Текст книги "Кабинет-министр Артемий Волынский"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Сначала Анна наблюдала, как в тесном семейном кругу изводил Василий Фёдорович жену, осыпал её угрозами и грубостями. Анна не вытерпела и вмешалась в эти домашние распри. И получила такие дерзкие и оскорбительные слова, что долго плакала потом у себя в опочивальне.

То ли царица Прасковья, сестра, просила Салтыкова последить за Бестужевым, то ли сам он увидел своевольство Петра Михайловича, действующего по прямому указанию царя, а только скандалы и распри заставили Бестужева стушеваться, реже приходить в кабинет и приёмную залу Анны.

А в последний день пребывания дядюшка превзошёл себя. Тихим робким голосом попыталась урезонить его Александра Григорьевна за грубость и недостойное поведение при посторонних. Василий Фёдорович взъярился, налетел на жену с кулаками и принялся молотить её так, что она упала замертво. Дикая эта сцена происходила на обеде при гостях, и Анна не знала, куда деваться от стыда перед подданными.

Она также попыталась урезонить Василия Фёдоровича, но он резко оборвал её, оскорбив и унизив, хлопнул дверью и вскочил в экипаж, бросив жену на произвол судьбы и оставив о себе самое невыгодное впечатление.

Едва откачали Александру Григорьевну, и она написала слёзное письмо царю Петру с жалобой на мужа: взял-де мою бабу и живёт блудно, а меня морит голодом и бьёт смертным боем...

Уже в дороге получил любезный братец письмо от сестры – она извещала, что княгиня затеяла разводное дело, била челом самому царю. Торопила царица братца приехать поскорей, чтобы могла она лично защитить его от гнева царского.

Анна сама ходила за избитой, со сломанными рёбрами и перебитой челюстью княгиней. Она приказала перенести Александру Григорьевну в свои хоромы и заставила придворного доктора осмотреть и перевязать раны. Каждый день приходила Анна в комнату княгини и справлялась о её здоровье. Потихоньку проходили синяки и ушибы, срастались рёбра, и даже вывернутая челюсть встала на своё место. Александра Григорьевна уже пыталась вставать с постели, когда от мужа пришло ей строгое повеление – немедленно ехать в Петербург.

Она плакала над письмом, грубым и суровым, когда Анна пришла к её постели.

   – Свет мой, Аннушка, что же это такое, ведь он меня убьёт! – горестно восклицала княгиня. – Как мне быть, что же делать, ведь так теперь слаба я, а он замахнётся раз – и всё, пожалуй, смертушка...

Слёзы текли и текли из её глаз. Анна присела на постель княгини, обняла её худенькие плечи.

   – Раз решилась разводное дело начать, – раздумчиво посоветовала она Александре Григорьевне, – держаться надо до конца. Батюшка твой, Григорий Фёдорович, теперь в Варшаве, посол, беги к нему, не бойся дядюшки моего, такого своевольного...

Александра Григорьевна в изумлении взглянула па Анну.

   – Смелая ты больно, – сказала она, – а как я к отцу поеду, ежели не он теперь надо мной хозяин, а муж? И как рассудит государь-батюшка, что я к отцу сбежала?

Анна изумилась. Как, после такого скандала, после таких побоев и всё-таки покоряться чужой жестокой воле? Знала Анна своего дядю, знала, как жесток он, как может кулаком убить дворового человека ни за что ни про что.

Долго уговаривала Анна Александру Григорьевну – откуда и слова брались, откуда и возмущения столько. Убедила, уговорила...

Известила Александра Григорьевна отца, и тот немедленно выслал ей навстречу князя Шейдякова. Он всё знал о горькой жизни своей дочери, болел за неё, но ехать к царю жаловаться на зятя не мог: нельзя было бросить дела в Варшаве.

Недалеко от Митавы князь Шейдяков встретил Александру Григорьевну – Анна снарядила её в путь, надавала припасов и одежды. Обоз с вещами и дворней проехал дальше, в Ригу, а Александру Григорьевну князь пересадил в почтовую карету вместе с двумя горничными и повёз обратно...

Снова во дворце Кетлеров встречала Анна несчастную княгиню. Здесь и написала Александра Григорьевна своё письмецо мужу, свалив всё на отца: «При отъезде моём в Ригу получила я от отца присланных мне людей – приказал он видеться с собой. Не смела воли его прослушать. А когда изволите мне приказать быть – я готова. Не надеюсь я вашего за то гневу, понеже давно имела от вас позволение. А что платье моё и другое осталось по отъезде вашем из Митавы, и я ничего не взяла».

Анна пылала гневом, подбадривала княгиню и всё-таки не могла понять: как можно после этого позволять распоряжаться своей судьбой? Урок для Анны был сильный. Она впервые задумалась, что может попасть в руки такого вот грубого мужа, когда нигде не найдёшь защиты от его побоев. Даже если ты царевна, он – муж и хозяин твоей судьбы.

Так стоит ли?.. Она ещё не додумывала эту мысль до конца, но сердце её протестовало. Да нет, такой вот боярин Василий Фёдорович не один на свете, таких мужей на Руси пруд пруди, а может, в Европе, там, где батюшка-дядюшка ищет ей мужа, – может, там нет таких?

И она сравнивала Бестужева со своим дядей. Бестужев образован, умён, деловит, а в обращении прост и приветлив, ласков и услужлив. Может, и попадётся ей такой муж, как тот высокий паренёк, что стоял под снежной елью, или такой, как Пётр Михайлович? Но доля одна у женщины – выйти замуж и нарожать детей, это её предназначение, будь она хоть княжна, хоть простая дворовая девка...

Проводив Александру Григорьевну в Варшаву, Анна с ужасом поняла, что в отношениях с матерью снова начнётся период попрёков, недовольства, а того хуже – перестанут приходить обозы с провизией и нужными ей вещами. Задумаешься тут, если зависишь от всех, а больше всего от матери и батюшки-дядюшки. Даже Бестужев не мог развеять её мрачное настроение.

История с разводом Александры Григорьевны длилась долго, и много слёз пролила Анна, потому что эта история коснулась и её своим чёрным крылом. Она слышала, что отец Александры Григорьевны обратился к царю с челобитной, в которой рассказал о горьком житье-бытье своей дочери, и просил у него заступы.

Анна волновалась за княгиню и была несказанно обрадована, когда получила письмо от Екатерины, жены царя-дядюшки. Екатерина расспрашивала Анну о её жизни, высылала ей пособие и просила сообщить подробности о поведении Салтыкова в Митаве, Анна тут же стала сочинять длиннющее письмо Екатерине. Она так и видела перед собой участливое доброе лицо тётушки:

«Государыня моя тётушка, матушка царица Екатерина Алексеевна! Здравствуй, государыня моя, на многие лета вкупе с государем нашим батюшкой-дядюшкой и с государевыми нашими сестрицами!

Благодарствую, матушка моя, за милость вашу, что пожаловала и изволила вспомнить меня. Не знаю, матушка моя, как мне благодарить за высокую вашу милость. Как я обрадовалась, пусть Бог вас, свет мой, самое так порадует. Ей-ей, дорогая моя тётушка, я на свете так ничему не радовалась, как нынче радуюсь о милости вашей ко мне. И прошу, матушка моя, впредь меня содержать в неотменной своей милости! Ей-ей, у меня, кроме тебя, свет мой, нет никакой надежды! И вручаю я себя в милость твою материнскую и надеюсь, радость моя тётушка, что не оставишь меня в своей милости и до моей смерти...

Изволили вы, свет мой, ко мне приказывать, чтоб я отписала про Василия Фёдоровича. И я доношу: который здесь бытностью своею многие мне противности делал, как словами, так и публичными поступками, против моей чести. Между которыми раза три со слезами от него отошла. А жену свою он бил безо всякой здешней причины, только прежнее упоминал, которыми здешними своими поступками здешних людей весьма удивил. Он же сердился на меня за Бестужева, показывая себя, чтоб он был или кто другой, но его руки, на Бестужева место. И прошу, свет мой, до того не допустить. Я от Бестужева во всём довольна, и в моих здешних делах он очень хорошо поступает. И о всех Василия Фёдоровича поступках писать не могу. И приказала вам, матушка моя, словами о всём донесть Маврину.

И поехал Василий Фёдорович от меня с сердцем – можно было видеть, что он с надеждою поехал, что матушке на меня мутить. Известно, свет мой, вам, как он намутил на сестрицу Катерину Ивановну. И как он приехал в Петербург, матушка ко мне изволит писать не так милостиво, как прежде изволила писать. А нынче изволит писать, чтоб я не печалилась: «я-де не сердита!» А я своей вины, ей-ей, не знаю, а можно видеть по письмам, что гневна на меня. И мне, свет мой, печально, что нас мутят. Так же как провожал сестрицу Катерину Окунев до Мемеля, и был здесь, и приехал отсюда в Петербург, и он немало напрасно намутил меня матушке. И чаю, вы, свет, того Окунева изволите знать. И ничем не могу радоваться – радуюсь только твоею милостью ко мне, матушка моя! А княжна Александра Григорьевна поехала от меня и тихонько мне сказала, что поедет из Риги в Варшаву к отцу...

При сем прошу, матушка моя, как у самого Бога, – у вас, дорогая моя матушка, – попроси, свет мой, милости у дорогого государя нашего, батюшки-дядюшки, обо мне, чтоб оказал милость: мои супружественные дела ко окончанию привесть, дабы я больше в сокрушении и терпении от моих злодеев ссорою к матушке не была! Истинно, матушка моя, доношу: несносно, как наши ругаются! Если б я теперь была при матушке, чаю, чуть бы жива была от их смут. Я думаю, и сестрица от них, чаю, сокрушилась...»

Анна тоже горько сокрушалась. Она живо представляла себе, в каких мрачных красках обрисовал Салтыков своей сестрице, царице Прасковье, здешнее житьё-бытьё Анны. И каких только бранных слов по её адресу не отпускал буйный и неукротимый дядюшка Василий Фёдорович! Один-единственный раз вступилась Анна за бедную женщину, страдавшую от побоев мужа, – и вот, пожалуйста, доставалось и ей, царевне и герцогине Курляндской!

Она с глубоким волнением следила за развитием всей истории с разводом несчастной Александры Григорьевны. Нет, она не надеялась на благополучный исход этого события: она знала силу и власть своей матери, пронырливость и самоуправство своего дядюшки.

И действительно, история эта кончилась почти ничем.

Александра Григорьевна приехала в Варшаву едва живая. С дороги отправила она с Марьей Волковой, одной из своих дворовых женщин, письмо к мужу, боясь его гнева и пущего наказания.

Отец, Григорий Фёдорович Долгоруков, очень огорчился видом избитой, едва живой от перенесённых страданий дочери. Единственная дочь, наследница всех его громадных имений, была оскорблена, а в её лице оскорблена была и вся фамилия Долгоруковых, фамилия знатнейшая, именитейшая.

Челобитная маститого старца Петру писалась едва ли не кровью. В своём прошении Долгоруков перечислил все прегрешения зятя и просил заступничества. Челом бил старый князь и Екатерине Алексеевне. Она тогда уже была посредницей во всех семейных распрях аристократов. Он просил оставить у себя дочь, Екатерина разрешила, и князь был бесконечно благодарен монархине, о чём с превеликой радостью писал и ей.

Он упоминал и о царевне Анне, защитнице несчастной Александры Григорьевны. И это дало лишний повод царице Прасковье гневаться на дочь, что довершало горе Анны, боявшейся как государя-дядюшку, так и свою сварливую мать.

Однако по совету царицы Прасковьи буйный её братец притворился, что знать не знает, ведать не ведает, куда скрылась его жена. И в ответ на все наветы подал Петру своё объяснение.

«Как указали вы, великий государь, – писал он под диктовку своей царственной сестры, – поехал я в Митаву состоять при герцогине Анне и оставил её только по повелению царицы Прасковьи. При этом отъезде приказал я жене своей Александре ехать за мною в Петербург как можно скорее. Для проводов оставлены были дворовые люди – Третьяков, Гаврилов, Верёвкин, жёнка Яковлева да девица Аграфена Иевлева. Все названные служители, кроме жены моей да служанки, явились ко мне в Петербург. Ни жены, ни девки, ни животов моих, что при них остались, не оказалось. А куда все они скрылись – про то я не сведал. Ведомо же только то, что жена моя приказу моего не послушала, учинила противное и не хочет со мной в законе жить...»

Пётр внимательно прочёл объяснение Василия Салтыкова. Резолюция его гласила:

«О сём разыскать и обиженной стороне полную сатисфакцию учинить в Юстиц-коллегии. А ежели зачем решать будет неможно – учинить нам доношение».

Создалось дело. Долгоруков жаловался, Салтыков жаловался – оба стали истцами. Но у Долгорукова не было руки в Юстиц-коллегии, а у брата царицы Прасковьи первенствующий член – Андрей Артамонович Матвеев, свойственник и преданный друг царицы Прасковьи...

Допросили людей, сняли допрос и с Шейдякова. И Салтыков же уличал Шейдякова:

   – А тебе, Шейдяков, без мужниного позволения ни увозить жены, ни ехать в одной коляске с нею не надлежало. По уложению да по артикулу кто честную жену, либо вдову, либо девку увезёт, тот подлежит смертной казни. Командирского же приказания в столь партикулярном деле слушать не надлежало.

Вот так: пожалей бедную женщину, заступись за неё – тебе же смертная казнь, хоть бы и приказание начальства до того последовало...

А на челобитные тестя Салтыков, нимало не смущаясь, отвечал: «Жену безвинно мучительски не бил, немилостиво с ней не обращался, голодом её не морил, убить до смерти не желал и пожитки её не грабил... Только за непослушание бил я жену сам своеручно, да и нельзя было не бить – она меня не слушала, противность всякую чинила, к милости меня не привращала и против меня невежничала многими досадными словами и ничего через натуру не терпела! Бежать же ей в Варшаву было не из чего, а жалобы князя писаны были, без сомнения, без её согласия... Что же до того, чтоб возвратить жене её приданое из недвижимого имения, то ни из каких указов, ни из пунктов уложения не видно, чтоб мужья награждали жён за уход...»

Юстиц-коллегия не нашла вины на Салтыкове, а о разводе она «решать не мочна», и дело перешло в Синод. Но и там была рука у царицы и её братца. Ничто не помогло несчастной, обиженной Александре Григорьевне.

Даже самое заступничество царевны Анны вызвало такое раздражение и месть со стороны матери и дяди, что ей ничего не оставалось, как лить слёзы и вздыхать о людской несправедливости. Пётр, наслушавшись сплетен от царицы Прасковьи, сделал строгий выговор Бестужеву: «Понеже слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные и есть такие, от которых стыд только, также порядку нет при дворе как в лишнем жалованье, так и в расправе между людьми, на которое вам сим крепко наказываем, чтоб сей двор в добром смотрении и порядке имели. Людей непотребных отпусти и впредь не принимай, винных наказывай, понеже неисправление взыщется на вас...»

Ни к чему не привели жалобы князя Долгорукова, письма самой Анны, слёзы и стенания Александры Григорьевны.

Дело длилось долго. Не выдержал старый князь унижений и поношений со стороны зятя и скоро преставился. Синод тянул и тянул дело с разводом и в конце концов дал разрешение на этот столь требуемый развод, коль скоро обе стороны жаловались друг на друга и не могли уже жить вместе. Но все имения, принесённые в приданое Долгоруковой, остались у Василия Фёдоровича. А княгиню постригли в монастырь – вот и всё решение справедливое.

С той поры закаялась Анна вмешиваться в какие-либо дела, поняла, что сила и власть всесильны над истиной. И горько жаловалась самой безобразной из своих статс-дам, Бенингне. Та умела слушать, ничего не говоря, только вперяя свои маленькие глазки прямо в карие глаза герцогини, вздыхая и ахая.

Анне нравилось видеть в зеркале отражение их обоих. У Анны лицо смугловатое, полное, свежее, и даже рябинки не портят его. А лицо Бенингны – преждевременно старое, увядшее, хлопают белёсые ресницы, торчат бородавки, а уж приподнятое и слегка горбатое плечо и вовсе делают Анну красавицей по сравнению с ней. Высокая, статная, полногрудая, выигрывала Анна рядом со статс-дамой. Красавицей. Та стала словно бы помойкой для Анны – туда сливала она все свои горести и печали, а Бенингна только ахала да преданно-страстно глядела на свою госпожу. И скоро Анна уже не могла обходиться без своей уродливой подруги: любую мелочь поверяла ей, любое слово первой выговаривала. И та всё вбирала в себя, не переносила никакой вести властям, которые вначале надеялись на неё, как на шпиона в старинном замке Кет леров. Бенингна просто была не способна к интригам и доносительству. Анна постоянно держала её при себе...

Глупая и неуклюжая на услуги, Бенингна тем не менее стала совершенно необходимой Анне. И на всех приёмах, балах и празднествах представляла Анна свою статс-даму иностранным гостям и знатным российским людям, всё время посещавшим её замок. И первое лицо, которое видела Анна при пробуждении, было лицо Бенингны, и последнее лицо, которое видела царевна при отходе ко сну, было тоже лицо – её статс-дамы.

Часто дарила Анна Бенингну своим вниманием: то грошовое колечко с маленьким бриллиантом, то скромная золотая цепочка, то штука материи на платье. Хоть и скромны были доходы, но умела Анна отблагодарить за такое полезное ей поддакивание и умение слушать с преданностью и готовностью сочувствовать.

Впрочем, Анна знала, что и чины повыше любят подарки, и всегда обращалась к царице Екатерине с подарками – то со скромным янтарным ожерельем, благо янтаря в Риге и Митаве было много, то с причудливой брошкой с застывшей в древней смоле мушкой, то ещё с какой-нибудь безделушкой из того же янтаря.

Не оставался без подарков и сам обер-гофмейстер её двора Пётр Михайлович Бестужев. Но тут уже подарки были другого рода: Анна хлопотала о его взрослых детях, о его двух сыновьях и дочери, вышедшей замуж за князя Волконского.

Царица Прасковья не успокаивалась: ей нужно было, чтобы Пётр Михайлович Бестужев был отставлен от двора Анны. И она надоедала просьбами и челобитными царю и Екатерине Алексеевне. Екатерина сама писать не умела, но кабинет-секретарь ловко составлял от её имени ответы старой царице:

«Надеюсь я, что, при помощи Божией, царевна Анна Ивановна скоро жениха сыщет, и тогда уже меньше вашему величеству будет печали. Что же о Бестужеве, дабы ему не быть, а понеже оный не для одного только дела в Курляндию определён, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, царевны Анны Ивановны, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно. И зело я тому удивляюсь, что ваше величество так долго гневство на нём имеете, ибо он зело о том печалится, но оправдание себе приносит, что он, конечно, не с умыслу то учинил, но остерегая честь детей ваших. Что же изволите упоминать, чтобы быть при царевне Анне Ивановне Андрею Артамоновичу Матвееву или Львову, и те обязаны его величеству нужными и великими делами. А что изволите приказывать о пажах, чтоб взять из школьников русских, и я советую лучше изволите приказать взять из курляндцев, ибо которые при царевне Екатерине Ивановне русские, Чемесов и прочие, и те гораздо плохи».

Деликатно защитила Екатерина Алексеевна Анну от матери, своим словом оставила Бестужева при дворе герцогини Курляндской. Потому и была благодарна ей Анна: Екатерина понимала её бесправное и унизительное сидение в Митаве...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

овсем недолго пробыл Артемий в Петербурге. В Константинополе томился в плену в Семибашенном замке Шафиров, вместе с ним испытывал все тяготы Туретчины и сын Шереметева Михаил Борисович, хоть и был пожалован генерал-майором и осыпан золотом. Увидев Волынского при дворе в Петербурге, Пётр снова обласкал его, но назначил в Константинополь.

   – Поезжай, у тебя рука лёгкая, – сказал ему царь. – Всё торгуются турки, всё выбивают побольше. Ратификовать надо мирный трактат, договориться наконец с бусурманами. А для связи ты и будешь...

С ужасом подумал тогда Артемий, что не видать ему больше родины, что придётся проститься с русскими полями и лесами, ибо знал, как сурова и тягостна жизнь в Туретчине в заложниках.

Но делать нечего, сразу собрался, захватил верного Федота, отдал кое-какие распоряжения по доставшейся ему в наследство отцовской недвижимости и поскакал опять через степи и безводные пустыни Украины в Турцию.

   – Лёгкая рука, – по пути усмехался он.

А что может он сделать, когда сам всесильный Шафиров и тот томится в плену, и тот не может добиться ратификации того мирного трактата, который заключён был при Пруте? Тогда царь обласкал его, простого офицера связи, состоящего при Шереметеве и как сведущего и в грамоте сильного. А что теперь предстоит ему?

Великого визиря казнили, водили на цепи по Стамбулу, потом задушили. И прав или не прав был великий визирь, понимавший, что не сможет он разбить русские войска, тем более если янычары отказались идти в бой с одними ятаганами[18]18
  Ятаган – рубящее и колющее холодное оружие со слегка изогнутым лезвием клинка, распространённое у народов Ближнего и Среднего Востока.


[Закрыть] против русских пушек и два штурма были отбиты русскими так кроваво, что полегло на том поле больше восьми тысяч турок.

Но у султана были свои советчики, свои нашёптыватели. И крымский хан восстанавливал султана против Петра, и король Карл убеждал, что русских следовало побить и вверить ему всё турецкое войско. И только тут стало ясно султану, что Карл хочет завладеть турецкой армией, и куда он её заведёт, ещё неизвестно.

Артемия встретил отряд янычар, обезоружил, и под этим почётным конвоем прибыл он в турецкую столицу. Но почти ничего не увидел он в столице османов, поскольку везли его в закрытой рогожами походной коляске, а сразу по прибытии подселили к Шафирову и Михаилу Шереметеву.

Шафиров, толстый, едва двигавшийся из-за своей полноты, с горечью обнял офицера связи и грустно пошутил:

   – В нашем полку прибыло...

Через доносчиков и турецких посланных писал Шафиров царю, чтобы не торопился срывать Азов, даже если придётся им всем троим погибать в турецком плену. Тянуть время, изгнать Карлуса из пределов турецких, ибо он, как гнойник великий, подстрекает султана к новой войне.

И Пётр в своих грамотах султану всё жаловался на Карлуса, требовал выдворить его, и грамоты царя день ото дня становились всё более требовательными и угрожающими.

Почти два года просидел Артемий вместе с Шафировым и Шереметевым в турецком плену, познал все тяготы заложного житья-бытья. Но кончились и они, тяготы эти. В Адрианополе был подписан и ратифицирован наконец мирный договор, Карл выдворен из Бендер. И снова поспешно поскакал Артемий к царю в Петербург, везя ценную грамоту.

Обставив себя всевозможными удобствами, следовали за Артемием Шафиров с Шереметевым.

Запылённый, пропахший потом, измученный бессонницей, с воспалёнными красными глазами и руками, из-под ногтей которых так и выглядывал чернозём, прибыл Артемий в столицу. И попал на бал, который давал царь в честь свадебного контракта царевны Екатерины Ивановны.

Артемий не успел даже переодеться и умыться, как его уже провели в громадную двухсветную залу, залитую огнями тысяч свечей и гремевшую музыкой, заполненную облитыми золотом сановниками и приближёнными.

Едва показался Артемий из-за тяжёлых портьер, закрывавших вход в залу, как Пётр вскочил из-за пышно накрытого стола и скорыми шагами подошёл к Артемию. Тот преклонил колено, вынул из-за пазухи драгоценный акт и протянул его царю.

Пётр сломал сургучные печати на длинном свитке, тут же, стоя перед Артемием, прочитал статьи договора, затем частное письмо Шафирова и только тут поднял Артемия, расцеловал его потное усталое лицо, прижал статного красавца к своей длинной фигуре.

   – Голубчик ты мой, такую весть привёз...

Потом оторвался от пропылённого гонца и крикнул на всю залу:

Музыку в честь дорогого гостя, первый танец с царицей!..

Сияющая, вся в бриллиантах и парадной тяжёлой широкой робе, подплыла к Артемию Екатерина, протянула белую полную оголённую руку и повела за собою в круг.

Странная это была пара – прекрасная царица и запылённый, пропахший потом и пылью Артемий, резко выделявшийся своим армейским мундиром и стоптанными сапогами среди раззолоченного многолюдья царского двора.

С изумлением глядели на эту пару сановники и важные вельможи. Но Артемий не ударил в грязь лицом, он плавно кружил Екатерину, выделывал па танца с такой тщательностью и грацией, что все взоры постепенно смягчались. Он был строен, красив, его каштановые волосы свободными завитками раскинулись по могучим плечам, и не одна женщина, бывшая в этом зале, позавидовала Екатерине. Хоть и просто, по-солдатски одетый, Артемий не посрамил чести царской.

После танца Пётр увёл Артемия в свой кабинет.

   – Недаром я говорил, у тебя лёгкая рука, – возбуждённо сказал он Артемию. – Дарю тебе в Петербурге дом, умойся, обустройся, а потом...

Он призадумался, испытующе вглядываясь в ясные глаза Волынского.

   – Ничего, что на Пруте нас побили, невеликая то жертва... Скоро опять всё восстановим, хоть и жалко потерять Азов и Таганрог... Но надо искать другие пути на юг, удариться в другую сторону, обойти Туретчину...

Артемий во все глаза смотрел на Петра. Тот был в таком же мундире, как и Артемий, и даже, может быть, сапоги его были лишь немного меньше стоптаны, чем у Артемия.

   – Каспийское море воевать? – с боязнью ошибиться и не уловить мысли Петра робко произнёс он.

Пётр взглянул на Артемия. Быстро ухватывает мысли, чуть ли не читает. Разумный, смышлёный, лёгкая рука...

   – Отдохнёшь, а потом снаряжу я малое посольство в Персию. А ты всё там разузнаешь, планы великие строить будем, – загадочно сказал он. – Готовься к походу в Персию...

И тут же на своём стареньком походном письменном столе разложил белевшую неисхоженными пятнами карту южных границ России.

   – Балтийское море добыли, теперь твёрдой ногой стоим у брегов сего холодного моря, а надо поискать пути и к южным морям. Флот соорудить там и тогда уже начать...

Он опять внимательно поглядел на Артемия.

   – Будешь посольство править, не большое, долгое, а малое, думай, как всё обустроить, как снарядиться, да не мешкай, дело зело нужное...

На том и расстались они с Петром. Артемий был поражён грандиозностью планов Петра, и теперь все его думы были только об этом малом посольстве, с которым должен был он отправиться в чужую, неведомую страну.

Ещё до подготовки к посольству в Персию великий царь послал нескольких морских офицеров и навигаторов в Астрахань, чтобы осмотреть берега Каспийского моря и заметить удобные гавани и впадающие в Каспий реки. Сочинить правильную карту – таково было задание этих навигаторов. Для далёкой этой цели строились суда в Казани. Кроме галер и прочих морских судов строилось больше ста пятидесяти кораблей такой пропорции, чтобы можно было посадить на каждое до трёхсот человек да провианта положить до двух тысяч четвериков. Суда вскоре были отправлены в Астрахань. Но там случилось восстание, забунтовали тамошние казаки и крестьяне, убили губернатора Тимофея Ржевского, разорили весь флот, побив и офицеров, и матросов...

Восстание в Астрахани отодвинуло ближайшие цели царя, но Шереметев с большой жестокостью подавил бунт, и теперь опять восстанавливались суда, набирался состав морских людей.

В 1712 году на Шемаху напали лезгины, побили и ограбили русских купцов, торговавших с Персией. Гневно ответил царь на подобное выступление и снарядил вооружённую экспедицию под командой Бековича-Черкасского, «дабы хивинского и бухарского ханов в подданство привести и построить на побережье Каспийского моря крепости».

Ранним утром после встречи с Петром гонец привёз Волынскому царский указ: «Божиею поспешествующей милостью и ныне пресветлейший и державнейший великий государь, царь и великий князь Пётр Алексеевич... повелел Волынскому быть посланником к его шахскому величеству в Персиду...» Указ был длинный и подробный, всё, о чём говорили Волынский с Петром, расписано было в пунктах и инструкциях, и Артемий долго изучал все статьи царского послания.

Однако прежде всего необходимо было позаботиться о том, чтобы не остаться глухонемым при шахском дворе. Снесясь с губернатором Салтыковым, Волынский добился, чтобы Пётр предписал послать из Москвы в Персию из Монастырского приказа школьников для обучения турецкому, арабскому и персидскому языкам. Из Посольского приказа вытребовал Волынский толмача Зота Чегодарёва, а из греческой школы Алексея Куприянова, а также подьячих Лаврентьева и Власова. Толмачи были необходимы: сам Артемий не владел ни одним иностранным языком. Даже такие распространённые при дворе, как немецкий, на котором изъяснялось большинство свитских людей, а также и французский, не были ему знакомы. Он много тужил об этом, но дела, война, разъезды не позволили ему выучиться языкам. Но при посольстве должны были быть хорошие толмачи, а всеми языками не был обязан владеть даже и самый знающий человек Посольского приказа.

С замиранием сердца думал Артемий о том, что такое Персия, кто таков шах Султан Хосейн, каковы персы и их жизнь и что ему делать в этой дальней стране, о которой он никогда и не слышал.

Прежде всего он затребовал из Посольского приказа копии всех документов, относящихся к истории дипломатических связей между Россией и Персией за предыдущие 150 лет. И обнаружил, что только с 1566 года начались регулярные сношения с этой восточной страной.

Он хорошо представил себе всю историю отношений России и Персии, раскапывая материалы, справки, журналы посольств. И понял, что в то время государство Сефевидов, правящей династии Персии, являло собой просто сборище разных племён и народностей, связанных лишь завоеванием их территорий. Шах Исмаил I в самом начале XVII века объявил шиизм[19]19
  Шиизм – одно из двух основных направлений в исламе (второе – суннизм), возник в Ираке во 2-й пол. VII в.


[Закрыть] государственной религией, и почти целое столетие государство это лихорадило от внутренних распрей, невзгод и лишений из-за бесконечной войны с Османской империей. Узбекские ханы также беспрерывно нападали на молодое государство и лишали его возможности расти и развиваться. Господствовали в государстве кочевые знатные азербайджанские люди, которые постепенно захватывали всё более и более богатые области этой страны, потерявшей своё значение после монгольских завоеваний прошлых веков. Турки хотели поставить под свой контроль все пути вывоза шёлка-сырца из Персии, изгнать Россию с Каспийского побережья, разорить Астрахань и лишить Русское государство возможности вывоза ценного сырья из Персии. Страна как могла отстаивала свою независимость, и летом 1586 года полуслепой и неспособный к правлению шах Султан Мохаммед, по прозвищу Ходабендэ, то есть Божий раб, слуга Бога, обратился к русскому царю, послав в Москву своего приближённого Гади-бека. Русские назвали его Анди-беком. Посол смог пересечь Каспийское море только летом следующего года. В грамоте своей шах Султан Мохаммед писал русскому государю, чтобы тот был с ним в дружбе и любви, как были отцы их, и деды, и прадеды.