Текст книги "Полночь"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– А-а! Да ты на них сидишь!

Девушка покраснела, будто в чем-то провинилась, и встала. Серж быстро развернул один из передников и нацепил его на себя.

– Тесемки, – торопливо проговорил он. – Завяжи тесемки сзади, побыстрей!

Его резкий тон настолько смутил Элизабет, что у нее задрожали руки и с первого раза узел не получился. От ужасной мысли, что Серж больше не любит ее, сердце девушки внезапно сжалось, но к огорчению примешивалась и радость оттого, что она удерживает рядом с собой этого нетерпеливого рослого парня. Как только тесемки были завязаны, он пошел прочь, но из какого-то неосознанного кокетства обернулся с порога, держа у груди стопку тарелок, глянул на Элизабет и прочел на ее любящем и расстроенном лице то восхищение, в котором хотел еще раз убедиться. И действительно, неискушенной девушке он в этот миг показался еще красивее: безупречная белизна передника подчеркивала золотистый загар его лица и рук. Успела еще заметить, как волевые губы Сержа раздвинулись в легкой торжествующей улыбке, и он вышел.

Нарушив строгий приказ, Элизабет подбежала к двери, которую он притворил за собой, но – увы! – подсматривать в замочную скважину оказалось невозможно, так как в этой двери замка не было. На глаза девушки тут же навернулись крупные слезы, так что фонарь на столе она видела как через плохо отлитое стекло. Несколько секунд Элизабет из гордости сдерживалась, потом все-таки заплакала от злости и обиды, а еще больше – от любви. Оглядев дверь повнимательней, заметила внизу кошачий лаз.

Через мгновение она растянулась на полу и стала смотреть в это маленькое окошко, наблюдать за тем, что там делали Серж и господин Аньель. Последний тоже был в белом переднике до самых лодыжек, и девушке он показался еще безобразней, чем обычно, хотя молодому человеку точно такой же передник придавал в ее глазах неземную красоту. К радости Элизабет, Серж находился на достаточном расстоянии от нее, так что она могла видеть его с ног до головы и наблюдать, как он держится, не пропуская ни одного его жеста. Он ходил вокруг стола, быстро и ловко расставлял тарелки, и в движениях его было столько красоты, что Элизабет даже заподозрила, не догадался ли молодой человек о том, что она за ним подглядывает. Время от времени он потешался над господином Аньелем: делал вид, что вот-вот уронит тарелку, или, проходя мимо, развязывал тесемки его передника. Старик не сердился на эти мальчишеские выходки, лишь кротко улыбался и снова завязывал тесемки.

Через несколько минут Серж зашел за ширму, где, видимо, находился посудный столик, потому что Элизабет услышала, как он звякает ножами и вилками в выдвижном ящике. В эту минуту дверь трапезной медленно отворилась, и вошла иностранка. Остановилась на пороге с подсвечником в руке и подняла свой острый нос, как бы желая вдохнуть запахи доброго обеда.

– Я не чую никакого запаха, – разочарованно протянула Эва. – Аньель, неужели суп еще не готов?

– Суп, мадемуазель? Ах, да, ведь вы не знаете: у нас сегодня холодное блюдо. Уголь кончился.

Тяжко вздохнув, Эва вошла в зал.

– А газ? – спросила она, ставя подсвечник на маленький столик. – Наверно, в двадцатый раз отключили?

Аньель поднял голову и, повернувшись спиной к иностранке, принялся протирать стаканы кухонным полотенцем. Та лениво опустилась на стул, закинула ногу на ногу и расправила складки своей длинной голубой юбки, по нижнему краю которой были вышиты розовым шелком фигурки мышей. Выпрямила стан, точно амазонка, провела ладонью по бедру и, облокотившись на стол, подперла голову рукой, а широкое лицо ее приняло мечтательное и одновременно хитрое выражение.

– Конечно, – задумчиво сказала она, – нам подадут картофельный салат!

Никто не стал с ней спорить.

– Как в былые времена, – вполголоса добавила иностранка, – в отцовском доме, когда я была маленькая.

Внезапно ее оторвал от воспоминаний господин Аньель, который протянул руку перед ее носом, чтобы взять стакан.

– О, Аньель, – сказала Эва, – как далеко я была сейчас и от вас, и от этого дома! Всякий раз как я вдруг вижу вас, никогда не могу сказать, обожаю я вас или ненавижу. Я только что поднималась в свою комнату, чтобы переодеться, задремала в кресле и во сне увидела вас. Вы были очень милы и похожи на ангела, хотя ангел с бородой – это немного смешно. Как вы знаете, Аньель, у ангелов бороды не бывает, но все равно вы казались мне ангелом. Должно быть, виной тому этот белый передник, он чем-то напоминает ангельскую тогу…

Только сама она и рассмеялась, а господин Аньель ничего на это не сказал, лишь устремил на иностранку суровый взгляд.

– А сейчас, – продолжала Эва, – я весьма к вам расположена, в этот вечер я позабыла все обиды на вас и на всех остальных. Однако, хоть я и смеюсь, Аньель, в сердце у меня печаль, потому что господин Бернар выпил всю мою микстуру. Бутылка осушена до дна. Да, да. Я только что зашла в столовую, неся в душе счастье, и вдруг… – увы! – бутылка пуста!

– Странно, – сухо заметил Аньель. – Господин Бернар выпил всего-то стаканчик, и оставалось добрых полбутылки, готов в этом поклясться.

– О, негодный Аньель, опять вы со своими подозрениями, – простонала иностранка. – А я-то хотела просить вас пойти к… сами знаете к кому и попросить для меня еще бутылочку моего питья, но теперь вижу, что у вас недоброе лицо и вы этого ни за что на свете не сделаете. Так вот, я вас ненавижу, Аньель. И вид у вас как у приходского священника, переодетого женщиной. Вот вам.

Выпалив эту тираду, Эва повернулась на стуле и села спиной к господину Аньелю, который, не разжимая губ, продолжал протирать стакан. В этот миг появился Серж с ножами и вилками и стал раскладывать их на столе, но так тихо, что надувшаяся иностранка этого не слышала; впрочем, ее клонило ко сну: рот приоткрылся, немного взлохмаченная голова все больше и больше клонилась вниз. Рискуя выбить графин из рук господина Аньеля, Серж подтолкнул его локтем и подмигнул, едва сдерживая смех.

– Графин! – испуганно вскричал тот хриплым голосом. – Серж, разве можно так пугать?

Эва вздрогнула.

– Что такое? – спросила она, отводя со лба выбившуюся прядь волос. – О, Серж! Как увижу вас в белом переднике, так мне кажется, что передо мною ангел.

«Мне тоже!» – сказала про себя охваченная гневом и любовью Элизабет. И сжала кулаки.

– Вам всегда мерещатся ангелы, после того как вы хлебнете вашего лекарства, мадемуазель Эва?

Этот нахальный вопрос был задан с обворожительной улыбкой. Иностранка усмехнулась.

– Не знаю, сердиться мне или забыть все обиды, когда вы вот так улыбаетесь, Серж. О, да у вас изодрана одежда, вы ранены!

– Ранен! – воскликнул господин Аньель и опрокинул хлебницу, потянувшись рукой к молодому человеку. С изменившимся лицом он обошел вокруг стола.

– Весь исцарапан, – плаксивым тоном продолжала Эва, ощупывая плечо и мускулистую руку Сержа, а господин Аньель в это время шарил в карманах пиджака и жилета, отыскивая свое пенсне. Водрузил его на свой длинный нос, заахал вместе с иностранкой и спросил, с кем же это Серж подрался. Но тот не отвечал ни на какие вопросы.

– Вместо того чтобы ахать да щупать меня, – сказал он грубо, но его грубость восхищала Эву гораздо больше, чем его вкрадчивость, – взяли бы и зашили, пока не пришел господин Эдм. Дайте иглу и ниток!

Снова длинные волосатые руки господина Аньеля закопошились в карманах, и вскоре он извлек на свет божий небольшую игольницу из черной кожи, из-за чего Эва заявила, что он не пожилой мужчина, а пожилая дама, и выхватила у него из рук игольницу, но когда она стала продевать белую нитку в иголку, то заметила, что в глазах у нее двоится, и принялась безудержно хохотать.

Меж тем дверь снова открылась, и в трапезную тихо вошла госпожа Анжели, ведя за руку дочь. Рассеянно поклонилась в сторону троих, которых, по-видимому, и не разглядела, пересекла зал и устроилась в темном углу, где Элизабет уже не могла ее видеть. Эва перестала хохотать, Серж ловко припрятал в карман катушку ниток и иглу, а господин Аньель стал их требовать у иностранки; та сердито пробурчала, что плевать ей на его катушку, и бедняга снова начал рыться в своих карманах.

– Тсс! – прошипел Серж, входя в буфетную.

Войди он двумя секундами раньше, он застал бы Элизабет растянувшейся на животе перед кошачьим лазом, но девушка оказалась такой же проворной, как и он, и спокойно вышла из темной кухни, моргая глазами от света фонаря.

– Лови! – бросил он ей катушку. – Зашей-ка вот здесь. Стежок-другой – и все.

Расставив ноги, он стал спиной к двери, чтобы никто не мог войти, и протянул девушке руку. Та покорно принялась за работу, взгляд и манеры Сержа пугали и одновременно восхищали ее. Несколько раз она едва не воткнула иглу ему в руку. Дрожащими руками клала крупные стежки вкривь и вкось. Ее недавняя ярость внезапно уступила место уже знакомой ей тревожной радости. «Я счастлива, – говорила она себе, склонившись над неподвижной рукой, которую она, к своему сожалению, упрятывала в рукав, – да, я счастлива». Добравшись до запястья, глубоко вздохнула.

Парень тут же повернулся и вышел, не сказав не единого слова благодарности, но бедная девушка все равно ощущала ни с чем не сравнимое счастье, она даже закрыла лицо руками, как бы для того, чтобы удержать в себе свою великую радость.

В самом удобном кресле, стоявшем ближе остальных к камину, Серж увидел господина Бернара. Самозваный слепец уже начал жаловаться на то, что иностранка смотрит на него так, будто хочет сказать: «Вы должны мне деньги».

– Зря теряете время, – спокойно добавил он. – Меня взглядом не растопишь.

Вернувшаяся на свой пост Элизабет была возмущена этой ложью, но Эва лишь презрительно пожала плечами. Господин Бернар начал звучным голосом отдавать команды.

– Аньель, подложите сухих дров в камин, эти только коптят. Серж, ширма не полностью загораживает меня, я чувствую, как дует. И переставьте лампу, она должна стоять вон там.

Пока все толпились вокруг господина Бернара, дверь с треском распахнулась, и вошла маленькая старушка, седая и морщинистая, в черном платье со стеклярусом. Четким быстрым шагом она подошла к столу, раздвинула стулья и села рядом со слепым, грубо толкнув его плечом.

– Прошу прощенья, но вы меня потеснили, – заявила она. – И взяли себе мою салфетку.

К великому удивлению Элизабет, господин Бернар не протестовал и отодвинулся настолько, насколько хотела его беспокойная соседка. Та несколько секунд смотрела на него черными глазами, оживлявшими ее сморщенное и пожелтевшее от желчи лицо, потом показала ему язык.

– Я показываю вам язык, – сообщила она надтреснутым голосом.

Господин Бернар не то умиротворяюще, не то безразлично махнул рукой.

– Я показываю вам язык, потому что вы – комедиант, – пояснила старуха.

Господин Бернар со страдающим видом поправил очки.

– Вы настоящий великан, – продолжала пожилая дама, шиньон которой едва доставал до плеча господина Бернара, – но я никогда вас не боялась. И это дает мне право сказать, что я вас не уважаю.

Она схватила свой стакан и начала изо всех сил протирать его заново салфеткой.

– Я никогда никого не боялась, – продолжала она, – и, вообще говоря, не боюсь ни дылд, ни верзил.

Господин Бернар желал, чтобы добавили дров в камин, о чем он смиренно сообщил проходившему мимо господину Аньелю. При этом улыбнулся ему и сказал, что господин Аньель очень любезен.

– Я была свидетельницей крушения двух домов, – продолжала старуха с лицом Парки. – Первый был разрушен пожаром. Второй продали на слом. А вот этот – рухнет сам собой. По вашей вине. Вы знаете, почему дома горят?

Господин Бернар ерзал в кресле, точно между лопаток его кусала блоха.

– Дома горят, – продолжала старуха, – потому что в них происходит прелюбодеяние.

Это поразительное открытие, несомненно давно уже не новое для обитателей усадьбы, было встречено угрюмым молчанием. Лишь господин Бернар проявил какое-то беспокойство. Старуха с торжествующим видом протерла салфеткой нож и продолжала:

– А хотите, я вам скажу теперь, почему дома идут на слом? Они идут на слом, когда их хозяева делают долги. Всякий раз как в дверь постучится кредитор – это все равно что удар кирки в стену.

– Ну, каждый вечер, – тихонько простонал слепой, – каждый вечер одно и то же.

– Бернар! – воскликнула старуха, толкая соседа в бок черенком ножа. – А вам интересно узнать, отчего дома обрушиваются?

Господин Бернар болезненно содрогнулся и встал.

– Эй, кто-нибудь! – прорычал он голосом раненого великана. – Подайте мне руку!

Господин Аньель предложил ему свою.

– Дома обрушиваются, – продолжала неугомонная старушка, – по одной-единственной причине. Дома обрушиваются не от протечек, не от проливных дождей и таяния снега, а от лжи, ложь разрушает стены и продавливает крыши.

– Она сошла с ума! – вскричал слепой. – Я скажу брату, чтобы он ее выгнал.

– А я почти кончила, – внезапно успокоившись, сказала старушка и скрестила руки на груди. – Здесь, в Фонфруаде, нам всем довелось лгать, и не единожды, но в тот день, когда Бернар нацепил черные очки, я поняла, что чаша переполнена. Итак, друзья, этот дом обрушится.

– Мой старый друг Аньель, мой мальчик Серж, – умолял господин Бернар, идя вокруг стола об руку с Аньелем, – не слушайте, что там бормочет эта злокозненная старуха. Она измывается над тяжелейшим из недугов.

– Ладно, Бернар, хватит! – сказала вдруг иностранка, безучастно жуя ломтик ветчины. – Я предалась было воспоминаниям о восхитительных днях моего детства… Да сядьте вы подальше от этой женщины и не отвечайте на ее реплики.

– Она лжет! – вскричал господин Бернар, тяжело падая на стул.

– А я говорю, что этот дом обрушится, – твердила старушка с упрямством провидицы. – Стены любого дома и его крыша держатся только на правде.

Господин Аньель молитвенно сложил руки:

– О, как хорошо было бы начертать эти слова на фасаде… – проникновенным тоном заявил он.

– Если Аньель опять начнет бубнить про надписи, я пойду обедать куда-нибудь еще, – возмутилась иностранка.

Что говорилось дальше, Элизабет не слышала, так как Серж направился в буфетную.

– Они там завели свое, – сказал он, как только вошел.

Потом вполголоса попросил Элизабет:

– Поди на кухню и налей водой этот графин. И подай-ка мне стаканы, что стоят там на полке. Сначала графин. Да пошевеливайся!

Девушка изо всех сил старалась выполнить поручение, моталась взад-вперед, но сердце ее билось так сильно и она так боялась не угодить Сержу, что испытала облегчение, когда он ушел из буфетной. Однако, оставшись одна, Элизабет впала в отчаяние. Пока Серж был с ней, пусть и грубил, она была счастлива, но сейчас, когда он ушел, ей показалось, что он ее не любит. Ведь он с самого начала так ни разу и не сказал, что любит ее, а каким сухим и жестким тоном он отдавал ей приказы! Всю любезность приберегал для других.

Чей-то громкий голос заставил Элизабет снова приникнуть к кошачьему лазу, и она увидела посреди зала мать господина Эдма в длинном дорожном пальто с аляповатыми синими и красными полосами. В этом наряде она казалась неимоверно широкой в плечах, несомненно, за счет поперечных полос спереди и сзади, которые делали ее похожей на зебру или на сторожевую будку в человечьем облике. Под буйной копной черных волос, в которой можно было разглядеть кусочек ограненного гагата, куриное крылышко и виноградную гроздь, голова казалась крошечной. От злости щеки ее раскраснелись, словно их исхлестал холодный ночной ветер, так что цвет этого сердитого лица представлял собой нечто среднее между фиолетовым и темно-розовым – сочетание, не очень приятное для глаз. При неверном свете лампы, освещавшей лишь одну сторону зала, старуха стояла неподвижно, точно раскрашенный истукан.

– Семь часов пути, – рассказывала она, – семь часов, из них два – на двуколке, три – на вонючем вокзале, где меня держал дождь, и два – на скамейке вагона третьего класса. Каково? Так что у меня хватило времени подумать о каждом из вас, друзья мои! Наконец возвращаюсь в полном изнеможении. И кто меня встречает на вокзале?

– Мадам, – робко сказал Аньель, – мы же не знали…

Старуха бросила на него испепеляющий взгляд.

– Кто меня встречает на вокзале? – повторила она нарочито медленно. – Никто. Уже ночь, я замерзла и проголодалась. Но кому какое до этого дело, не правда ли? Значит, к проведенным в пути семи часам пришлось добавить еще и километровую пешую прогулку по дороге, которая превратилась в одну сплошную лужу, с чемоданом в руке и семьюдесятью годами в ногах. И вот, придя сюда, я вижу, что вы собрались пировать у моего очага.

– Пировать! – вполголоса сказала иностранка. – Я, например, не пирую, а грызу ломтик ветчины.

Мать господина Эдма шагнула к сотрапезникам, и те невольно попятились.

– Ну что ж, – продолжала старуха, поднося руки к шляпке, – я принесла вам весть, которая, я думаю, покажется вам весьма интересной.

Резким движением она выдернула из-под виноградной грозди длинную шпильку, словно извлекала ее из собственного мозга, взяла эту шпильку в рот, из-за чего ей пришлось оскалить зубы как бы в торжествующей свирепой улыбке. Затем со всеми предосторожностями сняла с головы венчавшее ее замысловатое сооружение, и видно было, как высоко она ценит этот свой головной убор. Старуха медленно пересекла зал, и все головы, точно связанные с этой важной особой невидимыми нитями, поворачивались ей вслед. Подойдя к прислоненному к стене поставцу, мать господина Эдма положила на него свою шляпку, воткнула шпильку под куриное крылышко и вернулась к сотрапезникам, которые продолжали пожирать ее глазами.

– Впервые в жизни, – произнесла она глухим голосом, – я вернулась ни с чем.

Эхо откликнулось на эти слова, которые метались в полумраке, словно невидимые птицы.

– Да, – продолжала мать господина Эдма. – Долгие годы мне удавалось уговорить этих людей. Я добивалась отсрочки платежей, улаживала разные мелкие дела.

Старуха перешла поближе к огню. Гнев ее мало-помалу улегся, и на смену ему пришла тихая печаль, еще более пугавшая всех присутствовавших, которые почтительно расступались перед ней. Повернувшись к ним спиной, она стала греть руки у огня и продолжала говорить, обращаясь к каминной решетке:

– Теперь всему конец. Прежде всего я пошла в контору Газовой компании. Чтобы вызвать к себе доверие, нарочно оделась поизысканней… надела вот эту шляпку… – она указала подбородком на драгоценный головной убор. – Но вот беда! Посадите человека за окошко с решеткой – и он становится лютым зверем. Служащий этой компании накинулся на меня, как цепной пес… Словом, газа в нашем доме больше не будет.

Старуха мрачно вздохнула и несколько секунд промолчала. За спиной этой грозной фигуры, чернеющей в красноватых отблесках огня, никто не шелохнулся.

– Не будет газа, и электричества тоже не будет, поймите это хорошенько. Напрасно я клялась и божилась, предлагала дать расписку. С таким же успехом могла бы сплясать перед ними фанданго. О продлении кредита не может быть и речи. А по поводу просрочки платежей служащий прозрачно намекнул на взыскание через суд…

– Подобный удар – все равно что удар кирки, разбивающей стены идущего на слом дома, – послышался ровный голос, не высокий и не низкий, – но я все-таки остаюсь верна своей мысли. Этот дом обрушится сам.

– Ах, это вы, Корнелия, с вашими разглагольствованиями насчет слома и обвалов! – не оборачиваясь, сказала мать господина Эдма. – Послушайте-ка лучше, кузина, что было дальше. Из Электрической компании я направилась на телефонную станцию и попросила не отключать наш телефон. «Только представьте себе, – сказала я, – что среди ночи нам вдруг понадобится немедленная помощь полиции или врача…» На меня посмотрели как на дурочку. Телефона, стало быть, тоже не будет.

– Мадам, – прервал ее Аньель дрожащим голосом, – садитесь, пожалуйста.

Старуха отмахнулась от него широким движением руки, по-мужски, опять же не оборачиваясь.

– Пока что я рассказала вам, друзья мои, о своем шествии с крестом на Голгофу. Но вот и сама Голгофа, потому что самое страшное я оставила напоследок. Налоговый инспектор. Как только он посмотрел на меня, я поняла, что совершила ошибку, надев эту… чуточку элегантную шляпку, но я-то надеялась вызвать доверие тех, кто ведает газом и электричеством. Как бы там ни было, только в конторе налогового инспектора я поняла, что жизнь довольно горькая штука, полная превратностей. Он начал задавать мне вопросы, спросил с улыбочкой: «Как вы считаете, мадам, ваша гражданская совесть чиста?» Ну и конечно – ни освобождения от налогов, ни отсрочки. Все налоги должны быть выплачены в течение месяца, иначе на имущество будет наложен арест.

Наступила мертвая тишина, и старуха, продолжавшая стоять неподвижно перед камином, судя по всему, погрузилась в горестное раздумье; время от времени она издавала негромкий стон, и голова ее меж широких плеч склонялась все ниже и ниже. Никто из собравшихся за столом не шевелился, каждый уныло взирал на свою пустую тарелку, как будто видел в ней свою судьбу, заставившую их всех застыть с таким озабоченным видом. Серж на цыпочках отошел в сторону. И вдруг господин Аньель смущенно пробормотал:

– Вот придет господин Эдм…

Он остановился и хрустнул пальцами, еще более смутившись оттого, что все взгляды устремились на него.

– Так что же, несчастный старик? – спросила мать господина Эдма. – Вот придет мой сын и…

– И мы будем уже не такими печальными! – с неожиданным жаром вскричал господин Аньель.

Старуха лишь пожала плечами, но слух Аньеля уловил всеобщий одобрительный шепот.

– Во всяком случае, – сказал господин Бернар, радуясь тому, что наконец хоть кто-то нарушил зловещее молчание, – как бы суровы ни были законы и каким бы… каким бы затруднительным ни было положение моего бедного брата, – тут он покашлял, – мне ясно одно: законники могут наложить лапу на Фонфруад, на самого Эдма, на Эву и даже на Корнелию, а еще на Аньеля, на Сержа, – (услышав свое имя, каждый вздрагивал), – и – увы! – на вас, многострадальная матушка! Но общепринятые обычаи всех времен… наконец, сама мораль, да, да, сама всеобщая мораль воспрещает преследовать несчастного слепого, не так ли, мсье Аньель?

– О, вы правы, мсье Бернар! – откликнулся Аньель. – Я вам помогу, я буду вашим…

Презрительный смех Корнелии оборвал эту фразу.

– В чем дело? – спросила мать господина Эдма, обратив взор на Корнелию.

– Мама, не слушай! – умоляющим тоном попросил господин Бернар. – Ты прекрасно знаешь, что она вечно твердит одно и то же. Она сумасшедшая.

– Я не сказала ни слова, – заметила Корнелия, поглаживая ладошкой большую гагатовую брошь на груди.

Мать господина Эдма снова повернулась к камину и стала молча смотреть на огонь, а Корнелия тем временем показала господину Бернару острый кончик языка. Серж, державшийся подальше от стола, в глубине зала, приблизился к слепому и что-то шепнул ему.

– Да, конечно, – сказал господин Бернар. – Пусть дадут мадам Анжели глоток вина и маленький бисквит. Не правда ли, мама?

– Разумеется, – безучастно ответила старуха. – Но если сложить глотки вина и маленькие бисквиты, которые подавались этой женщине с тех пор, как она дожидается этого знаменитого поезда, отходящего в восемь минут второго ночи… Серж, мальчик мой, чего я только не наслушалась в деревне про тебя.

– Про меня, мадам? – откликнулся тот, улыбнувшись, точно мальчик из церковного хора.

– «Про меня, мадам?» – передразнила его мать господина Эдма. – Конечно же, про тебя. И нечего строить такую невинную мину. Вроде бы ты опять подрался, на этот раз с посыльным из булочной из-за какой-то девчонки.

Услышав эти слова, Элизабет ощутила сильный толчок в груди. Однако поначалу подумала, что неправильно поняла, и стала вслушиваться, но слышала лишь какое-то невнятное бормотанье, потому что доносившиеся из зала звуки голосов смешивались с громким стуком ее собственной крови. Как в тумане видела она Сержа, который что-то говорил, размахивая руками, потом обошел стол и укрылся в темном углу зала. Девушка закрыла крышкой кошачий лаз и вернулась в кухню. Там села на стул. Стуча зубами, поднесла руки туда, где ей было больно, то есть к середине груди, потом – к шее и заметила, что руки ее заледенели. «Что такое со мной?» – подумала она. И вполголоса повторила чужие слова: «…из-за какой-то девчонки… из-за девчонки… Какой такой девчонки? И что это значит?»

Через несколько минут Серж вихрем ворвался в буфетную. Сорвал злость прежде всего на стенном шкафу, непонятно зачем открыл его и сразу же с треском захлопнул дверцу. Затем бросил на пол жестяной поднос, загремевший, как гром, и принялся пинать стулья, гоняя их туда и сюда по маленькой комнате.

– Серж! – робко позвала его Элизабет.

Юноша остановился.

– А, ты здесь? – сказал он. – Иди-ка сюда! Какая у тебя потешная мордашка! Да что это с тобой?

Видя перед собой искаженное яростью лицо, Элизабет остолбенела. Не могла вспомнить, что хотела сказать ему. Как зачарованная смотрела в злые, потемневшие от ярости глаза, на буйные, растрепанные соломенного цвета волосы, отливавшие золотом.

– Уходи! – вдруг сказал он резким тоном.

Элизабет отступила в проем двери и почувствовала, как на глаза ее наворачиваются слезы. Серж с минуту молча смотрел на нее, потом повторил тихим, слегка дрожавшим голосом:

– Вернись в кухню!

Кровь бросилась в лицо Элизабет, но она не тронулась с места. С внезапной решимостью Серж засунул руки в карманы и сделал два-три шага к Элизабет, не отрывая от нее взгляда. Ей стало страшно, но какой-то внутренний голос подсказал, что нужно проявить стойкость.

– Почему ты говоришь со мной таким тоном? – спросила она.

Одним движением плеча Серж затолкал Элизабет в кухню, она качнулась и чуть не упала, но он успел подхватить ее. Девушка услышала, как он каблуком прихлопнул дверь и в охватившей их темноте едва слышным, слегка прерывистым шепотом произнес над ее ухом слова, услышав которые она задрожала от счастья:

– Не бойся, Элизабет.

Впервые Серж назвал ее по имени; девушка обвила его шею руками и склонила голову ему на грудь.

– Как вкусно пахнут твои волосы! – совсем тихонько прошептал молодой человек. На мгновение задумался и добавил: – Когда я начинаю злиться, не обращай внимания. Злость у меня проходит быстро. Вот увидишь, с тобой я буду нежным.

– Мы уйдем сегодня ночью? – спросила она.

– Да, как только все разбредутся по своим комнатам. Серж подвел Элизабет к стулу и, когда она села, опустился перед ней на корточки и положил голову ей на колени.

– А куда мы пойдем, Серж?

– Сначала в Эстрюс, он по ту сторону леса. Я там знаю одного господина… В общем, он поможет нам.

В этот миг оба услышали, как кто-то зовет Сержа. Молодой человек нежно сжал ее руки и прошептал:

– Если я не откликнусь, они что-нибудь заподозрят. Сиди здесь. Не пройдет и часа, как мы будем на свободе.

Элизабет, плача, обняла его и заставила поклясться, что они уйдут той же ночью. После того как Серж вышел, она еще довольно долго сидела неподвижно на том стуле, на который он ее усадил. Все ее любопытство как будто угасло, ей даже казалось, будто жизнь ее остановилась; однако прошло несколько минут, и желание видеть любимого человека, а может, и жажда страдания снова повлекли ее в буфетную.

Серж неподвижно стоял недалеко от камина, щеки его раскраснелись, волосы растрепались, а лицо было одновременно и задумчивым и решительным, и при виде его сердце девушки забилось сильней, ибо теперь она не сомневалась, что Серж принадлежит ей всецело; он стоял, скрестив руки на груди, и свежестью лица напоминал мальчика, а презрительным и дерзким выражением, поработившим Элизабет, – мужчину. Какое-то приказание господина Бернара вывело его из задумчивости, и только тогда девушка заметила, что число сотрапезников увеличилось.

Какая-то маленькая сморщенная старушка о чем-то говорила с матерью господина Эдма; та оставалась на прежнем месте у камина, только теперь подставляла исходившему от огня теплу не живот, а спину. Вновь прибывшая особа была одета в фиолетовый халат, доходивший до черных шлепанцев, которые были ей явно велики, и на руках, точно младенца, держала огромного бело-рыжего кота, которого Элизабет уже видела. Кот без особого терпения сносил чрезмерные ласки своей хозяйки и постоянно выкручивался, выпуская когти.

– Видите ли, – говорила пожилая дама, отводя голову назад, дабы избежать удара когтистой лапы животной твари, которую она называла своим ребенком, – он с характером, но меня обожает. Правда, Мюмю?

Кот брызнул слюной на подбородок хозяйки.

– Он стал каким-то другим после того, как Аньель ненароком запер его с девочкой, которую вы прячете от нас, – продолжала старушка.

Мать господина Эдма посмотрела сверху вниз на свою собеседницу, голова которой не доставала ей до груди.

– Прежде всего, никого я не прячу, – спокойно и презрительно ответила она, – а кроме того, Элизабет – не маленькая девочка, это почти взрослая женщина.

– А-а! – воскликнула маленькая старушка. – Ладно. Во всяком случае, она хорошо играет на пианино. Нам с Корнелией так и хотелось потанцевать, как только мы услышали ее игру в день ее приезда.

Мадемуазель Эва подняла растрепанную голову, глаза ее смыкались от усталости.

– Мне пора соснуть, – сказала она без обиняков. – Извините меня.

Иностранка опустила голову на скрещенные руки и уснула.

– Она трое суток не спала, – прошептала вновь прибывшая дама. – Аньель тоже за это время не сомкнул глаз… Нет, мое сокровище, ты не вырвешься от меня. – Последние слова были обращены к коту, который яростно пытался освободиться. – Значит, господин Эдм так боится, как бы она, эта самая Элизабет, не удрала, что даже приставил к ней сторожей? – спросила старушка, и в голосе ее слышались горечь и ревность.

– Замолчите! – оборвала собеседницу мать господина Эдма и грозно нахмурила брови. – Не смейте говорить так о моем сыне, Соланж, и не суйтесь не в свое дело.

Ничего на это не сказав, пожилая дама смиренно присела на краешек стула и все свое внимание посвятила разъяренному коту, который так и норовил цапнуть хозяйку когтями. Старушке было лет шестьдесят, седые волосы были скручены на макушке в жиденькую кику, сделанную наспех в один завиток, ее худое лицо бороздили многочисленные морщины, не придававшие ей, однако, того выражения наивной восторженности, которое свойственно старым богомолкам.

– Вот видишь, – сказала старушка, обращаясь к коту, который продолжал биться в ее руках, – твоя мама сегодня слишком много чего наговорила, как всегда. Ей бы лучше сидеть себе тихонько, как твоя тетя Корнелия, она такая умная. Не дергайся так, радость моя, не то оцарапаешь мамочку. И что нам до того, что эта самая Элизабет в Фонфруаде, если господин Эдм по-прежнему добр к нам? Я порой говорю себе: нет ничего плохого в том, чтобы в усадьбе жило молодое существо, но все равно, Киса, когда я узнала, что Элизабет вот-вот приедет, на меня это произвело необычное и не очень приятное впечатление. Правда, господин Эдм уверял нас, что эта девушка будет мила со всеми и все наладится наилучшим образом… Ой, Киса, ты же оцарапал мамочку!