Текст книги "Полночь"

Автор книги: Жюльен Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Вскоре после этой стычки Элизабет ушла. Ей показалось, что иностранка хочет остаться одна, и она из деликатности пожелала ей спокойной ночи, как только господин Аньель отвернулся. Эва не удерживала ее, ограничилась рассеянной улыбкой и кончиками пальцев пожала протянутую ей руку.

На этот раз слишком много мыслей одолевали молодую девушку, чтобы предаваться страхам на пути в свою комнату. Странное поведение господина Аньеля утверждало ее в мысли, что он не так прост, каким казался ей сначала. Эва его ненавидит, это ясно, но и побаивается. Элизабет это почувствовала в тот миг, когда иностранка опустила глаза и прикусила губу. Между этими двумя людьми, которых она узнала совсем недавно, несомненно, в прошлом были и тайная борьба, и ревность, и соперничество. Во всяком случае, так подумала Элизабет, воображение которой принялось работать, однако не давая себе труда отделить правдоподобное от чистого вымысла. В душе она осуждала господина Аньеля, который все меньше и меньше ей нравился, и держала сторону иностранки. Когда Элизабет дошла до двери своей комнаты, она вдруг заметила, что разговаривает вслух сама с собой, и не на шутку всполошилась: а вдруг господин Эдм слышал, что она говорила, проходя мимо его двери, но в этой части дома царила полная тишина – все наверняка уже спали.

Свеча и спички, похищенные из гостиной, позволили Элизабет дойти до кровати, не разбивая коленки о стулья. Однако ей пришлось не раз переставлять свечу, потому что та показывала ей комнату в таком виде, который не способствовал ее душевному спокойствию. При малейшем колебании пламени по всему потолку метались тени. Элизабет поставила свечу на секретер, но та освещала гипсовый бюст так, что казалось, будто обезображенное лицо улыбается; нет, это не годится; девушка поставила свечу на камин и заодно посмотрелась в зеркало, но на этот раз никакого удовольствия не испытала, ибо увидела лишь свое испуганное лицо, окруженное пляшущими тенями. Попробовала закрыть глаза и сразу же открыла их: оказалось страшней совсем ничего не видеть, нежели созерцать полутьму, в которой что-то двигалось между наклонившимся вперед шкафом и дверью в туалетную комнату, которую она сейчас не открыла бы ни за что на свете. При свете единственной свечи, отражавшемся на стенах как сполохи пожара, все принимало необычный вид. Брошенная на стул одежда казалась трупом с перерезанной глоткой. Не говоря уже о гипсовом бюсте – Элизабет предпочла раздеваться, повернувшись спиной к этому соглядатаю.

Оставался нерешенным вопрос о том, как погасить свечу. Стоя у кровати, ее не задуешь. Разумнее всего было бы подойти к камину, дунуть на зловещий язычок пламени и осторожно пробраться к постели, стараясь не натыкаться на стулья. Однако девушке казалось, что проделать такой путь в потемках ей не под силу.

Поразмыслив, Элизабет решила открыть окно: пусть ветер сделает то, что для нее оказалось невыполнимым, если свеча погаснет – хорошо, если нет – тем хуже для нее, догорит и растечется по мрамору консоли. Такое странное решение показалось Элизабет верхом мудрости. Подбежав к окну, она повернула шпингалет, но массивные створки не подавались, от резких рывков стекла угрожающе дребезжали. Повернув голову, дабы не терять из виду дверь туалетной комнаты, вызывавшей у нее главные опасения, Элизабет снова потянула на себя створки окна, и на этот раз они вдруг открылись без всякого труда, так что она чуть не опрокинулась назад, – такова уж непостижимая для нас хитрость неодушевленных предметов. И вдруг Элизабет вскрикнула. Она увидела свое отражение в зеркале – белая рубашка до пят, бледное лицо, растрепанные волосы – и подумала, что это привидение. Тут же устыдилась и уже спокойней посмотрела на пламя свечи, которое ветер наклонял то в одну сторону, то в другую.

Прежде чем направиться к кровати, Элизабет из любопытства глянула в щель жалюзи. Ночь была черным-черна. Однако можно было разглядеть большое окно, из которого утром за ней кто-то подглядывал. Света в окне не было; закрытое высокими черными ставнями, оно казалось таинственным и зловещим, какими кажутся под покровом ночи самые безобидные предметы.

Через несколько минут девушка, забившись под одеяло, стала следить за причудливыми колебаниями свечи, но не успела подумать, не лучше ли полная темнота, чем красноватые отблески, плясавшие на стенах, как уснула.

Ей приснился странный сон. Будто среди ночи дверь ее комнаты тихонько открылась и вошел какой-то мужчина. Двигался он с бесконечными предосторожностями, точно вор; сделав шаг, останавливался, прислушивался и только потом переставлял другую ногу.

Свеча еще горела, и при ее свете Элизабет разглядела худое вытянутое лицо и черные дыры глазниц, в глубине которых блестели почти неподвижные, немигающие глаза. Она догадалась, что глаза эти ищут ее, ведь она забилась в самый темный угол широкой кровати. Несколько мгновений ей казалось, что сердце ее остановилось, по всему телу разлился леденящий холод. Мужчина остановился возле изножья постели, опустив руки и слегка наклонившись вперед. Он был невысокий и худой. Нахмурив брови, силился разглядеть Элизабет, затем повернул голову и посмотрел на свечу, пламя которой по-прежнему плясало. Возможно, у него возникла мысль перенести свечу поближе, но он не тронулся с места и продолжал смотреть на девушку. Она отчетливо слышала его хрипловатое, прерывистое дыхание, как у человека, который бежал и остановился перевести дух. У Элизабет гудела голова, и она закрыла глаза. Прошло несколько минут, и вот половицы начали скрипеть и стонать. Одна из них треснула так громко, что после этого надолго воцарилась тишина. Когда Элизабет снова открыла глаза, она была в комнате одна. Сердце бешено колотилось, но дышать стало легче, она глубоко вздохнула и пришла в себя. На камине угасало оранжевое пламя свечи, за окном тихонько ворчал ветер.

Наутро Элизабет проснулась с тяжелым сердцем. Однако свой сон она забыла и вспомнила о нем, лишь когда стала причесываться перед зеркалом. Первая мысль была о том, что в ее комнату действительно приходил мужчина и смотрел на нее, она содрогнулась и уронила головную щетку. Ночная сцена всплыла в памяти Элизабет со всеми подробностями, и поначалу она не сомневалась в том, что ее на самом деле кто-то посетил, но вскоре разум пришел ей на помощь, и она уже не считала свой сон явью.

VII

Этот день мало чем отличался от предыдущего, тем не менее он занял в памяти Элизабет особое место. Возможно, виной тому был приснившийся ночью страшный сон, о котором девушка никак не могла забыть. Как бы там ни было, беспокойство не покидало Элизабет до самого вечера; напрасно иностранка то и дело заговаривала с ней, даже предлагала погулять по саду, благо погода наладилась, – бедная девушка избегала всего, чего искала накануне.

Элизабет взяла книгу и устроилась в маленькой гостиной, но и там не нашла желанного покоя. Ей все казалось, что, стоит ей опустить глаза на страницу книги, кто-то начнет подглядывать за ней в окно. Конечно, никто на нее не смотрел, но это ощущение не покидало ее весь день. А то еще ей казалось, будто за дверью кто-то стоит, она ее открывала, но в коридоре никого не было. Больше всего она боялась, как бы ее снова где-нибудь не заперли, но господин Аньель вроде бы изменил тактику. Он не поворачивал ключ в замке ни одной из дверей, пусть себе хлопают, словно хотел этим сказать: «Вот видите? Вы свободны».

Впрочем, она уже не боялась этого неизменно одетого в черное человека, а придерживалась того мнения о нем, которое сложилось у нее накануне: господин Аньель с его ясным взглядом и седой бородкой под сходящим на нет подбородком в душе оставался немного простоватым мальчуганом. В его бесконечном хождении неслышными шагами по коридорам всех этажей Элизабет теперь усматривала лишь мальчишеское желание озадачить ее. Гораздо больше девушку тревожила полная тишина в доме, где, как ей сказали, полно народу; собственно говоря, она по пальцам насчитала шесть человек, не принимая в расчет детей, число которых ей было неизвестно, да и детский смех ни разу не доносился до ее ушей. Спрашивать мадемуазель Эву было бесполезно: иностранка всегда избегала точных ответов на вопросы Элизабет. А если обратиться к господину Аньелю, тот не упустит случая и разразится напыщенной и пустопорожней речью об отменной дисциплине в Фонфруаде, об уважении к покою своего ближнего, о моральных выгодах, какие можно извлечь, проживая в этом доме для избранных, и так далее. Нет, выслушивать бесполезные велеречивые тирады Элизабет не пожелала, а решила набраться терпения и попытаться самой выяснить все, что она хотела узнать. У нее было предчувствие, что скоро она познакомится с хозяевами усадьбы.

И действительно, знакомство состоялось очень скоро. Собственно говоря, в тот же вечер, когда солнце закатывалось за ели и все окружающие предметы окрашивались в красноватые тона, точно в зареве пожара, Элизабет стала свидетельницей сцены, которая глубоко ее взволновала.

Разворачивая салфетку перед тем, как сесть за стол, она вдруг перехватила беглый взгляд, которым обменялись еще стоявшая Эва и собиравшийся разливать суп господин Аньель. Ей это показалось тем более странным, что после вчерашнего разговора иностранка не обменялась со своим недругом ни единым словом. Вот почему Элизабет увидела дурной знак в этом внезапном примирении и стала подозревать, не кроется ли какой-нибудь хитрости во взаимоотношениях между этими людьми и не была ли ярость Эвы ловким притворством. Будь Элизабет постарше и поопытней, она догадалась бы, что тот сообщнический взгляд, которым только что обменялись эти двое, свидетельствовал всего-навсего о временном перемирии, заключенном между ними по каким-то непонятным для нее причинам. Рассердившись, Элизабет отказалась от супа и с мрачным видом заявила господину Аньелю, что есть не станет.

Тот очень ласково начал ее уговаривать, но девушка стояла на своем. И тут вмешалась иностранка.

– Дорогая, – сказала она, подчеркнуто играя интонациями, – вы должны поесть, поверьте мне… Этот суп восхитителен, к тому же вы доставите удовольствие…

Она бросила взгляд на оставленную открытой дверь в прихожую и закончила:

– …кое-кому.

– Да, дитя мое, – подхватил господин Аньель, прокашливаясь, точно забывший свою роль плохой актер, – мне следовало раньше сказать вам, что вас ожидает своего рода сюрприз. Вам не о чем беспокоиться, но все же я правильно выразился – своего рода сюрприз.

Эва согласно покивала и села, но под пристальным взглядом Элизабет щеки ее порозовели. Наступило неловкое молчание, и девушка заметила, что господин Аньель с виноватым видом опустил глаза, а руки его слегка дрожат. И вдруг он отставил супницу и стал за стулом Элизабет. В тот же миг на лестнице послышался шум, и Эва тоже встала из-за стола.

С верхнего этажа спускались два человека, они останавливались на каждой ступеньке, словно оценивали риск, связанный со следующим шагом, а шаги их звучали тяжело и неторопливо. Эва и господин Аньель стояли неподвижно. Как завороженные, слушали они стук двух пар каблуков; иногда этот звук раскатывался, как барабанная дробь, иногда напоминал отдаленное рокотанье грома, очевидно, когда оба идущих ступали одновременно. На площадке второго этажа они несколько секунд постояли, затем продолжили спуск.

Элизабет всячески старалась совладать с охватившим ее беспокойством. Казалось, чего бояться, когда рядом иностранка и господин Аньель, однако в эту минуту Элизабет пожалела о том, что никто не позаботился об освещении столовой: сумерки опускаются быстро, а дверь в прихожую и теперь уже едва видна. А кроме того, этот шум шагов, сам по себе звук заурядный, носил какой-то необычный характер, возможно, из-за частых резких остановок. По мере того как шаги приближались, страх девушки возрастал, ей хотелось поднести руку к груди, но она боялась показаться смешной. Что-то в ней откликалось на сотрясавший лестницу однообразный грохот, в груди ее возникло болезненное ощущение, будто под тяжестью этих шагов вместе с сердцем колотятся все ее внутренности. Теперь в комнате она могла видеть только тюлевые занавески, белевшие крупными прямоугольниками на черной стене. От страха Элизабет тоже встала.

Прошло еще минуты две, и вот прихожую осветил пляшущий свет, а на стене беспорядочно запрыгала тень от перил; затем обозначилась огромная тень о двух головах, которая то подпрыгивала до самого потолка, то вдруг исчезала, словно повинуясь какой-то дерзкой прихоти, что никак не вязалось с неумолимой, тяжелой и размеренной поступью.

У подножья лестницы наступила короткая передышка, и послышался шумный вздох, по которому нетрудно было догадаться, что спуск был для идущих делом нелегким.

– Сейчас вы увидите господина Бернара, – шепнул господин Аньель на ухо молодой девушке. – Ему пришлось спуститься сюда, чтобы самому приветствовать вас в Фонфруаде. Будьте признательны ему за оказанное вам уважение. Ведь он немного нездоров.

Сама не зная зачем, Элизабет вцепилась обеими руками в волосатую руку господина Аньеля в тот момент, когда в дверях столовой показался господин Бернар. Завидев его, она вздрогнула и невольно попятилась, так что коснулась головой манишки господина Аньеля.

Переступив порог, господин Бернар остановился и сделал правой рукой какой-то неопределенный жест. Высокого роста, широкоплечий, хотя и немного сутуловатый, он являл собой внушительную фигуру, что в известной мере оправдывало внезапный испуг Элизабет. Прежде всего у нее возникло представление о страшной силе этого человека, но при более внимательном наблюдении это мнение изменилось, вернее, уточнилось: действительно, облик господина Бернара свидетельствовал о силе, но силе, надежно сдерживаемой. Глаза его были защищены огромными черными очками, сверкавшими гагатовым блеском на бледном лице, казавшемся сонным и как бы окаменевшим. Недвижные черты лица не выдавали никаких чувств. Угловатость движений огромного тела придавала этому человеку определенную торжественность, даже величие. Одет он был в серое, в левой руке держал сложенный листок бумаги.

Справа от него стоял мальчик с фонарем, который он держал двумя пальцами и со скучающим видом раскачивал, глядя на метавшиеся по стене тени, которые он нарочно создавал, чтобы позабавиться их пляской.

– Друзья мои… – начал господин Бернар.

Нашарил плечо своего поводыря. Вдвоем они сделали несколько шагов к столу.

– Если бы я лучше видел, – продолжал господин Бернар, – я прочел бы вам страничку, которую на днях продиктовал Марселю. Но зрение мое все слабеет и слабеет… просто ужасно.

Последнее слово он произнес глухим голосом и с таким отчаянием, что Элизабет тотчас позабыла о своих страхах, и ей даже захотелось подойти к этому человеку. А тот меж тем продолжал:

– К тому же в последнее время и память моя становится нетвердой, иначе я наизусть продекламировал бы вам эти пятнадцать-двадцать строк. Конечно, их мог бы прочесть и Марсель, но… в общем, не стоит. И вот я решил вручить эти строчки в собственные руки той особе, для которой они были написаны. Марсель, подведи меня к мадемуазель Элизабет.

Однако молодая девушка не стала дожидаться, когда они приблизятся к ней, а быстрым шагом подошла к господину Бернару и порывистым движением, в котором было больше сердечности, чем в иных речах, взяла его за руки. К ее великому удивлению, он довольно резко отдернул свои руки. Несколько мгновений они молча стояли друг против друга, и Элизабет смогла свободно разглядеть его застывшее лицо: тонкие длинные губы выдавали в нем человека, склонного к науке, тогда как орлиный нос свидетельствовал о властности характера; над впалыми, тщательно выбритыми щеками выдавались розоватые скулы, а густые волосы черной тушью обрамляли квадратный лоб, на котором пересекались три морщины неодинаковой длины. Но Элизабет не смогла долго выдержать пристальный взгляд из-под черных стекол.

– Мадемуазель, – сказал наконец господин Бернар, когда девушка опустила глаза, – позвольте мне вручить вам этот листок, приготовленный для вас. В нем содержатся, как вы сами убедитесь, мои добрые пожелания по поводу вашего прибытия в Фонфруад. Быть может, никогда вы не прочтете слов более искренних, чем те, которые я написал. Держите… Это стихи. Марсель, подними фонарь, чтобы мадемуазель Элизабет смогла прочесть мое приветствие. Я приношу извинения, мадемуазель, за этот тусклый фонарь, всегда сопровождающий меня, но более яркий свет оказался бы для меня роковым.

Последних слов Элизабет не поняла. Когда развернула листок, на нем оказалось написанное превосходным почерком одно лишь слово, прочтя которое она чуть не вскрикнула:

«Спасайтесь!»

– Возьмите себя в руки, – быстро зашептал господин Бернар, – сделайте вид, что вы читаете дальше.

Несмотря на замешательство, Элизабет была восхищена тем, как эта фраза достигла ее ушей, без того чтобы ее мог уловить даже тонкий слух мальчика, и господин Бернар уже не показался ей таким угловатым, как минуту назад; более того, он прекрасно воспользовался своей мнимой неуклюжестью, ибо в тот миг, когда он склонился к уху Элизабет, чтобы тайком от всех шепнуть ей несколько слов, он наступил на ногу Марселю. Ребенок вскрикнул и едва не выронил фонарь. Эва и господин Аньель не поняли, что случилось, но на всякий случай бросились к господину Бернару. Произошло минутное замешательство, и в это время листок исчез из рук Элизабет как по волшебству.

Молодая девушка, все еще дрожавшая от волнения, села в уголок, в то время как господин Бернар успокаивал Эву и господина Аньеля, говоря, что ничего страшного не случилось, и извинялся перед ними со свойственной ему подчеркнутой вежливостью. Не будь он слаб глазами, прочел бы на лице Эвы разочарование, которое та и не пыталась скрыть, то ли это чувство было слишком сильным, то ли она не считала нужным скрывать его перед слепцом. Что касается господина Аньеля, то он был не в состоянии трезво наблюдать за участниками этой маленькой сцены. Руки его дрожали так, что шуршали накрахмаленные манжеты, голова тряслась, он переводил взгляд то на одного, то на другого, хотел все увидеть и все понять, но ничего не видел и понимал все не так, он был целиком во власти волнения, которое не беспокоило никого, кроме Элизабет – та смотрела на него со страхом. Она видела, как господин Аньель не раз порывался протянуть руку к господину Бернару, будто хотел удостовериться, что тот здесь, но сразу же отдергивал ее. Время от времени он бросал беспокойные взгляды на иностранку и на мальчика и постанывал в бороду, словно ему трудно было дышать. Наконец набрался смелости и коснулся кончиками пальцев руки господина Бернара – тот тихонько убрал руку, не прерывая беседы с Эвой. Мало-помалу дыхание господина Аньеля стало ровным, искаженное лицо обрело обычный вид. Он вперил в застывшую маску господина Бернара заботливый взгляд, исполненный такой трогательной преданности, какая бывает в собачьих глазах, затем, убедившись, что в его услугах не нуждаются, своим обычным широким и бесшумным шагом подошел к столу и занял свой пост за стулом.

Элизабет, поглощенная наблюдением за господином Аньелем, не слышала, что господин Бернар говорил Эве и что та ему отвечала, но у нее возникло смутное представление о том, что иностранка говорила слегка повышенным тоном, а господин Бернар рассыпался в любезностях со свойственной ему учтивостью. В наступившей вдруг тишине Элизабет услышала слова слепца: «Нужно повиноваться или уходить».

– Повиноваться или уходить! – вскричал господин Аньель так громко, что все вздрогнули, а задремавший на стуле юный Марсель проснулся. – Спасибо, господин Бернар, за это великолепное изречение, которое я только что имел счастье услышать, я бы записал его заглавными буквами…

– Аньель, вы выпили, – сказала Эва.

– Мсье Аньель, – нарочито медленно произнес господин Бернар, – будьте добры дать мне руку и подвести к столу. Я хочу пить.

Господин Аньель поспешил к больному, провел его на почетное место, оказывая всяческие знаки уважения, затем налил ему большой стакан кипяченой воды.

– Марсель! – позвал господин Бернар, сев на стул. – Где Марсель?

Мальчик с фонарем подошел к нему.

О! – воскликнул господин Бернар, обхватив голову ладонями. – Этот свет пронзает мой мозг. Ради Бога, мой мальчик, убери его от меня. Поставь куда-нибудь в угол, так чтобы лучи света не ранили меня, если, конечно, – добавил он, – темнота не будет кому-нибудь нежелательна…

Господин Аньель заверил его, что темнота – прекрасная вещь и всем нравится, фонарь поставили на пол подальше от стола. Наступило недолгое молчание, Эва и Элизабет ощупью вернулись на свои места.

– Друзья мои, – сказал господин Бернар, нечаянно опрокидывая стакан с драгоценным укрепляющим средством Эвы, – получилось так, что мои последние слова были всеми услышаны, хотя я этого не хотел, они были, так сказать, обнародованы мсье Аньелем. Но я об этом не жалею. Повиноваться или уходить. Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что слова эти, хоть и вовсе не возвышенные, как полагает мсье Аньель, передают четкую и строгую мысль. Те, что ищут покоя в этих стенах, пусть повинуются или пусть уходят! Пусть укротят свою волю, пусть откажутся от нее перед высшей волей, правящей усадьбой, – господин Аньель одобрительно заворчал, – или пусть уходят! Двери открыты, дороги свободны…

– Во всяком случае, калитка сада заперта на ключ, как всегда с наступлением вечера, – робко заметил господин Аньель, для которого каждое слово имело только один, буквальный смысл.

– Ну, раз вы так меня понимаете, – мягко возразил господин Бернар, – то могу добавить, что через садовую калитку можно без труда перелезть, равно как и через изгородь, короче говоря, Фонфруад – не тюрьма, и те, кому здесь не по душе, могут уйти, только и всего.

Закончив эту маленькую речь, он постучал по столу, чтобы разбудить Марселя, снова задремавшего на стуле. Мальчик тотчас вскочил, взял фонарь и потер глаза кулаком. Господин Бернар пожелал всем спокойной ночи, вежливо повернувшись к каждому, хотя тут не обошлось без небольших недоразумений, ибо он принял Элизабет за Эву и назвал ее «милейшей», а к Аньелю обратился «милое дитя».

VIII

Когда Элизабет увидела, что господин Бернар вышел из столовой, ее первым побуждением было побежать за ним, но разум подсказал ей, что это было бы неосторожно, ведь Эва и господин Аньель с полным основанием посчитали бы такой поступок лишенным смысла, а то и подозрительным. И вот она, как могла, обуздала свое нетерпение и сидела молча, пока господин Аньель ощупью искал спички, так как электричества в усадьбе уже несколько часов не было. Прошло минуты две, и вот наконец скудный и неверный свет маленькой лампы озарил заросшее волосами лицо господина Аньеля. Эва, не вставая со стула, взяла бутылочку из-под своего сердечного снадобья и посмотрела на нее недобрым, если не сказать – яростным, взглядом. Господин Аньель пошел к окнам, чтобы закрыть ставни. Элизабет воспользовалась обстановкой, чтобы слегка дрожавшим голосом пожелать обоим спокойной ночи и удалиться.

На лестнице она увидела, что фонарь качается между вторым и третьим этажами, отбрасывая на стену гигантскую тень господина Бернара, которая целиком поглощала тень мальчика. Они поднимались медленно, как во сне. Взявшись за отполированные перила, девушка почувствовала, как они дрожат, потому что господин Бернар, судя по всему, налегал на них всей тяжестью своего огромного тела. Элизабет какое-то время постояла в нерешительности. Поговорить с господином Бернаром в присутствии Марселя невозможно. С другой стороны, если она долго простоит у подножья лестницы, ее могут застать здесь Эва или господин Аньель. И девушка решила последовать за господином Бернаром до дверей его комнаты и поговорить с ним, как только он останется один. Ловко поднялась на два марша, причем, если какая половица и скрипнула под ее ногой, этого скрипа никто не услышал среди громоподобного грохота, производимого тяжелыми шагами господина Бернара. На площадке второго этажа Элизабет отошла в нишу окна и подождала, пока больной не поднимется выше.

Так она поднялась за ним на третий этаж и увидела, как свет фонаря двинулся по коридору и исчез за поворотом. Здесь она остановилась в замешательстве: если пойти за ними, не миновать встречи с Марселем, который, проводив господина до двери его комнаты, наверняка вернется с фонарем вниз. Однако ей нужно узнать, которая это дверь. Секунду поколебавшись, Элизабет на цыпочках пошла вперед. Господин Бернар и его поводырь остановились, но она их не видела из-за поворота. Однако до ушей ее доносились их негромкие голоса, и ей удалось разобрать, как господин Бернар тихо сказал:

– Одолжи-ка мне эти пятьдесят сантимов, малыш. Видишь ли, такие времена нынче настали, что каждый грош на счету, но я вскорости верну тебе долг, не сомневайся, мой мальчик, отдам сполна.

Наступило довольно долгое молчание, затем девушка услышала, как господин Бернар поблагодарил Марселя и еще раз заверил его, что отдаст долг в самое ближайшее время. Потом открылась и закрылась какая-то дверь. Элизабет поспешно вернулась на лестничную площадку и присела на стул, как будто отдыхала после быстрого подъема на третий этаж; вскоре показался свет фонаря.

– Марсель, Марсель! – тихонько позвала она.

Мальчик остановился в двух шагах от нее. Тело у него было хилое, детское, зато лицо – решительное и хитрое, как у взрослого. Светлая мягкая челка спадала на маленькие глазки, смотревшие настырно и жестко, острый нос был усеян веснушками. Куртка, пошитая, по всей вероятности, из черного мужского пиджака, была так плохо подогнана к его фигуре, что ворот поднимался выше ушей, словно этот нелепый предмет одежды хотел заглотать маленькую русую головку, а полы бились о колени. Огромные деревянные башмаки, подбитые гвоздями и державшиеся на ногах с помощью обмотанных вокруг лодыжек шнурков, заставляли мальчугана ходить так же медленно, как господин Бернар, и с таким же грохотом.

– Чего тебе? – спросил он, направляя свет фонаря на Элизабет.

– Зайдем ко мне в комнату, – попросила она, подходя к мальчику. – Мне надо кое о чем тебя спросить.

Вместо ответа он показал ей язык и начал спускаться по лестнице. Тогда она схватила его за руку и пообещала сделать ему подарок, если он выполнит ее просьбу, но он ловко от нее вырвался.

– Да оставь ты меня в покое! – яростно прошипел он. – Господин Бернар считает мои шаги, пока я не спущусь вниз.

– Считает шаги?

– Ясное дело. Ты думаешь, стука моих башмаков наверху не слышно?

Элизабет вспомнила калоши господина Аньеля и не могла не подумать о том, какой это странный дом: один должен скользить бесшумно, как тень, а другой – громыхать башмаками.

Когда они спустились на площадку второго этажа, девушке пришла в голову удачная мысль.

– Ты знаешь, где моя комната? – спросила она.

– Черт побери, это та самая, в которой умер господин Греруар, брат господина Эдма.

Такого ответа она не ожидала, и он ее озадачил.

– В общем, – продолжала Элизабет после короткой паузы, – это комната в конце коридора, сразу после комнаты господина Эдма. Тебе нужно всего-навсего спуститься вниз, разуться и тихонько подняться наверх.

Мальчик хитро глянул на нее и слегка улыбнулся, показав острые зубы; возможно, теперь он не считал Элизабет такой же дурой.

– Сколько ты мне дашь?

Элизабет подумала о пятидесяти сантимах, отданных господину Бернару, потом о подаренных ей госпожой Лера двадцати франках, быстро сопоставила эти суммы и предложила ему полтора франка. От удивления мальчик задержался на последней ступеньке, но быстро вновь обрел душевное и физическое равновесие.

– Это немного, – заявил он, ловко разыгрывая равнодушие, – но об этом мы поговорим наверху.

Девушка оставила Марселя продолжать путь и бегом поднялась по лестнице, чтобы направиться в свою комнату. Вчерашняя свеча догорела, так что пришлось посидеть в темноте, дожидаясь мальчика с фонарем. Это время показалось Элизабет мучительно долгим. Все вокруг нее трещало: стулья, пол и даже переборки. Стоя рядом с кроватью, она высматривала в коридоре лучик света, как вдруг в комнате раздался голос, заставивший ее подпрыгнуть от испуга.

– Не кричи, это я, – сказал Марсель.

– Почему ты не взял фонарь?

– Ты еще спроси, почему я не постучал в дверь господина Бернара и не сказал ему, что иду к тебе, – насмешливо произнес мальчуган.

Затем чиркнул спичкой и предстал перед Элизабет с витой восковой свечой в руке.

– Вот тебе и фонарь, – сказал он. – Где те самые сорок су[3]3
  Су – пять сантимов.


[Закрыть], которые ты обещала?

– Я обещала полтора франка.

– А я так понял, что сорок су. Если тебе это не подходит, я поберегу свечку и уйду.

– Ладно, ты получишь эти деньги после того, как ответишь на мои вопросы.

– Да что мне твои вопросы! Давай сорок су сейчас же, или я ухожу.

У Элизабет возникло сильное желание надавать подзатыльников этому жадному маленькому крестьянину, но она сдержалась. Дело в том, что несколько минут тому назад у нее возник план, как использовать Марселя для своего побега. Пробежать через сад, перелезть через калитку или перепрыгнуть через изгородь, как ей косвенно советовал господин Бернар, – все это казалось девушке нелепым и рискованным предприятием. «Надо подумать», – повторяла она про себя, не отдавая себе отчета в том, что эта необходимость подумать лишь маскировала затаенное желание остаться в Фонфруаде.

– Ты получишь двадцать су сейчас и еще двадцать, когда ответишь на мои вопросы. На! – (Мальчуган взял монету с недовольной гримасой.) – Скажи-ка мне сначала, где находится комната господина Бернара?

– Как раз под комнатой господина Эдма.

– Я так и думала. В котором часу он ложится спать?

– Он спит днем, а ночью – никогда.

– Но почему?

Марсель пожал плечами.

– А где спит мадемуазель Эва?

– На втором этаже, после того как в ее комнате провалился пол. Ты не знала? Раньше она жила в комнате на первом этаже. Потолок протекал, но никому не было до этого дела. А этот дом совсем не такой прочный, каким кажется на первый взгляд! И вот в один прекрасный день стена отошла, и пол провалился. Жаль, конечно, что в ту минуту, когда это случилось, самой Эвы там не было. А вся мебель полетела в подвал!

Марсель подбоченился и засмеялся, Элизабет сделала вид, что разделяет его веселье.

– А господин Эдм? – спросила она потом. – Его тоже днем не увидишь?

– Нет, днем он спит, как все.

– А что же они делают всю ночь?

Мальчик состроил усталую гримасу.