Текст книги "Полночь"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Ей стало скучно. После ухода господина Аньеля прошло не менее четверти часа. Чтобы чем-то заняться, Элизабет попробовала открыть хоть какой-нибудь шкаф, но, как видно, кто-то предусмотрел возможное проявление любопытства с ее стороны: ключей в замках не было, а дверцы не подавались; внутренние занавески цвета спелой вишни не позволяли даже увидеть, что́ там внутри. Она снова села в кресло у камина. Как почти вся мебель в библиотеке, это кресло выдавало если не бедность, то, во всяком случае, стесненность в средствах, что странным образом сочеталось с тягой к роскоши. Кресло было обтянуто дорогим фиолетовым шелком, усыпанным желтыми звездами, но роскошная ткань на подлокотниках прохудилась, а брошенная с нарочитой небрежностью в глубину кресла желто-аметистовая парчовая подушка не полностью прикрывала красное чернильное пятно. В детстве Элизабет любила придумывать для себя разные истории по поводу, например, найденного в щели пола гвоздя или обнаруженной под комодом пуговицы; и теперь она стала сочинять историю этого чернильного пятна, представила себе огорчение виновника прискорбного события в тот момент, когда это случилось, вообразила сцену, которая за этим последовала: сначала были слезы, затем кому-то пришла в голову удачная мысль прикрыть пятно парчовой подушкой, сшитой из какой-нибудь старой ризы… Девушка положила подушку на прежнее место.

Маленькая лампа настолько слабо освещала просторное помещение, что оно на три четверти оставалось в темноте, и там Элизабет различала лишь общие очертания предметов; и вот она стала пробовать догадаться, не вставая с кресла, что представляет собой большой, покрытый темным лаком сундук, лицевая сторона которого вспыхивала зеркальным блеском, всякий раз как из дров вырывался яркий язык пламени. И вдруг она, радостно вскрикнув, вскочила на ноги – пианино! Обходя множество стульев и круглых столиков на одной ножке, добралась до инструмента; пианино стояло за этажеркой с нотами и маленькими бамбуковыми столиками – один другого меньше, – создававшими настоящую баррикаду. Робкой рукой Элизабет коснулась клавиш – одна ответила молчанием, остальные три с готовностью отозвались высокими звуками. Она села, слегка разочарованная, но не обескураженная, ибо даже этот не всегда послушный пальцам инструмент хранил в себе для нее волшебную силу. Сколько голосов в одном простом аккорде! Под вдохновенными пальцами действительный мир исчезает, точно бессвязный сон больного. Элизабет вспомнила первые такты какого-то этюда и начала тихонько играть, но тут же ее остановил странный шум. Над ней кто-то ходил, причем не один человек, а, как ей показалось, двое или трое. Шаги слышались с разных сторон, пересекали помещение, потом вдруг затихали, словно в ожидании. Наступившая тишина показалась Элизабет еще более странной, чем была прежде. Чего хотели эти шагавшие над ее головой люди? Она вдруг смутилась и покраснела в темноте. Раз ее слушают незнакомые люди, все удовольствие испорчено; она не пожелала признаться себе самой в охватившем ее и все возрастающем беспокойстве, но крышку пианино на всякий случай опустила как можно тише. Через несколько секунд снова услышала скрип половиц наверху от шагов невидимых слушателей, которые разошлись в разные стороны.

Почему не возвращается господин Аньель? Теперь и библиотека, только что нравившаяся ей, потеряла всякую привлекательность, и девушка обвела ее сердитым взглядом. Ей пришла в голову мысль, что о ней, чего доброго, забыли, и она решила выйти из библиотеки; однако страх повстречать в коридоре того человека, который так громко кричал из окна, заставил отказаться от этого намерения. Но она все же подошла к двери, прислушалась, а потом снова передумала и очень осторожно повернула дверную ручку. Однако дверь не открылась. Тогда Элизабет повернула ручку в обратную сторону – так же безрезультатно, и пришлось ей признать очевидное: ее заперли. Быстрей забилось сердце. Забыв про всякую осторожность, девушка принялась сильно крутить ручку, постучала в дверь. Коварный человек этот господин Аньель, предатель. Если сейчас же никто не придет, она закричит. Но Элизабет этого не сделала, так как вспомнила, что господин Аньель вошел в библиотеку вместе с ней через другую дверь, поменьше, которая выходит в прихожую. Пересекла библиотеку, взялась за ручку маленькой двери и сильно крутанула ее, сначала в одну, потом в другую сторону; страх и злость прибавили ей решимости, но и здесь – напрасный труд.

От волнения Элизабет заплакала. Только что она была взрослой девушкой, играла этюд и вдруг превратилась в маленькую девочку, которая боится и от страха теребит кончики своих локонов. В тот день, когда господин Аньель появился в доме госпожи Лера, у Элизабет возникло предчувствие, что жизнь ее омрачится. Ох уж этот господин Аньель со своими лицемерными речами. Ей было непонятно, как он ухитрился повернуть ключ в одном и в другом замке настолько бесшумно, что она ничего не услышала. Но все размышления по этому поводу ни к чему, лучше подумать, как выбраться из библиотеки. И тут Элизабет подумала об окнах.

Занавески легко скользнули по круглой перекладине карниза, и девушка без труда подняла шпингалет. Оставались еще ставни, но и их оказалось нетрудно открыть, однако, как только Элизабет высунула голову наружу, на нее обрушился целый каскад воды, так как ливень удвоил свою ярость. Она отступила, закрыла окно, но хлынувший на ее голову с неба холодный душ немного успокоил ее. Да, выбраться отсюда можно хоть сейчас, но куда она пойдет одна и без денег? Три-четыре года назад Элизабет не стала бы задавать себе подобных вопросов, но теперь это соображение заставило ее сесть к огню, от которого остались лишь раскаленные угли, и посушить волосы, а заодно и подумать, может, придет в голову что-нибудь поумней. Ведь на следующий день наверняка представится случай выбраться из этого дома, не станут же держать ее здесь, как в тюрьме. В этом возрасте она уже утратила детскую храбрость, зато приобрела рассудительность, о чем и подумала с гордостью, правда, беспристрастный наблюдатель, возможно, посчитал бы, что одно в полной мере не возмещает другого.

Через некоторое время угли в камине потемнели, и раздалось мяуканье, напомнившее о существовании кота. Элизабет увидела, как это загадочное животное отчаянно прыгает по стульям и столикам, словно разминая ноги и стряхивая сонное оцепенение; с удивительной грацией кот прыгнул с каминной консоли на шкаф, снова жалобно завопил, бросился вниз, во тьму, и мягко опустился на подушку, лежавшую на одном из кресел. Такое необычное метание вдруг прекратилось на две-три секунды, которые были посвящены поспешному умыванью: розовым языком кот старательно вылизал тощую грудь, затем смоченной в слюне лапой потер за ухом, наконец сладострастно растянулся на ковре, явив взгляду Элизабет великолепную белую в рыжих пятнах спину, после чего подошел к одной из дверей и уставился загадочным взглядом в какую-то невидимую точку в полутьме.

Немного погодя кот отскочил от двери и жалобно замяукал. Послышались чьи-то шаркающие шаги, словно кто-то шел в домашних туфлях слишком большого размера. Элизабет сразу же встала. Чья-то рука начала крутить ручку двери в том и другом направлении, точь-в-точь как это делала она сама всего-навсего четверть часа тому назад. После короткой паузы, вызванной, очевидно, удивлением особы, стоявшей за дверью, ручка снова задергалась, и с ней было проделано все, что можно сделать с подобным предметом: ее дергали вперед, назад, вправо и влево с такой яростью, которая явно свидетельствовала о желании не только взломать замок, но и разнести в щепы дверь. Онемев от испуга, девушка смотрела, как под действием неведомой демонической силы ожила круглая, напоминающая бычий глаз фарфоровая ручка, и не двигалась с места, а кот в это время вопил и крутился на месте, выгибая спину. На каждый вопль из-за двери отвечал женский голос, успокаивавший возбужденное животное:

– Принцесса, принцессочка моя…

Это сочетание голосов, пронзительного и глухого, действовало Элизабет на нервы, ей хотелось схватиться за ручку обеими руками, рвануть как следует и крикнуть, чтобы голос за дверью умолк, но на такое она не осмелилась. Эта перекличка между котом и незнакомкой в больших шлепанцах продолжалась еще минуту или две, потом их страстный диалог закончился так же внезапно, как начался. Шаги удалились, а кот убрался под кресло.

Теперь не оставалось ничего другого, как ждать, и девушка приняла именно такое решение, потому что силы ее были на исходе. Погрузившись в кресло, обтянутое фиолетовым шелком, она полным ненависти взглядом посмотрела на раскрытый зонтик, сожалея, что он не покорежился от жара. Как-то незаметно для себя закрыла глаза и уснула.

Когда Элизабет проснулась, она увидела господина Аньеля, который стоял перед ней и трогал ее за плечо. С крайне смущенным видом он негромко бормотал какие-то слова, смысл которых она поначалу не могла уловить и потому посмотрела на него удивленным взглядом; но, когда сонная пелена спала с ее глаз и окружающий мир принял свои обычные очертания, девушка уже спокойнее стала смотреть на склонившуюся над ее креслом фигуру, одетую в черное, точно похоронный агент. Резким сердитым движением сбросила с плеча руку господина Аньеля.

– Зачем меня заперли? – спросила она.

– Сейчас объясню, – заторопился господин Аньель. – По чистой рассеянности с моей стороны. Дело в том, что мы, как правило, запираем эту дверь на ключ, чтобы она не хлопала – язычок замка испорчен и совсем ее не держит.

– А ту, другую? – указала Элизабет на маленькую дверь, выходившую в прихожую.

– И эту по той же причине. У нее также язычок не работает, я забыл сказать вам об этом…

Она встала.

– Только что кто-то подходил к двери. Какая-то женщина. И она, конечно, не смогла войти, но долго трясла дверную ручку…

Разведя руки в стороны, он посмотрел ей в глаза.

– Да? – спросил он.

– Вот именно. Кто это был?

– Я не знаю.

Господин Аньель наклонился, поднял зонтик и начал его сворачивать, стараясь не делать лишних складок, из-за чего эта операция затянулась. Элизабет наблюдала за ним недобрым взглядом. Через некоторое время спросила:

– Это была та самая женщина, которая вышла из библиотеки, как только мы вошли?

Он поднял голову, без сомнения удивленный тоном, каким был задан этот вопрос, ибо замер, держа зонтик в руках, и слегка приоткрыл рот.

– Женщина, которая вышла… – повторил он наконец. – Не знаю.

Под пристальным взглядом молодой девушки он смущенно отвернулся и с ужасающей медлительностью продолжал складывать зонтик. Элизабет не без труда сдержалась и не сказала ему, что он лжет. Свет лампы под красным абажуром отбрасывал на стену смешную тень: покатый лоб, сходящий на нет подбородок и редкая курчавая козлиная бородка – весь его облик выражал слабость и безволие.

– В Фонфруаде, – сказал он, – мы редко спрашиваем друг о друге. Через полчаса пойдем обедать. На вашем месте я бы не стал говорить за столом о той особе, которая хотела войти сюда.

Элизабет зашла в темный угол, где он не мог ее видеть, и раздраженно пожала плечами.

– Почему? – нехотя спросила она наконец, ибо догадывалась, что ее собеседник ждал этого вопроса.

Господин Аньель бросил взгляд в темный угол, где укрылась девушка, но разглядеть ее не смог.

– Это может не понравиться господину Эдму, – сказал он наконец вполголоса.

– Господин Эдму! – повторила она, ее уже раздражало это имя.

Элизабет показалось, что она увидела какой-то блеск в глазах господина Аньеля, но тот сразу же опустил голову и сосредоточил все свое внимание на резинке с пуговицей на конце, на которую застегивался зонтик. Еще раз пригладил складки ладонью и сунул зонтик под мышку.

– Даже по тому, как человек складывает зонтик, можно судить о его склонности к порядку, – назидательно произнес он.

– Неплохо было бы высечь эту сентенцию на фасаде Фонфруада, – сказала Элизабет.

– Нет, – обиженно возразил он. – Она важна не для всех.

III

В тот вечер за обеденным столом оказалось всего три персоны. Правда, Элизабет насчитала восемь приборов, но вопросов задавать не стала, так как решила отныне и впредь все свои наблюдения оставлять при себе. Господин Аньель, сидевший рядом с девушкой, с аппетитом хлебал суп, в котором плавали крупные куски хлеба, и Элизабет невольно наблюдала за ним; он держал ложку так далеко ото рта, что едва до нее дотягивался, – как видно, боялся посадить пятно на одежду. Для этой же цели салфетка была обмотана вокруг шеи. Девушке он казался смешным, особенно когда выставлял подбородок над узлом салфетки и становился похож на собаку, которой скомандовали: «Возьми тихо!»

Время от времени Элизабет отводила взгляд от своего соседа по столу с его смешными манерами и поглядывала на сидевшую напротив них пожилую женщину. И каждый раз замечала, что и сама оказалась предметом внимательного изучения, отчего ей стало не по себе. И мало-помалу смущение ее уступило место злости – она подняла голову и вперила дерзкий взгляд в свою визави. Увидела крупное лицо старой женщины, изборожденное такими глубокими морщинами, что они казались швами. Старость наложила свою печать на грубые черты ее лица, казавшиеся скорей мужскими, чем женскими. Несомненно, понадобились долгие годы, наполненные повседневной борьбой и событиями, которые вызывали дурное настроение, для того чтобы образовались две параллельные складки, приближавшиеся к бровям и, словно шрам от ножа, пересекавшие прямые борозды, проходившие по щекам. От болезней цвет лица стал желтым, почти коричневым, но линия рта оставалась прямой, и фиолетовые веки не обвисли, точно какая-то упрямая сила удерживала на месте уже отмирающую, дряблую плоть.

Старуха была одета в черное на крестьянский манер, держала скрещенные руки на столе перед пустой тарелкой и смотрела на Элизабет неподвижным взглядом, пронизывающим и жестоким, как у какой-нибудь хищной ночной птицы. Сначала девушка не смогла выдержать этот взгляд и стала смотреть немного выше, на низкий и узкий лоб старухи, на который спадали мелко завитые фальшивые локоны, но потом устыдилась своего малодушия. Убедила себя в том, что темно-карие зрачки старухиных глаз вовсе не пугают ее. И попробовала смотреть на сотрапезницу в упор, не мигая, но почувствовала, что краснеет. Однако решимости не утратила и, набравшись храбрости, постаралась придать своему лицу как можно более нахальное выражение. В следующую минуту девушке показалось, будто все предметы вокруг старухи исчезают, тая, как туман, и от этого у нее самой слегка закружилась голова. И тут она вдруг услышала глухой, но достаточно сильный голос, который с расстановкой произнес:

– Если у меня челка на боку, или вам не нравится мой нос, или же вы считаете старомодным вырез моего платья, то так и скажите, милая девочка. Я постараюсь все это исправить.

Господин Аньель чуточку подтолкнул Элизабет локтем.

– Мадам не любит, когда ее разглядывают, – пробормотал он.

– Но она-то меня разглядывает, – в том же тоне ответила девушка.

– Она-то меня разглядывает, – повторила старуха, – это еще не так уж сильно сказано. Кто нахален, должен оставаться таким до конца. Вы же дошли только до половины, да и то довольно робко. Это единственное, в чем я вас упрекаю, моя девочка. А что касается меня, то я вольна разглядывать, кого мне заблагорассудится. Я на пятьдесят лет старше вас. И буду вас разглядывать до конца обеда и всякий раз, как мы окажемся вместе за столом. Мсье Аньель, скажите этой девочке, кто я такая.

Господин Аньель вытер рот и сложил руки перед грудью.

– Перед вами мать господина Эдма, – тихо сказал он.

Мать господина Эдма приосанилась и приняла мрачно-достойный вид.

– Мой сын научит вас уважать меня, – сказала она, опуская веки, как будто увидела все, что хотела видеть. – Он преподаст вам урок, который усваивают быстро и никогда не забывают. Мой сын способен убедить кого угодно в чем бы то ни было.

Тут она кивнула господину Аньелю, тот встал и начал собирать пустые тарелки, чтобы снести их в буфетную. Оставшись наедине с матерью господина Эдма, Элизабет обвела взглядом потолок и стены. Высокая и мрачная столовая освещалась одной электрической лампой, висевшей на голом шнуре; всякий раз как открывалась дверь буфетной, сквозняк качал лампу, и она бросала движущиеся светлые полосы на лица старухи и девушки, но Элизабет и при этом освещении оставалась такой же хорошенькой, как при свете солнца, тогда как на лице госпожи Эдм появлялись словно бы гримасы боли, хоть черты ее лица и оставались неподвижными. Наступило долгое молчание. Господин Аньель брякал тарелками в буфете. С тяжелым сердцем глядела Элизабет на красные лилии, украшавшие обои, и спрашивала себя, сколько человек до нее смотрели на них с такой же тоской. Три огромные картины в черных с золотыми прожилками рамках делали столовую еще более унылой. Здесь было холодно. В камине, размерами и формой напоминавшем фамильный склеп, стоял выключенный маленький подогреватель. Длинный узкий стол, лишь до половины покрытый скатертью, исчезал в темноте всякий раз, как качалась лампа.

Старуха снова заговорила:

– Вы хорошо пообедали?

– Пообедала? – переспросила Элизабет.

– Да, – ответила мать господина Эдма. – Хорошо ли вы пообедали? И хорошо ли вы понимаете по-французски?

– Я съела суп, – сухо сказала Элизабет.

– Ну вот, значит, вы пообедали, – таким же тоном заключила мать господина Эдма.

В этот миг открылась дверь и вернулся господин Аньель, неся на подносе два графина и три стакана; все это он тотчас выставил на стол. Почтительно налил немного воды в стакан старой женщины и сел, как будто обед продолжался. Мать господина Эдма опустила в свой стакан какую-то таблетку и зло смотрела на нее, пока она не растворилась полностью, потом решительным движением опрокинула содержимое стакана в глотку. Покривив губы, два раза вздрогнула и бросила яростный взгляд на господина Аньеля и Элизабет.

– Ну, что вы на меня смотрите? – спросила она. – Пейте же!

Господин Аньель обернулся к своей соседке и тихо спросил:

– Вы пьете сырую воду или кипяченую?

– Ни ту, ни другую, – сердито буркнула Элизабет.

Ее ответ заставил старуху улыбнуться, иного она и не ожидала. Облокотившись на стол, она наклонилась в сторону господина Аньеля и завела с ним разговор, нить которого девушка почти сразу потеряла: речь шла о каком-то запутанном деле, в котором были замешаны трое незнакомых ей людей.

– Воспротивиться этому могу только я, – то и дело повторяла мать господина Эдма. И под конец бесцеремонно добавила: – А вы, Аньель, не в счет.

Тот безропотно согласился.

– Там, наверху… – сказала старуха немного погодя и кивнула на потолок. – Но вы понимаете, что я хочу сказать.

И она состроила гримасу, которая сказала господину Аньелю больше, чем длинная речь.

– Впрочем, – присовокупила она, хлопнув ладонью по столу, – то, что нельзя построить, Аньель, надо ломать.

Господин Аньель был такого же мнения.

– То, что нельзя построить… – повторила, подмигнув, госпожа Эдм. – Вот и прекрасно!

И снова хлопнула ладонью по столу. Наступила тишина. Господин Аньель поднял голову и принялся разглядывать свой стакан с водой. Элизабет зевнула.

– Вечно одно и то же! – вскричала старуха, вдруг разозлившись не на шутку. – Она должна была уехать через неделю, а ведь торчит здесь с июля месяца. Да она толком и слова не может сказать! Как заведет свою тарабарщину…

Эта фраза секунды две висела в воздухе, затем ее завершили несколько слов, сказанных тихо, но энергично:

– …так бы и шлепнула ее прикладом ружья пониже поясницы!

Элизабет, глаза которой закрывались сами собой, невольно вздрогнула, заслышав эти слова, и посмотрела сначала на старуху, потом – на господина Аньеля. Последний тотчас забормотал что-то невнятное, тщетно пытаясь придать разговору более непринужденный характер.

– Да, это верно, – сказал он наконец, – вы совершенно правы: это тарабарщина. Мадемуазель Эва изъясняется на нашем языке… не совсем правильно.

Он отпил глоток воды, и щеки его под коротко остриженной бородкой порозовели.

– Аньель, – сказала госпожа Эдм чуточку помягче, – сегодня вы глупей, чем обычно. Что с вами? Проводите-ка девочку в ее комнату, пока она не заснула на стуле, а потом возвращайтесь сюда, и мы поговорим. Пока что дайте мне книгу приходов и расходов.

Господин Аньель вытащил из кармана небольшую книжечку в дерматиновом переплете и протянул ее старухе.

– Ну, ступайте, – сказала та. – Постойте. Напомните мне, как зовут эту малышку.

– Элизабет.

– Это слишком длинно. Не годится. Элизабет, – продолжала она, обращаясь к девушке, которая уже встала из-за стола, – я буду звать вас Лизой. И нечего так на меня смотреть. Я предчувствую, я просто уверена, что мы безумно полюбим друг друга, – процедила она сквозь зубы.

Девушка быстро пошла к двери.

IV

Господин Аньель догнал ее на лестнице.

– Надеюсь, вы извините моего кузена Бернара за то, что он не вышел поприветствовать вас, – пробормотал он, склоняясь к девушке. – Он не совсем здоров, небольшое недомогание…

– Да, конечно, – сказала Элизабет, зевая. – А что же остальные?

– Остальные, дитя мое?

– Ну да. Где же ваша кузина… Бертранда?

– Моя кузина Бертранда? Да вы ее только что видели. Это мать господина Эдма. Сводная сестра моего деда, видите ли, вышла замуж за сына госпожи Бодишон, урожденной Бутгурд. А Бутгурды связаны с родом господина Эдма в результате женитьбы сира Бутгурда (это было давным-давно), который чеканил монету в своих владениях недалеко отсюда, на некоей иностранке, имени которой я вам не назову, так как по известным причинам (о них расскажу как-нибудь в другой раз) мы, обитатели Фонфруада, предпочитаем не говорить о ней, особенно в присутствии госпожи Эдм, чтобы не гневить ее понапрасну. Вы слышали, как я за обедом упомянул мадемуазель Эву? Так вот она происходит по прямой линии от этой самой иностранки, она и сама иностранка. Что до матери господина Эдма, то я с полным основанием считаю ее своей кузиной, но при ней лучше не упоминать об этом родстве.

– Потому что ее это, конечно, раздражает?

– Она не признает родства по боковой ветви, – печально ответил господин Аньель. Но на моей стороне и гражданское, и церковное право. Права у меня не ахти какие, – продолжал он, немного оживляясь. – Но если бы мне очень захотелось, я мог бы называть ее кузиной Бернардой, а ее сына…

– Кузеном Эдмом.

Он испуганно прикрыл рот ладонью.

– Я не то хотел сказать, – пояснил он, понизив голос. – Я никогда бы не осмелился, дитя мое, назвать господина Эдма кузеном. Я только хотел сказать, что господин Эдм, несомненно, согласился бы со мной на этот счет, если бы об этом пошла речь. Его доброта не знает границ! Скоро я покажу вам дверь его комнаты, а вы постараетесь не шуметь, хорошо?

Тут он запыхался и поднес руку к сердцу. На площадке третьего этажа они остановились. Склонившись над перилами, Элизабет глянула в темную пропасть. Висевшая в прихожей лампа слабо освещала широкий черный колодец, образованный винтовой лестницей, которая извивалась, точно выползающая из бездны змея. И вдруг Элизабет невольно ухватила господина Аньеля за руку – ее охватило волнение, которое она и не пыталась скрыть. На фоне белых стен, источавших слабый свет, словно снег глубокой ночью, она увидела неподвижные фигуры огромных птиц, стоявших рядом на подставках, так что они касались друг друга распростертыми крыльями.

– Моя комната рядом с вашей? – тихонько спросила девушка.

Он отрицательно покачал головой и, пройдя вперед, бесшумно завернул в длинный коридор; Элизабет заметила, что он по-прежнему в калошах. Когда они проходили мимо электрической лампы, привинченной к потолку, господин Аньель поднял руку и прикоснулся к ней.

– Это ваш источник света, – прошептал он.

Элизабет ничего не поняла, но вопросов задавать не стала. Вот уже несколько минут она боролась с подступавшим к ней со всех сторон страхом и искала ответа на вопрос, как бы ей подольше удержать при себе господина Аньеля. Здесь он казался ей великаном. Его седеющая голова тонула в полумраке, девушка видела только долговязую фигуру в траурных одеждах; господин Аньель держался прямо, не наклоняясь ни вправо, ни влево, шел неслышным размеренным шагом. Всякий раз как они проходили мимо какой-нибудь двери, Элизабет ожидала, что он остановится, но в то же время, по необъяснимому противоречию, желала, чтобы он шел дальше, была готова шагать за ним по коридору всю ночь. Вдруг он обернулся к ней, переломился пополам и, приложив к губам палец, бородой пощекотал ее ухо.

– Сейчас мы пройдем мимо двери господина Эдма, – прошептал он так тихо, что девушка едва расслышала его слова.

И действительно, продолжая путь, они прошли мимо двери, не представлявшей собой ничего особенного, только перед ней, загораживая проход, стояли огромные ботинки из тех, что застегиваются на пуговицы. Немного дальше коридор делал поворот и почти сразу упирался в другую дверь, перед которой провожатый Элизабет остановился.

– В ту минуту, когда я должен пожелать вам доброй ночи… – начал он вполголоса.

Девушка поняла, что сейчас господин Аньель будет держать речь, и прислонилась к стене.

– …ибо мы пришли и вы стоите у порога вашей комнаты, так вот, прежде чем пожелать вам доброй ночи, я хотел бы просить вас о милости, дитя мое, и даже не об одной.

Элизабет подумала, что этот человек, обезглавленная темнотой фигура, хочет ее обнять, и она из боязни остаться одной, конечно, согласилась бы на это, однако желания господина Аньеля оказались куда более скромными.

– Я хотел бы, – продолжал он, – чтобы вы позволили мне называть вас Элизабет, когда мы будем наедине. А в присутствии матери господина Эдма я буду называть вас… да никак не буду называть.

– Согласна.

– Позвольте пожать вашу руку… Элизабет.

– Вы уходите, мсье Аньель? А я хотела еще кое о чем вас спросить.

В смятении Элизабет ухватилась за лацкан пиджака господина Аньеля и лихорадочно пыталась придумать, чем бы заинтересовать его, чтобы он не торопился к ожидавшей его в столовой матери господина Эдма. Посмотрела на его длинные волосатые руки, вылезавшие из-под накрахмаленных манжет и висевшие неподвижно, затем перевела взгляд на сверкающие калоши.

– Ах да, вот что, – сказала она. – Почему вы и здесь ходите в калошах?

Волосатые руки соединились перед грудью.

– Чтобы не шуметь и не беспокоить господина Эдма, – протянул он.

– Всегда?

– Да, Элизабет.

Наступило молчание, как будто только что произнесенное имя сразу создало известную натянутость в отношениях между Элизабет и господином Аньелем. В том месте, где они теперь находились, коридор освещался единственной лампочкой, под которой они только что прошли, и в полутьме можно было видеть лишь кирпичный пол да грязно-белую стену, снизу закрашенную до середины коричневой краской. В узком проходе они почти касались друг друга. Девушка увидела на стене темные полосы от спичек, которыми чиркали, чтобы зажечь свет, и тут ей вдруг пришла в голову мысль, а не сумасшедший ли этот самый господин Аньель, и она решительно взялась за ручку двери.

– Спокойной ночи, – пробормотала она.

Господин Аньель сначала ничего не сказал, потом пробормотал какую-то фразу, которую Элизабет не пожелала дослушать – она открыла дверь и скрылась в своей комнате. Прижавшись ухом к дверной щели, она прислушалась, немного стыдясь того, что не пожала руку господину Аньелю, как он того просил. Тот пробормотал еще что-то, но приглушенные усами слова не проникали сквозь дверь. Элизабет поняла только, что он говорил о свете.

– Да, – сказала она наугад.

– …держать дверь запертой, – повторил господин Аньель.

Элизабет не ответила. Подождав несколько минут и не слыша более ни звука, она с бесконечными предосторожностями приоткрыла дверь и выглянула в коридор. Никого. При слабом свете, проникавшем в этот закуток, она смогла разглядеть в глубине своей комнаты белое пятно – подушку и отворот простыни на кровати, – черный прямоугольник окна с задернутыми занавесками и зеркало, в котором отражалось нечто похожее на человеческую голову. С первого взгляда поняла, что у нее не хватит храбрости добраться до кровати и даже перешагнуть порог, чтобы поискать лампу или спички. Постояв некоторое время неподвижно, она шагнула обратно в коридор, быстро прошла мимо огромных ботинок с пуговицами, стоявших на страже у дверей господина Эдма, и на цыпочках побежала дальше, но, когда увидела на лестничной площадке птиц, распростерших крылья вдоль стены, остановилась, решимости у нее поубавилось. Оставаться здесь было невозможно. Тем более спуститься вниз. Тогда неизбежно предстояло самое ужасное – вернуться в свою комнату в закутке за поворотом полутемного коридора.

Все-таки она рискнула шагнуть на лестницу и спустилась на одну ступеньку. Ступенька скрипнула под тяжестью ее тела, и этот звук отдался в ее ушах, как удар хлыста. Сердце Элизабет бешено заколотилось, она прислонилась к стене и немного постояла. Посмотрела на недвижных птиц, и ей показалось, что они готовы устремиться в пролет лестницы. Их было семь, и она представила себе, как они кругами ринутся вниз, услышала их крики, глухой шум широких крыльев. Сокол с плоской спиной и длинной шеей пристально смотрел на нее стеклянным глазом. Над дверью великолепный ворон раздувал зоб, от него падала на потолок тень, напоминавшая сказочное чудовище. Рядом с ним стояла птица, которую Элизабет не смогла опознать: с плоской, как у пресмыкающегося, головой, косо распростершая крылья, словно два веера с глазками на перьях, а перед чудищем с коричневой спиной и белым брюшком, толстым и округлым, как у банкира, она испытала неодолимый страх, тем более что эта птица смотрела на нее спокойным и жестоким взглядом, точно великий герцог. Девушке показалось, что она уже встречала этот взгляд, но не могла вспомнить где, однако через несколько минут мысленно приодела мать господина Эдма в рыжие перья и тогда увидела в кошмарной птичьей голове ее черты. Несмотря на волнение, Элизабет улыбнулась этому созданному ею самой образу, а свое поведение посчитала смешным. Девушка побоялась, что кто-нибудь застанет ее здесь и ей придется объяснять, зачем она тут торчит, и, набравшись храбрости, пошла обратно по коридору, который вел к ее комнате. Усилием воли заставила себя Элизабет не видеть в темноте ничего, кроме темноты, и успешно справлялась с этой задачей, пока не дошла до двери господина Эдма, но тут остановилась, как пораженная громом: огромных ботинок с пуговицами перед ней не было! Это обстоятельство, в общем-то пустяковое, на которое при свете дня она не обратила бы внимания, в этот ночной час, в этом мрачном коридоре, приобретало странный и непонятный смысл. Если ботинки забрал какой-нибудь слуга, почему она его не видела и даже не слышала шума его шагов? Значит, их унесли внутрь комнаты. Но тогда зачем было выставлять их за порог? И опять же: как это здесь ухитряются открывать и закрывать двери настолько бесшумно, что даже она, с ее тонким слухом, ничего не слышит?