Текст книги "Исследования истерии"

Автор книги: Зигмунд Фрейд

Соавторы: Йозеф Брейер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Вернувшись после перерыва, она рассказала о том, что на рождество она получила столько подарков от обоих господ и даже от прислуги, словно все старались с ней помириться и изгладить из ее памяти конфликты, которые произошли за последние месяцы. Впрочем, этот дружелюбный жест не произвел на нее никакого впечатления.

Когда я еще раз спросил ее о запахе подгоревшего пирога, она ответила, что его почти не ощущает, но теперь ее изводит похожий на него запах сигарного дыма. Она ощущала его и прежде, но запах подгоревшего пирога его перебивал. Теперь он выступил на передний план.

Я не был особенно доволен результатами терапии. Происходило именно то, что все время ставят в вину исключительно симптоматической терапии, – устранение одного симптома привело лишь к тому, что освободившееся место занял другой симптом. Все же я с готовностью взялся устранить этот новый мнемонический символ аналитическим способом.

Однако на сей раз она не знала, откуда взялось у нее это субъективное обонятельное ощущение и при каком знаменательном стечении обстоятельств оно было объективным. «У нас все время курят, – сказала она, – я действительно не знаю, с каким особым случаем может быть связан этот запах». Я принялся настаивать на том, чтобы она попыталась об этом вспомнить, когда я положу ей руку на лоб. Я уже упоминал о том, что воспоминания ее отличались яркостью и живостью, она была «визионеркой». Стоило мне надавить рукой ей на лоб, как у нее в памяти действительно всплыла картина, поначалу смутная и отрывочная. Она увидела столовую в доме директора, где она вместе с детьми ожидает хозяев, которые должны прийти с фабрики к обеду.

– Вот мы уже все сидим за столом: хозяева, француженка, экономка, дети и я. Но тут все как обычно.

– Смотрите, смотрите на эту картину, она меняется, появляется что–то необычное.

– Да, там гость, главный бухгалтер, старый господин, который любит детей, как собственных внуков, но он так часто обедает в доме, что и в этом нет ничего необычного.

– Потерпите, взгляните на картину, сейчас наверняка произойдет что–то необычное.

– Ничего не происходит. Мы встаем из–за стола, детям пора прощаться и подниматься вместе с нами на третий этаж, как всегда.

– Что теперь?

– Да, это особый случай, теперь я узнаю этот эпизод. Когда дети начинают прощаться, главный бухгалтер собирается их поцеловать. Хозяин вскакивает и почти кричит ему: «Не нужно целовать детей». Меня от этого кольнуло в сердце, а поскольку хозяева уже курили, мне и запомнился запах сигарного дыма.

Значит, это был второй эпизод, хранившийся глубже в недрах памяти, оказавший травматическое воздействие и оставивший после себя мнемонический символ. Почему же этот эпизод оказал такое воздействие? Я спросил: «Что произошло раньше – этот или другой случай с подгоревшим пирогом?»

– Последний случай произошел раньше, почти на два месяца.

– Почему же вас кольнуло в сердце, когда вы услышали предостережение директора?

Упрекали ведь не вас?

– Просто несправедливо было так кричать на старого господина, дорогого друга и к тому же гостя. Ведь это можно было сказать и спокойно.

– Выходит, вас задело резкое обращение хозяина? Может быть, вам стало за него стыдно или вы подумали: если он способен из–за подобной мелочи так резко обойтись со старым другом и гостем, то как он обращался бы со мной, будь я его женой?

– Нет, не подумала.

– Но его резкость вас все же задела?

– Да, ему не нравится, когда кто–то целует детей.

И тут, пока я надавливаю рукой ей на лоб, она припоминает еще один, более ранний эпизод, который был по–настоящему травматическим и наделил силой травматического воздействия и эпизод с главным бухгалтером.

За несколько месяцев до того к ним в гости заглянула одна знакомая дама, которая на прощание поцеловала обоих детей в губы. Отцу, стоявшему там же, хватило выдержки, чтобы ничего не сказать этой даме, но после того как она ушла, он излил всю свою ярость на несчастную воспитательницу. Он заявил, что возлагает на нее всю ответственность за содеянное, ибо долг ее состоит в том, чтобы пресекать попытки поцеловать детей, и допуская подобное, она забывает о своем долге. Если это повторится, он доверит воспитание детей кому–нибудь другому. Случилось это в ту пору, когда ей еще казалось, что он ее любит, и она ждала повторения того первого задушевного разговора. Из–за этого случая надежды ее рухнули. Она подумала: если из–за столь ничтожного происшествия, в котором я к тому же не виновата, он позволяет себе так обращаться со мной, значит, он никогда не питал ко мне теплых чувств. Иначе он был бы деликатным. По всей видимости, она вспомнила именно об этом неприятном эпизоде, когда главный бухгалтер собрался поцеловать детей и получил выговор от их отца.

Когда мисс Люси Р. посетила меня спустя два дня после вышеописанного анализа, я не смог удержаться от вопроса о том, какое радостное событие с ней приключилось.

Ее словно подменили, она улыбалась и высоко держала голову. На мгновение мне показалось, что я неверно судил о происходящем и гувернантка детей все же стала невестой директора. Но она парировала мое предположение: «Вовсе ничего не произошло. Вы меня совсем не знаете, вы видели меня лишь больной и удрученной. Обычно я всегда такая веселая.

Когда я вчера проснулась поутру, у меня словно гора с плеч упала, и теперь мне хорошо».

– И каковы у вас виды на будущее в этом доме?

– Мне все ясно, я знаю, что надеяться мне не на что, но печалиться из–за этого я не буду.

– А с прислугой вы поладите?

– Я думаю, тут всему виною была моя обидчивость.

– А директора вы по–прежнему любите?

– Конечно, люблю, ну и что с того. Ведь думать и чувствовать можно, что угодно.

Я обследовал ее нос и обнаружил, что болевая чувствительность и рефлексы восстановились у нее почти полностью, запахи она тоже различала, хотя неуверенно и только тогда, когда они становились сильнее. Впрочем, вопрос о степени причастности заболевания носа к этой аносмии приходится оставить открытым.

В целом лечение растянулось на девять недель. Спустя четыре месяца я случайно повстречал пациентку в одном из наших дачных мест. Она была весела и подтвердила, что чувствует себя по–прежнему хорошо.

Эпикриз

Я не расположен недооценивать вышеописанный случай заболевания, хотя речь идет о незначительной и легкой истерии, сопровождаемой немногочисленными симптомами. Скорее, мне кажется поучительным то, что даже для такого скудного в невротическом отношении заболевания требуется так много психических предпосылок, и при проведении обстоятельного разбора этой истории болезни мне хотелось бы представить ее как образчик определенного типа истерии, а именно той формы истерии, которую может приобрести без подходящих для этого переживаний даже человек, не отягченный дурной наследственностью. Спешу отметить, что не имею в виду истерию, не зависящую от какой–либо предрасположенности; такой истерии, возможно, вообще не бывает, однако о предрасположенности такого рода мы заводим речь лишь после того, как человек стал истериком, ведь прежде она никак себя не выказывала. Предрасположенность к невропатии в привычном понимании представляет собой нечто иное; еще до появления самого заболевания она обусловлена величиной неблагоприятных наследственных факторов или суммой индивидуальных психических аномалий. Насколько мне известно, в случае мисс Люси Р. ничто не свидетельствовало о наличии двух этих факторов. Таким образом, ее истерию можно назвать благоприобретенной, и предполагает она лишь наличие, скорее всего, широко распространенной предрасположенности к приобретению истерии, чьи свойства мы пока только начинаем изучать. Впрочем, в подобных случаях первостепенное значение имеет характер травмы, разумеется, в совокупности с реакцией человека на эту травму. По всей видимости, непременным условием приобретения истерии является несоответствие, возникающее между Я и подступающим к нему представлением. В другом месте я надеюсь показать, как разнообразные невротические расстройства появляются в результате различных маневров, которые предпринимает Я для того, чтобы избавиться от такого несоответствия. Истерический способ защиты – для которого как раз и требуется особая склонность – заключается в конверсии возбуждения в соматическую иннервацию, а извлекаемая из этого польза состоит в том, что несовместимое представление вытесняется из сознания Я. Вместо этого в сознании Я остается возникшая из–за конверсии соматическая реминисценция – в нашем случае субъективное обонятельное ощущение – и мучительный для него аффект, который более или менее явственно связан как раз с этой реминисценцией. Единожды созданное, это положение впредь не меняется, поскольку путем вытеснения и конверсии устранено противоречие, которое могло бы подтолкнуть к тому, чтобы избыть аффект. Таким образом, механизм формирования истерии, с одной стороны, соответствует акту нравственной трусости, а с другой стороны являет собой некое защитное устройство, находящееся в распоряжении Я. Во многих случаях защиту от прироста возбуждения посредством формирования истерии приходится признать наиболее целесообразной; разумеется, куда чаще приходишь к выводу, что индивиду было бы выгоднее иметь побольше нравственной смелости.

Таким образом, собственно травматическим является тот момент, когда Я навязывается противоречие и Я решает изгнать противоречащее ему представление. При изгнании последнее не уничтожается, а попросту вытесняется в бессознательное; если этот процесс происходит впервые, то в результате возникает ядро и центр кристаллизации отделенных от Я психических групп, вокруг которого в дальнейшем концентрируется все то, что можно было бы принять лишь ценой примирения с противоречащим представлением. Таким образом, расщепление сознания в случае благоприобретенной истерии является желанным, намеренным, зачастую его, по меньшей мере, предваряет произвольный акт. Однако в результате происходит не совсем то, на что рассчитывал индивид; ему хотелось, чтобы представление исчезло, словно его никогда и не было, а добивается он лишь его психической изоляции.

В истории нашей пациентки травматическим моментом является та сцена, которую устроил ей директор из–за того, что поцеловали детей. Впрочем, до поры до времени эта сцена не имела видимых последствий, возможно, именно с тех пор пациентка стала угрюмой и обидчивой – мне об этом ничего не известно; истерические симптомы возникли лишь позднее, в те моменты, которые можно назвать «вспомогательными» и характерная особенность которых заключалась в том, что в этих обстоятельствах на какое–то время сливались воедино две обособленные психические группы, как при сомнамбулизме, когда пределы сознания раздвигаются. В случае мисс Люси Р. первым таким моментом, когда произошла конверсия, явилась сцена, которая разыгралась за столом, как только главный бухгалтер захотел поцеловать детей. Этому вторило травматическое воспоминание, и она повела себя так, словно не избавилась полностью от всего того, что было связано с ее симпатией к хозяину. В иных историях болезни такие разные моменты совпадают, конверсия происходит непосредственно под воздействием травмы.

Второй вспомогательный момент почти полностью копирует механизм первого. Под влиянием сильного впечатления временно воссоздается былая общность сознания, и конверсия следует тем путем, который открылся перед ней в первый раз. Любопытно то обстоятельство, что второй симптом покрывает первый, поэтому первый не ощущается отчетливо до тех пор, пока не устранен второй. Примечательной представляется мне также обратная последовательность их проявления, в соответствии с которой должен выстраиваться и анализ. В целом ряде случаев мне приходилось сталкиваться с тем, что симптомы, возникшие позднее, покрывали первоначальные симптомы, между тем как именно последние, выявленные, благодаря анализу, содержали ключ ко всему шифру.

В данном случае терапия заключалась в принудительном объединении отколовшейся психической группы с сознанием Я. Результаты терапии странным образом н е соответствовали объему проделанной работы; лишь после того как было покончено с последним фрагментом, неожиданно произошло исцеление.

Примечания

[1] ...один мой друг и коллега... – скорее всего, имеется в виду Вильгельм Флисс (1858– 1928), берлинский оталоринголог, близкий друг и многолетний корреспондент Фрейда, который, наряду с Брейером, часто рекомендовал Фрейда состоятельным пациентам (СП.).

[2] ... направил ко мне молодую даму... Мисс Люси Р. – подлинное имя этой пациентки неизвестно.

[3] ... когда я посещал клиники в Нанси, мне довелось услышать слова мэтра гипноза д–ра Льебо... – Льебо, Амбруаз (1823–1904) – французский сельский врач, который прославился тем, что погружал пациентов в гипнотический сон, внушая им мысль о засыпании неторопливым тихим голосом, а затем устранял симптомы болезни. Льебо выделил несколько степеней гипноза и составил подробное описание характерных признаков состояния, наблюдаемого при каждой степени гипноза. В 1882 году по приглашению Дюмона, главного терапевта медицинского факультета в Нанси, Льебо приступил к гипнотическому лечению пациентов в психиатрическом приюте Марвиль. Со временем возникла так называемая нансииская школа гипноза, объединившая единомышленников Льебо и Бернгейма, которые полагали, что гипноз представляет собой нормальный психологический феномен, обусловленный внушением. Нансииская школа гипноза противостояла парижской школе гипноза, которую возглавлял Шарко. В 1886 году Льебо подвел итог своим наблюдениям в книге «Сон и подобные ему состояния», которая имелась в личной библиотеке Фрейда (Liebeault, A.A.: Le Sommeil Provoque et les Etats Analogues. Paris: Octave Doin 1889) (СП.).

[4] ... каталепсия (от греч. katalepsis – схватывание, припадок) – состояние оцепенения, застывание тела или конечностей в каком–либо положении, утрата мышечного тонуса без потери сознания. Обычно возникает в виде приступа при психических заболеваниях сильных эмоциональных переживаниях.

[5] ... Когда я использовал этот метод впервые... – Судя по всему, впервые «технику надавливания» Фрейд использует в случае с Элизабет фон Р. Мы видим, что в разных местах Фрейд описывает эту технику последнего для него телесного контакта по–разному. Здесь речь идет о том, что пациентка увидит некие сцены, перед ней возникнут какие–то представления в тот момент, когда он ослабит давление. В других местах он говорит о том, что это произойдет именно в момент надавливания. И, наконец, иногда Фрейд говорит о том, что воспоминания появятся после того, как он снимет давление руки (В.М.).

[6] афазия – (от греч. а – отрицат. частица и phasis – высказывание) – разнообразные системные нарушения речи, вызванные локальными поражениями коры головного мозга. Эти нарушения могут затрагивать фонематическую, морфологическую и синтаксическую структуры активной и пассивной речи.

[7] аносмия – (от греч. an– отрицательная приставка и osme – запах) – отсутствие обоняния.

Катарина

(Зигмунд Фрейд)

Во время вакации в 189* году я отправился в Высокий Тауэрн[1], дабы отвлечься ненадолго от медицины и особенно от неврозов. Это мне почти удалось, когда однажды я свернул с центральной улицы, чтобы взобраться на лежавшую неподалеку гору, славившуюся открывавшимся с нее видом и хорошо сохранившимся горным приютом. Взобравшись наверх после утомительного путешествия, подкрепившись и отдохнув, я сидел, погруженный в созерцание восхитительной панорамы, и настолько забылся, что поначалу не понял, что обращаются ко мне, когда услыхал вопрос: «Сударь, вы доктор?». Вопрос, однако, был обращен ко мне, и задала его та самая девушка лет восемнадцати, которая обслуживала меня за обедом с довольно угрюмым выражением лица и которую трактирщица называла Катариной[2]2
  Д–р Брейер писал в своем предисловии ко второму изданию: «Всевозрастающим интересом, который вызывает психоанализ, по–видимому, и объясняется нынешнее внимание к «Исследованиям истерии». Издатель выразил желание переиздать книгу, первый тираж которой полностью распродан. Она перепечатывается без изменений, хотя представления и методы, описанные в первом издании, претерпели с тех пор существенные и коренные изменения. Что касается меня, то сам я в последующие годы не особенно интересовался этим предметом, никак не способствовал изменению представлений о нем и не могу добавить от себя ничего нового к тому, что было написано в 1895 году. Поэтому я и пожелал, чтобы в новом издании обе мои главы были перепечатаны безо всяких изменений». – Прим. автора.


[Закрыть]. Судя по ее платью и манерам, она не могла быть служанкой, а скорее приходилась трактирщице дочерью или родственницей.

Стряхнув оцепенение, я ответил: «Да, я врач. Откуда вам это известно?»

– Вы оставили запись в книге для постояльцев, вот я и подумала: может быть, господин доктор сможет уделить чуточку времени, – дело в том, что я больна нервами и уже была раз у одного доктора в Л., он мне даже кое–что прописал, но лучше мне пока что не стало.

Похоже, неврозы настигли меня и здесь, ибо едва ли у этой рослой и крепкой девушки с угрюмым выражением лица могло быть что–то иное. Мне стало любопытно, насколько привольно чувствуют себя неврозы на высоте более 2000 метров, и я продолжил расспросы.

Нашу дальнейшую беседу я описываю в том виде, в каком она запечатлелась в моей памяти, сохраняя при этом особенности речи пациентки.

– На что же вы жалуетесь?

– У меня случается удушье, не всегда, но иной раз схватывает так, что, кажется, сейчас задохнешься.

Поначалу мне показалось, что это не имеет отношения к нервам, впрочем, вместе с тем я допускал, что она могла по–своему именовать приступ страха. Из всего комплекса ощущений страха она ошибочно выделяла лишь одно – стеснение дыхания.

– Присаживайтесь. Опишите мне, каково оно, это состояние удушья.

– Оно находит на меня внезапно. И тогда что–то начинает давить мне на глаза, голова так тяжелеет и шумит, что не вы нести, и все так кружится, что, кажется, упадешь, а потом грудь стискивает так, что не вдохнуть.

– А в горле вы ничего не ощущаете?

– Горло у меня сжимается, того и гляди задохнешься.

– А в голове что–нибудь происходит?

– Да, молоточки стучат, словно сейчас треснет.

– Понятно, а при этом вы ничего не боитесь?

– Мне всегда кажется, что сейчас я умру, а вообще–то я не робкого десятка, я повсюду одна хожу, в погреб и вниз по всей горе, но как со мной случается такое, мне в тот день повсюду становится страшно, все чудится, будто кто–то у меня за спиной стоит и вот–вот меня схватит.

Это и впрямь был приступ страха с выраженными признаками истерической ауры[3]3
  Petit mal (франц.) – слабый эпилептический припадок.


[Закрыть] или, лучше сказать, истерический приступ, содержанием которого был страх. Не было ли в нем какого–нибудь иного содержания?

– Вы все время думаете об одном и том же или, может быть, что–то видите перед собой, когда у вас случается приступ?

– Да, при этом я всегда вижу какое–то страшное лицо, которое так ужасно глядит на меня, что мне становится боязно.

Возможно, отсюда открывался путь, ведущий прямиком к сущности дела.

– Вы узнаете это лицо, я хочу сказать, – вы когда–нибудь видели это лицо наяву?

– Нет.

– Вам известно, почему у вас случаются приступы?

– Нет.

– Когда это произошло впервые?

– Впервые – два года назад, когда я еще жила с теткой на другой горе, у нее там раньше был свой горный приют, и вот мы уже полтора года здесь, а это все не проходит.

Решиться на анализ прямо здесь? Перенести на эти высоты гипноз я не отваживался, но, возможно, будет достаточно и простого разговора. Оставалось лишь положиться на удачу. Ведь мне столь часто приходилось констатировать, что страх у юных девушек возникает вследствие ужаса, который охватывает девственницу при первом знакомстве с миром сексуальности[57]57
  Приведу в пример случай, благодаря которому я впервые обнаружил эту причинно –следственную связь. Я занимался лечением одной молодой женщины, страдавшей комплексным неврозом, которая все никак не соглашалась с тем, что этот недуг появился у нее за время супружеской жизни. Она возражала, ссылаясь на то, что еще в девичестве у нее случались приступы страха, из–за которых она падала в обморок. Я продолжал настаивать на своем. Однажды, когда мы уже познакомились получше, она неожиданно сказала мне: «Теперь я хочу сообщить вам и о том, о тку да у меня взялся страх в девичестве. Тогда я спала в комнате по соседству с опочивальней родителей, дверь была открыта, и на столе горел ночник. И вот тогда я пару раз видела, как отец забирается в постель к матери, и слышала звуки, которые меня очень взволновали. По том у меня и начались приступы». – Прим. автора.


[Закрыть].

Поразмыслив, я сказал: «Если вы сами не знаете, я скажу вам, отчего, по моему мнению, у вас возникли приступы. Однажды, тогда, два года назад вы увидели или услышали нечто такое, что вызвало у вас чувство неловкости, что вы предпочли бы не видеть».

Она ответила: «Ой, Боже мой, да я же тогда застала дядю с девушкой, Франциской, моей кузиной!»

– Что это за история с девушкой? Не расскажите ли мне об этом?

– Доктору можно ведь обо всем рассказывать. В общем, знаете, мой дядя, – он был женат на моей тетке, которую вы тут видали, и прежде владел с ней на пару гостиниц ей на ***когель, теперь они в разводе, а все из–за меня, потому что это я рассказала про него и Франциску.

– Понятно. Как вы об этом узнали?

– Это было так. Два года назад поднялись в гору два господина и велели накрыть на стол. Тетки дома не было, Франциску, которая обычно готовила, было нигде не сыскать. Дядя тоже куда–то запропастился. Ищем мы их повсюду, а этот мальчишка, Алоиз, мой кузен и говорит: «Может, Франциска у отца».

Тут мы оба засмеялись, но ничего дурного у нас и в мыслях не было. Подходим к комнате, в которой жил дядя, а она заперта. Вот это меня уже удивило. Алоиз и говорит: «В коридоре есть окно, через него можно заглянуть в комнату». Пошли мы в коридор. Сам Алоиз в окно смотреть не стал, сказал, что боится. Тут я ему и говорю: «Ты глупый мальчишка, тогда я загляну, мне ни капельки не страшно». У меня и в мыслях ничего дурного не было. Глянула я, в комнате было довольно темно, но я разглядела дядю и Франциску, и он лежал на ней.

– Что дальше?

– Я тут же отпрянула от окна, прижалась к стене, почувствовала удушье, которое у меня с тех пор, – мысли мои спутались, на глаза навалилась тяжесть и в голове заколотило и зашумело.

– Вы рассказали тете обо всем в тот же день?

– О, нет, я ничего не сказала.

– Отчего же вы так испугались, когда увидели их вдвоем? Вы что–нибудь поняли? Вы как–то истолковали увиденное?

– О, нет, тогда я ничего не поняла, мне было всего лишь шестнадцать лет. Не знаю, отчего я так испугалась.

– Фрейлейн Катарина, если бы вы сейчас вспомнили, что вы почувствовали в тот момент, когда у вас случился первый припадок, о чем вы тогда думали, вам можно было бы помочь.

– Да, если бы я могла, но тогда я так испугалась, что все позабыла.

(В переводе на язык нашего «Предуведомления» эта фраза означает: аффект самопроизвольно вводит в гипноидное состояние, производные которого не имеют ассоциативной связи с сознанием Я.)

– Скажите, фрейлейн, может быть, лицо, которое является вам в момент удушья, – это лицо Франциски, увиденное тогда?

– О, нет, оно таким страшным не было, и к тому же это лицо мужчины.

– Тогда, может быть, дядино лицо?

– Его лицо я не разглядела, в комнате было слишком темно, да и зачем ему было корчить такую страшную рожу?

– Вы правы. (Казалось, на пути неожиданно возникли препятствия. Возможно, по ходу дальнейшего рассказа удастся что–нибудь выяснить.)

– Что же произошло потом?

– В общем, они, наверное, услыхали шорох. Вскоре они оттуда вышли. После мне было очень плохо, я все думала и думала об этом, а через два дня было воскресение, и я трудилась весь день, а поутру в понедельник меня снова стало мутить и вырвало, я не вставала с постели, и три дня подряд меня все рвало и рвало.

Мы нередко сравниваем истерическую симптоматологию с иероглифической надписью, которую пытаемся расшифровать, разгадав значение нескольких знаков. В этом алфавите рвота означала отвращение. И я ей сказал: «Если в течение трех последующих дней вас рвало, то полагаю, что тогда, заглянув в комнату, вы почувствовали отвращение».

– Да, отвращение у меня точно было, – промолвила она, поразмыслив. – Но отчего же?

– Возможно, вы увидели их наготу? В каком виде были оба в комнате?

– Было слишком темно, чтобы разглядеть, да и они были оба в одежде. Ума не приложу, откуда у меня взялось тогда отвращение.

Мне это было тоже неизвестно. Однако я попросил ее продолжить рассказ обо всем, что придет ей на ум, пребывая в твердой уверенности, что ей придет на ум именно то, что необходимо мне для объяснения этого случая.

Она рассказывает, что в конце концов сообщила об увиденном тете, заметившей в ней перемены и подозревавшей, что за ними скрывается какая–то тайна, а затем разыгрались крайне неприятные сцены между дядей и тетей, и дети стали невольными свидетелями таких разговоров, которые на многое открыли им глаза и которые им лучше было бы не слышать, после чего тетя решила приобрести местный трактир и перебраться туда вместе с детьми и племянницей, оставив дядю наедине с забеременевшей к тому времени Франциской. Однако затем она, к моему удивлению, меняет тему разговора и излагает поочередно несколько историй, в которых воскрешаются события, произошедшие за два–три года до травматического эпизода. Сперва она рассказывает о том, как сама несколько раз подверглась сексуальным домогательствам со стороны дяди, когда ей едва исполнилось четырнадцать лет. Однажды зимой они вдвоем спустились в долину и остановились на ночлег в тамошнем трактире. Он остался пить и играть в карты в зале, ее клонило ко сну, и она рано удалилась в предназначенную для обоих комнату на этаже. Она еще не успела крепко заснуть к тому моменту, когда он вошел, затем снова заснула, но неожиданно проснулась от того, что «почуяла его тело» в постели. Она вскочила и принялась укорять его. «Что это вы задумали, дядя? Почему это вы не в своей постели?» Он попытался ее уломать: «Перестань, дуреха, угомонись, ты и сама не знаешь, как это хорошо».

– Мне ничего хорошего от вас не надо, вы мне спать не даете.

Она держалась поближе к двери, готовая выбежать в коридор, пока он не успокоился и сам не уснул. После этого она легла на свою кровать и проспала до утра. Судя п о описанному ею способу защиты, она не вполне догадывалась, что его домогательства носили сексуальный характер; когда я спросил, понимала ли она, что именно он собирался с ней сделать, она ответила, что поняла это лишь гораздо позднее. Тогда она возмутилась, поскольку ей просто не понравилось, что ее потревожили посреди ночи, а еще «потому, что так делать нельзя».

Об этом случае следовало рассказать подробно, поскольку он имеет большое значение для понимания всего того, что последует далее. Затем она рассказывает о том, как немного позднее ей снова пришлось защищаться от его домогательств в одном трактире, когда он напился до пьяна, и т. п. На мой вопрос о том, не ощущала ли она в эти моменты нечто наподобие нынешнего стеснения дыхания, она с уверенностью отвечает, что всякий раз ей давило на глаза и грудь, но куда слабее, чем в момент разоблачения любовников.

Изложив подобные воспоминания, она сразу принимается за рассказ о других памятных ей случаях, которые привлекли ее внимание к тому, что между дядей и Франциской что–то происходит. Однажды, когда всей семье пришлось ночевать на сеновале прямо в одежде, ее неожиданно разбудил шорох; она заметила, что дядя, лежавший между нею и Франциской, перевернулся на другой бок и прильнул к Франциске. В другой раз им случилось переночевать в трактире деревни Н., она была с дядей в одной комнате, а Франциска спала в соседней комнате. Ночью она неожиданно проснулась и увидела высокую белую фигуру возле дверей, намеревавшуюся провернуть дверную ручку.

– Эй, дядя, это вы? Зачем вы стоите возле дверей?

– Тихо, мне просто нужно выйти.

– Тогда вам в другую дверь.

– Я немного запутался и т. д.

Я спрашиваю ее, не возникло ли у нее тогда какое–то подозрение.

– Нет, я тогда ничего не подумала, просто удивилась, но не более того.

Это ее тоже напугало? Кажется, напугало, но на сей раз она не совсем в этом уверена.

Закончив рассказ и об этих воспоминаниях, она умолкает. Ее словно подменили, угрюмое и страдальческое выражение лица приобрело живость, взгляд прояснился, она выговорилась и облегчила душу. Меня же тем временем осенило; то, что она рассказала напоследок, казалось бы, безо всякого плана, служит прекрасным объяснением того, почему она именно так повела себя, когда обнаружила любовников. Тогда в памяти у нее сохранялись все эти происшествия, хотя она ничего не понимала и не сделала из этого никаких выводов; при виде совокупляющейся пары она тотчас усмотрела связь между новым впечатлением и своими воспоминаниями, начала разом все понимать и отгонять эти мысли. Затем последовал краткий «инкубационный» период, после чего у нее возникли симптомы конверсии, суррогатом нравственного и душевного отвращения стала тошнота с рвотой. Загадка была разгадана: тошноту у нее вызвал не сам вид любовников, а воспоминание, которое возникло при взгляде на них, и, судя по всему, вспомнить она должна была о последних домогательствах в ту ночь, когда она «почуяла тело дяди».

Когда она закончила свою исповедь, я сказал ей: «Вот теперь я знаю, о чем вы подумали, когда заглянули в комнату. Вы подумали: сейчас он делает с ней то, что собирался проделать со мной той ночью и еще несколько раз. От этого вас затошнило, потому что вы вспомнили, как проснулись ночью и почуяли его тело».

Она ответила: «Может быть, затошнило меня от этого и подумала я об этом».

– Скажите–ка напрямик, коль вы теперь взрослая девушка и все знаете...

– Да, теперь конечно.

– Скажите мне напрямик, какую именно часть его тела вы почуяли той ночью?

Однако она не дает мне внятного ответа, а лишь смеется от смущения, как тот, кого в чем–то уличили и кому приходится сознаться в том, что на поверхность вышла подноготная, о которой он уже не может говорить. Могу себе представить, что это было за прикосновение, объяснить которое она смогла лишь позднее; да и выражение ее лица убеждает меня в том, что я не ошибаюсь, но большего от нее никак не добиться; я и так должен быть ей благодарен за то, что с ней я могу говорить куда непринужденнее, чем с моими городскими пациентками, этими жеманными дамами, для которых все naturalia turpia[58]58
  Naturalia turpia (лат.) – естество низменно.


[Закрыть].

Казалось, все было ясно; но вот постоянно возникающая во время приступов галлюцинация, при которой она видит лицо, нагоняющее на нее ужас, – откуда взялось это? Я спросил ее об этом. Она сразу ответила, словно и сама стала понимать больше, пока мы беседовали: «Да, теперь я помню, это лицо дяди, теперь я его узнаю, но оно не такое, каким было тогда. Позднее, когда начались все эти ссоры, тогда дядя ужасно разозлился на меня; он все время говорил, будто я во всем виновата; дескать, если бы я не проболталась, то дело бы не дошло до развода; он все время грозился, что проучит меня; однажды увидал меня издали, лицо его искривилось от злобы, и он начал наступать на меня, подняв руку. Я всегда от него убегала и очень боялась, что он меня где–нибудь подстережет и схватит. Лицо, которое мне теперь постоянно является, это его лицо, каким оно было в тот момент, когда он злился».

Ее слова напоминают мне о том, что тошнота, которая была первым симптомом истерии, со временем исчезла, а вот приступы страха остались и наполнились новым содержанием. Стало быть, речь идет об истерии, в значительной степени отреагированной. Ведь она почти сразу рассказала тете о своем открытии.

– Вы рассказали тете и о том, как он вас домогался?

– Да, но не сразу, а позднее, когда уже речь шла о разводе.

Тетя тогда сказала: об этом пока забудем, вот если он начнет препираться в суде, тогда мы и об этом скажем.

Насколько я понимаю, именно с той поры, когда в доме участились скандалы, когда ее состояние перестало волновать тетю, целиком поглощенную раздором, – с той богатой на события и впечатления поры у нее и сохранился этот мнемонический символ.