Текст книги "Исследования истерии"

Автор книги: Зигмунд Фрейд

Соавторы: Йозеф Брейер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Итак, психическая сила, которая была приведена в действие из–за того, что определенное представление вызвало антипатию со стороны Я, сначала вытеснила это патогенное представление за пределы ассоциации, а затем воспрепятствовала его возвращению в виде воспоминания. Стало быть, неведение истериков объяснялось более или менее сознательным нежеланием знать, а терапевту следовало путем психической работы преодолеть это сопротивление ассоциации. Для выполнения этой задачи требуется прежде всего «настойчивость», нужно психическими средствами принудить пациента к тому, чтобы он обратил внимание на следы искомых представлений. Впрочем, этим работа не ограничивается, ниже я покажу, что в процессе анализа она принимает иные формы и проводится с опорой на другие психические силы.

Остановимся пока на том, что связано с настойчивостью. Попросту уверяя пациента, что он ничего не позабыл и сейчас все припомнит, многого не добьешься. Даже пациент в состоянии «концентрации» теряет нить повествования, едва успев произнести несколько фраз. Впрочем, не стоит забывать о том, что все зависит от количественного соотношения, от итогов борьбы между мотивами разной силы или напряженности. Настойчивости врача, человека постороннего и неосведомленного, явно недостаточно для того, чтобы преодолеть «сопротивление ассоциации». Так что приходится искать более действенные средства.

В таких случаях я первым делом прибегаю к одной маленькой уловке. Я говорю пациенту, что сейчас надавлю ему ладонью на лоб, уверяю его, что за то время, пока я буду надавливать ему на лоб, у него возникнет воспоминание в виде зримого образа или озарения, и велю ему сообщать мне решительно обо всех образах и мыслях, какие у него появятся. Я объясняю, что он не должен умалчивать о своих мыслях на том основании, что они представляются ему неподходящими и неверным или ему просто неприятно об этом говорить. Не нужно ничего оценивать, не нужно ни о чем умалчивать, поддаваясь мимолетному чувству или пренебрегая тем, что пришло на ум! Только так нам удастся отыскать то, что нам нужно, а отыщем мы это непременно. Затем я надавливаю ладонью на лоб лежащего передо мной пациента, через несколько секунд отнимаю руку ото лба и совершенно спокойно, словно неудача абсолютно исключена, спрашиваю: «Что вы увидели? Что вам пришло на ум?».

Благодаря этому методу, я многое уяснил и всегда достигал своей цели; так что теперь я уже не могу обходиться без него. Разумеется, я понимаю, что вместо надавливания ладонью на лоб пациента можно было бы подавать любой другой сигнал или применять какое–то иное физическое воздействие, но когда пациент лежит передо мной, удобнее и действеннее надавливать ему на лоб ладонью или сжимать его голову руками. Я мог бы сказать, что эта уловка оказывается столь действенной оттого, что приводит к «временному усилению гипноза», но сам механизм гипноза представляется мне столь загадочным, что мне не хотелось бы ссылаться на него для объяснения. Будет лучше, если я скажу, что преимущество этого метода заключается в том, что с его помощью я могу рассеять внимание пациента, сосредоточенное на сознательных поисках и размышлениях, коротко говоря, отвлечь его внимание от всего того, в чем может проявиться его воля, достигнуть такого состояния, какое возникает при созерцании хрустального шара, и т. п. Что же касается урока, который я извлек из того, что при надавливании ладонью на лоб пациента я всегда нахожу искомое, то его мораль можно сформулировать так: якобы позабытое патогенное представление всегда поджидает «где–то неподалеку», добраться до него можно путем самых простых ассоциаций; нужно лишь устранить с этого пути одно препятствие. И препятствием этим служит, скорее всего, воля человека, поскольку не все с равной легкостью могут отказаться от преднамеренных размышлений и научиться наблюдать за собственными психическими процессами, сохраняя полную объективность.

Воспоминание, возникающее при надавливании ладонью на лоб пациента, не всегда относится к числу «позабытых»; настоящие патогенные воспоминания крайне редко лежат на поверхности. Куда чаще обнаруживается представление, служащее промежуточным звеном в цепочке ассоциаций, связывающей исходное представление и искомое патогенное представление или представление, от которого тянется вереница мыслей и воспоминаний, завершающаяся патогенным представлением. И хотя в данном случае с помощью надавливания ладонью на лоб пациента не удается выявить само патогенное представление – которое, впрочем, невозможно было бы понять без подготовки, в отрыве от контекста, – полученные сведения все же указывают путь, верное направление для дальнейшего исследования. При этом первое представление, появившееся при надавливании на лоб пациента, может иметь отношение к хорошо известному воспоминанию, которое никогда не вытеснялось. Когда теряется путеводная нить, ведущая к патогенному представлению, нужно лишь повторить описанную процедуру, снова надавить ладонью на лоб пациента, чтобы наметить новый ориентир и новую связь.

В других случаях при надавливании ладонью возникает воспоминание, которое, будучи известным пациенту, все же удивляет его самим фактом своего появления, поскольку он позабыл, какова его связь с исходным представлением. В дальнейшем в ходе анализа эта связь выявляется. Когда наблюдаешь за тем, к чему приводит надавливание ладонью, складывается обманчивое впечатление, будто за рамками сознания пациента имеется развитый интеллект, который с определенной целью упорядочивает обширный психический материал и предпринял разумные меры для возвращения его в пределы сознания. Подозреваю, что второй бессознательный интеллект – это только видимость.

В ходе сложного анализа приходится неоднократно, а по существу, беспрестанно пользоваться этой процедурой (надавливать рукой на лоб пациента), благодаря чему порой удается наметить дальнейший путь, пролегающий через хорошо знакомые воспоминания, когда пациент уже не способен ничего объяснить во время бодрствования, порой можно обратить внимание на позабытые взаимосвязи, затем воскресить и вернуть на место уже давно изъятые из ассоциации, но все еще узнаваемые воспоминания и, наконец, добиться наивысших достижений в процессе воспроизведения, выявить мысли, которые пациент никогда не при знает своими, о которых он не помнит, хотя и соглашается с тем, что они неизбежно вытекают из самого контекста, и со временем убеждается в том, что именно благодаря обнаружению этих представлений завершается анализ и исчезают симптомы.

Приведу несколько примеров, чтобы показать, каких успехов можно добиться с помощью этого приема: как–то я занимался лечением девушки, страдавшей на протяжении шести лет от невыносимого tussis nervosa, который постоянно обострялся из–за обычного катара, но был наверняка продиктован и серьезными психическими мотивами. Уже давно было известно, что никакое лечебное средство ей не помогает; поэтому я предпринимаю попытку устранить этот симптом путем психического анализа. Она помнит лишь то, что нервный кашель появился у нее в четырнадцатилетнем возрасте, когда она жила в пансионе у своей тети; ни о каких душевных волнениях, которые испытывала в ту пору, она и слышать не желает и не верит в то, что недуг ее чем–то мотивирован. Когда я надавливаю ладонью ей на лоб, она сперва вспоминает о большой собаке. Затем она узнает эту собаку, – собака принадлежала тете, привязалась к пациентке, повсюду за ней бегала и т. п. И вдруг она безо всякой помощи извне припоминает, что собака подохла, дети устроили ей пышные похороны, и когда она возвращалась с могилы, у нее впервые появился кашель. Я спрашиваю, почему у нее появился кашель, но для того чтобы получить ответ, мне приходится еще раз надавить ладонью ей на лоб; она говорит: «Я подумала, что теперь я осталась одна на целом свете. Никто больше меня не любит, этот зверь был моим единственным другом, а теперь я и его потеряла». После этого она продолжает свой рассказ: «Кашель пропал, как только я уехала от тети, но через полтора года опять появился».

– Из–за чего?

– Не знаю.

Я снова надавливаю ладонью ей на лоб; она вспоминает о том, как получила известие о смерти своего дяди, как у нее снова появились похожие мысли и кашель. По ее словам, из всех родных ее любил и понимал один лишь дядя. Так вот в чем заключалось ее патогенное представление: ей казалось, что ее никто не любит, ей предпочитают любого другого человека, да и она сама не заслуживает чужой любви и т. п. Впрочем, к представлению о «любви» примешивалось еще кое–что, о чем ей помешало сообщить сильное сопротивление. Анализ был прекращен еще до того, как мы в этом разобрались.

Несколько лет назад меня попросили избавить от приступов страха одну пожилую даму, которая в силу своего характера едва ли могла поддаться такого рода воздействию. С тех пор как у нее наступила менопауза, она стала чересчур набожной, и всякий раз когда я появлялся, она встречала меня, словно черта во плоти, вооружившись небольшим распятием из слоновой кости, которое сжимала в ладони. Приступы страха у нее носили истерический характер, начались еще в девичестве и объяснялись якобы тем, что ей приходилось принимать йодистый раствор, предназначенный для лечения незначительной опухоли щитовидной железы. Разумеется, я не удовольствовался этим объяснением и попытался подыскать другое объяснение, более созвучное моим представлениям об этиологии невротических симптомов. Когда я впервые спросил ее о том, с каким девическим впечатлением она связывает появление приступов страха, и надавил ладонью ей на лоб, она вспомнила о том, как однажды читала так называемую назидательную книжицу, в которой ей попалось упоминание о половой жизни, выдержанное в духе притворного благочестия. Этот пассаж произвел на девушку совсем не то впечатление, на которое рассчитывал автор; она разрыдалась и отшвырнула книгу. Это произошло незадолго до первого приступа страха. Когда я повторно надавил на лоб пациентки, она припомнила воспитателя своих братьев, который испытывал перед ней настоящее благоговение и к которому она сама питала еще более теплые чувства. Это воспоминание увенчал подробный рассказ о том, как однажды вечером в отчем доме все они, включая и этого молодого человека, собрались за столом и чудно провели время за увлекательной беседой. В ту ночь она проснулась из–за первого приступа страха, который объяснялся скорее тем, что она противилась приливу чувственности, чем воздействием йодистого раствора, каковой она принимала приблизительно в это же время. Как иначе мне удалось бы узнать о подобной взаимосвязи от этой строптивой пациентки, настроенной против меня и против любого светского врача, вопреки ее собственному мнению и ее собственным уверениям?

Как–то раз я занимался лечением молодой женщины, которая была счастлива в браке, но еще в девичестве на протяжении некоторого времени каждое утро впадала в ступор и лежала в постели с окоченелыми конечностями, раскрыв рот и высунув язык, подобные припадки, хотя и не такие сильные, как прежде, случались у нее и теперь, после пробуждения. Ввести ее в состояние глубокого гипноза не удалось; поэтому я велел пациентке сосредоточиться и приступил к расспросам, надавливая рукой ей на лоб и уверяя, что она сейчас припомнит событие, которое привело к появлению приступов в детстве. Она держалась спокойно и не возражала, вспомнила квартиру, где провела отроческие годы, свою комнату, свою кровать, свою бабушку, жившую тогда с ними, и одну из своих гувернанток, которую очень любила. Одну за другой она припомнила незначительные сценки, которые разыгрывались в стенах дома между этими людьми; в заключение она рассказала о сцене прощания с гувернанткой, которая вышла замуж и уехала. Я совершенно не знал, что можно было сделать с этими воспоминаниями, как они были связаны с появлением приступов. Однако, судя по некоторым деталям, происходило все это именно в ту пору, когда у нее впервые случились приступы.

Прежде чем я продолжил анализ, мне представился случай побеседовать с коллегой, который в прежние годы был врачом в отчем доме моей пациентки. Вот что он мне рассказал: в ту пору, когда он пользовал от первых припадков эту созревшую, физически развитую девушку, его поразила преувеличенная нежность в ее обращении с проживавшей в доме гувернанткой. Он заподозрил неладное и посоветовал бабушке понаблюдать за ними. Вскоре престарелая дама сообщила ему, что гувернантка пристрастилась навещать свою воспитанницу по ночам, а наутро после таких визитов у той всегда случались приступы. Бабушка незамедлительно позаботилась о том, чтобы без лишнего шума удалить из дома эту растлительницу. Детям и даже их матери сказали, что гувернантка покидает дом, поскольку выходит замуж.

Лечение оказалось успешным и заключалось в том, что я пересказал этой молодой даме все, что мне сообщили.

Порой разъяснения, которых добиваешься от пациента, надавливая ладонью на его лоб, имеют столь причудливую форму и даются им в таких обстоятельствах, что предположение о существовании бессознательного интеллекта начинает казаться еще более заманчивым. Я припоминаю одну даму, страдавшую на протяжении многих лет от навязчивых представлений и фобий, которая на вопрос о том, когда у нее появился означенный недуг, сказала, что случилось это в детстве, но не могла припомнить, какое именно событие в этом повинно. Она была женщиной искренней и умной и сознательно выказывала лишь весьма незначительное сопротивление. (Нужно отметить, что психический механизм навязчивых представлений, по существу, очень многое роднит с психическим механизмом истерических симптомов, и в обоих случаях используются одни и те же аналитические приемы).

Когда я спросил эту даму, появился ли у нее какой–нибудь зрительный образ или, может быть, возникло какое–то воспоминание, пока я надавливал ей ладонью на лоб, она ответила: «Ни то ни другое, но мне вдруг пришло на ум одно слово». Всего одно слово?

– Да, но звучит оно уж очень глупо.

– Ну вы все же скажите.

– Привратник.

– И все?

– Да.

Я повторно надавил рукой ей на лоб, и на этот раз у нее снова мелькнуло в голове другое вырванное из контекста слово: «Рубашка». Тут я догадался, что таким оригинальным манером можно добиться от нее ответа, и, надавив ей на голову еще несколько раз кряду, получил с вид у бессмысленный набор слов: привратник – рубашка – кровать – город – телега. «Что бы это могло значить?» – спросил я. Она на мгновение задумалась, и тут ее осенило: «Это может быть связано только с одной историей, с той самой, о которой я сейчас вспомнила. Когда мне было десять лет, а моей старшей сестре – двенадцать, у нее случился как–то ночью припадок буйного помешательства, пришлось ее связать и отвезти на телеге в город. Я точно помню, что именно привратник ее скрутил и потом отвез в больницу».

Мы продолжили исследование, действуя аналогичным образом, и услышали от нашего оракула другие слова, соединенные в цепочки, значение которых мы не сумели разгадать, но смогли продолжить с их помощью первую историю и определить, какова ее связь со второй историей. Вскоре выяснилось и значение этого воспоминания. Тогда болезнь сестры произвела на нее такое сильное впечатление из–за того, что у них была общая тайна; они спали в одной комнате и однажды ночью обе подверглись сексуальному насилию со стороны некого мужчины. Благодаря упоминанию об этой сексуальной травме, перенесенной в юные годы, удалось не только обнаружить источник первоначальных патогенных представлений, но и выяснить, какая травма в дальнейшем оказывала на нее болезнетворное воздействие. Своеобразие придавало этому случаю лишь то обстоятельство, что она припоминала отдельные опорные слова, из которых нам нужно было составить осмысленные фразы, ибо все догадки и образы, какие обычно возникают, когда надавливаешь ладонью на лоб пациента, казались столь же бессвязными и отрывочными, что и слова, изрекаемые ею на манер оракула. Но стоило проследить за ними дальше, как выяснялось, что разрозненные с виду воспоминания тесно связаны узами мыслей и ведут прямиком к искомому патогенному происшествию.

По этой причине я с удовольствием вспоминаю об одном анализе, в ходе которого мое доверие к тому, что узнаешь благодаря надавливанию рукой на голову пациента, поначалу подверглось суровому испытанию, а затем блестяще оправдалось: одна очень умная и с виду вполне счастливая женщина брала у меня консультации в связи с затяжными болями в подчревной области, которые не удавалось унять обычными средствами. Я определил, что боль локализована в районе брюшных стенок и связана, скорее всего, с ощутимыми при пальпации рубцами в мышцах, после чего назначил местное лечение.

Спустя несколько месяцев я снова свиделся с этой пациенткой, и она сказала: «Благодаря назначенному лечению боль надолго исчезла, но недавно появилась вновь, только теперь это уже нервическая боль. Я догадалась об этом потому, что теперь боль возникает у меня не при движениях, как раньше, а только в определенное время, скажем, утром после пробуждения и при беспокойстве некоторого рода». Эта дама поставила себе совершенно верный диагноз; оставалось лишь отыскать причину появления этой боли, а тут она ничем не могла мне помочь до тех пор, пока я не оказал соответствующее воздействие на ее состояние. Пациентка сосредоточилась, и когда я надавил ладонью ей на лоб и спросил, что ей пришло на ум или привиделось, она стала рассказывать мне о своих видениях. Она видела нечто наподобие лучистого солнца, что, разумеется, должно было объясняться фотопсией[8], возникшей при надавливании на глаза. Я ожидал, что за этим последует нечто более дельное, но она продолжала описывать звезды, от которых исходило странное бледно–голубое свечение, наподобие лунного света, и т. п., что я счел мерцанием, сиянием и роением светящихся точек перед глазами вследствие фотопсии. Я уже был готов признать свою попытку неудачной и начал подумывать о том, как бы мне незаметно положить этому конец, когда внимание мое привлекло к себе одно из видений, которое она описала. Ей привиделся большой черный крест, он стоял накренившись в ореоле слабого сияния, наподобие лунного света, которым были озарены все прежние видения, а на перекладине его трепетал язычок пламени; теперь уже было очевидно, что фотопсия тут ни при чем. Я навострил уши: по ее словам, у нее возникло множество видений, озаренных тем же самым светом, она видела странные знаки, напоминавшие надписи на санскрите, геометрические фигуры, вроде треугольников, среди них – один большой треугольник, снова крест... Тут я начинаю подозревать, что крест имеет аллегорическое значение, и спрашиваю: «Что может означать этот крест?»

– Может быть, он изображает мою боль, – отвечает она.

Я возражаю: «Крест считается чаще всего символом морального бремени; так что скрывается за вашей болью?» Она не знает, как ответить, и продолжает описывать свои видения: солнце, испускающее золотые лучи, которое она толкует как символ божества, начала начал; затем гигантскую ящерицу, что взирает на нее не пугливо, а скорее с любопытством, затем клубок змей, затем снова солнце, чьи лучи на этот раз нежно серебрятся, и решетку впереди, между нею и светилом, которая скрывает от нее центр солнца.

Я уже давно догадался, что это все аллегории, и сразу спрашиваю, каково значение последнего образа. Она отвечает не раздумывая: «Солнце означает совершенство, идеал, а решетка – мои недостатки и заблуждения, которые отделяют меня от идеала».

– Выходит, вы себя укоряете, вы собою недовольны?

– Пожалуй.

– С каких же пор?

– С тех пор как я вступила в теософское общество и стала читать трактаты, которые оно периодически издает. Впрочем, я никогда не была о себе высокого мнения.

– И что произвело на вас за последнее время самое сильное впечатление?

– Один перевод с санскрита, который сейчас печатают по частям.

Через мгновение я был посвящен во все тайны ее душевных борений, узнал, за что она себя упрекает, и выслушал рассказ о незначительном происшествии, которое подало ей повод для этих упреков и вследствие которого органическая доселе боль впервые возникла как результат конверсии возбуждения. Образы, которые я поначалу счел следствием фотопсии, были символами оккультных представлений, а возможно, и просто виньетками с титульных листов книг по оккультизму.

До сих пор я столь пылко превозносил достоинства вспомогательной процедуры, которая заключается в надавливании рукой на голову пациента, и все это время настолько пренебрегал проблемой защиты или сопротивления, что у читателей наверняка могло сложиться впечатление, будто одной этой маленькой уловки достаточно для того, чтобы преодолеть все, что препятствует исцелению с помощью катартического метода. Однако подобный вывод был бы глубоким заблуждением; насколько я могу судить, такой пользы терапии эта уловка не приносит; чтобы произошли большие перемены здесь, как и во всем, нужно много работать. Надавливание рукой – это не более чем трюк, позволяющий на время обескуражить Я, всегда готовое встать на защиту; в случае серьезного заболевания оно всегда приходит в себя снова, вспоминает о своих первоначальных намерениях и продолжает сопротивляться.

Необходимо вспомнить, какие формы может принимать подобное сопротивление. Обычно с первой или со второй попытки надавливание не позволяет добиться желаемого результата. Пациент не скрывает своего разочарования: «Я думал, мне придет что–нибудь на ум, но почувствовал лишь то, что сгораю от любопытства; а на ум ничего не пришло». То, что пациент становится в защитную позу, еще нельзя назвать препятствием; в ответ ему говоришь: «Вот именно, вы были слишком любопытным; зато со второго раза все получится». И действительно, все получается. Поражаешься тому, сколь часто пациенты, в том числе самые сговорчивые и рассудительные, забывают о том условии, соблюдать которое они прежде согласились. Они обещали рассказывать обо всем, что придет им на ум, когда я надавлю рукой на лоб, вне зависимости от того, насколько это будет кстати, с их точки зрения, и насколько неприятно им будет об этом говорить, стало быть, обещали говорить все без разбора, ничего не оценивая и не поддаваясь эмоциям. Но сдержать свое слово они не могут, это им явно не по силам. То и дело возникают заминки, они снова и снова уверяют, будто на этот раз им ничего не пришло на ум. Доверять им нельзя, всегда нужно предполагать и утверждать, что они что–то утаивают, поскольку считают это незначительным или болезненно это воспринимают. Нужно настаивать на своем, нужно надавливать на голову пациента снова, нужно выказывать уверенность в безошибочности своих суждений до тех пор, пока он и впрямь не поделится своими мыслями. После этого пациент добавляет: «Об этом я мог бы рассказать вам еще в первый раз».

– Почему вы об этом не рассказали?

– Я и помыслить не мог о том, что это оно и есть. Лишь убедившись в том, что это всякий раз приходит мне на ум, я решил об этом рассказать. Или: я думал, только бы не это; надеялся, что мне не придется об этом рассказывать; но когда заметил, что отогнать эту мысль не удается, понял, что ничего другого мне не остается.

Таким образом, пациент задним числом раскрывает мотивы, подтолкнувшие его к сопротивлению, в чем поначалу он наотрез отказывался признаваться. Очевидно, что он просто не может воздержаться от сопротивления.

Поражаешься тому, какие отговорки находятся для того, чтобы скрыть сопротивление. Пациент может сказать, что у него сегодня все мысли разбегаются, что его отвлекает тиканье часов или звуки рояля в соседней комнате. На это я привык отвечать: «Ничего подобного, просто вам пришло на ум нечто такое, о чем вам не хотелось бы рассказывать. Так вы ничего не добьетесь. Просто постарайтесь сосредоточиться». Чем дольше затягивается пауза между надавливанием рукой на лоб пациента и его ответом, тем сильнее я настораживаюсь, тем больше у меня оснований подозревать, что пациент в данный момент обдумывает то, что пришло ему на ум, и излагает свою мысль в искаженном виде. Наиболее важные сведения зачастую выступают в обличии пустых мелочей, словно опереточные принцы, переодетые нищими: «Мне пришло кое– что на ум, но это не имеет никакого отношения к делу. Скажу вам об этом лишь потому, что вы велели рассказывать обо всем». После такого предуведомления чаще всего звучит долгожданная разгадка; всякий раз, когда пациент столь пренебрежительно отзывается о своей догадке, я настораживаюсь. Ведь то, что патогенное представление, которое припомнилось пациенту, представляется ему в данный момент столь незначительным, как раз и свидетельствует о том, что защита удалась; это позволяет судить о том, какова была цель процесса защиты; а цель его состояла в том, чтобы ослабить сильное представление, изъять из него аффект.

Стало быть, патогенное воспоминание, помимо прочих признаков, выдает и то, что пациент считает его не–значительным, хотя рассказывает о нем не без сопротивления. В некоторых случаях пациент пытается откреститься от подобного воспоминания в момент его возникновения: «Мне кое–что пришло на ум, но это явно вы мне внушили» или «Я знаю, какого ответа на этот вопрос вы ожидаете. Вы наверняка хотите услышать, что я подумал именно об этом». Наиболее искусным образом открещиваются от воспоминаний те пациенты, которые говорят: «Хотя мне и пришло кое–что на ум, мне все же кажется, что я это придумал, а не припомнил». Во всех описанных случаях я продолжаю твердо стоять на своем, вместо того чтобы вдаваться во все эти нюансы, я объясняю пациенту, что подобные отговорки попросту служат предлогом для того, чтобы сопротивляться воспроизведению воспоминания, которое нам, несмотря ни на что, необходимо узнать и оценить по достоинству.

Воспроизведение зрительных образов дается легче, чем воспроизведение мыслей; истерики, склонные по большей части к галлюцинациям, доставляют аналитику куда меньше хлопот, чем пациенты с навязчивыми представлениями. Когда у пациента всплывает в памяти зрительный образ, нередко приходится слышать, что образ этот бледнеет и становится все более смутным по мере того, как он его описывает. Пациент словно рассеивает его, облекая в слова. Теперь для того  чтобы выбрать направление для дальнейшей работы, нужно ориентироваться по самому мнемоническому зрительному образу.

– Попробуйте представить это еще раз. Вы уже ничего не видите?

– Почти ничего, кроме одной детали.

– Значит, она еще что–то означает. Либо вы увидите что–то еще, либо она наведет вас на какую–то мысль.

Когда работа подходит к концу, прежний зрительный образ исчезает полностью, и тогда можно вызвать у пациента другой зрительный образ. Однако иной раз подобная картина продолжает стоять перед внутренним взором пациента, несмотря на то, что он ее уже описал, и я воспринимаю это как признак того, что пациент может сообщить мне по поводу данного зрительного образа еще нечто важное. Стоит ему это сделать, как образ исчезнет, словно призрак, который, отмучившись, обретает наконец вечный покой.

Разумеется, большое значение для успешного проведения анализа имеет то, что пациент всякий раз убеждается в правоте врача, ведь в противном случае приходится полагаться лишь на те сведения, которые пациент сочтет нужным сообщить. Поэтому отрадно сознавать, что процедура надавливания рукой на лоб пациента и впрямь никогда не бывает безрезультатной, если не принимать во внимание один–единственный случай, о котором я расскажу позже, хотя могу сразу охарактеризовать его, отметив, что сопротивление в тот раз было продиктовано особыми мотивами. Правда, иной раз сама обстановка, в которой применяется данная процедура, не позволяет ничего выведать; так происходит, например, в том случае, когда врач продолжает расспрашивать пациента о причинах появления какого–то симптома, между тем как этиология его давно ясна, или пытается проследить психическую родословную симптома, скажем боли, которая в действительности была соматической; в этих случаях пациент точно так же уверяет, что ему ничего не пришло на ум, но на сей раз говорит сущую правду. Когда берешь себе за правило не упускать из виду выражение лица покойно лежащего пациента во время анализа, несправедливости по отношению к нему можно избежать. Вскоре без труда начинаешь замечать разницу между душевным спокойствием пациента в тот момент, когда воспоминания у него действительно не возникают, и тем напряжением, теми признаками волнения, которые сопровождают попытки пациента отделаться от возникшего воспоминания в целях защиты. Подобные наблюдения позволяют применять процедуру надавливания рукой на лоб пациента и для дифференциального диагностирования.

Таким образом, даже применение процедуры надавливания рукой на лоб пациента не облегчает работу врача. Преимущество этого метода заключается лишь в том, что на основании результатов его применения учишься определять верное направление для дальнейших расспросов и понимаешь, к чему следует подталкивать пациента. В некоторых случаях этого бывает вполне достаточно; по существу, мне нужно угадать, что скрывает пациент, и сказать ему об этом прямо в лицо; после этого ему уже нечего возразить. В иных случаях этого недостаточно; при затяжном сопротивлении пациента рвутся все связи, не находится никакого объяснения, в памяти у него возникают лишь смутные и отрывочные зрительные образы. Оглядываясь назад с высоты пройденного аналитического пути, зачастую поражаешься тому, насколько были искажены на начальном этапе анализа все мысли и картины, которые возникали у пациента при надавливании рукой на его голову. Лишенный как раз самого главного, не соотнесенный с самой личностью или предметом, зрительный образ оставался непонятным. Приведу в пример несколько случаев, позволяющих получить представление о том, как происходит подобное цензурирование в момент первого появления патогенных воспоминаний. Например, пациенту привиделся женский торс, прикрытый одеждой неплотно, словно по небрежности; лишь гораздо позже он начинает различать лицо женщины, узнает ее и вспоминает, когда и где он ее видел. Или же пациент вспоминает о том, что двух мальчишек, чей облик видится ему крайне смутно, вроде бы упрекали за какой–то проступок, когда он был ребенком. Много месяцев и немало плодотворного труда в ходе анализа потребовалось для того, чтобы у него вновь возникло это воспоминание, и он узнал в одном мальчике себя самого, а в другом – своего брата. Какие же средства позволяют преодолеть такое затяжное сопротивление?