Текст книги "Исследования истерии"

Автор книги: Зигмунд Фрейд

Соавторы: Йозеф Брейер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

[6] ...После смерти мужа... его родственники... распространяли слухи о том, что она его отравила... – сын Генриха Мозера от первого брака нашел в спальне умершего отца следы крысиного яда и обвинил Фанни Мозер в том, что та отравила своего мужа. Несмотря на то, что в ходе эксгумации судебные медики не обнаружили ни одной улики, родственники Генриха Мозера продолжали распространять слухи о ее виновности, пользуясь тем обстоятельством, что официальное заключение судебно–медицинской экспертизы бесследно исчезло. Эта скандальная история до такой степени испортила репутацию Фанни Мозер, что с тех пор ее не принимали в некоторых аристократических кругах, а при посещении курортов она порой запрещала детям произносить на людях свою фамилию. (СП.).

[7] ...на острове Рюген... – о. Рюген – популярный балтийский курорт на северо–востоке Германии (СП.).

[8] ...в ходе исследований Бернгейма и его последователей... – Бернгейм, Ипполит Мари (1840–1919) – французский врач, с 1879 года профессор по внутренним болезням в Страсбурге и Нанси, один из основателей нансийской психоневрологической школы, в рамках которой гипноз рассматривался как состояние, подобное сну. Бернгейм, полагавший, что истерия развивается вследствие самовнушения или внушения, произведенного извне, первым начал использовать в клинических условиях лечение сном. В 1889 году Фрейд посетил клиники в Нанси, где планировал усовершенствовать свои приемы гипноза, и 19 июля навестил проездом свою пациентку Фанни Мозер, которая жила в собственном имении под Цюрихом. Одновременно с Фрейдом Нанси с целью лечения посетила другая его пациентка Анна фон Либен. В течение нескольких недель, проведенных летом 1889 года в Нанси, Фрейд присутствовал на гипнотических сеансах Бернгейма и ознакомился на практике с его приемами (СП.).

[9] ...Бернгейм («Внушение», с. 31 немецкого издания)... – речь идет о книге Бернгейма «Внушение и его использование в терапии» (Bernheim, Hippolyte Marie: De la suggestion et de sesapplications la therapeutique, Paris, 1886), которую Фрейд перевел на немецкий язык и опубликовал в 1889 году под названием «Внушение и его целительное воздействие», снабдив свой перевод предисловием и примечаниями (Die Suggestion und ihre Heilwirkung, Wien 1888–1889) (СП.).

[10] ...во время эпилептиформного припадка... – эпилептиформный – сходный с эпилептическими пароксизмами, напоминающий по клинике эпилепсию.

[11] ценестезия – (от греч. kenon – пустота, aisthesis – чувство, ощущение) – утрата чувства собственного «Я», проявление деперсонализации.

[12] ...наблюдения за другой пациенткой, госпожой Сесилией М... – т.е. Анной фон Либен. А. фон Либен, в девичестве фон Тодеско (1847 – 1900) – дочь богатого промышленника, банкира и мецената барона фон Тодеско и Софии фон Тодеско, урожденной Гомперц. Дядя Анны фон Либен, известный специалист по древним языкам Теодор Гомперц ввел в оборот слово «катарсис». Детские годы Анна фон Либен провела на роскошной семейной вилле Тодеско и получила хорошее домашнее образование. Многие ее родственники, как со стороны отца, так и со стороны матери, страдали нервными расстройствами. К примеру, тетя Анны фон Либен со стороны матери Жозефина фон Вертгеймштейн, которая ухаживала за ней в 1862 году, когда у пятнадцатилетней Анны начались истерические припадки, сама имела склонность к нервическим припадкам и былапациенткой Теодора Мейнерта, бывшего университетского преподавателя Фрейда. В 1872 году Анна вышла замуж за банкира барона Леопольда фон Либена, поселилась во дворце Тодеско в Вене, хотя большую часть времени проводила на своей вилле в Бруле, и с 1873 по 1878 гг. родила четверых детей, причем симптомы нервного расстройства пропадали у нее только в период беременности. Известно, что Анна фон Либен была довольно эксцентричной особой, предпочитала бодрствовать по ночам, подкрепляясь икрой и шампанским, держала в передней профессионального шахматиста на тот случай, если ночью ей придет в голову поиграть в шахматы, а в 1882 пристрастилась к морфину. Фрейд приступил к лечению Анны фон Либен не ранее 1887 года. Скорее всего, Фрейда рекомендовал Анне фон Либен Брейер, который был семейным врачом в доме фон Либенов и вместе с Фрейдом продолжал заниматься лечением Анны. В 1888 году Фрейд начал использовать гипноз в лечении Анны фон Либен, а на протяжении 1889 года проводил с ней сеансы гипноза почти ежедневно. Случай Анны фон Либен имел большое значение для Фрейда. Не случайно в письме, адресованном 8 февраля 1897 года Вильгельму Флиссу, Фрейд уверял: «Если бы ты был знаком с Сесилией М., ты ни минуты не сомневался бы в том, что только эта женщина могла стать моей наставницей» (Sigmund Freud Briefe an Wilhelm Fliess, 1986, S. 243). Именно в ходе лечения этой пациентки Фрейд впервые попытался применить метод свободных ассоциаций, a chaise–longue, на котором Анна фон Либен возлежала во время лечебных сеансов, может считаться прообразом психоаналитической кушетки. Известно, что во время лечения у Фрейда Анна фон Либен вела дневник, который был вцоследствии уничтожен одним из врачей, занимавшихся ее лечением с 1893 года (СП.).

[13] ...фарадическая обработка бесчувственной ноги... – фарадизация (фарадическая обработка), метод применения с лечебной или диагностической целью асимметричного переменного (т. н. фарадического) тока низкой (30 – 150 гц) частоты; ток назван по имени М. Фарадея (1791 – 1867).

[14] ... предание о епископе Гаттоне... – по средневековому преданию, Гаттон, архиепископ Майнца, в неурожайный год заманил щедрыми посулами и сжег заживо в амбаре крестьян, которые требовали поделиться с ними запасами зерна. Вскоре расплодившиеся в окрестностях мыши накинулись на житницы Гаттона и разорили их. Пытаясь спастись от мышей, епископ заперся в рейнской башне, которая ныне именуется Мышиной башней (Maeuseturm), но мыши пересекли реку вплавь и сожрали его. Это предание легло в основу многих литературных произведений, в частности, известной баллады английского поэта Роберта Саути «Суд божий над грешным епископом» (Southy, R.God's Judgement On A Wicked Bishop) (С.П.).

[15] ... Вскоре... она... опять обратилась ко мне... – май и июнь 1889 года Фанни Мозер провела в санатории, а в 1890 году вновь обратилась к Фрейду (СП.).

[16] ... Я снова повидался с госпожой фон Н. весной следующего года в ее имении под Д. – весной 1891 года Фанни Мозер пригласила Фрейда в свой замок в Швейцарии (СП.). 

[17] ... всех тех насекомых, властью над которыми похвалялся Мефистофель... –  Мефистофель Гете говорит о себе следующим образом: «Царь крыс, лягушек и мышей, // Клопов, и мух, и жаб, и вшей...» (И.В. Гете. Фауст. Часть первая. Сцена третья. Перевод Б. Пастернака).

[18] Здесь впервые появляется ключевой термин психоаналитической экономики – «захват». Это слово вопреки его обыденности в немецком языке стало одним из самых сложных для перевода на другие языки. Иногда даже говорят о его непереводимости, несмотря на то, что существительное die Besetzung, как и глагол besetzen имеются в любом словаре. В русской литературе можно встретить такие варианты перевода, как фиксация (здесь один аналитический термин замещается другим), осознание, катексис (Стрейчи выбрал для перевода на английский язык это производное от греческого catechein, захватывать), активная сила, инвестиция, вложение, заряд, привязанность, нагрузка. Самое первое словарное значение многозначного слова Besetzung – занятие, оккупация. Именно в этом, несколько милитаристском значении, использует его Фрейд. Речь идет о том, что некое представление нагружается, связывается, захватывается психической энергией и, тем самым, становится активным. Подчеркивая «оккупационный» характер этого процесса, мы говорим о захвате, а не о нагрузке (энергией). Так, захватывается в фармакологическом смысле, например, серотонин (В.М.).

[19] ... парестезия... – (от греч. пара – возле, мимо, вне и aisthesis – чувство, ощущение), необычное ощущение онемения кожи, «ползания мурашек», возникающее без внешнего воздействия либо под влиянием некоторых механических факторов (сдавление нерва, сосуда).

[20] ... прогнатизм ... – (от греч. pro – вперед и gnathos – челюсть) – в антропологии сильное выступание вперед лицевого отдела черепа.

[21] ... после экскурсии на Шафберг под Ишлем... – Ишль – модный курорт с грязевыми и серными ваннами, излюбленное место отдыха автрийской аристократии (СП.).

[22] ... пароксизм... – (от греч. paroxysmos – возбуждение, раздражение) – внезапное обострение болезни: приступ боли, сердцебиения, лихорадки и т.д.

[23] ... алиенация... – психоз, безумие, умопомешательство.

[24] ... анальгезия... (от греч. analgesia – бесчувственность, невосприимчивость) – полная потеря болевой чувствительности; один из видов частичной анестезии.

[25] ... амавроз... (от греч. amauros – темный, слепой), то же, что слепота.

[26] ... прогуливались по Рингшрассе... – Рингштрассе – центральная улица в Вене, проложенная в виде кольца.

[27] ... она стала распевать... «Привольную ведем мы жизнь» – песня разбойников из драмы  Шиллера «Разбойники» и одноименной оперетты.

[28] …слов Бернгейма «tout est dans la suggestion» и... Дельбефа... «Comme quoi il n'y a pas d'hypnotism».

[29] ...editio in usum delphini... – издание для чтения дофина, т.е. издание античных авторов с изъятием эротических фрагментов текста, предназначенное для юного дофина, сына французского короля Людовика XIV.

Мисс Люси Р., тридцати лет

(Зигмунд Фрейд)

В конце 1892 года один мой друг и коллега[1] направил ко мне молодую даму[2], которая состояла у него на лечении в связи с хроническим гнойным ринитом. Как выяснилось впоследствии, причиной стойкости ее заболевания был кариес решетчатой кости. В последний раз пациентка обратилась к нему в связи с появлением новых симптомов, которые этот опытный врач уже не мог объяснить местным заболеванием. Она полностью утратила чувство обоняния, и ее почти неотвязно преследовали одно или два субъективных обонятельных ощущения. Они были ей весьма неприятны, кроме того, настроение у нее было подавленным, она ощущала усталость, жаловалась на тяжесть в голове, снижение аппетита и работоспособности.

Эта молодая дама, проживавшая в качестве гувернантки в окрестностях Вены в доме управляющего фабрикой, посещала меня время от времени в мои приемные часы. Она была англичанкой, хрупкого телосложения, бледной, светловолосой и совершенно здоровой, если не принимать в расчет заболевание носа. Первые ее сообщения подтверждали данные врача. Ее донимали дурное настроение и усталость, изводили субъективные обонятельные ощущения, из числа истерических симптомов у нее вполне отчетливо проявлялась анальгезия на фоне интактной тактильной чувствительности; сужения поля зрения во время беглого обследования (с помощью руки) не обнаружилось. Внутренняя поверхность носа была совершенно нечувствительна, рефлексы отсутствовали. Прикосновения ощущались, этот орган чувств не реагировал как на специфические, так и на иные раздражители (аммиак, уксусную кислоту). Это обследование приходилось как раз на период смягчения симптомов гнойного катарального ринита.

При первой попытке разобраться в этом случае заболевания субъективные обонятельные ощущения, будучи хроническими галлюцинациями, толковались как стойкие истерические симптомы. Дурное настроение, вероятно, являлось аффектом, относящимся к травме, и наверняка можно было установить событие, при котором данные обонятельные ощущения, ставшие ныне субъективными, были объективными, событие это и явилось травмой, чьими мнемоническими символами и служили неотвязные обонятельные ощущения. Возможно, было бы правильнее рассматривать хронические обонятельные галлюцинации вкупе с сопровождавшим их дурным настроением как эквиваленты истерических припадков; ведь по своей природе хронические галлюцинации не годились на роль стойких симптомов. В случае данного заболевания, находившегося еще в зачаточном состоянии, это было не важно; примечательно же было то обстоятельство, что субъективные обонятельные ощущения оказались весьма выборочными, словно обязаны были своим происхождением вполне определенному реальному объекту.

Это предположение вскоре подтвердилось. На мой вопрос о том, какой запах преследует ее чаще всего, я получил ответ: что–то вроде запаха подгоревшего пирога. Так что мне оставалось лишь предположить, что это и впрямь был запах подгоревшего пирога, который ощущался во время травматического события. Хотя выбор обонятельных ощущений в качестве мнемонических символов травмы представляется довольно необычным, однако объяснение такого выбора напрашивалось само собой. Пациентка страдала гнойным ринитом, поэтому обращала особое внимание на свой нос и связанные с ним ощущения. Об обстоятельствах жизни пациентки я узнал лишь то, что дети, которых ей доверили, лишились матери, умершей пару лет назад от обострения опасного заболевания. Итак, я решил избрать исходным пунктом анализа запах «подгоревшего пирога». Хронику этого анализа я изложу в таком виде, какой она могла бы приобрести при более благоприятных обстоятельствах; в действительности, то, на что хватило бы и одного сеанса, растягивалось на несколько сеансов, поскольку пациентка могла посещать меня только в приемные часы, когда я уделял ей немного времени, и один такой разговор тянулся дольше недели, ибо обязанности не позволяли ей чаще совершать длительные поездки от фабрики до меня.

Мисс Люси Р. не впадала в сомнамбулический транс, когда я пытался погрузить ее в гипнотическое состояние. Поэтому я отказался от этих попыток и проводил весь курс анализа, пока она пребывала в состоянии, которое, возможно, немногим отличалось от нормального.

Об этом нюансе моего подхода следует рассказать более подробно. В 1889 году, когда я посещал клиники в Нанси, мне довелось услышать слова мэтра гипноза д–ра Льебо: «Да, если бы мы владели способами, позволяющими вводить любого человека в сомнамбулический транс, гипнотический метод лечения был бы самым действенным»[3]. В клинике Бернгейма почти казалось, что такое искусство существует и научиться этому можно у Бернгейма. Однако стоило мне испытать это искусство на собственных пациентах, как я заметил, что, по меньшей мере, мои силы в этом отношении ограничены, и если пациент не погружался в сомнамбулический транс с третьей попытки, у меня тоже не было средств для того, чтобы ввести его в это состояние. Да и процентный показатель сомнамбул в моей практике сильно отставал от данных Бернгейма.

Так передо мной встала дилемма: либо отказываться от катартического метода в большинстве случаев, подходящих для его применения, либо рискнуть и попытаться применить его без сомнамбулического транса в случае легкого и даже весьма неубедительного гипнотического воздействия. На мой взгляд, не имеет значения то, какой степени гипноза – согласно какой–нибудь из шкал, составленных для этих целей, – соответствует состояние несомнамбулическое, поскольку действенность внушения определенного толка и без того не зависит от действенности других внушений, а вызывая каталепсию[4], непроизвольные движения и т. п., нисколько не облегчаешь процесс воскрешения в памяти того, что было позабыто. Вскоре я перестал предпринимать и попытки определения степени гипноза, поскольку в целом ряде случаев такие попытки усиливали сопротивление пациентов и лишали меня уверенности, необходимой мне для более важной психической работы. Сверх того, утомительно было при легком гипнозе всякий раз в ответ на заверения и приказания: «Вы засыпаете, спите!», слышать одно и то же возражение: «Господин доктор, но ведь я не сплю», и приниматься за разъяснение весьма деликатного различия: «Я ведь имею в виду не обычный сон, а гипноз. Видите, вы под гипнозом, вы ведь не можете открыть глаза и т. п. Да мне и ни к чему сон». Лично я убежден в том, что многие мои коллеги из числа психотерапевтов способны куда искуснее вывернуться из этого трудного положения; возможно, они и повели бы себя иначе. Однако мне кажется, что коль скоро знаешь, что зачастую достаточно произнести одно слово, чтобы поставить себя в затруднительное положение, лучше избегать и этого слова, и этих затруднений. И когда с первой попытки мне не удавалось ввести пациента в сомнамбулическое состояние или до какой –то степени погрузить его в гипноз, сопровождаемый соответствующими соматическими изменениями, я делал вид, что отказываюсь от гипноза, требовал только «концентрации» и велел ему лежать на спине с закрытыми глазами, дабы требуемой «концентрации» достигнуть. Таким образом мне без особого труда удавалось погружать пациента в столь глубокий гипноз, какой вообще был возможен.

Однако, отказываясь от гипноза, я, пожалуй, лишался предпосылки, без наличия которой, казалось, невозможно применять катартический метод. Ведь он основывался на том, что при изменении состояния сознания у пациентов возникали такие воспоминания и они обнаруживали такие взаимосвязи, которых при нормальном состоянии сознания у них будто бы не было. Если же пределы памяти не раздвигались благодаря сомнамбулизму, должна была исчезнуть и возможность точного определения причины, о которой пациент не мог сообщить сознательно, а ведь как раз о патогенных событиях «пациенты, пребывая в обычном психическом состоянии, совершенно не помнят или припоминают их только в общих чертах». (См. «Предуведомление».)

Выбраться из очередного затруднительного положения мне помогло воспоминание о том, как сам Бернгейм на моих глазах доказывал, что нам только кажется, будто воспоминания сомнамбулы забываются в бодрствующем состоянии и достаточно малейшего намека вкупе с манипуляцией, знаменующей другое состояние сознания, чтобы они возникли вновь. Он, к примеру, вызвал у женщины в сомнамбулическом состоянии негативную галлюцинацию, будто бы его уже нет в этом помещении, а затем попытался, не жалея средств и совершая безжалостные нападки, обратить ее внимание на себя. У него ничего не вышло. Когда пациентка очнулась, он осведомился, что он с ней делал, пока она пребывала в уверенности, что он отсутствует. Она удивленно ответила, что она ничего не помнит, однако он не сдался, стал уверять, что она все вспомнит, положил ей на лоб ладонь, чтобы она опомнилась, и вот тогда она наконец рассказала обо всем, что, казалось бы, не воспринимала, пребывая в сомнамбулическом состоянии, и о чем она, казалось бы, не помнила во время бодрствования.

Этот поразительный и поучительный опыт послужил для меня примером. Я решил исходить из того, что мои пациенты тоже помнят обо всем, что некогда имело патогенное значение, и мне остается лишь принудить их к откровенному рассказу. И когда в определенный момент на вопросы: «С каких пор у вас этот симптом? Отчего он возник?», я получал ответ: «Не имею понятия», я поступал следующим образом: положив ладонь на лоб пациентки или придерживая ее голову ладонями с двух сторон, говорил: «Вот сейчас я надавлю вам рукой на лоб, и вы все припомните. Как только я уберу руку, у вас появится какой–то зрительный образ или вас неожиданно осенит, и вы сразу обнаружите именно то, что мы ищем. – Итак, что вы увидели или что пришло вам на ум?».

Когда я испробовал этот подход впервые (то было не с мисс Люси Р.)[5], я сам был поражен тем, что с его помощью получил именно то, что мне требовалось, и могу сказать, что с тех пор он почти ни разу меня подводил, всегда указывал мне верное направление для расспросов и позволял доводить до конца любой анализ такого рода, не погружая пациента в сомнамбулический транс. Со временем я осмелел до такой степени, что в ответ на слова пациентов: «Я ничего не вижу» или «Мне ничего не пришло на ум», заявлял, что это невозможно, – они наверняка обнаружили истину, но просто не поверили, что это она и есть, и ее отвергли. Я говорил, что мог бы повторять эту процедуру, сколько им угодно, и всякий раз они видели бы одно и то же. На деле справедливость моих слов всегда подтверждалась, пациенты еще не умели добиваться беспристрастности в суждениях и отвергали воспоминание или озарение, полагая, что оно бесполезно и возникло по ошибке, но всякий раз, когда они о нем рассказывали, выяснялось, что оно было истинным. Порой, добившись признания с третьей или четвертой попытки, я слышал от пациента: «Да, я понял это еще в первый раз, но именно об этом мне говорить не хотелось» или «Я надеялся, что это не так».

Пусть раздвигать, казалось бы, сузившиеся пределы сознания таким образом было куда сложнее, чем расспрашивать пациента, пребывающего в сомнамбулическом состоянии, при этом я все же переставал зависеть от гипноза и мог разобраться в наиболее распространенных мотивах, которыми продиктовано «забвение» воспоминаний. Я могу утверждать, что забвение это зачастую намеренное, желанное. Оно всегда лишь кажется свершившимся.

Наверное, еще больше поразило меня то, что таким же способом можно восстановить в памяти, казалось бы, давно позабытые числа и даты, получив доказательства такой надежности памяти, о которой и не подозревал.

Учитывая ограниченность выбора при попытке вспомнить числа и даты, можно опереться на известный постулат учения об афазии[6], согласно которому опознавание является менее существенной функцией памяти, чем произвольное припоминание.

Так, пациенту, который не может припомнить, в каком году, в каком месяце и в какой день произошло определенное событие, называют предполагаемые годы, перечисляют по порядку двенадцать месяцев и все дни каждого месяца, уверяя его, что как только он услышит верную дату, глаза его сами собой раскроются или он почувствует, что эта дата верная. В подавляющем большинстве случаев пациенты действительно выбирают определенную дату, и довольно часто (как случилось, например, с фрау Сесилией М.) по имеющимся заметкам, относящимся к тому времени, можно доказать, что дата была определена верно. В других случаях и с другими пациентами сама согласованность воскрешенных в памяти фактов указывала на то, что дата была определена с безукоризненной точностью. Например, определив дату благодаря «перечислению», пациентка замечала: «Да ведь это день рождения моего отца», и добавляла: «Да, точно, ведь как раз в день рождения отца я и ожидала событие (о котором мы говорили)».

Здесь я могу лишь коснуться этой темы. Вывод, который я из всего этого сделал, заключался в том, что важные в патогенном отношении события вкупе со всеми второстепенными обстоятельствами надежно сохраняются в памяти даже тогда, когда кажутся позабытыми, когда пациент не может их припомнить[55]55
  Для того чтобы проиллюстрировать вышеописанные приемы исследования в состоянии не сомнамбулическом, когда пределы сознания не раздвигаются, я расскажу об одном случае, анализ которого я провел буквально на днях. Я занимаюсь лечением одной дамы тридцати восьми лет, которая страдает неврозом тревоги (агорафобией, приступами танатофобии и т. п.). Подобно многим пациентам, не соглашаясь с тем, что этот недуг мог появиться у нее в годы супружеской жизни, она полагает, что он воз ник раньше, в юношескую пору. Она рассказывает мне, что в семнадцать лет на у лице родного городка у нее впервые случился приступ головокружения, сопровождаемый страхом и чувством слабости, и приступы эти время от времени повторялись, пока пару лет назад их не сменил нынешний недуг. Я предполагаю, что начальные приступы головокружения, которые со временем вызывали все меньше страха, были истерическими, и решаю приступить к их анализу. Поначалу она припоминает лишь о том, что пер вый приступ случился у нее, когда она отправилась на главную улицу, что бы сделать покупки в лавках.
  – Что же вам нужно было купить?
  – Скорее всего, всякую всячину для бала, на который меня пригласили.
  – Когда должен был состояться бал?
  – Кажется, через два дня.
  – Значит, за пару дней до этого случилось нечто такое, что вас взволновало, что произвело на вас впечатление.
  – Но я ничего не помню, минул уже двадцать один год.
  – Это не важно, вы все равно вспомните. Я надавлю вам на го лову и когда отпущу, вы о чем –то подумаете или что–то представите; потом вы об этом расскажите...
  После этого пространного, но необходимого отступления вернемся к истории мисс Люси Р. Итак, она не погрузилась в сомнамбулический транс, когда я попытался применить к ней гипноз, а лишь тихо лежала, слегка поддававшись моему воздействию, не размыкая веки, с неподвижным лицом, не шевелясь. Я спросил ее, помнит ли она, когда впервые ощутила запах подгоревшего пирога.
  – О да, это я знаю точно. Около двух месяцев назад, за два дня до моего дня рождения. Я была с детьми в классной и играла с ними (с двумя девочками) в пекаря, тут принесли письмо, которое только что доставил почтальон.
  – Ну, вам ничего не пришло на ум?
  – У меня появилась о дна мысль, но она не может иметь к этому никакого отношения.
  – Просто скажите.
  – Я подумала об одной своей подруге, девушке, которая умерла; но о на умерла, когда мне было восемнадцать лет, то есть годом позже.
  – Посмотрим, давайте по говорим об этом. Что случилось с вашей по другой?
  – Ее смерть меня сильно потрясла, потому что мы были близкими подругами. За неделю до того умерла другая девушка, ее смерть прогремела на весь город; постойте, выходит, что мне тогда все–таки было семнадцать.
  – Вот видите, я же вам сказал, что можно доверять тому, что приходит на ум, когда я надавливаю рукой. А теперь постарайтесь припомнить, какая мысль посетила вас в тот момент, когда у вас случился приступ на улице?
  – Никаких мыслей не было, просто закружилась го лова.
  – Это невозможно, такое состояние не возникает без сопутствующей мысли. Я снова надавлю рукой, и вы вспомните, о чем тогда подумали. Итак, что пришло вам на ум?
  – Я подумала: теперь я третья.
  – Что это значит?
  – При головокружении я, должно быть, подумала, что сейчас и я умру, как две другие девушки.
  – Стало быть, вы об этом подумали; во время приступа вы вспомнили о подруге. Значит, ее смерть произвела на вас сильное впечатление.
  – Конечно. Помню, когда я услышала о ее смерти, мне стало не по себе от то го, ч то она умерла, а я вот иду на бал. Но я с таким нетерпением ждала этого бала и так хо тела, чтобы меня пригласили; мне совсем не хотелось думать об этом печальном событии. (Здесь можно заметить намеренное вытеснение из сознания, которое придает воспоминанию о подруге патогенный характер.)
  – Вы хорошо помните эту сцену?
  – Все в точности, как было.
  О припадке удалось кое–что выяснить, однако мне нужно было знать, какая случайность спровоцировала воспоминание именно в тот момент, и я высказал на у дачу предположение, которое оказалось верным.
  – Вы хорошо помните, по какой у лице тогда про ходили?
  – Конечно. По главной улице со старыми домами, я их помню.
  – Так, а где жила ваша по друга?
  – На этой улице, я как раз прошла мимо ее дома, и через два дома со мной случился припадок.
  – Стало быть, пока вы шли, этот дом напомнил вам об умершей подруге, и вас опять поразил контраст, о ко тором вы тогда не хотели думать.
  Я не удовольствовался достигнутым. Возможно, еще что–то пробудило и усилило у доселе нормальной девушки предрасположенность к истерии. Мне показалось, что это могло произойти из–за менструальных недомоганий, и я спрашиваю: «Вы помните, когда в том месяце у вас были регулы?». Она раздосадована: «Это я тоже должна помнить? Помню только, что в ту пору они бывали редко и крайне нерегулярно. В семнадцать лет они были у меня только один раз».
  – Значит, мы высчитаем, когда это случилось.
  В хо де расчетов она уверенно указывает на определенный месяц и не может точно назвать один из двух дней в канун не переходящего праздника.
  – Это как–то согласуется с датой проведения бала?
  Она робко отвечает: « Бал состоялся в тот праздничный день. Сейчас я вспомнила, мне показалось, что единственные регулы в тот год должны были случиться как раз перед балом. Это был мой первый бал».
  Теперь нетрудно восстановить связь событий и разглядеть изнутри механизм этого приступа истерии. Разумеется, это далось с трудом, мне понадобилась абсолютная уверенность в своих приемах и единственная путеводная догадка для того, чтобы недоверчивая, бодрствующая пациентка могла припомнить в таких подробностях забытое происшествие более чем двадцатилетней давности. Но в результате все совпало. – Прим. автора.


[Закрыть].

По штемпелю и почерку я догадалась, что письмо пришло от моей матери из Глазго, хотела его вскрыть и прочесть. Но тут на меня накинулись дети, выхватили у меня письмо из рук и закричали: нет, сейчас тебе читать его нельзя, его наверняка прислали тебе на день рождения, до тех пор оно побудет у нас. Пока дети со мной играли, неожиданно пошел сильный запах. Дети позабыли о пироге, который они пекли, и он подгорел. С тех пор меня преследует этот запах, я чувствую его повсюду, особенно когда волнуюсь.

– Что же могло вас так взволновать?

– Меня тронуло то, что дети отнеслись ко мне столь сердечно.

– Такими они были не всегда?

– Всегда, но особенно в тот момент, когда я получила письмо от матери.

– Я не понимаю, каким образом сердечность детей и письмо от матери могли составить контраст, на который вы, кажется, намекаете.

– Я собиралась отправиться к матери, и тут у меня сердце сжалось оттого, что придется покинуть таких милых детей.

– Что с вашей матерью? Она живет в одиночестве и позвала вас к себе? Или она была больна, и вы ждали от нее вестей?

– Нет, ей нездоровится, но всерьез она не больна и живет с компаньонкой.

– Зачем же вам нужно было покидать детей?

– Я не могла больше находиться в этом доме. Экономка, кухарка и француженка, по–видимому, решили, что я слишком зазналась, и сговорились устроить против меня интрижку, наговорили дедушке директорских детей обо мне Бог весть что, а оба господина не оказали мне поддержку, на которую я рассчитывала, когда им пожаловалась. После этого я попросила расчет у господина директора (отца детей), он ответил очень дружелюбно, предложил мне все же поразмыслить над этим еще недели две и лишь потом сообщить ему мое окончательное решение. Тогда я еще колебалась; я думала уехать. Но после этого решила остаться.

– Вас что–то связывало с детьми помимо их сердечного к вам отношения?

– Да, когда их мать, дальняя родственница моей матери, находилась при смерти, я пообещала ей, что их не покину и стану для них матерью. Я нарушила это обещание, когда объявила об увольнении.

Видимо, на этом анализ субъективного обонятельного ощущения был завершен; некогда оно действительно было объективным и психологически ассоциировалось с определенным переживанием, со сценкой, при которой произошло столкновение взаимоисключающих аффектов: сожаления при мысли о расставании с детьми и обиды, которая все же подталкивала ее к такому решению. Письмо от матери закономерным образом напомнило ей о том, чем было мотивировано это решение, поскольку она собиралась уехать к матери. Оставалось выяснить, почему из всего спектра чувственных ощущений, возникших во время этой сцены, она выбрала в качестве символа именно запах. Впрочем, я уже был готов объяснить это хроническим заболеванием носа. В ответ на мой прямой вопрос она сказала, что как раз в ту пору у нее в который раз был такой сильный насморк, что она едва различала запахи. Однако запах подгоревшего пирога она все же почувствовала из–за волнения, уловить этот запах ей не помешала аносмия[7] органического характера.

Я не мог довольствоваться этим объяснением. Все это звучало вполне убедительно, но чего–то не доставало, не было подходящей причины, по которой неоднократное возбуждение и столкновение аффектов непременно должны были привести именно к истерии. Почему все это не осталось в пределах нормальной психической жизни? Иными словами, на каких основаниях в данном случае произошла конверсия? Почему вместо воспоминаний о самой этой сцене ее преследовало связанное с ней ощущение, которое она выбрала в качестве символа этого воспоминания? Подобные вопросы могли бы показаться надуманными и излишними, если бы речь шла о закоренелой истеричке, для которой такой механизм конверсии был бы привычным. Однако у этой девушки истерия возникла только из–за описанной травмы или, по меньшей мере, из–за тех маленьких неприятностей.

В ходе анализа подобных случаев мне стало известно, что при появлении истерии должно соблюдаться одно условие психического характера, а именно должна быть исключена возможность ассоциативной переработки намеренно вытесняемого из сознания представления.

Это намеренное вытеснение я и считаю основанием для конверсии суммарного возбуждения, будь оно полным или частичным. Суммарное возбуждение, которому закрыт доступ к психическим ассоциациям, скорее находит неверный путь, ведущий к соматической иннервации. Основанием для самого вытеснения может быть только ощущение неудовольствия, несовместимость вытесняемой мысли с совокупностью представлений, господствующих в Я.

Итак, на основании того, что в означенный момент у мисс Люси Р. произошла истерическая конверсия, я пришел к выводу, что среди предпосылок этой травмы должна иметься одна такая, о которой она намеренно умалчивает и старается позабыть. Если сопоставить ее нежность к детям с ее щепетильным отношением к другим обитателям дома, то напрашивается одно–единственное объяснение. Мне хватило мужества поделиться с ней этими соображениями. Я сказал ей: «Я не думаю, что только в этом причина вашей любви к детям; скорее, мне кажется, что вы влюблены в вашего хозяина, директора, возможно, вы и сами не отдаете себе отчет в том, что питаете надежду на самом деле занять место их матери, именно поэтому вы стали столь щепетильно относиться к слугам, с которыми долгие годы мирно уживались. Вы опасаетесь, как бы они чего–нибудь не заметили и не подняли бы вас на смех».

Ответила она со свойственной ей лаконичностью: «Да, думаю, что это так».

– Но если вы знали, что влюблены в директора, почему вы мне об этом не сказали?

– Я же об этом не знала или, лучше сказать, знать об этом не хотела, старалась выкинуть это из головы, больше об этом не думать, и, кажется, в последнее время мне это удалось[56]56
  Я бы никогда не смог иначе и лучше описать своеобразное состояние, при котором человек разом что –то знает и не знает. Очевидно, понять это можно только оказавшись в таком состоянии. Я помню один совершенно по разительный случай такого рода, который до сих пор стоит у меня перед глазами. Когда я стараюсь припомнить, что со мной тогда происходило, трофеи мои довольно скромны. В тот момент я увидел нечто совершенно неожиданное и старался, чтобы увиденное не помешало мне исполнить свое намерение, хотя это впечатление должно было исключить само намерение. Я не замечал это противоречие, равно как и чувство неприятия, которое, несомненно, было повинно в том, что это впечатление не приобрело никакого психического значения. Меня зрячего постигла та слепо та, которая так восхищает в отношениях матерей к своим дочерям, мужей к своим женам, властителей к своим фаворитам. – Прим. автора.


[Закрыть].

– Почему вы не захотели сознаться в своей симпатии? Вы стыдитесь того, что влюблены в мужчину?

– О нет, я не настолько щепетильна, ведь мы не властны над чувствами. Неприятно мне было лишь оттого, что он мой хозяин, у которого я в услужении, в доме которого я живу, с которым я не ощущаю себя полностью независимой, как с другими. А еще потому что я бедная девушка, а он богатый мужчина из аристократической семьи; меня бы подняли на смех, если бы об этом прознали.

Теперь она безо всякого сопротивления объясняет, как у нее возникла эта симпатия. По ее словам, в первые годы она мирно жила в доме и выполняла свои обязанности без задних мыслей и несбыточных мечтаний. Но однажды серьезный и вечно занятой хозяин, который обычно бывал с ней сдержан, завел с ней разговор о правильном воспитании детей. Против своего обыкновения, он был мягким и сердечным, сказал ей, что целиком полагается на ее способность позаботиться о его осиротелых детях, и тут как–то особенно на нее посмотрел... В это мгновение она его полюбила и стала тешить себя отрадной надеждой, которая появилась у нее после этой беседы. Убедившись со временем в том, что за этим ничего не последует и вторая доверительная беседа, вопреки ее ожиданиям и упованиям, не состоится, она решила выкинуть все это и з головы. Она верно замечает, что тот его взгляд в контексте беседы, скорее всего, был обращен к умершей жене, и прекрасно понимает, что чувства ее безнадежны.

После этого разговора я ожидал, что ее состояние в корне изменится, однако оно осталось неизменным. Она по–прежнему ощущала подавленность и пребывала в дурном настроении; благодаря гидропатической терапии, которую она, по моему совету, проходила в то же время, по утрам она стала чувствовать себя бодрее, запах подгоревшего пирога не пропал вовсе, но появлялся уже реже и ослабел; по ее словам, он возникал лишь в те моменты, когда она была сильно взволнована.

Сам факт сохранения этого мнемонического символа навел меня на мысль, что, наряду с ключевой сценой, он олицетворяет собой множество побочных травм, и я стал расспрашивать ее о том, что же еще могло иметь отношение к той сцене, при которой возник запах подгоревшего пирога, мы поговорили о домашних дрязгах, поведении деда и т. д. При этом она все слабее ощущала запах гари. Как раз в эту пору пришлось надолго прервать лечение из–за очередного обострения заболевания носа, вследствие которого у нее был обнаружен кариес решетчатой кости.