачивался Алексей, оговаривал других, и всё шире и шире расходились круги по воде. Росло, как снежный ком, число лиц, причастных к этому делу.

Доставили в Москву и Ефросинью, разрешившуюся от бремени в Берлине. Она открыла глаза царю, рассказала о всех тайных планах и мечтах, что вынашивал Алексей.

   – Предала его, подлая, – скрипела зубами Анна.

«И что с неё взять, разве можно раскрываться перед подлым народом», – делала она урок для себя. И молчаливость её становилась всё более и более суровой.

Анна узнала, что весь двор отъехал в Петербург. Туда же свезли и всех арестованных.

Пётр заподозрил сына и в связях с бывшей своей женой, матерью Алексея, Евдокией Лопухиной. Развязавшись с нелюбимой женщиной, Пётр забыл и думать о ней. Он считал, что она пострижена в монахини в Суздальском монастыре, но жива ли, как живёт – не интересовался. Но бегство сына заставило его обратить внимание на мать. Кто, как не мать, обиженная и обойдённая судьбой, могла натравливать сына на отца?

В Суздаль поскакал Скорняков-Писарев. Он произвёл обыск, изъял всю переписку, взял под стражу всех заподозренных людей. «Бывшую жену и кто при ней, также и кто её фавориты, мать её, привези сюда, – приказал Пётр, а допрежь разыщи, для чего она не пострижена, что тому причина, и какой был в монастырь указ о ней, как её Семён Языков привёз, и кто в то время был с нею, и кто о сём ведает – всех забери и привези с собою».

Скорняков-Писарев в точности выполнил приказание царя. Восемнадцать лет провела Евдокия Лопухина, в инокинях Елена, в стенах Суздальского монастыря. Ей давно было больше сорока, она обрюзгла и сморщилась, однако жила, ни в чём себе не отказывая. Пётр забыл о ней, а родня доставляла ей и пищу не монастырскую, и одежду не монашескую. А потом Евдокия завела себе и фаворита. Богатый помещик капитан Степан Глебов, посланный в Суздаль для набора рекрутов, увидел её, влюбился и стал её любовником.

Степан сам признался в этом Петру, призналась и бывшая царица: «Я с ним блудно жила в то время, как он был у рекрутского набору. И в том я виновата».

Петра не интересовали любовные похождения прежней жены – ему надо было узнать, не осуждал ли Глебов поведение царя, вторично женатого при живой жене, не пытался ли тот поднять бунт. Пётр приказал жестоко пытать Глебова. Три жесточайшие пытки перенёс этот человек, но ничего не могли от него добиться, кроме того, что он любил Евдокию и проводил с ней ночи. Пётр распорядился посадить Глебова на кол – мучительнее смерти нельзя было придумать.

Но никаких писем, записок, никаких связей сына с матерью не было обнаружено. Сын не общался с матерью, никогда не писал ей, никогда не вспоминал о ней.

Евдокии сохранили жизнь – Пётр распорядился отправить её в Ладожский монастырь, славящийся своими жестокими порядками, и посадить под строгий надзор. Она была там до 1728 года, когда из заточения её освободил внук – Пётр II.

Слухи, один нелепее другого, носились по Петербургу. Говорили, что царевич сошёл с ума, что утонул при наводнении в Петропавловской крепости, что бросился с ножом на Петра, производившего собственноручно пытки и допросы царевича. Всё это, искажаясь до невероятных размеров, доносилось и в Митаву, и Анна с ужасом ждала каких-нибудь невероятных событий. Узнала она наконец и то, что было правдой. Царевич оговорил и её мать, царицу Прасковью. С замиранием сердца ожидала Анна, что вот остановится перед старым замком Кетлеров дорожная повозка, соскочит с неё бравый гвардейский офицер и именем Петра повезёт её в Петербург на допрос и пытки...

Но дни проходили за днями, невестку Пётр даже не пытался допрашивать, и Анна поняла, что гроза пронеслась мимо. Снова и снова слала она из Митавы льстивые, подобострастные грамотки Екатерине, расспрашивала о здоровье малолетнего царевича Петруши, рассказывала о своём горьком житье-бытье, просила милости и заботы о ней, сироте несчастной, и ни словом не обмолвилась о грозных событиях, происходящих в Петербурге.

А Пётр допрашивал царевича уже с применением пыток. Только теперь узнал он, какие чудовищные планы вынашивал его сын. Он хотел, чтобы Россия забыла о флоте и войнах, желал смерти отца, мечтал вернуть всё старое, снова водворить старое боярство, возродить родовитую знать, почти уничтоженную Петром. Чем более узнавал о планах сына отец, тем более приходил в ярость. Кнут забегал по длинной белой спине царевича, дыба пошла в ход, и Алексей, задыхаясь от боли и ужаса, всё говорил и говорил...

И всё-таки Пётр старался быть справедливым. Он не решился сам вершить суд над сыном. Он составил два послания: одно – духовным отцам церкви, другое – светским чинам, которым надлежит чинить суд и расправу.

«Как отец и государь, я мог бы сам судить сына и вынести ему приговор, однако ж боюсь Бога, дабы не погрешить, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в их. Також и врач, хотя б и всех искуснее который был, то не отважится свою болезнь сам лечить, а призывает других».

Он просил сделать суд нелицеприятным, в соответствии с виной осуждаемого, не глядя на то, «что тот суд ваш надлежит вам учинить на моего, яко государя вашего, сына».

Анне рассказывали, как зачитывались эти послания царя на совместном собрании светских и духовных чинов.

Когда все члены суда заняли свои места и все двери и окна были отворены, чтобы каждый мог приблизиться, видеть и слышать, царевич Алексей был введён в сопровождении четырёх унтер-офицеров и поставлен против царя, который, несмотря на душевное волнение, упрекал его в преступных замыслах. Тогда царевич с твёрдостью, которой в нём никогда не предполагали, сознался, что он не только хотел возбудить восстание по всей России, но ему пришлось бы истребить всё население страны, если бы царь захотел уничтожить всех участников бунта. Он объявил себя поборником старинных нравов и обычаев, так же как и русской веры, и этим привлёк к себе сочувствие и любовь народа.

После такой речи царь сказал, обратясь к духовенству: «Соберитесь после моего ухода, вопросите свою совесть, право и справедливость и представьте мне письменно ваше мнение о наказании, которое он заслужил, замышляя против отца своего». Пётр просил не обращать внимания на личность и положение виновного и вынести приговор, умеренный и милосердный, по совести и законам.

Пётр вышел, а царевича отвезли обратно в Петропавловскую крепость.

Духовные лица заюлили, не дав определённого ответа. Они ограничились выписками из Священного Писания. Один пример из него гласил, что сын, ослушавшийся отца, достоин казни, а второй – что Христос простил блудного сына и отпустил блудную жену. Царю самому предстоит решить, какими примерами воспользоваться.

Приговор светский был суров: достоин смертной казни.

Но казнь не пришлось производить: царевич умер через два дня...

Немало разговоров и брожение вызвала в столице ясная предсмертная речь царевича. И многие задумались впервые над тем, куда ведёт Россию великий самодержец, столь жестокий даже к своему родному сыну.

И Анна, может, в первый раз за свою короткую ещё жизнь стала раздумывать о судьбах своего Отечества, размышлять и сравнивать.

Жизнь в Петербурге, впрочем, вовсе не изменилась оттого, что умер царский сын, объявленный наследником престола. На следующий же день здесь была с большой помпой отпразднована годовщина Полтавской баталии, а в Адмиралтействе спущен на воду только что построенный военный корабль, названный «Лесной» в честь победы над шведами под деревней Лесной. И построен был этот корабль старанием самого царя, и веселились на празднике все министры и высшие сановники, и никто не вспоминал уже о трагическом конце молодого царского сына, как будто и не было всей этой истории с его бегством за границу и смертью от пыток...

Из Ревеля через месяц Пётр отправил Екатерине письмо, в котором ясно намекал, что царевич Алексей думал даже перебежать к шведам и добывать российский престол с помощью врагов России – шведов.

Затаилась в своей Митаве Анна – всё ещё ждала каких-нибудь отголосков оговора, который сделал Алексей на её мать. Но всё было спокойно, и вскоре успокоилась и она: значит, не принял в расчёт Пётр этот оговор, не поверил, что тихая жена его брата Ивана может быть замешана в крамоле. Даже и проверять оговор не стал – слишком был уверен в преданности царицы Прасковьи.

И опять одна забота стала у Анны: выдали бы уж поскорее её замуж, пока не ушла пора, ей так нужна крепкая рука, и не любовника, как Пётр Михайлович Бестужев, с замужней дочерью которого Аграфеной Волконской Анна была очень дружна, а настоящего мужа. Все заботы можно было бы переложить на мужские плечи, а самой лишь румяниться да белиться, да заниматься нарядами и драгоценными камнями, да следить за домашним хозяйством. Но видно, Бог не судил ей замужество, потому что все сватовства расстраивались, сколько ни хлопотал Пётр о выгодном браке для племянницы. Да и тётушка-царица Екатерина старалась для пользы Анны, но оборачивалось всё неудачей.

В конце года пришла из Петербурга и другая новость: четырёх летний сын Петра и Екатерины тяжело заболел и ровно через девять месяцев со дня смерти царевича Алексея отдал Богу душу...

Смерть этого мальчика, сразу после суда над Алексеем объявленного наследником престола, глубоко потрясла Петра. Анне рассказывали, что у царя начались припадки, страшные головные боли, горячка. Несколько дней не отходила от его постели Екатерина.

Но Пётр выжил, только голова стала трястись ещё больше, ярость его уже превращалась в бешенство, и он не щадил ни правых, ни виноватых.

«Верно, – думала Анна, – Бог покарал царя-батюшку, забрав этого мальчонку, такого пригожего и весёлого». Она сама, бывало, играла с Петрушкой, шутила с ним, дарила лошадок и игрушечные ружья. Он был резв не по летам, носился по дворцу так, что мамки и няньки не поспевали за ним. Жаль мальчишку, и она думала, кто же теперь сменит батюшку-дядюшку на престоле, когда придёт и его пора? Дочери его считаются незаконнорождёнными, они родились тогда, когда мать и отец ещё не были повенчаны. Правда, Анну Петровну уже пристроили, выдав замуж за герцога Голштинского, но Пётр не очень-то благоволил к зятю, а Аннушка и вовсе плачем заливается от своего житья-бытья, хоть и скрывает ото всех свои покрасневшие от слёз глаза.

«Ну да Бог рассудит, – думала Анна, – что впереди – увидим, а что было – забудем...»

Глава пятая

Упорно добивался Артемий почётного въезда в столицу Персии – Испагань. Ещё 3 марта 1717 года он известил первого министра шахского двора о скором прибытии посольства. Но великий визирь не откликнулся, и 12 марта Волынский снова послал гонца. Он резонно спрашивал, кто будет его встречать, где будет расположен подхожий стан – местность, откуда начнётся торжественное шествие. И в наказе гонцу не преминул Волынский упомянуть, что в обычае у Европы высылать для въезда кареты, а также лошадей и будут ли они посланы для него теперь или нет.

Гонца Волынского не допустили к первому министру, а принял его мехмандар баши – главный пристав по встрече и обслуживанию иностранных послов. Ответ этого баши не был вежливым: иранские власти, заявил мехмандар баши, будут поступать по своему обычаю, а в Персии не принято встречать посла посылкой лошадей. И от себя мехмандар баши грубо добавил, что посланник приехал сюда не учить, и действовать шахские подданные будут так, как у них заведено, а не тешить прибывшего.

Обидное начало для посланника, но Артемий понял, отчего это происходит. Мехмандар, сопровождавший посольство, заранее распространил по столице слухи, что у Волынского слишком большие требования и желание принизить персидские власти.

Но упрямство Волынского основывалось не на чём ином, как на стремлении не унизить свою великую державу и царя-преобразователя. И он держался своей линии твёрдо, изобретая всё новые предлоги, чтобы не остаться без торжественного въезда в столицу.

Сколько ни старались всякими путями персидские посланные лишить Артемия торжественного шествия, он не поддался на их провокации. Пять дней продолжались бесплодные переговоры, но Волынский уже научился разгадывать трюки и обманы персов и держался стойко. И пришлось ему дать наглядный урок персидским заправилам.

   – Даже если и нет в Персии обыкновения предоставлять иностранным послам лошадей, всё же надлежит смотреть, как поступали у нас в России и с их посланниками. Фазла Али-бека встречали двадцатью каретами на подхожем стане, а когда подъехал он к Петербургу, то прислана была для него яхта царского величества и несколько судов разных.

Тогда мехмандар баши стал настаивать, чтобы Волынский ночевал со своими людьми в шахском загородном доме в урочище Таухча, а поутру и начнётся въезд в столицу.

И опять не поверил персам на слово Волынский. Он согласился ехать до Таухчи, но только после того, как будут поставлены ему все лошади. И в то же время он направил в Таухчи своего человека, чтобы обезопасить себя от обмана.

Он оказался прав: мехмандар баши стремился провести караван посланника в город поздней ночью, чтобы избежать торжественной встречи, и повёл его совсем по другой дороге. Но Артемий не дал себя обмануть. Посланцы его вернулись и доложили, что шахский дом открыт, но не все палаты очищены, и показали верную дорогу. Ничего не сказал Артемий, который уже привык к уловкам персов. Подъехав к загородному дому шаха, он нашёл его запертым. Закрыть дом велел мехмандар баши, а Волынскому он сказал, что дом запер огородник и ключи унёс с собой, и продолжал настаивать на прямой дороге в столицу.

Уличил Волынский перса в обмане и произнёс с горечью:

   – Зело удивительно, что в такую темноту хотите меня в город везти. По ночам одних воров возят, а не посланника великой России.

Полчаса выдерживали мехмандар баши и Волынский молчаливую схватку: кто уступит...

Волынский не трогался с места, и пришлось послать за огородником. Сыскали его быстро, дом был открыт, и посольство заночевало в Таухче.

Утром привели лошадей, требуемых посланником, но для него не прислали ту, что должна была быть украшена по всем обычаям торжественных встреч. И опять он отказался ехать, хотя уже прибыли в Таухчу многие знатные люди шахского государства.

Наконец Волынскому привели лошадь, богато украшенную, но потребовали, чтобы он поцеловал повод, а потом уже садился в красное бархатное седло. Волынский отшутился:

   – Противен мне дух кожаный, поелику дёгтем пахнет...

И посольство поехало.

Торжественно и пышно постарался обставить Волынский свой въезд в столицу. Лошадь его была убрана золотой гладкой уздечкой, бархатное седло оправлено золотом, чепрак шит золотом, серебром и разноцветными шелками. Члены посольства ехали в парадных одеждах, блестевших золотом и серебром, гайдуки и камердинеры – в парадных ливреях с галунами, офицеры и солдаты тоже в парадной форме чеканили шаг под музыку и барабанный бой.

И снова высокие глиняные коридоры, грязные улицы без намёка на зелень, но по сторонам улиц жался народ и приветствовал русское посольство.

По этим глиняным коридорам и проехало посольство к отведённому ему дому. И снова начались унижения. Дом был разломан, обещания отремонтировать его не выполнялись, и в весенние дожди в палатах лило так, что не оставалось сухого места.

Волынский устал просить и требовать: он отремонтировал дом за свой счёт, перестав считать свои деньги, что тратил на государево дело...

Первый министр шахского двора прислал к Волынскому гонца с приказом посетить его. Но Волынский не поехал. Он ответил, что до аудиенции у шаха не намерен посещать его подданных, и верительная грамота у него к самому шаху, а не к его первому министру.

Посольский приказ России строго соблюдал это правило – никаких встреч до приёма посланника государем. И Волынский остался верен этому дипломатическому правилу, невзирая на сильный и длительный нажим со стороны первого министра. Шесть раз приглашал великий визирь Волынского к себе – то на обед, то на разговор, то поднести ему верительные грамоты, но Артемий не посетил всесильного фаворита шаха. Он отстоял честь государя, но, боже мой, что сталось с его характером!

Добрый, весёлый и общительный по природе Волынский сделался крайне мрачен и подозрителен, везде виделись ему каверзы и ловушки, подвохи и обманы. Теперь он легко впадал в буйную ярость и бешеный гнев. А в первые дни пребывания в Шемахе он мог запросто подсесть к солдатам, их костру, отведать русских щей из их котла, попеть вместе с ними протяжные русские песни и простить кое-какие нарушения дисциплины и порядка. Теперь он стал зол и сумрачен, не прощал малейшего неисправления должности и был грозой всего посольства.

Если бы только знал Артемий, какую ошибку допускает он, не отзываясь на приглашения Али-хана Дагестани! Великий визирь был не просто фаворитом шаха, он решал все дела, и ни одной мелочи не предпринимал шах, не спросив прежде у своего первого министра.

День за днём присылал Волынский своего посланца к нему, прося назначить срок приёма у шаха. И день за днём Али-хан отвечал ему, чтобы посланник не присылал своего дворянина, «понеже ему то не надобно. А желает он, эхтема девлет[28]28
  Эхтема девлет - первый министр персидского шаха, великий визирь.


[Закрыть], чтоб к нему посланник сам приехал, а ежели он не будет прежде у него, то не увидит и шахова величества». Артемий велел сказать первому министру, что прислан к шаху царём и должен сначала повидать его, но «ежели шах не изволит его к себе допустить, то он, посланник, с тем и назад поедет и так и донесёт своему государю, что его шахово величество его принять не изволил». Сколько ни требовал великий визирь, чтобы Артемий явился к нему, Волынский не уступил. И честь государя отстоял.

На персидского посла, которого в России принимали с почётом, Волынский ссылался часто. Но вот прибыл к нему и сам этот посол – Фазл Али-бек, низенький пузатый старик в богатой чалме и золотом халате, с ярко-рыжей бородой и с глазками, спрятавшимися в складках жира.

Волынский приветливо встретил посла Персии во Франции, проехавшего всю Россию, и поставил перед ним богатое угощение. Но старик, едва пригубив чай, рассыпался в уверениях дружбы.

   – Хочу быть верным приятелем, – говорил он, а Семён Аврамов переводил, – и прошу верить во всех советах.

Начал он издалека: советовал не рассказывать шаху обо всех неприятностях, что случились у Волынского в Шемахе, поскольку и ему чинились противности в России.

Артемий сразу заподозрил подвох и попытался узнать подробнее об этих противностях. Но посол пустился в туманные рассуждения, что в дороге бывают разного рода недоразумения, какие были и у него в России. Оценивая же эти противности, следует учитывать, что в Персии уже семь лет не бывало должного дождя...

Волынский изумился: в огороде – бузина, а в Киеве – дядька. И тут же нашёлся с ответом: дескать, если бы царь русский знал, что на его посланника возложат вину за отсутствие дождей в Персии, то не послал бы его в бездождный период.

Фазл Али-бек хорошо понял иронию Артемия, и сразу же спросил, сколько лет посланнику. Артемий был слишком молод, по его мнению, для посланника такого великого царя.

   – Мои года тут ни при чём, и молодость моя меня не бесчестит, – вежливо ответил Артемий. – В России в посольства выбирают молодых, не то что здесь, в Персии, где обычай называть послами тех, кто был бы в совершенных летах, да и пусы (животы) чтоб были большие. У нас же выбирают по уму и достоинствам...

Фазл Али-бек понял, что этому молодому посланнику пальца в рот нельзя класть, откусит всю руку, и поспешил откланяться. На прощание он ещё раз попросил посетить первого министра и не жаловаться на Хосров-хана. И опять Волынский понял, что неспроста приезжал к нему посол. Видно, сильно побаивается шемахинский хан за своё самоуправство и невыдачу кормовых денег посольству, если через посредников уговаривает не жаловаться на него шаху.

Восемь дней продолжались попытки уговорить Волынского прежде шаха посетить первого министра, и восемь дней отбивал Волынский все эти попытки.

Наконец в посольский дом пожаловал иш агасы Наджа Кули-бек, ведающий иностранными делами. На этот раз Волынский не стал выказывать перед гостем знаки гостеприимства – он принял его в приёмной комнате посольства строго по этикету. Кули-бек сразу же начал превозносить силу и могущество первого министра.

   – Всё в нашем государстве подчинено ему, – степенно говорил этот старый грузный перс, – что хочет эхтема девлет, так всё и делается. Шах ценит его за советы и подтверждает все его действия. И ежели посланник хочет себе лучшей чести и славы, то ему надобно поступать с эхтема девлетом приятно и любовно...

Артемий молча слушал.

   – Ежели посланник будет иметь с ним дружбу, то всё получит, чего пожелает, ибо здесь не иного, а его власть, и все знатные люди шахова государства не помнят такого сильного фаворита. Но если эхтема девлет не будет доволен посланником, то посланник здесь не сможет никакого дела окончить...

   – Но мои дела – дела государевы, а не первого министра России, и дела эти к шахскому величеству, а не к первому его министру, – вежливо и однообразно повторял Волынский.

Он уже давно понял, что здесь доводов рассудка не слушают, а упирают на силу и хитрость.

Иш агасы внимательно посмотрел на молодого посланника Российского государства и резко закончил разговор:

   – Эхтема девлет поручил передать посланнику, что пришло ему время увидеться с шахом...

Артемий чуть не подпрыгнул на месте от радости: наконец-то утомительные и упорные переговоры закончились его победой. Но он сдержал свою радость, сделал непроницаемое лицо и заговорил о предстоящем церемониале:

   – Прошу заранее известить меня, как будет проходить эта аудиенция, каков будет её ритуал. Об этом нужно знать, ибо ежели что противно будет царской чести, то я могу не согласиться...

Иш агасы удивлённо поднял густые кустистые брови и удивлённо подёргал пышную, яркую бороду. Не промах этот молодой посланник, если уже сейчас вместо радости объявляет о своих условиях. Но тоже сдержанно ответил, что всё заранее станет известно, и посланник будет обо всём знать и сможет соглашаться или не соглашаться на условия приёма у шаха.

Победа была полная, и Артемий испытал необычайный подъём духа. Хоть и воевал он словами, и спорил с бородатыми и хитрющими старцами, а всё-таки не посрамил чести Русского государства!

Но самое сложное началось после согласия на аудиенцию. Две недели ушли на переговоры о церемониале – и Волынский опять победил.

Анализируя обстановку, понимая, в какой период враждебного отношения Персии к России попал он с посольством, Артемий тем не менее выдержал натиск дипломатов. Отношение Персии действительно было самым враждебным. Военная экспедиция Бековича-Черкасского преследовала цель: произвести разведку форпостов у границ Персии, прощупать её силу и слабость, а постройка нескольких крепостей близ границ этого государства и вовсе усилила враждебность к посольству. Русского царя подозревали в том, что он хочет войны, а слабая и разложившаяся изнутри страна не в состоянии будет воспротивиться домогательствам сильного соседа. Подозрительность властей усиливалась и крайне нелепыми слухами, которые в своих интересах распускали окраинные феодалы: им нужно было уклониться от уплаты налогов и поставки войск для шаха, прикрываясь опасностью нападения России. Так поступал хан Шемахи, так же делал и астрабадский хан. Разобраться в том, что ложно, что корыстно, слабое правительство шаха Гусейна не могло, да и не хотело, и срывало свою досаду и злость на посольстве Волынского.

Ему отказали в ремонте дома, а теперь, когда шли переговоры о приёме у шаха, и вовсе изолировали всё посольство: никто не мог выйти за ворота даже для того, чтобы приобрести самые насущные продукты и фураж.

Но Волынский всё равно стоял на своём. Ему нужно было уточнить малейшие детали церемонии: будут ли посланник и его свита при оружии на аудиенции, в обычной ли обуви или в чулках, кто станет принимать верительную грамоту, будут ли держать его за руки в приёмном зале и в какие ворота введут его в шахский дворец.

Сколько увёрток, подспудных знаков унижения своему государству должно было уловить и подметить, учесть все мелочи. Для памяти Волынский все свои вопросы задавал в письменной форме.

И снова уловки, подвохи, подводные камни, туманные обещания, посулы, обманы и отказ от своих же слов. Артемий измучился за полтора месяца увязывания вопросов этикета. И опять он победил: свита могла войти в зал приёмов с оружием, в башмаках, поверх которых надевались другие, верительная грамота подносилась не на коленях и не на голове, и полу одежды у шаха не надо было целовать...

Персы согласились на все условия Волынского, но он потребовал письменного подтверждения: он уже научился не доверять словам знатных персов.

Полной мерой познал Артемий восточную хитрость, коварство, ложь и бесстыдство. Он был почти один, только дворянин Матвей Карцев да бывший крепостной Семён Аврамов помогали ему.

В начале апреля шахский двор получил известие, что в бывшем устье Амударьи высадился пятитысячный отряд Вековича-Черкасского. Астрабадский хан в двадцать раз преувеличил численность русских войск и потребовал от шаха воинов для обороны Астрабада, уверяя, что русские намерены повернуть на Персию. И сразу же отношение к посольству изменилось: все достигнутые ранее договорённости были аннулированы. Волынский попытался восстановить положение, пригрозив отъездом, но все возражения посланника первый министр отклонял, а это означало разрыв дипломатических отношений с Россией и угрозу объявить ей войну.