Текст книги "Полночь"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Если хочешь узнать об этом, не спи, когда другие не спят. Ну, хватит, ты задурила мне голову. Давай сюда мои деньги.

Элизабет протянула ему двухфранковую монету, которую он тотчас спрятал в карман.

– А скажи-ка мне еще вот что, – продолжала она. – Ты когда-нибудь слыхал, чтобы здесь говорили обо мне? Знаешь, зачем господин Эдм позвал меня сюда?

Марсель пристально посмотрел на девушку хитрыми злыми глазками, потом соскочил с кровати.

– Конечно, знаю, – сказал он, беря в руку свечу. – Но это не твое дело.

И прежде чем Элизабет могла его удержать, мальчик открыл дверь и выскочил в коридор.

Элизабет бежала за ним до площадки четвертого этажа и прибежала туда как раз вовремя, чтобы увидеть, как Марсель с обезьяньей ловкостью съехал на перилах до следующей площадки. Немного погодя он открыл входную дверь и выбежал в сад.

Элизабет присела на ступеньку и, подперев голову руками, принялась размышлять над тем, что узнала, однако сердце ее билось слишком сильно, и все ее попытки собраться с мыслями ни к чему не привели. Стоило скрипнуть какой-нибудь половице, как бедная девушка вздрагивала. Но мало-помалу царившая в доме тишина успокоила ее. Лишь ветер шевелил иголки елей, наполняя ночь тихим и приятным шелестом, который напоминал журчанье омывающих берег речных струй. Время от времени темноту прорезал зябкий крик совы или жалобный писк ее жертвы – птички, ласки или мыши, – напоминая о том, что в черных кронах старых елей ночная хищница не дремлет.

В одной из комнат первого этажа пробили часы, и девушка восприняла мерные удары как своего рода предупреждение. Если она хочет покинуть усадьбу, нельзя терять ни минуты. «А может, уже и поздно», – сказала она себе, но с места не тронулась. Мысль о том, что ее собираются держать здесь как пленницу, теперь уже не волновала Элизабет, страх ее прошел, как проходит лихорадка у больного. Несомненно, разум мог бы указать ей на нелепость ее поведения. Устами господина Бернара судьба серьезно предостерегла ее, а она упрямилась; та же судьба послала ей маленького Марселя, который, сам того не понимая, повторил эти добрые советы и рассказал о Фонфруаде достаточно, для того чтобы разумный человек сделал из этого выводы для себя. Но и этих дополнительных сведений оказалось мало: Элизабет все еще спорила сама с собой. Может, она ждала, что прилетит ангел и уведет ее за руку?

Наконец, уступив здравому смыслу, девушка встала и спустилась по лестнице, но шла она неохотно, ибо ей казалось, что ее гонят из театра, когда занавес вот-вот поднимется и начнется необыкновенный спектакль. На площадке третьего этажа Элизабет остановилась на мгновение и огляделась. На деревянном сундуке стоял тускло светивший фонарь, который позволил, однако, разглядеть в углу неподвижную фигуру какого-то животного. Элизабет отпрянула, но тут же улыбнулась, так как узнала набитое соломой чучело волка, свесившего из оскаленной клыкастой пасти красный фланелевый язык. Неподалеку изъеденный молью барсук грозно выгибал жирную спину на маленьком колченогом кресле, наклонившемся под тяжестью чучела.

Заметив лежавшие рядом с фонарем три спички, девушка взяла их и спустилась этажом ниже, где было совсем уже темно. Ветер в саду затих, не слышно было ни звука. Такая полная тишина неприятно подействовала на Элизабет: как она ни напрягала слух, не слышала ничего, кроме собственного дыхания. Каким утешением явился бы для нее в эту минуту хотя бы далекий лай собаки где-нибудь в деревне! Держа руку на перилах, девушка спрашивала себя, не зажечь ли спичку, но решила приберечь все три.

Когда лестница кончилась, Элизабет ощупью направилась вдоль стены к двери столовой и приникла к ней ухом. Сначала подумала, что в комнате никого нет, потому что здесь, как и во всем доме, стояла гробовая тишина, придававшая дому какую-то неопределенную таинственность; она посмотрела в замочную скважину, ничего не увидела и решила, что Эва и господин Аньель, должно быть, разошлись по своим комнатам, воспользовавшись лестницей, о которой ей ничего не известно, но в этот миг отчетливо услышала из-за двери чье-то с трудом сдерживаемое дыхание. Значит, с той стороны тоже кто-то подслушивал, и в замочную скважину она ничего не увидела, несомненно, потому, что чей-то не менее любопытный глаз смотрел в нее изнутри. От стыда кровь прихлынула к щекам Элизабет.

Быстрым шагом она прошла через прихожую к входной двери.

Несколько секунд спустя она стояла в саду, смущенная гораздо больше, чем любая беглянка в подобном положении, ибо, вместо того чтобы бежать, она остановилась в нескольких метрах от дома и уставилась на него неподвижным взглядом своих больших черных глаз, словно старые, изъеденные непогодой камни излучали неведомую силу, которая удерживала ее в плену. В окнах не было видно ни огонька. Когда Элизабет привыкла к темноте, она различила на белесой стене балкон, усыпанный черными листьями, словно укрытый тяжелой шалью, бахрому которой шевелил ветерок, и она шелестела невнятным шепотом, так что слов было не разобрать.

«Я должна бежать отсюда, – несколько раз сказала себе Элизабет, не двигаясь с места. – Дойду до деревни, там спрошу, где у них мэрия…»

И вернулась в дом.

IX

В прихожей Элизабет спросила себя, что же ей теперь делать. Самым разумным было бы вернуться в свою комнату и запереть за собой дверь, но это скучно, и она предпочла скуке риск. Гораздо больше привлекала ее перспектива снова повстречаться с господином Бернаром и попросить его совета, но и тут она лукавила сама с собой, потому что в глубине души хотела исследовать этот дом и узнать, а что же здесь все-таки происходит по ночам; пожалуй, ее даже пугала мысль встретиться с господином Бернаром, ведь он мог преспокойно взять ее за руку, проводить на вокзал и отправить обратно к госпоже Лера.

В этой части дома было особенно темно, и Элизабет пожалела, что у нее нет такой свечи, как у Марселя. Три спички оставались на крайний случай, она решила использовать их в последнюю очередь, с тем и начала обследовать дом.

Прежде всего Элизабет вспомнила, что напротив двери в столовую в прихожей есть другая дверь. Идя вдоль стены, она достигла этой двери и без труда открыла ее. С некоторым волнением ступила в темноту. Протянув руку, нащупала стол из грубых, шершавых досок и чуть не опрокинула стоявшие на нем чашки. Потом ударилась ногой о стул, ножки которого заскрипели на кафельном полу. Остановилась, прислушалась и с еще большими предосторожностями продолжала путь. Решила, что не стоит терять время, исследуя кухню. Прошла в смежную комнату, откуда шел какой-то пресный дух, и сразу же лица ее коснулось висевшее на проволоке влажное белье. Когда испуг прошел, Элизабет пошла дальше меж призрачно белевших больших простынь и скромных фланелевых рубашек, ласково гладивших ее по щекам мокрыми рукавами.

От прачечной коридор вел в какие-то помещения, о которых Элизабет не имела ни малейшего представления, и потому она замедлила шаг. Справа и слева путь загораживали какие-то планки со вбитыми в них гвоздями, на них висели кухонные полотенца и передники, задевавшие по лицу. Метелки из больших перьев щекотали руки Элизабет, когда она проходила мимо них, а швабра подставила ей подножку, и тогда девушка подумала, а стоит ли исследовать первый этаж, но тут наткнулась на дверь, которая поначалу коварно подалась, потом застряла, так как была на цепочке. Немного поколебавшись, Элизабет сняла цепочку и вошла в проем, меж тем как дверь стала свободно качаться на петлях, издавая легкое поскрипывание. На девушку вдруг пахнуло холодом. Пощупав впереди себя ногой, она не нашла опоры и поспешно отступила. Подумала, что за дверью, должно быть, начинается лестница, ведущая в погреб. Но оказалось, что это не так. Когда Элизабет опустилась на колени и пошарила за порогом рукой, никакой ступеньки там не нашла. И ей вспомнился рассказ Марселя о том, как провалился пол, она поняла, что находится на пороге комнаты, которую до этого события занимала иностранка. И в душе Элизабет стали бороться два желания: одно – сохранить спички, другое – увидеть место такого необыкновенного происшествия; что ж, как видно, придется загубить одну из драгоценных спичек, чтобы осмотреть провал, это глупо, конечно, но любопытство, как всегда, возобладало над разумом, и Элизабет с какой-то злой радостью чиркнула спичкой о подметку своей туфли.

Ей пришлось подождать, пока не завоняет как следует серой и маленькое голубое пламя не станет оранжевым, зато в конце концов она была вознаграждена необычайным зрелищем. К своему великому изумлению, Элизабет увидела, что вся мебель действительно осталась там, куда ее поверг печальный случай. Все предметы лежали огромной кучей в виде пирамиды, черная и зловещая громада которой отражалась в довольно глубоких лужах загнившей воды. Фундамент странного нагромождения образовывали несколько небольших стульев, ночной столик и комод, наполовину увязнувшие в грязи под тяжестью кровати и шкафа, которые стояли друг против друга почти вертикально и словно размышляли в темноте и холоде о постигшей их тяжкой катастрофе. По совершенно необъяснимому пренебрежению ни матрас, ни одеяла, ни предметы одежды не были выужены из этой ямы, откуда поднималось ужасающее зловоние. Из приоткрытой дверцы шкафа торчало платье с блестками, а зеркало с трещиной наискосок, точно разбитое молнией, посылало девушке ее двойное отражение, и в каждой из половинок она видела себя с горящей спичкой в руке.

Подняв глаза, Элизабет успела разглядеть красную шелковую перину, зацепившуюся за планку паркета, а чуть повыше – обтянутые бледно-розовой тканью стены, на которых все еще висели фотографии, небольшие зеркала и всякие безделушки, приколотые булавками и выглядевшие так, будто в комнате ничего и не случилось.

Девушке очень хотелось все увидеть, и она держала спичку, пока та не стала жечь пальцы, а потом еще некоторое время постояла в темноте, зачарованная только что увиденной картиной, в которой смешалось чудесное и отвратительное. Элизабет устояла против искушения зажечь вторую спичку и пошла обратно. Снова почувствовала ласкающее прикосновение метелочек из перьев, споткнулась о швабру, так как совсем забыла о ее существовании, ощутила на щеках и плечах влажные пустые рукава рубашек, принадлежавших, видимо, господину Аньелю.

Вернувшись в прихожую, Элизабет постояла и прислушалась, затем бесшумно поднялась на второй этаж. Растущее любопытство придавало ей смелости, и она вошла в один из двух отходивших в разные стороны от лестничной площадки коридоров и повернула ручку ближайшей двери. Здесь также было совершенно темно. Однако, судя по толстому ковру, на который она ступила, в этой комнате кто-то жил, и Элизабет уже полезла в карман за спичкой, но передумала, ее остановил очень простой расчет: у нее осталось всего две спички, а в доме не менее полутора десятков комнат. И она решила обходиться без света; а может быть, в этой комнате на камине лежат свечи? Подумав об этом, Элизабет двинулась вперед, щупая рукой стену.

И первым делом опрокинула маленький столик, заставленный всякой всячиной; при этом так испугалась, что мигом вернулась к двери, но никто не дал о себе знать, слышалось лишь бульканье: что-то выливалось на ковер то ли из графина, то ли из чернильницы. Немного приободрившись, девушка продолжила обход комнаты, по-прежнему на ощупь. Вскоре под ее рукой оказалась гладкая и холодная поверхность застекленного шкафа, она открыла дверцу, сунула руку внутрь, и пальцы ее наткнулись на что-то мягкое – чучело птицы, рядом еще одно, потом какое-то животное, судя по всему, волк. После этого Элизабет открыла и почти сразу же закрыла еще два шкафа, а всего в комнате их оказалось восемь или десять, они стояли вплотную друг к другу, загораживая окна и оставляя свободной только дверь, в них были выставлены всевозможные местные грызуны или хищники, дневные или ночные, в перьях или в меховых шубках. Элизабет подумала, не пожертвовать ли еще одной спичкой, чтобы осмотреть экспонаты, однако решила, что наверняка предоставится возможность посетить этот кабинет натуралиста днем, однако уступила здравому смыслу не без сожаления, потому что живо чувствовала красоту, пусть даже на короткое мгновение освещаемую слабым огоньком.

Следующая дверь открылась не так легко. Девушке пришлось даже упереться плечом в наличник и толкать изо всей силы, как вдруг какое-то ворчанье, исходившее как будто из-под нескольких перин, остановило ее, и ей пришлось потратить не меньше усилий на то, чтобы закрыть дверь, так что она успела услышать произнесенные крайне раздраженным тоном слова:

– Аньель, если вы разбудили меня так же рано, как позавчера, я вас выгоню вон, понятно? Выгоню вон!

Испуганная Элизабет выбежала из этого коридора и укрылась в другом, отходившем от лестничной площадки в противоположную сторону. Ей показалось, что она узнала голос, но не могла вспомнить, когда и при каких обстоятельствах она его слышала. Несколько минут постояла в темноте, потом прошла дальше по коридору и взялась за ручку еще какой-то двери. Но, памятуя о том, что открывать двери в этом доме – дело рискованное, она поколебалась, прежде чем войти – как знать, что ее там ожидает, – однако любопытство опять-таки оказалось сильней страха.

На этот раз Элизабет, к своему великому изумлению, оказалась в комнате, ярко освещенной большой лампой с резервуаром из розового фарфора, стоявшей на черной мраморной столешнице круглого столика на одной ножке. Большая кровать красного дерева, покрытая цветастым одеялом, зеленые полотняные занавески и истончившийся от долгого употребления ковер придавали комнате если не богатый, то, во всяком случае, приветливый и уютный вид. У камина стояло глубокое кресло, а перед решеткой, усыпанной холодным пеплом, лежала коричневая плюшевая напольная подушка.

Элизабет, ослепленная ярким светом, посмотрела в глубь комнаты, но тут услышала детский голосок и вздрогнула. За дверью, которую она оставила открытой вовнутрь, сидела на табурете женщина, левой рукой ласково гладила полные румяные щечки девочки шести-восьми лет, а правой опиралась на аккуратно сложенный зонтик. На ней было голубое саржевое платье, довольно элегантное, хотя и чуточку старомодное; за ленту черной соломенной шляпки был воткнут букетик бледных фиалок, шею и грудь украшало жабо с пожелтевшими кружевами, в руке женщина держала белую розу, которую рассматривала с мнимо внимательным видом, какой бывает у рассеянных людей, от цветка приятно пахло, но почему-то гелиотропом. Судя по грустно-красивому лицу, ей было чуть больше сорока, однако легкие морщинки ничуть не портили ее красоту. Она подняла на Элизабет серо-голубые глаза и улыбнулась ей, потом успокоила завозившуюся рядом с ней девочку.

– Мама, – спросила та, – кто эта дама?

Женщина знаком велела дочери молчать и сказала серьезным и мягким тоном, который гармонировал со всем ее обликом:

– Ты же прекрасно знаешь, что мы сегодня уезжаем.

Стоявший у ее ног саквояж крокодиловой кожи, казалось, подтверждал эти слова. Нетерпеливым движением девочка стащила с головы серую каракулевую шапочку, украшенную длинным прямым пером.

– Я устала, – сказала она, – и хочу спать.

– Поспишь в вагоне, радость моя.

Девочка облокотилась на колени матери, постучала в пол носком маленькой туфельки и, глядя на Элизабет скучающим и усталым взглядом, принялась покусывать спустившийся на лицо черный локон. Элизабет была слишком удивлена, чтобы вступать в разговор, и стояла неподвижно перед матерью и дочерью, которых ее присутствие как будто нисколько не смущало. Мать время от времени вздыхала и устремляла взгляд на бронзовые часы, которые стояли на камине и нарушали тишину мерным тиканьем.

– Какая сегодня погода? – спросила она вдруг.

Элизабет, к которой был обращен этот вопрос, почему-то оробела и помедлила с ответом.

– Небольшой ветер, – сказала она наконец.

– Дождь идет?

– Нет, мадам.

Незнакомка вроде бы обрадовалась, и легкая улыбка тронула ее губы, на миг придав молодое выражение усталому красивому лицу.

– Только и не хватало, чтобы из всех вечеров именно этот выдался ненастным мне назло, ведь я не один месяц ждала, когда часы укажут нужное время, а непогода могла бы задержать меня. Благодарю вас, мадемуазель, – добавила она погромче, – вы очень любезны.

– Мама, а кто эта дама? – снова спросила девочка.

Женщина снисходительно улыбнулась и, покачав головой, посмотрела на Элизабет.

– Моя девочка так любопытна, – прошептала она. – Вы просто не поверите.

– Я хочу спать, мама, – тянула свое несчастная девочка. – Почему мы не идем в постель?

– А часы, милочка, что ты с ними сделаешь? Ведь они могут пробить тот час, когда мама и Эмелина должны уезжать, а мы будем спать и ничего не услышим. Что тогда? Опоздаем на поезд и никуда не уедем.

– Но, мама, мне так хочется спать.

– Послушай. Ты знаешь хорошенькую маленькую девочку на часах? У нее большие крылья, как у бабочки, а в руке она держит лампу. Мама тебе ее часто показывала. Эта девочка наклонилась над чем-то, чего нам не видать. Мама обещала тебе как-нибудь потом рассказать, на что эта девочка смотрит, но она расскажет тебе об этом сейчас: хорошенькая девочка смотрит на стрелки часов, и она давно уже ждет, как и твоя мама, чтобы двадцать седьмого января нынешнего года маленькая стрелка остановилась на цифре одиннадцать, а большая – на цифре двенадцать. Тогда твоя мама возьмет саквояж, куда сложила все, что необходимо в дороге, и игрушки своей дочурки, потом встанет и вместе с Эмелиной покинет эту комнату навсегда, ты поняла? О, глядите-ка, она уснула!

Девочка действительно уснула, положив головку на изгиб руки, опиравшейся на колено матери. Та сначала отставила зонтик, осторожно подняла ребенка, взглядом попросила Элизабет помочь, взяла Эмелину за плечи и под коленки, как держат грудных детей, и принялась ее баюкать, напевая вполголоса песню «Северный мост» и поглядывая на часы, которые показывали всего-навсего половину девятого. Каждый раз, как она мерно покачивала головой, фиалки на ее шляпе вздрагивали. Иногда женщина отводила взгляд от стрелок, которые, как ей казалось, двигались слишком медленно; тогда лицо ее становилось рассеянным, а голос звучал так, словно она пела во сне, но она тут же спохватывалась и улыбалась Элизабет.

– Ох уж этот «Северный мост», – прошептала незнакомка в паузе между двумя тактами, – сколько раз я его пела моей девочке! Твой брат плывет на золоченой лодке… Вы не устали, мадемуазель? Надень свое белое платье…

– Я должна идти, – сказала Элизабет. – Я ищу… света. Нет ли у вас свечи?

– И расшитый золотом пояс… Нет, наверно. И северный ветер студеный…

– А спичек?

– Тоже нет. И северный ветер студеный вздымает крутую волну… Господин Аньель не дает мне спичек… Прошли они три шага… но я больше не увижу ни господина Аньеля, ни господина Бернара… ни того, ни другого, никогда.

После этих слов женщина умолкла, постояла в раздумье, затем улыбнулась и с какой-то сдержанной радостью закончила мрачную песню:

– …и утонули в пучине. Доброй ночи, мадемуазель.

X

Элизабет тихонько вышла из комнаты и аккуратно прикрыла за собой дверь. В коридоре спросила себя, почему же незнакомка раньше не уехала из усадьбы, которая, судя по всему, ей не по душе, и тут же пожалела, что не задала этой женщине еще несколько вопросов, однако надо сказать, что вежливая речь и любезность незнакомки вызывали у нее известную робость. Но тем не менее Элизабет чувствовала расположение к этой женщине, ей понравилось ее милое грустное лицо, особенно хороши были глаза, так часто озаряемые надеждой и какой-то детской радостью; и Элизабет дала себе слово еще раз навестить мать Эмелины до ее отъезда.

А пока что она пошла дальше по коридору и остановилась перед очередной дверью, как можно деликатней повернула ручку – вотще, дверь оказалась запертой на ключ. Девушка почувствовала досаду, потом ее охватило нетерпение, и наконец, набравшись храбрости, она постучала, по правде говоря, очень робко, даже готова была бежать, если ей скажут, что можно войти, но этого не произошло.

Следующая дверь также не подалась, а робкий стук Элизабет поглотила тишина. Тем не менее девушка еще несколько минут постояла в этой части коридора, будто надеялась, что неподатливые двери устыдятся и распахнутся перед ней сами по себе. Убедившись, что зря теряет время, Элизабет решила вернуться на лестничную площадку и подняться этажом выше.

Полминуты спустя она бродила по длинным коридорам, похожим на те, откуда она ушла, и снова несмело поворачивала ручки дверей, которые либо были заперты, либо вели в пустые комнаты. Исследовав на ощупь четыре или пять таких комнат, где она переворачивала стулья и обивала лодыжки о ножки столов, Элизабет устала и, зевнув, села в глубокое, обитое какой-то материей кресло. Это кресло было старинное: просторное и мягкое, с закругленными подлокотниками и удобно облегавшей тело спинкой, что располагало к лени и неге. Элизабет свернулась в нем, точно молодая кошечка, и провела рукой по сиденью от края до края; обнаружила, что кое-где обивка порвалась и из нее лезет волос, что многих пуговиц не хватает, а еще ей показалось, будто это кресло хранит тепло всех, кто в нем когда-либо сидел, в общем, хоть она и не могла разглядеть его в темноте, оно ей понравилось. Чем-то это кресло напоминало Элизабет господина Лера – такое же огромное и доброе, снисходительное к лени, от него исходила такая же доброта, какую она сразу почувствовала ненастной зимней ночью, как только вложила свою заледенелую ручонку в шершавую лапищу эконома; это сравнение показалось Элизабет очень точным и справедливым, и вдруг она услышала какой-то негромкий шум и подняла голову.

Недалеко от нее кто-то дышал; спокойное размеренное дыхание мало чем отличается от слышных в тишине обычных ночных шорохов, и сначала Элизабет подумала, что ошиблась. Однако стоило ей задержать собственное дыхание, как она услышала шум уже отчетливее. Вслушалась повнимательней, еще не зная, каким образом истолковать этот шум. Сомнений не было – здесь кто-то спал. Сердце девушки забилось чуточку сильней, но она не испугалась. Какой смысл бояться спящего человека? А еще больше ее успокаивало то, что спящий мужчина производил бы больше шума, возможно, храпел бы. Конечно, это женщина или ребенок.

Нащупав в кармане спички, Элизабет задумалась: как ей лучше поступить? Тихонько уйти из комнаты? Ни за что на свете! Тогда, значит, пожертвовать спичкой, чтобы обнаружить в ногах постели хитрого маленького крестьянина вроде Марселя или же, чего доброго, злого и грязного пса, растянувшегося на подстилке? Лучше постараться узнать, кто же тут спит, как-нибудь по-другому. Девушка встала, но, чтобы избежать новых столкновений с мебелью и не разбудить спящего, опустилась на четвереньки и так направилась туда, откуда доносился шум дыхания.

Она думала, что ползет к кровати, но рука ее натолкнулась на ножку кресла вроде того, в котором только что сидела и которое так походило на господина Лера не только по размерам, но и по характеру. Элизабет опустилась на колени и несколько минут слушала ровное дыхание, напоминавшее отдаленный шум прибоя; этот мирный и мерный звук ничего дурного не предвещал, и девушке захотелось протянуть руку и потрогать спящего, но она не осмелилась. Однако у нее хватило храбрости встать и склониться над креслом, так что она ощутила это теплое дыхание на своей щеке. После долгих колебаний она наконец скрепя сердце чиркнула одной из двух оставшихся спичек о подошву своей туфли.

Сначала маленький огонек ослепил ее, как вспышка молнии, и она резко выпрямилась, сама не зная зачем. А потом увидела, что поперек огромного кресла, обитого бархатом, казавшимся вишневым при свете спички, лежал, развалившись, юноша лет семнадцати в небрежной и одновременно зловещей позе, которая делает спящего похожим на мертвеца. Голова откинулась назад, из ворота рваной рубашки выглядывала могучая шея; одна рука, вытянутая вперед, так и застыла в этом положении, кисть ее словно сжимала рукоять какого-то оружия, а другая покоилась на животе, будто закрывая рану. Юноша казался смертельно усталым. Одна нога была закинута на подлокотник кресла, другая, вытянутая вперед, упиралась каблуком в пол.

Элизабет бросила спичку, так как та начала жечь ей пальцы. В нахлынувшей на нее темноте в глазах замелькали искорки, и она заметила, что вся дрожит. Никогда в жизни не видела она никого прекраснее этого спящего юноши. Чутьем поняла, что не ошиблась, когда, преклонив колени, лицом своим воспринимала его дыхание. И теперь сама не знала, отчего она дрожит: то ли от беспокойной, тревожащей душу радости, то ли от странной, неведомой ранее боли. И почему она так разволновалась? Опершись на спинку кресла, постаралась вспомнить черты лица юноши, ибо все, что его касалось – поза, одежда – приобрело в глазах Элизабет первостепенное значение, однако, хоть она и пожирала его глазами, пока горела спичка, теперь поняла, что, собственно говоря, не увидела всего, что хотела бы видеть, ни черт лица, ни цвета волос, никак не могла вспомнить, во что именно он был одет. Ослепленная его красотой, она запомнила только белые и черные лохмотья на загорелом теле.

Без колебаний Элизабет чиркнула последнюю спичку и снова склонилась к спящему. Из-под рваных тряпок выглядывало сильное и нежное янтарное тело. Одна рука оголилась, на ней трепетали синие жилки, изорванная верхняя часть рукава полосами прикрывала лоснящуюся кожу плеча, полосатую от параллельных царапин. Точно так же и черные штаны, разорванные от полбедра до подъема, позволяли видеть, что на колене согнутой ноги запеклась кровь. Но Элизабет склонилась над лицом, так, что ее темные локоны касались загорелых щек и полуоткрытого рта спящего, она еще успела разглядеть золотистые кудри над небольшим волевым лбом и не могла решить, на что еще посмотреть, но спичка вдруг погасла, и темнота снова поглотила спящего юношу, теперь его присутствие выдавали лишь свободное глубокое дыхание да солнечное тепло, исходившее от его тела, как от кожицы спелого персика.

Несколько минут Элизабет стояла неподвижно в таком подавленном состоянии, будто поглотившая ее ночь будет длиться вечно и все, что есть в нашем мире прекрасного и доброго, навсегда исчезло с того мгновения, когда угас маленький язычок пламени. Затем в поисках исчезнувшего счастья девушка вдохнула запах сена и травы, исходивший от волос юноши, и, влекомая невинной чувственностью, коснулась кончиками пальцев теплого от сна лица, круглой и гладкой коленки, упругой икры.

Когда Элизабет резко выпрямилась, кровь стучала у нее в ушах, щеки горели огнем. Она вдруг испугалась того, что чувствовала в себе, испугалась захватившего ее водоворота и проснувшейся в ней жажды чего-то, подумала, не сошла ли она с ума. Какой был бы стыд, если бы кто-нибудь увидел, как она тянула к юноше любопытствующую руку! А вдруг он притворялся, что спит, а сам хотел посмотреть, до чего дойдет ее безрассудство! При мысли о том, какой был бы скандал, если бы всем стало известно, как она вела себя с этим юношей, молодая девушка похолодела от страха. Все полученное ею воспитание не позволяло ей восстать против устоявшихся моральных канонов, и огонь, зажегшийся в ее жилах минуту назад, угас как по волшебству, стоило ей подумать, что кто-то ее осудит и что ей будут перемывать косточки. Она и сама строго осудила себя, вспомнила, как, точно неопытная воровка, тянула несмелую руку к юноше, и осталась недовольной тем, что могла бы дать повод для злословия так называемым порядочным людям.

– Элизабет!

Ее имя, произнесенное громким спокойным голосом, прозвучало где-то в глубине темной комнаты, будто эти самые порядочные люди заявили о своем присутствии. Девушка не шелохнулась; из всех заметавшихся в ее мозгу мыслей самой разумной ей показалась мысль о том, что все это ей пригрезилось; ох уж этот злой рассудок, он только и знает, что смущать ее. Однако обращение к здравому смыслу не помешало тому, чтобы Элизабет ухватилась за спинку кресла – подкосились ноги, – так как была уверена, что слух ее не подвел. Она долго молчала, наконец хрипловатым голосом спросила:

– Кто здесь?

Ответом послужил шумный вздох, потом чей-то голос произнес серьезно и немного театрально:

– Не пугайтесь, дитя мое.

Элизабет узнала голос.

– Это вы, мсье Бернар? – прошептала она.

– Да, это мсье Бернар, – ответил тот и снова вздохнул. – Тот самый мсье Бернар, который почти ничего не видит, почти ослеп, но все же замечает, когда безрассудные девочки чиркают в темноте спички, тот самый мсье Бернар, которого надо водить за руку и который дает слишком добрые советы, чтобы им следовать, не так ли, Элизабет?

Элизабет не ответила. Теперь ей было неважно, если господин Бернар и поворчит на нее, по счастливой случайности единственным свидетелем ее предосудительного поведения оказался слепой, и она в этот миг почувствовала такое облегчение, что едва сдержала радостный смех.

– Итак, – продолжал он, – скажите, Элизабет, почему вы не спаслись бегством? Разве вы не прочли мою записку?

Девушка тихонько вернулась в то кресло, в котором сидела раньше, на тот случай, если вдруг зажгут свет.

– Я вышла в сад, – сказала она вполголоса, – но возле дома стоял какой-то человек. Он угрожал мне. Я испугалась и вернулась.

Эта ложь была принята с недовольным бурчаньем.

– Мне надо было бы взять вас за руку, Элизабет, и, несмотря на мое бедственное положение из-за болезни, отвести вас на вокзал и отправить к госпоже Лера. Но вот беда: где взять денег? В этом доме деньги не водятся. Ох уж эти безумства моего брата! – воскликнул он, внезапно приходя в волнение. – Ох уж мне эти его безумства, Элизабет!

Господин Бернар снова тяжко вздохнул и сказал уже обычным тоном:

– Есть у вас деньги, Элизабет?

– У меня? – рассмеялась девушка. – Конечно, нет, мсье Бернар. У меня ничего за душой… кроме двадцати франков.

– Двадцать франков! – задумчиво произнес господин Бернар и надолго погрузился в молчание, что-то подсчитывая в уме. Через минуту попросил: – Не могли бы вы, Элизабет, в виде маленькой услуги одолжить мне пятнадцать франков?

Элизабет ничего не имела против того, чтобы одолжить господину Бернару пятнадцать франков, но сама эта мысль показалась ей забавной.

– Пятнадцать с половиной, – уточнил он. – А для ровного счета пусть будет шестнадцать, верно?

– Шестнадцать – с радостью, мсье Бернар. Когда они вам нужны?

– О, это не к спеху, – ответил он тоном великодушного кредитора. – Ну, принесите их через полчаса…