Текст книги "Полночь"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Элизабет быстро дошла до своей комнаты и бросилась в темноту, как в пропасть. Нечего рассуждать, надо только найти на ощупь свою кровать, лечь и уснуть… Затворив за собой дверь, она быстро сбросила с себя одежды и нагая забралась под одеяло. Несколько минут клацала зубами, потом от тепла ее молодого тела согрелись ледяные накрахмаленные простыни, которые так забавно шуршали, точно листья на ветру, стоило ей повернуться. Она немного полежала, затем осторожно выпростала руку и натянула простыню на лицо, оставив лишь небольшую щелочку для воздуха. Ей казалось, что таким способом она будет защищена от многого, но от чего именно, даже не хотела думать, пряталась – и все тут. Время шло. Не раз девушке чудилось, будто в углу кто-то шевелится или кто-то дышит у самого ее уха, и она обмирала от страха. Затаив дыхание, вслушивалась, но над ее головой плотным облаком висела тишина. Элизабет казалось, что она лежит на дне моря где-то за тысячи километров, и она видела себя такой маленькой, что у нее кружилась голова. Сон понемногу увлекал ее в свои волшебные края, она вздрогнула, снова ощутила себя в постели и услышала уже знакомый ей шепот, но на этот раз поняла, что это шуршат накрахмаленные простыни, и со счастливым вздохом заснула. В тот миг, когда сознание покидало ее, ей померещилось, будто чья-то рука осторожно повернула ключ в замке ее двери.

V

На другое утро Элизабет проснулась оттого, что на ее лицо упал лучик света. Хоть занавески и были задернуты, солнечный луч просочился сквозь щель и разбудил девушку. Две-три секунды она не могла понять, где она, потом все вспомнила, и ее вчерашние страхи вызвали у нее улыбку. Завернувшись в одеяло, она подошла к окну, повернула шпингалет и открыла створки, петли которых заскрипели. Затем принялась за ставни, которые удерживались железной накладкой, в конце концов распахнула их наружу и громко вскрикнула от изумления и восторга – такой чудесный вид открылся ее взору. Дом, опирающийся на контрфорс, словно шагал в пропасть и господствовал над долиной, по краям которой черной стеной стоял лес. Длинная полоса тумана распадалась на клочья под утренним солнцем. Тут и там виднелись извивы огибавшего холмы ручья. Взгляд Элизабет переходил от одной детали пейзажа к другой и наконец затерялся в прозрачной синеве неба, такой яркой и лучезарной, что ей вскоре пришлось опустить взор к горизонту. Насколько хватал глаз, чернел лес, словно огромное чернильное озеро.

Элизабет наслаждалась чудесным видом, как вдруг почувствовала, что из другого окна за ней кто-то наблюдает, и запахнула на груди сползшее на плечо одеяло, но повернуть голову не осмелилась. Свежий ветерок поднимал ее локоны, как будто для того, чтобы показать наблюдателю изящное ухо и пока еще худенькую шею. Сначала девушка притворилась, будто не замечает, что на нее смотрят, но ее выдала прилившая к щекам кровь, и она, горя от смущения, поспешно отступила в глубь комнаты.

Не сразу удалось ей успокоиться. Окно, откуда за ней наблюдали, могло принадлежать только комнате господина Эдма; угол дома, из-за которого коридор делал поворот, позволял таинственному обитателю этой комнаты прекрасно видеть все, что делалось в комнате Элизабет. Это раздосадовало молодую девушку, и она забралась обратно в постель, стоявшую в месте, недоступном для нескромных взглядов.

Продолжая размышлять о случившемся, она оглядывала комнату и в рассеянности покусывала уголок простыни. Комната оказалась меньше, чем ей представлялось накануне. Размером с какой-нибудь чулан, но обитая цветастым ситцем и обставленная просто, но со вкусом. Когда злость поулеглась, Элизабет принялась с какой-то детской радостью разглядывать малиновые цветные узоры на полотняных занавесках, хорошо сочетавшиеся с расцветкой ситца, которым были обиты стены. Чтобы сделать комнату повеселей и нарушить создаваемое ее размерами сходство с тюремной камерой, не пожалели ни ярких колеров, ни безделушек – немного наивный расчет, но он себя оправдал. Забавные вещицы украшали маленький, завешенный настенным ковром камин; там стояли позолоченные часы без стрелок, возвышавшиеся на черной подставке, точно Вавилонская башня, а вокруг – уйма выщербленных табакерок, чашек с отбитыми ручками, стеклянных лошадок, гарцевавших на трех ногах, фарфоровых пастушков и пастушек, кто без головы, кто без руки. Между дверью и окном стоял большой, деревенского вида шкаф, панели которого отливали бронзой, перед камином стояли одно напротив другого два кресла с плетенными из соломки сиденьями, как бы приглашая к беседе и одновременно загораживая в этом месте проход. Свободным оставалось лишь пространство между широкой кроватью красного дерева и стеной, до которой Элизабет могла дотянуться рукой, и она действительно потрогала стену: ей показалось, что обивка в одном месте немного отстала.

К своему великому удивлению, девушка почувствовала под рукой круглую дверную ручку, отвела подвешенную на кольцах ткань, повернула ручку, и дверь открылась. И тут она оценила, какая забота проявлена об ее удобствах при скромном достатке хозяев дома: перед ней оказалась туалетная комната, маленькая, конечно, освещаемая лишь забранным решеткой слуховым окошком, но на удивление чистенькая. На маленьком белом деревянном столике кто-то разложил по всем законам симметрии гребень, щетки и пилку для ногтей, подарок госпожи Лера. На полу рядом с большим эмалированным кувшином стояла большая лохань вроде тех, в каких купают собак, – она заменяла ванну. Девушка тотчас встала с кровати и принялась за утренний туалет. Под ледяной струей воды, которую она храбро лила на себя, кожу покалывало, так что ей приходилось сдерживаться, чтобы не взвизгнуть. В слабом утреннем свете блестело белое упругое тело. По-детски неловко Элизабет водила по бокам большим куском мраморного мыла, без конца выскальзывавшим из ее руки на выстеленный плиткой пол. Ей стало смешно. Снова и снова подбирала она мыло, встряхивала черными локонами или отводила их от лица рукой, намыливала ноги, с рук падали клочья пены. Теперь она почувствовала приятную теплоту. Опустив подбородок, Элизабет гордо взглянула на свою мокрую, словно посеребренную грудь. Никто еще не говорил ей, что она красива, и теперь она с непонятным волнением обнаружила это сама. Только что она смеялась, ловя мыло, а тут вдруг стала серьезной, словно почуяв близость какой-то тайны. С мечтательным видом втирала белую пену в слегка втянутый живот. Немного погодя девушка почувствовала смутную грусть и вместе с тем радость, о причинах которой также не догадывалась. И подумала, что пройдут годы, но она никогда не забудет эту странную минуту, когда в душе ее слились воедино радость и печаль. Тишина в доме, полумрак в комнатушке, где она мылась, ощущение под руками тепла собственного тела – все это было ей знакомо. В какую же еще минуту своей жизни испытывала она подобную телесную и душевную истому? Было ли это в такой же осенний день, когда воздух звенел щебетом и криками птиц? Элизабет постояла, стараясь вспомнить, но память не сказала ей ничего, и внезапно очарование прошло. Все вокруг перестало казаться знакомым, как это было несколько секунд назад.

Элизабет оделась, села на стул и подумала, который может быть час. В соседних комнатах не слышно было никакого движения, стало быть, еще довольно рано, но почему же ей так хочется есть? Как только настанет время завтрака, кто-нибудь постучит в ее дверь. Сцепив руки на коленке, Элизабет принялась болтать ногой, точно маленькая девочка, и смотреть в стоявшее перед ней овальное зеркало; потускневшее от старости стекло отражало угол потолка, стенку шкафа и белое лицо Элизабет в каком-то неверном свете, как будто небо стало вдруг пасмурным. Нижняя часть зеркала была закрыта гипсовым бюстом и отражала чью-то огромную лысину и бледное лицо, показавшееся девушке неприятным – ни красоты черт, ни осмысленного выражения; чем больше она разглядывала скульптуру, тем смешней та ей казалась; странно, как это она раньше не обратила на нее внимания, хотя, пожалуй, вчера вечером эта гипсовая голова показалась бы ей страшной. Это была голова стареющего человека безобидного вида с добродушным мясистым носом и хитрым прищуром глаз; на щеках и на лбу, словно следы какой-то болезни, проступили пятна сырости, делавшие эту комическую маску зловещей, и девушка вскоре отвела от нее взгляд.

Элизабет стало скучно. Однако из боязни снова предстать перед господином Эдмом она не хотела подходить к окну; к тому же царившая в доме тишина начала ее беспокоить. Может, о ней забыли? Решив пуститься на поиски господина Аньеля, Элизабет подошла к двери, но тут ее ожидал неприятный сюрприз: она стала крутить ручку туда и сюда, но дверь не открывалась.

От злости Элизабет крепко стукнула кулаком по двери, и в голове ее снова стали зарождаться планы бегства. Позабыв о недавних страхах, она подбежала к окну и перегнулась через подоконник, чтобы посмотреть, высоко ли над землей расположено окно. Сердце ее оборвалось. Стена из серого камня отвесно вздымалась над пропастью, которой она раньше не заметила из-за тумана. Можно было подумать, что усадьба Фонфруад была построена где-то выше, а потом сползала по пологому склону, пока не остановилась над самым обрывом. Правда, из окна девушка не могла видеть плоскую поверхность ржаво-красной скалы, на которую старый дом опирался уже более трехсот лет. На какую-то долю секунды у Элизабет возникло ощущение, что усадьба держится над бездной каким-то чудом, ей стало страшно, и она, зажмурившись, отступила от окна. Пол медленно поплыл у нее под ногами. Она присела, вцепившись в подоконник и глядя перед собой неподвижным, как у слепого, взглядом, стала ждать, пока не пройдет головокружение.

Чуточку оправившись, подняла ресницы и стала смотреть не на пейзаж, который теперь внушал ей страх, а на высокую бугристую стену, где было окно комнаты господина Эдма. Занавески не были задернуты, и сквозь стекло можно было видеть, что находится внутри; Элизабет не побоялась нанести соседу, так сказать, ответный визит, потому что в эту минуту комната казалась пустой. Сначала девушка увидела белый стенной шкаф с полуоткрытой дверцей, затем – угол стола, заваленного книгами и рулонами бумаги вроде географических карт, и наконец – кухонный стул. Приподнявшись на полу, Элизабет вытянула шею и устремила взгляд по-над пропастью, чтобы заглянуть в глубь комнаты. И ее усилия не пропали даром. В открытой двери она увидела невысокого мужчину и встретилась с ним глазами.

Щеки Элизабет тотчас залились краской, будто ей надавали пощечин, она отпрянула от окна и на четвереньках проследовала в угол за шкафом, где уже нельзя было увидеть ее через окно. Сгорая от стыда, забилась в угол и бросила полный ненависти взгляд на гипсового старика, который добродушно улыбался всем своим изъеденным язвами лицом. Отвратительная комната, отвратительный дом, отвратительный лицемер господин Аньель, который закрывает на ключ все двери за ней и бесшумно расхаживает по коридорам в своих огромных калошах! Накануне вечером он, конечно, дождался, пока она уснет, и тихонько прокрался к ее двери. Подкарауливал, как подкарауливают шмыгающую возле мышеловки мышь. Эта мысль вывела ее из себя, и она решила жестоко отомстить этому коварному бородачу, который притворяется добреньким, а сам лишает ее свободы. В течение нескольких минут Элизабет строила планы один другого безжалостней и так увлеклась мыслями о мщении, что не заметила, как дверь отворилась.

Внезапно она увидела перед собой ноги в черных брюках – видимо, господин Аньель обожал черный цвет. Вскрикнув от неожиданности, подняла глаза и состроила презрительную гримасу, увидев заросшее щетиной лицо господина Аньеля, который смотрел на нее чуть ли не с нежностью.

– На полу… – сказал он. – Во что вы играете, Элизабет?

– Ни во что я не играю, – сердито ответила девушка, поднимаясь на ноги. – Дайте мне пройти, господин Аньель. Я вас ненавижу.

Он тотчас закрыл за собой дверь и загородил ее своим долговязым тощим телом.

– Минутку, – сказал он. – Уделите мне одну минутку. Вы сердитесь на то, что вас закрыли на ключ.

Элизабет вложила во взгляд все презрение, на какое была способна.

– Это вы меня заперли.

– Нет, не я, – возразил господин Аньель, – уверяю вас, не я. Но это необходимо. Так для вас будет лучше, Элизабет.

– Меня не интересуют ваши объяснения. Я голодна, понимаете? Я хочу есть.

И она топнула ногой.

– Завтрак ждет вас, – ласково сказал он, – не угодно ли спуститься в столовую?

Видя такую покорность, Элизабет почувствовала желание дерзить.

– Хорошо, – заявила она, – но предупреждаю вас, что я скорей умру с голоду, чем еще раз сяду за стол с этой женщиной, матерью господина с таким смешным именем, которое не сходит с ваших уст.

– О-о! – ужаснулся он. Но тут же взял себя в руки и со вздохом сообщил: – Мать господина Эдма сегодня не будет завтракать с вами. Она уехала.

Глаза Элизабет вспыхнули радостью, и она чуть было не спросила, надолго ли уехала старуха, но передумала, опасаясь, что ответ омрачит ее радость.

В коридоре она пошла впереди господина Аньеля, громко стуча каблучками, чем приводила в отчаяние беднягу, который рекомендовал ей соблюдать полную тишину. Девушке казалось, что она одержала победу над матерью господина Эдма, и в это утро дом ее не пугал. Птицы на лестничной площадке выглядели смешными, а шаткая лестница при дневном свете утратила всю свою таинственность.

– Который час? – спросила она, цокая каблучками по плитам прихожей.

Господин Аньель смиренно ответил, что сейчас восемь часов. Он шагал за ней бесшумно, точно большая черная тень. Когда они вошли в большую комнату, украшенную геральдическими лилиями, Элизабет подбоченилась и посмотрела на длинный стол, конец которого был покрыт белой скатертью. Дымящийся кофейник распространял вкусный запах, рядом стояла большая чашка с цветочным узором и лежала небольшая буханка серого хлеба.

Девушка села и бросила в чашку несколько кусочков сахара, но тут заметила, что господин Аньель остался стоять.

– А вы? – спросила она, держа в руке кофейник.

Он поблагодарил ее за заботу, сообщил, что позавтракал в пять утра, и добавил, что в Фонфруаде он встает раньше всех.

– Всех! – повторила Элизабет, наливая себе кофе. – А кто это все? Тут никого не видно.

– Это моя кузина Бертранда, которую вы уже знаете, Бернар, тот самый, что не смог вчера выйти к обеду…

– Этих я знаю, – перебила она.

– Мадемуазель Эва и… господин Эдм.

Элизабет резко вздернула голову.

– Я не хочу больше слышать это имя, господин Аньель, понимаете? Вы в конце концов заставите меня бояться этого человека, которого я никогда не видела.

Он немного покраснел и ничего не ответил. Широкая полоса солнечного света создавала как бы завесу между ним и девушкой, так что он плохо видел ее, но все равно она представлялась ему удивительным существом, пришедшим из мира, который ему был неведом; и он молча стоял перед ней, глядя на нее с восхищением и одновременно с опаской. Вокруг него с жужжаньем вилась муха, но он не отгонял ее. В комнате было тепло, и стулья потрескивали в тишине, как будто, согреваясь, пробуждались от ночного оцепенения. Через несколько минут Элизабет положила на скатерть кусок хлеба, который собиралась отправить в рот.

– Господин Аньель, – сказала она вдруг, – не смотрите на меня, когда я ем. Это меня раздражает.

Он вздрогнул, потом нарочито набрежным движением погладил лацканы пиджака.

– Я задумался о том, дитя мое, – произнес он глухим низким голосом, заполнявшим всю комнату, – будете ли вы счастливы здесь, в Фонфруаде.

Она откусила хлеба и сердито пожала плечами.

Снова наступило молчание, а муха меж тем кружилась вокруг головы господина Аньеля, задевая волоски бороды. Продолжая жевать, Элизабет втянула голову в плечи и глянула на господина Аньеля своими большими черными глазами.

– Вы все раздумываете, это понятно, – сказала она. – А вот послушайте меня, господин Аньель. Сегодня утром я стояла у окна, и мой сосед, этот самый ваш господин Эдм, тоже раздумывал на свой лад, подсматривая за мной. Это очень неприятно.

Он поднял руку. Слова девушки нарушили его мечтания, и он проворчал:

– Господин Эдм? Не думаю. Он никогда не подходит к окну. Никогда.

Элизабет поставила чашку на стол.

– Я видела в глубине комнаты какого-то маленького человечка.

Господин Аньель как бы нечаянно стукнул кулаком по спинке стула.

– Господин Эдм – не маленький человечек, Элизабет.

– Однако, – спросила она, слегка уязвленная, – ведь это его огромные и смешные ботинки я видела вчера перед дверью?

Наверно, она задела чувствительную струнку в душе этого терпеливого и кроткого человека. Впервые со времени знакомства она увидела, как он нахмурился, затем тыльной стороной ладони отмахнулся от мухи и бородка его задрожала.

– Это вас не касается, – ответил он.

И не успела Элизабет оправиться от изумления, как осталась в столовой одна. Господин Аньель хлопнул дверью чуть громче обычного, потом открыл какую-то другую дверь. Эти звуки почти не нарушили царившую в доме великую тишину.

В представлении Элизабет тишина в этом доме была чем-то осязаемым. Мысленным взором она видела огромное помещение, что-то вроде собора с бесконечными переходами, где каждый звук прокатывается громом, отдаваясь в темных сводах, и теряется среди многочисленных колонн. Господин Аньель бродит без цели по дальним приделам, точно сомнамбула, но при этом остается уверенным в себе, ибо тишина – это его стихия.

Элизабет уже не чувствовала голода. Недовольная собой и господином Аньелем, отодвинула наполовину недопитую чашечку кофе и встала из-за стола. При дневном свете столовая казалась еще более безобразной, чем при электрическом, более зловещей. Наверное, уже много лет назад облупились цветастые обои между дверью и камином, а зеленоватое пятно в углу потолка, должно быть, расползалось с каждой неделей. Но никто здесь не обращает внимания на подобные вещи.

От досады Элизабет широко раскрыла глаза. Посмотрела через окно в сад, полого спускавшийся по склону, на который только что наползла тень от дома. Извилистые дорожки тянулись между черными газонами, над которыми тихо покачивались, точно бахрома мрачного занавеса, тяжелые лапы елей. Под вчерашним ливнем растения полегли, и местами сырая трава была примята, будто на ней ночью спали какие-то крупные животные.

Однако сад, при всей своей заурядности, не был лишен какого-то странного очарования; между деревьями, посаженными в беспорядке, так, чтобы они напоминали лес, взгляд терялся, как в лабиринте. Элизабет взялась за шпингалет, чтобы открыть окно, как вдруг чей-то мягкий и немного жеманный голос произнес за ее спиной:

– Советую вам не пытаться бежать этим путем. Я сама когда-то пробовала.

Элизабет обернулась и увидела молодую женщину в сером, которая смотрела на нее из-под наполовину опущенных ресниц с легкой улыбкой, чуть склонив голову к плечу. Судя по свежести лица, незнакомке было немногим более двадцати лет. Пышные светлые с рыжинкой волосы оживляли ее щеки и возвращали лицу миловидность, которой лишали его слишком тонкий и хитрый нос и узкий рот.

– Да, да, – продолжала она. – Сама когда-то пробовала. Мое имя есть Эва.

Она шагнула к Элизабет и протянула руку.

– А вы, – добавила Эва, вонзая в черные глаза Элизабет пристальный взгляд золотистых зрачков, – вы та самая Элизабет, которую мы ждем с Пасхи.

В ее резкости было что-то такое приветливое и дружеское, что Элизабет пожала протянутую ей руку и пробормотала несколько вежливых слов.

– Вчера вечером, – сказала Эва, не отвечая на ритуальные фразы, – вчера вечером я не смогла выйти к обеду. Так получилось, что я чуть не плакала от досады в своей комнате. Но я слышала вас играть на пианино.

Она взяла Элизабет за руку и повела к двери.

– Мы пойдем в библиотеку, и вы мне что-нибудь сыграете. Хорошо? Например, эту вещь Баха, которая напоминает чугунные узоры балконных перил. О, вы понимаете, что я хочу сказать. Сначала вот это, – она нарисовала пальцем в воздухе большую букву S, – а через некоторое время то же самое, но в обратную сторону. Вы можете смело пользоваться пианино, – сказала Эва, когда они вошли в библиотеку. – Оно мое. Впрочем, все, что здесь есть, – мое. А библиотека нравится мне больше всех остальных комнат.

Элизабет извинилась за то, что накануне помешала Эве наслаждаться покоем у камина, когда господин Аньель привел ее в библиотеку.

– О, это была не я, – возразила Эва. – Ох уж этот господин Аньель! – добавила она, пожав плечами и улыбнувшись. – Как это забавно! А что, старая овечка пыталась вас обнять? Нет? Удивительно!

Несколько минут она болтала на своем смешном языке, облекая во французские слова те мысли, которые складывались у нее на родном языке, и от этого они принимали порой какой-то мятежный смысл. Когда Эва волновалась, она почти всегда делала грамматические ошибки. В общем, неплохо управлялась с французской речью, пока движение души не уводило ее от чужого синтаксиса и не влекло к родному языку. Тогда она начинала чеканить слова, и в речи ее звучала непривычная для французского уха интонация, а суждения становились рискованными. Но в это утро она старалась следить за собой, ее смущала Элизабет, которую она посчитала красавицей. Любовно и в то же время властно она повела Элизабет к пианино.

Молодая девушка охотно подчинилась иностранке. Манеры Эвы казались ей забавными, а кроме того, у нее было столько вопросов, на которые могла ответить новая знакомая, что она не хотела проявить неучтивость к этой общительной особе, которая, конечно же, знала о Фонфруаде многое. Однако Элизабет для порядка запротестовала, заявив, что играет плохо, и быстро полистала стоявший на пюпитре альбом.

– Господин Аньель сказал, что в доме есть дети. Где они? – спросила Элизабет.

– Пошли в долину собирать тутовые ягоды. Вы их любите? Как-нибудь скоро мы отправимся туда вдвоем.

Потом Элизабет пожелала узнать, когда она увидит господина Бернара – не то чтобы этот человек особенно ее интересовал, но она хотела постепенно подобраться и к кому-нибудь поинтересней. Эва обняла ее за талию и широко улыбнулась.

– Как подумаю о господине Бернаре, мне становится смешно, – сказала она. – Разве он не должен был первым приветствовать вас в Фонфруаде? Впрочем, он еще надеется это сделать, только он опоздал, это сделаю я…

И она, смеясь, поцеловала Элизабет в щеку.

– А мать господина Эдма? – спросила Элизабет, когда они обе кончили смеяться. – Она уехала на весь день или к вечеру вернется?

Эва вдруг посерьезнела. Рассеянно ответила, что не знает; глаза их на миг встретились, затем иностранка отвернулась к окну и поморгала глазами.

– Мать господина Эдма… – вполголоса сказала она, словно говоря сама с собой. – Вот, значит, как вы ее называете.

Наступило недолгое молчание, и Элизабет услышала, как бьется ее собственное сердце.

– А господин Эдм? – решительно спросила она. – Я увижу его сегодня?

Эва не шелохнулась. То ли не поняла, то ли думала о чем-то другом.

Не отводя взгляд от окна, положила на клавиши тонкую нервную руку, которая тыкалась в клавиши, точно рука слепого. Под ее пальцами некоторые нотки прозвучали нежно.

– Когда я была ребенком, – сказала она вполголоса, – этот прелюд играла моя мать. Послушайте. Как будто с тобой говорит очень рассудительный человек, который намного умней тебя и смотрит на все происходящее вокруг как на бессвязный сон. Особенно вот этот пассаж, не правда ли? Такая простая сама по себе музыкальная фраза, а на ней держится небесный свод. У Баха вся музыка такая. Не представляю, как можно быть несчастным, если есть возможность слушать этот голос, облегчающий наши страдания.

Эва оборвала мелодию так внезапно, что Элизабет невольно вздрогнула.

– А теперь, – сказала иностранка с улыбкой, которая лишь раздвинула уголки ее губ, но не отразилась в глазах, – я могу ответить на ваш вопрос. Думаю, человека, которого вы назвали, вы увидите сегодня же; да, сегодня же, очаровательная Элизабет, раз уж вам того хочется.

Грациозным движением, словно в танце, она обвила рукой талию Элизабет и повела ее за собой. Они медленно прошлись по библиотеке, как две школьницы, секретничающие на школьном дворе. Эва, которая была немного выше ростом, шла, слегка склонив голову к плечу, прическа ее чуточку растрепалась; рядом с ней Элизабет выглядела робкой и серьезной в своем голубом саржевом платье, на котором не было ни пылинки.

– Элизабет не будет больше задавать вопросов, – умоляющим тоном сказала иностранка. – Имена, даты, цифры и связь между ними на протяжении многих лет – над всем этим я достаточно поломала голову. И в один прекрасный день решила, что лучше не знать ничего, и с тех пор я уже не так несчастна. Не говорите, что вы из тех дотошных людей, которые все считают на пальцах и делают из этого какие-то выводы. Элизабет слишком хорошенькая, чтобы считать на пальцах, – добавила она, бросив взгляд на смеющееся лицо молодой девушки, на полную щечку, затененную черными локонами и сохраняющую детскую бархатистость.

Их болтовню прервал отдаленный звонок. Лицо Эвы тотчас приняло страдальческое выражение, как у певицы, которой предстоит взять высокую ноту, она подбежала к двери и открыла ее. До половины высунулась в соседнюю комнату и выкрикнула имя Аньеля так пронзительно, словно это был последний крик женщины, гибнущей в волнах. В глубине коридора щелкнул замок двери, потом открылась еще одна дверь, послышались удалявшиеся в разные стороны шаги, а звонок неумолимо звенел каждую секунду, и с ним соперничал лишь крик утопающей, эхом отдававшийся в пролете лестницы.

– Аньель! Аньель! Телефон!

Элизабет видела только часть тела иностранки ниже пояса и невольно улыбнулась при виде округлого крепкого зада, обтянутого серой юбкой из какой-то блестящей материи; в этих пышных формах действительно было что-то смешное, ибо барышня, дух которой витал в поднебесье, обладала крупом молодой кобылицы.

Через несколько мгновений звонок смолк. Эва выпрямилась и закрыла за собой дверь, она немного раскраснелась.

– Да, – пояснила она, смутившись сама не зная отчего, – этот растреклятый телефон. Вы улыбаетесь, милая Элизабет, значит, вам хорошо?

– Очень хорошо, – ответила лицемерка.

Эва вскинула голову, как бы одобряя такое расположение духа собеседницы, и ласково взяла девушку под руку. Они вышли из дома. В саду пахло влажной землей, и они направились в глубь сада по заброшенной, кое-где заросшей травой дорожке. Элизабет держалась прямо, будто готовилась к самозащите, а подруга ее, напротив, прилаживала шаг к походке Элизабет и время от времени слегка опиралась на нее, изгибая стан, словно она неожиданно оступилась.

VI

Первый день, целиком проведенный в усадьбе Фонфруад, произвел на Элизабет весьма необычное впечатление. По правде говоря, она не чувствовала себя несчастной и забытой: не проходило и часа, как кто-нибудь тем или иным способом беспокоился о том, чем она занята. То Эва вихрем врывалась в комнату, где Элизабет читала, то господин Аньель, точно во сне, являлся ей за каким-нибудь поворотом коридора. Никогда ее не оставляли одну так, чтобы она могла дышать вполне свободно: слишком много дверей бесшумно закрывались на ключ за ее спиной, однако она начала привыкать к такому надзору, усматривала в нем желание защитить ее, но все же довольно часто дом внушал ей страх.

Разговоры с господином Аньелем сводились к обмену короткими фразами, о прежней откровенности не было и речи, ибо она заметила, что с этим человеком все говорят свысока, и краснела при мысли, что разрешила ему называть ее просто по имени; правда, он не использовал эту привилегию и держался с ней почтительно, соблюдая этикет.

Напротив, Эву она встречала улыбкой, искала с ней встречи, ибо считала ее доброй девушкой; Элизабет забавляла необычная речь иностранки, хоть она и не всегда улавливала ее порой крамольные мысли. Все ее странности Элизабет относила на счет иностранного происхождения, которым и объясняла неожиданную смелость ее суждений.

В тот день они обедали вдвоем, а господин Аньель их обслуживал и, чтобы не мешать, съел свой суп в соседней комнате, примостившись на подоконнике. Особенно разговорчивой и веселой Эва стала после половины стаканчика светлого вина, которое называла тонизирующим средством; в крошечном графинчике не больше уксусницы содержался этот драгоценный напиток, аромат, цвет и почти мгновенное действие которого оценил бы по достоинству любой знаток. Эва приходила в радостное настроение, на щеках выступал румянец, она пальцем отодвигала тарелку и от наслаждения прикрывала глаза. Словно возносилась над собой, говорила далеким, ласкавшим слух голосом.

– Элизабет, – заявила она под конец обеда, – я была бы рада услышать, что вы счастливы, так же счастливы, как я в этот вечер. Но не отвечайте. Конечно, вы могли бы сказать «да» или «нет», как школьницы отвечают на вопросы учительницы, но сами вопросы, на которые так отвечают, редко бывают интересными. О, Аньель, old fool[2]2
  Старый дурак (англ.).


[Закрыть], я вас терпеть не могу с вашими стаканами воды, но вы бываете и добрым Аньелем… иногда.

Аньель грустно улыбнулся в бороду, налил водой большой стакан и поставил его перед Элизабет, глядя на нее умоляющим взглядом, но девушка отказалась от воды, как и накануне.

– Напрасно вы отказываетесь, – пробормотал он. – Врач господина Эдма…

Услышав это имя, Эва хлопнула ладонью по столу.

– Аньель! – вскричала она уже совсем другим тоном. – Оставьте нас в покое!

Ее светлые глаза вдруг потемнели, как будто зрачки расширились и закрыли всю радужную оболочку. На короткое мгновение лицо Эвы настолько исказилось от ярости, что Элизабет просто не узнавала ее: ноздри раздулись, влажные губы дрожали, вся природная мягкость линий улетучилась от наплыва ярости, поднявшейся из самых глубин ее существа, на какое-то мгновение Эва приняла властный и величественный облик разгневанного божества.

– Оставьте нас! – повторила она уже чуточку потише.

Аньель в это время сложился вдвое, чтобы обслужить Элизабет. К великому удивлению молодой девушки, он медленно разогнулся под взглядом иностранки и спокойно посмотрел на нее, словно вызывая на то, чтобы она повторила свое приказание. Оба уставились друг на друга, господин Аньель покрутил седеющей головой в знак отрицания. Во взгляде Эвы мелькнуло замешательство, она опустила ресницы и замерла.

Эта маленькая дуэль произошла так быстро, что Элизабет не успела проследить за ней. И вот господин Аньель снова нагнулся и начал сметать крошки со стола большой кривой щеткой. Он тщательно сметал крошки хлеба в деревянную плошку, и хруст его накрахмаленных манжет звучал в полной тишине.