355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жюльен Грак » Побережье Сирта » Текст книги (страница 7)
Побережье Сирта
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 04:28

Текст книги "Побережье Сирта"


Автор книги: Жюльен Грак



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– И тогда приехала поразмышлять над этим в Маремму. С единственной целью?

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

– В Маремме, похоже, не только размышляют. В Маремме еще и говорят. Причем много говорят.

– Бельсенца искал встречи с тобой. Я заметила это. Я вижу, ты не забываешь о своих профессиональных обязанностях, – насмешливо улыбнувшись, бросила Ванесса.

– Бельсенца очень удивлен тем, что подобные пересуды находят здесь благоприятную почву. И если это действительно так, то он прав. Тебе бы следовало положить им конец.

Лицо Ванессы стало замкнутым.

– Я не в состоянии положить им конец. Да и не хочу.

– Поберегись, Ванесса. Бельсенца что-то подозревает. В один прекрасный день Синьория обратит внимание на эти детские проказы. Она недоверчива, ты это знаешь. Дворец Альдобранди – это не таверна, и то, что где-нибудь сойдет за сплетню, здесь может навести на серьезные мысли.

– Ты не понимаешь, Альдо. В этом деле все являются сообщниками. И Бельсенца первый: осуждает сплетни, а сам торопится их тебе пересказать.

– Но, Ванесса, а в действительности что скрывается за этой историей?

– Я ничего не знаю. И не пытаюсь узнать. Меня интересует здесь не то, что находится за… а то, что находится перед.

– Перед? Или я плохо знаю Синьорию, или будет облава на тех, кто не умеет держать язык за зубами.

Ванесса чуть опустила веки и отвернулась.

– Нет. Ты сейчас поймешь. Летом в мареммских песках очень жарко. Бывают дни, когда воздух становится таким неподвижным, таким тяжелым, что им просто невозможно дышать. Люди задыхаются. И тогда посреди ясного дня, при полном покое на дюнах начинают образовываться маленькие-маленькие смерчи. Вдруг ни с того ни с сего вверх кругами поднимаются клубы пыли, вращая тучи песчинок. А буквально рядом, в десяти метрах, ничего не чувствуется. Ни дуновения. Это выглядит так же нелепо, так же неожиданно, как если вдруг раздается чей-то чих. Он возвещает о приближении бури. Над этим нелепым смерчем можно смеяться. Но сам вихрь, он все понимает. Он понимает, что крутится он из-за того, что воздух незаметно разрядился и что возник вакуум, который притягивает к себе что угодно.

– Для начала садовые головы и олухов царя небесного.

Ванесса иронично улыбнулась.

– Подожди. Я еще не закончила свою притчу. Если булыжники способны размышлять, то им такая пыль, пускающаяся в пляс в воздухе, когда нет никакого ветра, естественно, кажется смешной.

Слегка задетый за живое, я изобразил улыбку.

– Очаровательный образ. Ты поделилась им с капитаном?

– Марино относится к этим вещам серьезнее, чем ты.

– Ты ему о них говоришь?

– Ошибаешься, Альдо. Это он мне говорит о них. Я только пересказываю ему, о чем говорят здесь, вот и все. Ему это никогда не надоедает. Он слушал бы меня часами.

– Это на него непохоже.

– Тем не менее он все время возвращается. И ты тоже вернешься. Альдо.

Ванесса принялась рассеянно теребить пряжку пояса.

– Разумеется, Ванесса. Мне кажется, я должен выяснить что к чему.

Я улыбнулся и ласково взял ее за руку, но она осталась инертной.

– Я думаю, что Марино приходит сюда не ради информации. Тебе я могу об этом сказать. Он приходит сюда за своим наркотиком. Он испытывает в нем потребность. Ты же видел, сюда за ним приезжают даже из Орсенны.

– О каком наркотике ты говоришь?

– О том самом, Альдо, за которым ты ходишь в тот каземат, где столько карт. Капитан не знает, почему он возвращается в Маремму. А я могла бы ему объяснить. Он возвращается сюда, потому что ему противно слишком много спать, потому что во время слишком тяжелого сна человек вертится в постели и ищет место чуть пожестче и не такое вдавленное; чтобы жить, капитан должен иметь хоть смутную надежду, что экипажи Орсенны не обречены на веки вечные заниматься одной только прополкой картошки.

Голос Ванессы стих, и наступила тишина. У меня как-то странно защемило сердце. Перед глазами возникли стены Адмиралтейства, бросающие в пустоту свой немой призыв. Я обрадовался, что наконец замолчал этот голос, который слишком все высветлил. Я вдруг испугался самого себя.

Через окна доносился слабый, словно из глубины идущий ропот, он наполнял царившую тишину и вносил глухое оживление в окружавшую нас пустую комнату. Расступавшееся за моей спиной пространство давило на меня; я нервно встал и подошел к высокому проему одного из распахнутых окон. Луна стояла высоко. Над лагуной образовался настоящий купол из пара. На берегу моря из тени смутно выглядывали первые фасады Мареммы, беловатые и плотно прижатые один к другому. Музыка в салонах стихла, и какой-то доносящийся издалека шум добавлял неподвижности каменным лицам домов. Песчаная коса черной перекладиной загораживала горизонт; через открытый проход к лагунам вкатывались фосфоресцирующими ступенями пенистых снегов свитки раздуваемых приливом волн, вкатывались и образовывали огромные уступы, которые театрально, в несколько приемов обрушивались, как казалось, в самое сердце ночи. Из песков вверх вздымался торжественный звон, а у меня под ногами, прямо на стоячих водах, лежала ослепительная скатерть, похожая на каемку ковра, выступающего за край лестницы сновидений.

Я почувствовал легкое прикосновение к моему плечу и, еще даже не повернув головы, осознал, что это была рука Ванессы. Я не шевелился. Касавшаяся меня рука дрожала от лихорадки, и я понял, что Ванесса боится.

– Идем, – сказала она внезапно изменившимся голосом, – ночь такая холодная.

Я обвел взглядом погруженную во мрак комнату. Стена напротив меня, казалось, плавала в рассеянном отсвете лагуны; мое внимание тут же привлек висящий на стене портрет, словно возникший в неясной дали силуэт, к которому я, войдя в комнату, повернулся спиной и который теперь своим почти нескромным присутствием и связанным с ним неожиданным и тягостным ощущением близости создавал у меня впечатление, что он, воспользовавшись моей рассеянностью, только что внезапно проступил на этой лунной поверхности. Хотя картина в темноте была едва различима и едва скользнула тенью где-то сбоку, в поле зрения, яростное ощущение когда-то уже виденноголегло мне на плечи и заставило меня таким же резким движением, каким уличают спрятавшегося за портьерой шпиона, опять включить свет. И я внезапно понял, откуда шло чувство неловкости, испытываемое мною с того самого момента, как я вошел в комнату, и на протяжении всей моей беседы с Ванессой. С нами был третий. Подобно тому взгляду, что непроизвольно сквозь оконный проем намагничивает морскую даль или заснеженные пики, два широко раскрытых глаза, появившиеся на стене, сняли комнату с якоря, перевернули перспективу и, как капитан на своем мостике, взяли заботу о ней на себя.

Я знал это знаменитое полотно, одно из тех произведений, в котором, как считается, Лонгон яркими мазками ликования выразил глубокую скорбь, что характерно для изысканной манеры его позднего творчества, неразлучного с материальными приметами в виде легкой косины взгляда на портретах и неуловимого оттенка растерянности в улыбке, которые особенно заметны в портрете подесты Орсеоло, написанном, когда художнику было восемьдесят лет, и являющемся, по мнению некоторых знатоков, его шедевром. Я часто помимо собственной воли останавливался, словно зачарованный, перед хранящейся в Орсенне, в Галерее Совета, старинной копией картины, перед которой, согласно вековой традиции, предписывалось надевать головной убор в знак презрения к памяти изменника, чей образ остался надолго запечатленным в плоти Орсенны. Это был портрет Пьеро Альдобранди, перебежчика, который воевал против орсеннских войск, осаждавших фаргийские крепости Раджеса; на картине был изображен как раз самый неистовый эпизод штурма. Однако на этот раз у меня перед глазами находилось само полотно, такое новое, такое скандально свежее, как глянец мышцы под заживо содранной кожей; произведение походило на свою копию не больше, чем человек, с которого только что сорвали кожу, походит на приятную обнаженную натуру.

Задний план полотна образовывали последние лесистые склоны Тэнгри, плавными линиями спускающиеся к морю. Резко уходящая вниз свободная и наивная перспектива лишала гору ее вершины, но сходящиеся линии других, более низких вершин говорили о близости и живой громаде массы – словно чья-то гигантская лапа тяжело надавила на землю, распластавшись от рамы до берега моря. У самой воды лучезарно искрящийся полдень светил горячими лучами на дома и крепостные стены, полукругом обступившие гавань и похожие на взошедший над морем мираж. Раджес с зияющими входами и выходами его террас, с плавными, как у лунатиков, движениями крошечных персонажей, рассыпанных там и сям по его улицам, выглядел удивленно пробуждающимся от любовной истомы дневного сна. Пышные и мохнатые кисти пламени на архитектурных завитках зданий сливались в одну кайму вокруг осажденного города. Чувство тревоги, навеваемое этой картиной бойни, объяснялось необыкновенной естественностью и даже безмятежностью, которые спокойная жестокость Лонгона придала всему полотну. Раджес горел так, как раскрывается цветок: без страданий и без драмы; можно было подумать, что это не пожар, а мирный прибой или сдержанная ненасытность прожорливой растительности, разросшейся неопалимой купины, окаймляющей и венчающей город, подобно закрученным лепесткам-изгибам розы вокруг суетящихся внутри нее насекомых. Флот Орсенны располагался полукругом напротив города, но, несмотря на стену из спокойных клубов дыма, тяжелыми кольцами поднимающихся над морем, на ум невольно приходила мысль не об оглушительном грохоте артиллерии, а скорее о каком-нибудь живописном, чуть ли не музейном катаклизме, например об извержении Тэнгри, вновь швыряющего свою раскаленную лаву в море.

Вся эта циничная простота, достигнутая художником исключительно благодаря удаленности во времени от самих батальных сцен, отступала на второй план, подчеркивая при этом незабываемую улыбку лица, выступавшего вперед, словно протянутый с полотна кулак, и, казалось, вот-вот готового прорвать передний план картины. Пьеро Альдобранди был изображен без каски, одетым в черные латы, с жезлом и красным шарфом командующего, навеки связавшими его со сценой бойни в Раджесе. Однако, развернув силуэт Альдобранди спиной к самой сцене, художник как бы растворил его в пейзаже, отчего его напряженное от тайного видения лицо стало воплощением какой-то сверхъестественной отрешенности. В полуприкрытых глазах с их странным внутренним взором отражался тяжелый экстаз; волосы его трепал дующий из-за моря ветер, придавая всему лицу молодую и наивную непорочность. Закованная в лакированную сталь, бросающая темные отблески рука сосредоточенно застыла на уровне лица. В металлических пальцах своей перчатки, с ее жестким хитозным панцирем, с ее жестокими и элегантными, как у насекомого, сочленениями, он с извращенной и самодовольной грацией держал и мял тяжелую красную розу, эмблематический цветок Орсенны, словно собираясь вдохнуть своими нервными ноздрями капельку ее изысканнейшего аромата.

Комната улетела прочь. Глаза мои оставались прикованными к этому лицу, появившемуся в фосфоресцирующем свете из острого ворота панциря, как новая гидра с отрубленной головой, – лицу, похожему на ослепительное явление черного солнца. Его свет темной вожделенной зарей занимался у меня в душе над не имеющим имени запредельем дальней жизни.

– Это Пьеро Альдобранди, – громко, как бы для самой себя произнесла Ванесса. – Ты не знал, что оригинал находится в Маремме? – Она добавила изменившимся голосом: – Тебе он нравится, не правда ли? Изумительная вещь. Живя здесь, все время чувствуешь этот взгляд.

Вспышка лихорадки

Бывают в нашей жизни такие особенные утренние часы, когда нам посылается предупреждение, и тогда с самого момента нашего пробуждения и потом, в нашем затягивающемся праздном безделье, словно при отъезде, когда с бьющимся сердцем подолгу перебираешь в комнате до боли знакомые предметы, вдруг начинает звучать выделяющаяся среди других торжественная нота. В светлом вакууме утра, более наполненного предзнаменованиями, чем сновидения, до нас доносится что-то вроде звуков отдаленной тревоги; это может быть и звук чьих-то одиноких шагов на уличной мостовой, и первый крик птицы, еле-еле услышанный сквозь последнюю дрему; однако этот звук шагов пробуждает в душе столь же сильный резонанс, как в пустом соборе, этот крик разносится, как в широком поле, и тогда ухо напрягается в безмолвии, прислушиваясь к незаполненному пространству внутри нас, где эхо вдруг исчезает, как в море. Это значит, что наша душа очистилась от населяющих ее ропотов и от гомона толпы; и тогда в ней начинает радостно звучать ее основная нота, определяющая истинную меру ее возможностей. И в той внутренней мере возвращенной нам жизни мы вновь обретаем нашу силу и нашу радость; но иногда эта нота звучит низко и удивляет нас, как шаг человека, гуляющего по пещере: это значит, что во время нашего сна где-то образовалась брешь, где-то под тяжестью наших снов обвалилась еще одна стена, из-за чего нам теперь в течение многих дней придется жить, как в хорошо знакомой комнате, дверь которой, однако, может неожиданно открыться в какой-нибудь грот.

Вот в таком состоянии беспричинной тревоги проснулся я в Маремме на следующее утро. Близ лагуны все еще спало, словно весь город из почтения согласовал час своего пробуждения с затянувшимся сном дворца. Солнце жгло пустынные каналы и безлюдный песчаный берег так же нещадно, как какие-нибудь солончаки; оно до хрустящей белизны калило свешивающееся из окон бедных кварталов белье. По пустынным водам тихо скользила к проливу лодка рыбака. Из комнаты Ванессы поднимался приглушенный расстоянием шум голосов; их отчетливое, но непонятное звучание смешивалось с моими ночными снами, сливалось с тем отдаленным грозовым гулом, раскаты которого слышались мне накануне в речах Бельсенцы. В Маремме уже говорили; вместе с этими приглушенными голосами у спящего города пробуждался пульс легкой лихорадки, биение которого я начинал ощущать у себя в запястье.

Я пошел попрощаться. У Ванессы уже было много народу, но, когда я толкнул перед собой дверь, от нее как бы пошла волна тишины. Я почувствовал себя неуютно. Бессонная ночь и яркий свет искажали лица; несмотря на элегантные одежды и улыбки, атмосфера салона, необычно многолюдного в столь ранний час, вызывала ассоциации с настороженностью и боевой готовностью военного лагеря, воздвигнутого под открытым небом, а присутствующие напоминали мне прибывших на рассвете беженцев. Когда я уходил, Ванесса торопливо потянула меня в сторону.

– Завтра я уезжаю в Орсенну… В конце месяца вернусь. Жду тебя, Альдо, сразу по возвращении. Только в следующий раз приезжай утром. На рассвете…

Она добавила потише:

– Нам предстоит дальняя дорога.

– Экспедиция?

– И да, и нет. Во всяком случае, я надеюсь, что это окажется сюрпризом. Как только вернусь, сразу дам тебе знать.

Ее лихорадочный голос словно доверял мне тайну, и я тут же не без некоторого замешательства подумал о Марино.

– Мне предупредить капитана?

На лице Ванессы отразилась досада.

– Приезжай один. Просто скажи, что у тебя в Маремме есть дело, и все.

Я задержался в пути из-за аварии. Когда уже после обеда добрался до Адмиралтейства, укрывшегося от последнего летнего пекла за плотно закрытыми дверями и ставнями, оно показалось мне покинутым. Редкие удары молотка, доносившиеся из сарая, еще больше усиливали вибрацию раскаленного воздуха над камнями. Моя комната, выходящая своими окнами на знойный пустырь, показалась мне абсолютно непригодной для жилья; я пошел в прохладную комнату рядом с кабинетом Марино, в котором я иногда работал; там накопились для меня письма, официальные послания, и я без особого энтузиазма стал их разбирать. Только скрип моего пера да соперничающее с ним легкое жужжание мух нарушали гробовую тишину. Внезапно меня стало клонить в сон; я бросился на походную кровать и погрузился в свинцовую дремоту.

Проснулся я с тяжелой головой. Солнечные лучи едва скользили по красным изразцам. В соседней комнате разговаривали. Монотонное и ровное гудение голосов подхватывало знакомую нить, возвращало меня к утреннему пробуждению, как к какому-нибудь прерываемому бессонницей сну, и я с досадой повернулся на другой бок, не совсем уверенный в том, что я уже не сплю. А голоса все доносились сквозь дверь, тихие и неиссякаемые, преисполненные тягучего и бесцветного спокойствия крестьянской беседы. Теперь я хорошо различал умело, театрально замедляемый голос Марино и, прислушиваясь к его искусным модуляциям, стал с интересом следить за перипетиями разговора, тему которого я едва угадывал. Ошибиться было невозможно: это был его голос «арендных контрактов», который так хорошо имитировал Фабрицио. Потом тяжелые шаги капитана неторопливо прозвучали по каменным плитам, и дверь открылась.

– А! Наконец-то ты проснулся, Альдо. Я смотрю, ночью ты недоспал… – Марино подмигнул мне, но без настоящего лукавства. Он казался озабоченным. – …Помоги-ка мне. У нас здесь неприятности.

В кабинете капитана находился Беппо, один из боцманов, распределявший людей по нашим сельскохозяйственным бригадам; он смущенно теребил ленты своей бескозырки.

– Слышишь, что мне только что сказал Беппо? – бросил мне Марино недоверчивым тоном. – Имение Ортелло отказывается нанимать наших людей на следующий сезон.

Я посмотрел на Беппо еще заспанными глазами. Новость была действительно невероятная, было чему огорчиться. Имение Ортелло относилось к числу самых обширных земель Сирта и обеспечивало Адмиралтейство самой давней и самой надежной клиентурой. Чтобы дать об этом хозяйстве некоторое представление, достаточно сказать, что оно славилось в Сирте своими охотничьими угодьями и своим широким гостеприимством; оно было чем-то вроде первенца и гордостью Марино, считавшего себя в какой-то мере патриархом и кормильцем этих некогда заброшенных земель; имение выросло благодаря ему, и он старался делать для него все, что мог; когда он говорил об Ортелло, можно было подумать, что он трудится там собственноручно.

– А что случилось?

– Пусть он сам тебе расскажет, – продолжал Марино с глухим возмущением. – Порази меня гром, если я тут хоть что-нибудь понимаю.

Беппо кашлянул, чтобы прочистить горло, не проявляя никакого энтузиазма. Я понял, что Марино встретил его настоящим холодным душем.

– Капитан не хочет мне верить, но они попросили меня сказать, что на работу наших людей они не жалуются. Они все время повторяли, что все дело в обстоятельствах.

– Ну, это ты так понял со своей колокольни. Обстоятельства! – оборвал его Марино раздраженно. – А в чем они выражаются, эти твои обстоятельства? Что изменилось, спрашиваю я тебя?

Расстроенный голос Беппо отказывался в чем-либо убеждать.

– Так вот, капитан!.. Они говорят, что теперь они уже не могут платить нам за два года вперед, что теперь невозможно договариваться на такие долгие сроки.

– Они что, собрались продавать свою землю?

Беппо энергично ухватился за протянутую ему руку помощи и, чувствуя, что доставит своими словами удовольствие Марино, сказал:

– Ну уж нет, капитан: Уж это-то исключено. Такую землю! Они и дороги только что отремонтировали, а в прошлом году засадили несколько дюн оливковыми деревьями.

– А где же, по-твоему, они собираются искать руки, чтобы все это обрабатывать?

– Что касается этого, капитан, – голос Беппо опять стал жалобным, – они говорят, что постараются обойтись.

– Здесь что-то не то, – проворчал Марино, глядя ему в глаза. – Наверное, ты сделал какую-то глупость, только так можно объяснить.

– Клянусь вам, капитан! – заикаясь и чуть не плача, сказал Беппо.

Я вдруг с интересом посмотрел на Беппо. В смущенном тоне его голоса промелькнуло что-то такое, что молниеносно напомнило мне Бельсенцу. Холодный гнев Марино явно парализовал его, и мне показалось, что у него еще кое-что есть в загашнике. Я спросил как можно более заинтересованным голосом:

– А у тебя-то самого есть какие-нибудь предположения по поводу этих их обстоятельств?

Беппо ухватился за меня, как за спасательный круг.

– Точно сказать здесь ничего невозможно, господин Наблюдатель. Это же ведь старики, вы сами понимаете, что-то там бормочут невнятное; такое чувство, что знают что-то такое, о чем не хотят говорить. – Беппо напряженно размышлял, нахмурив брови. – Они говорят, что времена сейчас ненадежные, вот что они говорят.

– Ненадежные?

– Говорят, что будут события и что заранее сделки теперь заключать нельзя.

– Как это надо понимать?

Голос Марино слегка дрожал.

– События, капитан, что-то нехорошие, то есть война. Вот что они говорят теперь.

Голос Беппо упал, как если бы он признался в постыдной болезни. Наступила короткая тяжелая пауза. Я постарался сохранить спокойствие. Взгляд Марино, стоявшего сзади меня, внушал мне страх. Однако тут раздался его голос, абсолютно невозмутимый, вызвавший у меня восхищение.

– Совсем Карло постарел. Ну ладно, иди, Беппо. Поеду в Ортелло улаживать это дело.

После ухода Беппо я остался без прикрытия. Марино с озабоченным видом ходил взад и вперед, заложив руки за спину и опустив голову. Молчание стало настолько гнетущим, что я машинально распахнул окно. Пустая предвечерняя тоска хлынула в комнату, как запах. Шаги затихли, и за моей спиной раздался неожиданно мягкий, как у тяжелораненого, голос Марино.

– Неприятная штука получается, Альдо.

Я пожал плечами, стараясь сохранять как можно более невозмутимый вид.

– Мне кажется, что все это несерьезно. Карло передумает. Я не представляю себе, как бы в Ортелло смогли обойтись без наших людей.

– Ты так думаешь?

Ставший внезапно таким зависимым, он, казалось, постарел на глазах. Я испытывал жалость к его запыхавшемуся голосу, который цеплялся за меня, как рука.

– …Именно это меня и беспокоит, – продолжал он усталым голосом, словно разговаривая сам с собой. – Они не могут обойтись без нас и прекрасно это понимают.

– Вам нужно съездить туда посмотреть. Они ведь на вас молятся.

Мне внезапно захотелось, чтобы он оказался далеко-далеко, – так стремятся вырваться из комнаты больного. Он ждал только моего разрешения.

– Да, ты прав. Поеду туда сейчас же… – Он остановился в нерешительности. – Я вот что хотел сказать тебе. Альдо… – Он казался чуть ли не смущенным. – …Это ведь касается твоих дел; ты поступишь так, как сочтешь нужным. Ты сам слышал, что сейчас Беппо говорил. Здесь, вероятно, есть что-то, касающееся тебя.

– Я тоже так думаю.

Мне показалось, что Марино почувствовал облегчение. Какое-то время я смотрел из окна, как он скачет на своей лошади по шоссе вдоль лагун: худой черный силуэт на ровном, как доска, горизонте; у меня было такое ощущение, что с лагун до меня донесся порыв свежего воздуха. Я едва не бегом бросился в свою комнату; виски мои сдавливало нехорошее возбуждение. Я торопился вставить между отъездом поддавшегося слабости Марино и его возвращением что-нибудь непоправимое.

Часом позже я перечитал свое донесение в Орсенну, запечатал его, положил подписанную бумагу на стол и приоткрыл окно; тень крепости замазала черной краской пустырь; поднимающаяся от земли прохлада вроде бы слегка отрезвила меня; я постоял немного, прижавшись лбом к холодному стеклу, и впервые ощутил в своем возбуждении просочившуюся туда тревогу.

Само по себе донесение получилось безупречным, и, перечитывая его на еще не совсем отрезвевшую голову, я готов был искренне верить, что в нем нет ничего, кроме умеренности и ясности. Я без труда в мельчайших деталях припомнил речи Бельсенцы, с завидным проворством и непринужденностью передав на бумаге все, вплоть до недомолвок. Тем не менее у меня оставалось чувство легкой тревоги, связанное, вероятно, не столько с безобидным содержанием этого вполне банального письма, сколько с не покидавшим меня ощущением странной легкости, с которой я его написал. Оно напоминало мне ощущение виртуоза, оправляющегося от долгой болезни и чувствующего, как пальцы его двигаются сами по себе, увлеченно бегают по хорошо знакомому ему инструменту. Под моим окном остановилась машина Адмиралтейства: это было время отправления почты; наспех запечатав конверт, я потом долго в матовом вечернем свете провожал взглядом машину, которая удалялась по тряскому шоссе между лагун в сторону Мареммы. Жара уже спала, небо заволакивала серая пелена сумерек. Я чувствовал себя легким и полым, как разрешившаяся от бремени роженица.

В тот вечер Марино вернулся очень поздно, и мы сидели, дожидаясь его, вокруг обеденного стола перед пустыми стаканами. Беседа в потемневшей комнате тянулась вяло, то и дело чередовалась с плохо рассеивающимися периодами молчания. Наполненный стакан перед пустым стулом Марино невольно притягивал к себе взгляды, словно отвергнутое жертвоприношение духу здешних мест: туда, где он отсутствовал, в комнату через распахнутые окна входила пустыня.

Цоканье копыт его лошади по пустырю оживило нас, по комнате заплясали веселые колебания мягкого пламени. Марино вошел, не говоря ни слова, и сел, машинально проверяя пальцем пуговицы своего мундира; по этому характерному жесту я понял, что переговоры не дали никаких результатов. Мне показалось, что в комнате внезапно потемнело, и я ощутил нечто вроде легкого сдавливанья в висках: что-то должно было произойти.

Ужин в тот вечер закончился очень быстро. Я не мог оторвать глаз от капитана. В его медлительных жестах чувствовалась внезапная сильная усталость. Я заметил, что он с трудом дышит и чаще, чем обычно, старается встретиться со мной взглядом. Его глаза разговаривали с моими, и в тот момент, когда он встречался взглядом со мной, они на миг стряхивали на меня свой тяжелый туман усталости. В тот момент я почувствовал, что Марино колеблется, почувствовал, что было уже слишком поздно; Фабрицио, Роберто и Джованни замолчали один за другим, за столом постепенно воцарилась полная тишина, и в этой прожорливой, засасывающей тишине уже жила готовая разорваться новость.

Когда все ушли и мы остались впятером, Марино резким движением зажег сигару и, укрывшись за пламенем спички, спросил:

– Ты объяснил им, Альдо?

– Я ничего не говорил… Вы ведь надеялись еще уладить это дело, – добавил я не без некоторой жестокости.

Марино махнул рукой, выражая своим жестом бессильную покорность. Однако он вдруг резко поднял голову, и взгляд его серо-голубых глаз выразил решимость. Раздался его чистый, спокойный голос, обращенный ко всем нам, и мне снова бросилась в глаза та своеобразная скрытая властность, которую он демонстрировал очень и очень редко.

– Я прошу вас всех ненадолго задержаться. В Адмиралтействе возникла одна сложность, и пришло время сообщить вам об этом… Фабрицио, закрой, пожалуйста, окно. Нам нужно обсудить это в нашем тесном кругу.

Фабрицио встал с шутовской торжественностью и с написанным на лице намерением сострить. Капитан любил в конце ужина подтрунивать над ним.

– Слушаюсь и подчиняюсь, капитан. Не каждый же день у нас военный совет.

Слово упало во внезапно наступившую тишину. У Марино слегка дрогнул утолок рта.

– Замечание совершенно ненужное и довольно ослоумное…

Фабрицио тут же густо покраснел и бесшумно скользнул на свое место. В тишине прозвучало только легкое его покашливание.

Марино в двух словах рассказал о событиях в Ортелло. Ни о каких слухах теперь речь уже не шла, так что причины разрыва контракта остались непроясненными. Марино дал понять, что люди из Адмиралтейства оказались не на высоте. Я заметил, что, говоря об этом, он враждебно, даже с некоторым вызовом посматривал на меня; чеканя едва заметно, специально для меня, слова, делая ударение на каждом слоге, он излагал окончательную официальную версию и одновременно категорически предупреждалменя. Он закончил свое сообщение коротким намеком на то, что во время своей поездки убедился в бесполезности каких-либо дальнейших переговоров. Рассказ получился сжатым и обрисовывал ситуацию лишь в общих чертах; Марино явно отказывался читать написанное на лицах изумление и торопился как можно скорее закончить свою миссию.

– А теперь мы должны решить, что будем делать…

Он резким движением поднял голову, как бы стираявсе сказанное, смывая любые возможные комментарии к событиям.

Роберто, сосредоточенно глядя в окно, затянулся сигарным дымом. Стало уже совсем темно. Напротив неотчетливо вырисовывалась громада крепости; она притягивала к себе вечерний туман, куталась в него, расширялась.

– Капитан, сколько у нас было в Ортелло людей?

– Восемьдесят… вместе с Беппо и Марио – восемьдесят два.

– А невозможно, скажем, переместить их на какую-нибудь другую ферму?

Фабрицио робким жестом руки попросил слова. Марино раздраженным движением подбородка показал ему, что готов его выслушать.

– Это будет нелегко. Капитан, вчера я заезжал в Гронцо за деньгами. Я подумал, что это праздные разговоры, но там они тоже говорили о том, что собираются в следующем году вернуть нам наших людей.

Джованни слегка прищурил глаза.

– Это все-таки немного странно.

Капитан смотрел то на одного, то на другого, ожидая ответа, которого все не было. Постепенно в комнате совсем стемнело, и все присутствующие впервые почувствовали, что вместе с этими неподвижными сумерками в комнату вошло беспокойство.

Марино опять прервал молчание, сухо сказав:

– Дело не в этом. Что бы там ни случилось, нужно подумать о том, как использовать высвобождающихся людей. Они свалятся на нашу голову буквально с завтрашнего дня. А Орсенна ни в коем случае не позволит нам кормить их, если они будут болтаться без дела… Мне показалось, Роберто, что у тебя есть какая-то идея.

Голос Марино смягчился, он искал поддержки. Роберто находился в Адмиралтействе дольше других, и капитану нравился его медлительный, тяжелый ум, притуплённый требующими терпения ночными засадами; Роберто успокаивал его, словно подпирал глыбу его невозмутимости.

– Может быть. Я просто думал о том, что стоит нам только захотеть, и работы здесь хватит на всех.

– В Адмиралтействе?

Голос Роберто окреп; в нем звучало явное удовлетворение собственным здравым смыслом.

– В Адмиралтействе.

Он махнул рукой в сторону окна.

– Вам не кажется, что это сооружение не делает нам большой чести? Оно совершенно разваливается… Наши люди на протяжении многих лет были земледельцами… с таким же успехом они могли бы превратиться и в каменщиков.

– Ты хочешь ремонтировать крепость?

В голосе Марино внезапно прозвучала острая нота, какая-то вышедшая из-под контроля вибрация, которая от сокращения голосовых связок тут же оборвалась, но, пока она звучала, успела с такой явностью и очевидностью выдать его внутреннюю панику, что даже Роберто с его толстой кожей встревожился и на мгновение застыл в нерешительности.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю