Текст книги "Кабинет-министр Артемий Волынский"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Двухтысячевёрстный путь до Испагани изобиловал стычками и конфликтами. Караван остановился в двадцати вёрстах от городка Агарь. Квартирьеры посольства с десятью слугами мехмандара прибыли в городок, чтобы найти ночлег для посольства. Здешний староста – калантар – собрал в караван-сарае – приезжем доме – жителей и заявил квартирьерам: «Они в город посланника не пустят, а ежели поедет, то они всех людей порубят и сами все умереть готовы».

В своём донесении Головкину Артемий с горечью писал: «И бранили всех, и своего шаха, и жену его, и мать со всею его фамилией. Оттуда посланные наши с великим трудом назад уехали, ибо во всём городке жители-басурманы взбунтовались».

На переговоры приехал сам мехмандар Ага Кули, и калантар Агари согласился пустить посланника в город, заверяя, что жители не посмеют тронуть русских. Ага Кули-бек стал уговаривать посланника: мол, тот своими людьми себя сможет оборонить, поскольку довольное число солдат имеет, а также он, мехмандар, со своими людьми помогать будет. Но Артемий резонно ответил, что он «в государство шахово не воевать приехал, но искать любви и дружбы». Попытка же войти в город и вовсе оказалась безрезультатной. Улицы были завалены брёвнами, и возле них стояли вооружённые ружьями шестьсот человек, а часовые, расставленные вокруг, не пропускали никого. Засели взбунтовавшиеся жители и в садах. Караван обошёл город, но горожане стреляли в людей Волынского и только случайно ни в кого не попали.

День был студёный и ветреный, однако пришлось ночевать в поле, в шатрах, ложась спать на пустой желудок.

Не пустили в деревню и жители другого населённого пункта, отказались и продать что-либо из продуктов. Удивлялся Волынский порядкам в Персии и расспрашивал Ага Кули-бека, есть ли у них государь, которого бы за государя имели и по достоинству почитали, или только именуется он титулом шахов, поскольку в Персии вовсе не боятся шаха и бранят и его самого, и всю его семью, будто все тут самовластны.

Мехмандар только улыбался и отвечал, что их шах ни за службу не жалует, ни за вину не наказывает и того ради никто у них никакого справедливого суда не может сыскать. Слабость власти особенно виделась Волынскому на местах, и долгий путь его показал ему все пороки и недостатки династии Сефевидов.

Всё глубже, в самое сердце страны продвигался караван. Лошади уже были истощены, на горах и в лощинах лежал снег, и порой метель засыпала шатры так, что откинуть полог не было возможности. Но караван шёл и шёл, и Волынский мечтал, что наконец-то увидит шаха, выполнит все поручения и отоспится в мягкой чистой постели.

В двух вёрстах от Тебриза посольство встретил курьер местного правителя. Он представился Волынскому и предупредил его, что намечается торжественный въезд в город и что местный хан сам выедет навстречу русскому посланнику.

Волынский раздумывал: торжественный въезд – это уважение к державе, которую он представляет, но это и долгая задержка в пути, основательная подготовка, а у него истощены лошади, пали многие верблюды, а катыров пришлось зарезать в пути из-за голода. Ему же нужно всего лишь заменить негодных лошадей и верблюдов, остаться в Тебризе на возможно более короткий срок.

Поблагодарив за гостеприимство, Волынский отказался от торжественной встречи и объяснил, что он, русский посланник, не хочет затруднять хана и его войско, поскольку погода стоит плохая, дуют свирепые ветры со снегом и так далее.

Но торжественная встреча, хоть и без подготовки, всё-таки состоялась: в слободе, в пригороде Тебриза, Волынского ждали диван-бек, калантар и агасы. Двести солдат и тридцать человек свиты сопровождали этих правителей. От имени хана они поздравили посланника с приездом, извинились за отсутствие хана, сославшись на плохую погоду. Волынский и не предполагал такой встречи, поскольку отказался от торжественного въезда. Проводив Волынского до самого дома, встречающие разъехались, а посольство разместилось в огромном ханском дворце – бывшей резиденции султана. Дворцом Волынский остался доволен, но просил определить ему ещё несколько домов, поскольку всё посольство в одном разместиться не сможет. И тут пошли ему навстречу и выделили ещё несколько домов поблизости.

Волынский надеялся, что быстро закончит все свои дела здесь, но началась всегдашняя персидская волокита с предоставлением лошадей и вьючных верблюдов. Все чины города старались вымогать у Волынского подарки, взятки. Каждый день обещали они поставить ему лошадей, и каждый день оканчивался одним словом «завтра».

Целый месяц провёл Волынский в хлопотах. Чего только не пришлось ему пережить – и обмен любезностями, и подозрительные предложения открыть тайную продажу водки, и несносные обещания. Он не поддался на провокацию, любезно улыбаясь, сказал, что ему известно, что сам шах Султан Хусейн вина не пьёт и всем остальным заказано пить под страхом смертной казни. Но отказ этот привёл только к разным проволочкам.

Наступил новый, 1717 год, а Волынский всё ещё сидел в Тебризе. Он послал в подарок калантару две пары соболей, лапчатый куний мех, отрезы камки и сукна, и калантар клятвенно обещал, что через два дня будут подводы для обоза. Однако подвод и лошадей всё не было, а хан так и не показался Волынскому.

Тогда Волынский предложил калантару нанять подводы и лошадей за счёт посольства. Мера эта оказалась действенной. Через неделю собраны были лошади, верблюды и повозки, и хоть их и не хватало, всё же Волынскому удалось тронуться в путь. Многие вещи пришлось бросить, многое было пограблено в дороге, но все, кто отвечал за сохранность обоза посланника, остались безнаказанными.

Произвол здесь доходил до того, что местные богачи содержали свою клаку – лотов, натравливали их друг на друга, а зачастую и провоцировали бунты. Пока Волынский находился в Тебризе, вспыхнул хлебный бунт.

На городском базаре у некоторых торговцев оказались неверными весы. Мухтасиб – базарный надзиратель – приказал отрезать уши нескольким торговцам за обман. Но при следующей проверке весов для продажи зерна людей мухтасиба встретили выстрелами, побили и едва не застрелили самого мухтасиба. Ему удалось бежать. Усмирять восставших хан послал своего командующего – даруга – с солдатами. Но даруг испугался озлобленных людей, слез с лошади, толпа напала на него, сдёрнула верхний и нижний халаты и отпустила в одной рубахе.

Местная власть так и не устранила беспорядки. И тогда одна слобода поднялась против другой, восставшие перебили друг друга.

Волынский наблюдал за этими схватками и торопился уехать из Тебриза, когда к нему нагрянул иезуитский монах Ришель. Он говорил, что остался без документов – опасаясь турецкого обыска, выбросил их в море. Ришель называл себя папским легатом и пожелал Волынскому, чтобы русский царь благополучно завоевал Персию, потому что силы у персов вовсе нет, а у шаха давно уже во всех провинциях происходят восстания, и страна крайне ослаблена.

Артемий снова не поддался на провокацию: он объяснил Ришелю, что приехал с мирной миссией и ни о каких военных приготовлениях не знает.

Однако Артемий понял суть слов монахов-иезуитов: они много лет изучали внутреннее положение Персии и хорошо знали состояние народа и шахского двора. Для себя он запомнил это, но ничем не показал иезуитам, что согласен с ними. Каждое слово, каждая мелочь взвешивалась им в этой чужой стране, и скоро Артемий научился говорить не то, что думает, а думать не о том, о чём говорит, – он стал настоящим дипломатом.

Трудным был путь русского посольства от Тебриза до Испагани. Миане, Зенджан, Нехавенд, Савэ, Кум, Кашан – везде остановки, везде споры и ссоры из-за подвод и лошадей, везде конфликты, кончавшиеся одним и тем же: всякий раз Волынский сам нанимал подводы и лошадей, платил свои деньги. Сорок три дня шёл караван русского посланника, делая по тридцать вёрст с небольшим за дневной переход. Это была хорошая скорость, если учитывать, как величаво и медленно двигается корабль пустыни – верблюд, а к его шагу приноравливалась и вся процессия. Из самого центра страны умудрялся Волынский отправлять донесения канцлеру Головкину и жаловался на великие трудности пути. «Такое несчастие терпели, – писал он, – какие и ныне насущные шклявы (рабы) терпят, понеже уже меня редкая беда миновала. Люди наши многие пеши идут затем, что многие лошади померли по дороге, а 30 лошадей и несколько верблюдов стало по дороге».

Но не только качество поставленных подвод и лошадей мешало движению каравана. На дорогах Персии вовсю действовали шайки разбойников. Лишь за сутки до прохождения каравана недалеко от города Савэ был ограблен торговый поезд купцов. И ночью, хотя были предприняты все меры безопасности, стреляли по каравану. Волынский уже не доверял людям мехмандара и в особо опасных местах ставил своих людей. Солдаты посланника задержали двух стрелявших, один из них оказался местным жителем, а другой – разбойником. Волынский передал их мехмандару, но тот отпустил нападавших.

Бывали на пути до Испагани и торжественные встречи, выстраивался почётный караул, стояли в строю солдаты. И везде примечал Артемий, каково вооружение у персидской армии. Ружей было немного, и не у всех с фитилями. Вооружение старое, изношенное, солдаты мало обучены и плохо организованы, строя почти не соблюдают.

Эти военные замечания Волынского послужили потом Петру Первому, когда он начал готовить поход в Персию.

Непривычные к местному климату и персидской пище члены посольства стали болеть. От гнилой горячки умерло несколько человек. Особенно сожалел Артемий о своём секретаре Венегиркине, который хорошо владел русской грамотой и изрядно писал, а больше всего потому, что потерял в нём верного переводчика и смышлёного человека. Умер и дворянин капитан Якоб де Биллет, с которым Волынский привык советоваться по всем военным вопросам. Человек генерала Чирикова, Семён Аврамов, хоть и был «подлого» происхождения, скоро стал незаменим в делах Волынского. Он знал речь русскую и персидскую, свободно владел турецким, и во всех переговорах с персами стал «языком» Волынского. Умирали и другие члены посольства, и каждого из них заменить было трудно. «И как вступили в здешнюю проклятую область, – писал Артемий своему давнему покровителю и другу, барону Шафирову, – то властно как в пропасть... И я какой болезни не имел, а здесь такою посетил Бог».

Но болен не болен, а ты – начальник, тебе ответ держать перед царём, и Артемий крепился, невзирая на лихорадку, недуги и боль. Только богатырское здоровье помогло ему выстоять против всех трудностей долгого и утомительного пути до Испагани.

Но вот первые местечки перед столицей, вот едет посланник шаха, чтобы обговорить все детали церемониальной встречи русского посланника, наконец долгожданная Испагань, где Волынский надеялся справить все дела по посольству, предстать перед шахом и оправдать доверие Петра.

Глава четвёртая

Старый замок Кетлеров чистили и прибирали к приезду знатного гостя. Проездом из Петербурга в Копенгаген должен был прибыть сюда царевич Алексей.

Анна волновалась, как никогда. Впервые она должна была увидеться с Алексеем после долгих лет заточения в Митавском замке. Она так и называла свои пустые годы, проведённые здесь, на чужбине, где всё было ей немило, всё трогало душу воспоминаниями и сравнениями с милым Измайловом и даже с негостеприимным хмурым Петербургом. Она приказала вытащить свои старые платья, почти не ношенные, надетые только по разу на ассамблеи в Петербурге, на которых приходилось ей бывать. Но тело раздалось, шнуры не затягивались, а лифы выдавали складки жира, скопившегося под грудью и на животе. Вот и опять нет у ней красивого убора, вот и опять надо что-то придумывать, чтобы в глазах наследника престола не выглядеть бедной и убогой...

Кое-как прибралась Анна – велела перешить последний роброн[26]26
  Роброн – старинное женское платье с кринолином.


[Закрыть], пришить новые кружева, уже пожелтевшие от времени, заменить воланы. Башмаков под платьем не было видно, поэтому она надела старые растоптанные туфли, слегка их почистив. Зато причёска удалась на славу: густая грива чёрных, как вороново крыло, волос легко укладывалась в затейливые начёсы, а скромные изумруды в диадеме лишь подчёркивали прелесть и блеск волос.

Последний раз взглянув на себя в зеркало, Анна осталась довольна. Высокая, слегка располневшая, но полнота шла ей, оспинки меньше выделялись на смуглом лице, глаза смотрели умно и проницательно, а перстни на пальцах и вовсе играли радужным светом.

Подкатила к крыльцу карета, за ней повозка, крытая рогожей, и Анна выплыла на крыльцо встречать неожиданного, но знатного гостя. Кто знает, как сложится жизнь и что будет потом, но теперь этот длинный и сухой, болезненного вида человек был наследником престола, хоть и не любим отцом. Кто знает, здоровье у самого Петра всё ухудшалось, только недавно перенёс он жестокую горячку, и весь двор провёл в томительной тревоге многие дни. Но могучая натура Петра одолела недуг, и ныне он разъезжал по Европе и лечился, пил воды, в силу которых верил свято, но между делами занимался и встречами с королями, герцогами, министрами самых влиятельных дворов, чтобы заключить наконец мир с беспокойной Швецией: война с ней уже разорила государство, все доходы шли на оружие и армию, и Пётр не чаял, как выбраться из этой двадцатилетней затяжной борьбы.

Анна помнила ещё, когда состоялась свадьба Алексея. Женили его, по всем видам Анны, насильно. Впрочем, сначала он было потянулся к высокой стройной Шарлотте, вольфенбютельской принцессе, сестра которой была замужем за австрийским императором. Петру льстила эта родственная связь, и он много хлопотал, чтобы устроить этот брак.

Но брак оказался коротким, холодным. Шарлотта возненавидела своего вечно пьяного мужа, «сердитовала», и Алексей привязался не к супруге, а к дворовой девке Никифора Вяземского Ефросинье. Девка была кругленькая, сдобная, мягкая, ласковая, и Алексей привык к ней как ребёнок. Он, впрочем, и был ребёнок – нисколько не возмужал в свои двадцать два года, витал в облаках, подкрепляя свои нелепые мечты обильными возлияниями.

В пятнадцатом году Шарлотта скончалась, родив Алексею сына, названного по деду Петром. Алексей ещё стоял над гробом вольфенбютельской принцессы, когда ему подали письмо от отца.

Пётр писал о том, что его снедает горесть, ибо видит он его, Алексея, «на правление дел государственных непотребного весьма». Бог не лишил его, Алексея, сына, разума, хотя и отнял крепость телесную. Но хуже всего то, что о воинском деле царевич и слышать не хочет, а воинским делом Россия из тьмы вышла, и те страны, которые раньше и не знали о России, теперь её почитают.

«Я не научаю, чтоб охоч был воевать без законные причины, но любить сие дело и всею возможностью снабдевать и учить, ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона», – писал отец сыну.

Царевич никогда не интересовался воинским делом, и это убивало отца. Потому и писал он Алексею, что может лишить его престола, если тот не одумается и не изменит своего поведения. Сам Пётр за своё Отечество и людей «живота своего не жалел».

Это было не первое и не последнее письмо Петра к Алексею, где царь высказывал свои горькие мысли.

История отношений отца и сына имела глубокие корни. Анна понимала, что Пётр не любил Алексея прежде всего потому, что царевич был рождён от нелюбимой женщины. Заточив её в монастырь, Пётр женился на беспутной портомойке, сумевшей заменить ему всех метресс. Она умела ладить со взрывным Петром, могла потушить его ярость, стала ему преданной женой. Но и Екатерина Алексеевна не любила пасынка и хоть и гасила конфликты сына с отцом, но не без задней мысли: её ребёнок мог царствовать после смерти Петра, а не этот никудышный, никем не обласканный царевич.

Маленькому Петру, рождённому Екатериной, шёл уже четвёртый год. Его любили, лелеяли, мечтали оставить ему престол и страну. Не этому же неучу, бездельнику, пьянице...

А Алексей словно бы оправдывал мнение царя и царицы. Ничем серьёзным не мог заняться, проводил время в пьянке и беспутстве, в среде своих друзей и приближённых, никакого дела не мог исполнить вовремя и верно. Впрочем, даже если бы и исполнял, царь никогда не был бы доволен сыном. И Алексей это чувствовал, знал, и тайная тоска снедала его душу.

Анна по-женски понимала и втайне жалела этого несчастного принца: она-то ведала, что значит нелюбимый ребёнок в семье, на своей шкуре испытала это. А Алексей был при живом отце и живой матери сиротой, рос под доглядом чужих людей, воспитывался вдали от родных и семьи, да и воспитатели ему были подобраны такие, что не могли привить ни добрых правил поведения, ни усидчивости в работе. Вот и вырос шалопаем, мальчишкой и даже сейчас, в зрелые годы, имея сына, не привык серьёзно задумываться о будущем.

Теперь отец призвал его в Копенгаген, позвал для дела, для того, чтобы приобщить к своей работе, хоть и дал Алексей слово отказаться от престола и постричься в монахи. Всё ещё думал Пётр сделать сына сподвижником, таким же, как он сам, работягой, чтобы вместе тащить воз, возложенный на него короной и Богом.

До своей поездки по заграницам отец ещё раз встретился с сыном, предложил обдумать своё намерение и окончательный ответ прислать ему в Копенгаген через полгода.

И вот прошли эти полгода. Пётр всё ещё колебался: не шутка позволить старшему сыну, наследнику престола, отречься от него и пойти в монахи. Да и верности в слове не ожидал: слишком хорошо знал, как умеет царевич юлить, притворяться больным, отнекиваться и отговариваться слабым здоровьем. Но оставалась ещё у Петра надежда: а ну как повзрослел сын, а ну как появится у него охота к делам государевым, а ну как исправится? Вот и вызвал его в Копенгаген.

В своём письме Пётр предложил ему либо приехать к нему для участия в военно-морских операциях против шведов, либо назвать монастырь, в который Алексей намеревался постричься. «И буде первое возьмёшь, – писал Пётр сыну, – то более недели не мешкай, поезжай сюда, ибо ещё к действиям поспеть можешь».

И теперь выходил Алексей из кареты в Митаве, у герцогини Анны, остановившись по пути. Нужен отдых – и людям, и лошадям, хоть и было у него с собой немного людей. Брат Ефросиньи да трое слуг, сама Ефросинья – вот и весь штат царевича.

Анна смотрела, как вылезает из кареты царевич Алексей, и размышляла о его несчастной судьбе.

На подножке кареты показались сначала длинные худые ноги в больших ботфортах, потом тощее тело в зелёном мундире Преображенского полка, и только потом осунувшееся лицо в треугольной шляпе. Перевязь на боку оканчивалась небольшой шпажонкой. И весь вид этого худого длинного тела и такого же длинного усталого лица вызывал сострадание. Казалось, что переломится его тело, как тонкая спичка, и упадёт шарф перевязи, и воткнётся в землю нелепая шпажонка, а громадные ботфорты так и останутся стоять подле кареты.

Но Анна подплыла к царевичу, низко склонилась перед ним и мягким воркующим голосом поздравила с приездом. Алексей взглянул на неё осоловелыми глазами и тоже слегка поклонился, забыв приложиться, по нынешней моде, к руке.

Анна сама показала царевичу покои, которые отвела ему во дворце, с отдельным входом и близко к людской, где поместились слуги царевича.

За обедом Алексей был сумрачен и тих, взглядывал на гофмейстерину Анны – Бенингну и, не выдержав, сказал:

   – И где ты откопала такую уродину?

Анна смешалась и не нашлась, что ответить. Она видела, что Алексей то и дело прикладывается к рюмке с токайским, и отнесла его слова на счёт опьянения.

Она хорошенько разглядела царевича. Теперь, в сентябре 1716 года, ему было уже двадцать шесть лет, но выглядел он стариком: длинное лицо ещё более удлинялось ранними залысинами, тонкие большие руки чуть тряслись, поднося рюмку ко рту, а губы были влажны, красны и пухлы. «Вроде от такой красавицы родился, – не к месту подумала Анна, – а какой же неприятный». Она никогда не видела Евдокию Лопухину, первую жену батюшки-дядюшки, но много слышала о её красоте.

После обеда царевич сразу ушёл в свои покои и попросил сходить в почтовую контору, узнать, прибыл ли Кикин, и позаботиться о наёмной карете.

Поздним вечером, когда дворец уже погрузился во тьму, в дверь палат Алексея проскользнул Александр Васильевич Кикин, одетый в дорожный плащ. Алексей сразу же вскочил с постели. Они обнялись.

   – Нашёл ли место, где я могу укрыться? – с ходу спросил Алексей.

Александр Васильевич Кикин раньше был денщиком Петра. Он смог так понравиться царю за свою расторопность и исполнительность, что Пётр определил его в интендантскую службу при Адмиралтействе. Но Кикин не сумел удержаться на этом посту: он беззастенчиво залезал в государственный карман, присваивал огромные суммы. Пётр сам поймал вора за руку и, беспощадный к казнокрадам, отдал под следствие.

Но случился по тому времени с Кикиным удар: он лишился речи, у него отнялись ноги, только руки ещё могли двигаться. Сердобольная Екатерина заступилась за бывшего денщика: что может теперь сделать человек, лишённый языка и ног, – только умереть спокойно. И царь доверился жене: он сместил Кикина со всех должностей, отобрал награды и отпустил на все четыре стороны.

Но Кикин не умер. Он отпустил бороду, стал вроде бы изгнанником и уехал в дальнюю деревню. Через год он получил право проживать в Петербурге, но Пётр больше не хотел знать вороватого денщика, и Кикин прозябал без помощи и сочувствия.

Тут его и подобрал Алексей, умевший находить таких же пьяниц, как он сам. И с тех пор души не чаял в бывшем царском денщике: Кикин был умён, властолюбив и умел заглядывать далеко вперёд. Дружеские пирушки ещё больше укрепили у Алексея уважение к нему, и без совета Кикина он теперь ничего не делал.

Кикин и дал Алексею совет постричься в монахи или по-настоящему влезть в дела государственные, когда Пётр строго спрашивал, чего желает сын.

   – Постригись, клобук не гвоздём к голове прибит...

Так-то оно так, но идти в монахи – значит, лишиться Ефросиньи, хоть бы и на время, пока смерть приберёт отца, да и вина в монастыре нельзя будет пить. И тогда Алексей отправил Кикина в Карлсбад – осмотреться и найти ему место за границей. Теперь он и спрашивал об этом своего посыльного.

   – Нашёл, – шёпотом отвечал ему Кикин, – разузнал всё. Поезжай в Вену, кесарь тебя не выдаст...

   – А я думал было в Рим, к папе, – раздумчиво произнёс Алексей.

   – Нет, там некому будет защитить, – резонно ответил Александр Васильевич.

   – А как же...

Алексей ещё только хотел спросить совета, а Кикин уже подсказал ему выход:

   – Поезжай в карете наёмной, за границей представляйся полковником али подполковником, фамилию себе изобрети. Ежели кто будет от отца прислан, чтоб от него уйти ночью, тайно, одному...

Алексей молча обдумывал слова старого советчика.

   – Да из Кралевца, из Польши, не забудь отцу письмо послать – как раз на пути, только тебе в другую сторону. Подольше поиск затянешь...

Алексей обнял Кикина.

   – Да гляди, – строго сказал тот, – ежели до тебя пришлёт отец, отнюдь не езди...

Так же тихо выскользнул Кикин из дворца Кетлеров.

Наутро к крыльцу дворца-замка подкатила наёмная карета. Анна изумилась: она собиралась дать и лошадей, и карету побольше и покрасивее, и слуг в сопровождение царевича. Но Алексей чмокнул её в свежую щёку и сказал тихонько, приблизив влажные губы к самому её уху:

   – Батюшка лишнего шику не любит, да и еду я шведов воевать, а не на гулянку...

   – Я уж и берейторов[27]27
  Берейтор – лицо, объезжающее верховых лошадей, а также обучающее верховой езде.


[Закрыть] снарядила, – вскинулась Анна.

Но царевич словно отмёл её взмахом руки, забросил свои длинные ноги в карету и крикнул:

   – Пошёл!

Вслед за ним покатился и возок с Ефросиньей, её братом и слугами. Анна пожала плечами, приказала запереть ворота и принялась раздумывать о странностях посещения царевича – двоюродного брата.

На пустынной дороге между Кралевцем и Митавой в почтовую наёмную карету пересела Ефросинья, её старший брат Иван и все трое слуг. Возок с утварью и кое-какой одёжкой едва поспевал за каретой.

А через полтора месяца прискакали в старый замок посланцы от царя и приступили к Анне с расспросами, когда и куда отбыл царевич Алексей, поскольку до сих пор не появился у царя-батюшки в Копенгагене, и что случилось с ним здесь и далее по дороге. Анна слова не могла вымолвить от страха, но потом, оправившись, рассказала всё о странном посещении царевича, о наёмной почтовой карете, о нежелании брать с собой берейторов и других сопровождающих.

Царевич исчез, пропал. Но сообщение Анны навело Петра на мысль, что он убежал за границу, и теперь по справкам на почтовых дворах стали его искать. Царевича не было на этих дворах, но проезжал подполковник Коханский с супругой и поручиком, тремя слугами, а другой возок был с утварью. А на следующей почтовой станции зарегистрировался польский кавалер Кременецкий в усах и небольшой бородке, а сопровождал его полненький молоденький паж, трое слуг и друг семьи...

Анна ахала от изумления и восхищения перед удалью братца – сама она не решалась даже выйти из воли сварливой и придирчивой матери. Нет, смелостью она не отличалась, но поступок Алексея взбаламутил её душу.

Но потом пришло ясное осознание последствий поступка Алексея. Она знала, сколь длинны руки у её батюшки-дядюшки и сколь тонки ноги у её двоюродного брата. Так и виделось ей, как тянутся руки царёвы к горлу Алексея, и она трепетала от ужаса при одной мысли, что её могут заподозрить в сговоре с Алексеем. Тихонько, как мышь, сидела она в своей Митаве, писала низкопоклонические письма-грамотки Екатерине, смиренно и аккуратно отсылала грамотки и матери и боялась стронуться с места.

Уже после, стороной, из недомолвок и обрывков разговоров составила она своё представление о том, что произошло с её братцем, и чем кончился его страшный отъезд за границу.

Алексей прибыл в столицу Священной Римской империи поздней осенью 1716 года и сразу же приказал отыскать дом вице-канцлера венского двора Шенборна. Несмотря на поздний час, Шенборн принял русского царевича – тот стоял у подъезда и просил немедленной аудиенции.

Шенборн был изумлён: русский царевич озирался по сторонам, словно загнанный заяц, бормотал бессвязные слова и просил приюта.

   – Мой отец говорит, что я не гожусь ни для войны, ни для правления. У меня, однако же, довольно ума, чтобы царствовать. Бог даёт царства и назначает наследников престола, а меня хотят постричь в монахи, заключить в монастырь, чтобы лишить прав и жизни. Я не хочу в монастырь. Император должен спасти меня, – это было всё, что понял Шенборн из сумбурной речи Алексея.

Шенборн понял, что в его руки попала крупная козырная карта в большой политической игре, и приободрил царевича.

Но открытое политическое убежище означало бы и открытый вызов русскому царю, который мог не остановиться и перед войной, а вот воспользоваться его положением и выторговать кусок земель или поддержку войсками можно было бы. Шенборн доложил обо всём императору, и политическая война началась...

Прежде всего венское правительство упрятало принца в труднодоступную горную крепость в Тироле – Эренберг. Только его спутники, стража да несколько слуг – вот и все, кого видел в эти дни царевич в Эренберге. Полная изоляция – ни он не может никому писать или с кем-то встречаться, ни к нему никто не вхож.

А Пётр, прождав сына полтора месяца, начал подозревать истину, хоть и послал генералу Вейде, командующему русскими войсками в Мекленбурге, приказ организовать поиски царевича.

Но он понимал, что просто так Алексей не мог исчезнуть, и приказал находившемуся в Вене Аврааму Веселовскому, вызвав его в Амстердам, следовать по пятам за царевичем и найти место, где он скрывается, сообщая об этом срочными эстафетами.

Веселовскому же вручил Пётр письмо для римского императора и венгерского короля Карла VI. Там он писал, что беглец находится на территории Австрии, в этом нет никакого сомнения, и что из этого может выйти не нужный никому из сторон конфликт.

Но Веселовскому несколько месяцев не удавалось напасть на след Алексея. Только в январе следующего, 1717 года он установил, что ещё в октябре прошедшего года царевич был во Франкфурте-на-Одере, а оттуда выехал в Бреславль.

Везде находились отметины Алексея, везде он скрывал своё настоящее имя и имена своих спутников. Но Веселовский двигался от станции к станции по следам царевича и доехал до Вены. Здесь нить поисков оборвалась. Долго рыскал он по Вене и её окрестностям и всё-таки нашёл убежище царевича. В помощь ему Пётр прислал гвардейского офицера Румянцева.

Без конца добивался Веселовский аудиенции у Карла VI. Император отмалчивался, приказывая не принимать его, но дольше тянуть было невозможно: с русским царём играть в прятки долго не следовало.

Карл принял Веселовского. Тот передал послание своего царя и заявил, что царевич скрывается в Эренберге. Карл VI удивлённо поднял брови и высокомерно ответил, что ему ничего не известно о русском царевиче.

Не раз и не два наведывался Веселовский к кесарю, но австрийский двор занял позицию странную: вроде бы и здесь царевич, а вроде бы его и нет. А пока что Алексея срочно переправили в Неаполь, где заперли так, что возможности сообщаться с остальным миром у него не было никакой.

Но Румянцев проник в тайну местонахождения царевича, и снова Веселовский стал добиваться аудиенции у Карла VI.

Кесарь молчал до тех пор, пока не прояснил обстановку в Европе: ему важно было знать, как отнесутся другие государства к тому, что он взял под свою защиту русского принца, применит ли Пётр войска для освобождения сына. А пока что он составил туманное письмо к Петру. Признавая, что Алексей находится в его владениях, Карл между тем заверял царя, что будет относиться к царевичу со всяческим попечением, чтобы он не попал в какие-нибудь неприятельские руки.

Пётр, сжав зубы и хорошо зная коварный и лживый нрав Карла, отправил в Вену опытного царедворца и дипломата Петра Толстого. И в своём послании пригрозил Карлу, доказав ему неопровержимыми фактами, что ему хорошо известно, как был Алексей принят в Вене и отослан в Эренберг, а потом и в Неаполь австрийскими властями.

Под этим давлением Карл вынужден был согласиться на свидание Толстого с Алексеем.

Анна не знала в точности, как прошли все встречи запертого в крепком замке Алексея с Толстым. Вручая письма царя Алексею, опытный дипломат прибегнул ко всем возможным уловкам, чтобы привезти царевича в Россию. Он и грозил, и уговаривал, и обещал прощение царя. Он действовал и обманом, и подкупом. Даже австрийцы пригрозили Алексею, что отнимут у него девку. Только на эти уловки и сдался Алексей.