Текст книги "Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса"
Автор книги: Жозе Мария Эса де Кейрош
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)
– Доктор дома? – спросил он почти весело у служанки, которая развешивала белье во внутреннем дворе.
– У него прием, сеньор Жоанзиньо, войдите, пожалуйста.
В базарные дни у доктора всегда бывало много загородных пациентов. Но в этот час – когда съехавшиеся на базар жители окрестных деревень отправляются провести вечерок в таверне – приема ждали только старик, женщина, державшая на коленях ребенка, и крестьянин с рукой на перевязи, встреченный им на улице. Они сидели в первом этаже, в приемной, уставленной вдоль стен скамьями для пациентов. Единственным украшением были горшки с базиликами на подоконниках и большая гравюра, изображавшая коронацию королевы Виктории. Хотя со двора лился в окна солнечный свет, а под самым окном шелестели свежей листвой липы, приемная казалась унылой, словно и на стенах ее, и на скамьях, и даже на горшках с базиликами остался осадок перебывавших тут болезней.
Жоан Эдуардо вошел и сел в углу.
Пробило полдень.
Женщина с ребенком начала жаловаться, что приходится долго ждать: она из дальней деревни, оставила на базаре свою сестру, а сеньор доктор уже целый час принимает каких-то двух дам. Ребенок капризничал, мать укачивала его, чтобы унять; потом снова наступила тишина; старик закатывал штанину и самодовольно оглядывал язву на завернутой в тряпки голени; третий пациент зевал, едва не выворачивая себе челюсти, отчего его длинное желтое лицо делалось еще более унылым, Ожидание обессиливало конторщика, отнимало остатки мужества; ему уже казалось, что он не имеет права беспокоить доктора своими личными делами. Он обдумывал, как рассказать свою историю, но все слова, приходившие на ум, были недостаточно выразительны. Он совсем упал духом; тупо-терпеливые лица больных усугубляли его уныние. Какая грустная штука – жизнь! Бедность, обманутая любовь, огорчения, болезни! Он вскакивал с места и, заложив руки за спину, подходил к стене и рассматривал коронацию королевы Виктории.
Время от времени женщина, державшая на руках больного ребенка, приоткрывала дверь в кабинет и смотрела, не ушли ли две дамы. Они были еще там, и через обитую зеленым сукном створку в приемную доносились их голоса; они спокойно о чем-то говорили.
– Как пойдешь к врачу, так почитай весь день пропал! – ворчал старик.
Он тоже оставил лошадь у лавки Фумасы, а девчонку – на Базарной площади… А сколько еще придется ждать в аптеке! До дому целых три лиги! Хорошо болеть тем, у кого есть на это деньги и время!
Мысль о болезни и об одиночестве обостряла у Жоана Эдуардо горечь утраты. Если он заболеет, ему придется идти в больницу. Злодей падре Амаро отнял у него все – жену, счастье, семейный уют, заботу близких!
Но вот за стеной раздались шаги уходивших дам. Женщина с ребенком торопливо подняла с пола свою корзину и пошла в кабинет, а старик, пересев на скамью поближе к двери, сказал с удовлетворением:
– Теперь моя очередь!
– Вам надолго? – спросил Жоан Эдуардо.
– Нет, только получить рецепт.
И он сразу начал рассказывать про свою язву: ему на ногу упало бревно, он не обращал внимания, рана разболелась – и вот он охромел; и боли замучили.
– А у вас, сеньор, что-нибудь серьезное?
– Нет, я не болен, – сказал конторщик, – у меня дело к сеньору Гоувейе.
Оба пациента посмотрели на него с завистью. Наконец старик дождался своей очереди, после него – желтый человек с подвязанной рукой. Жоан Эдуардо остался один и стал нервно прохаживаться по приемной. Теперь ему казалось, что трудно и неловко так прямо, без церемоний, просить доктора о заступничестве. По какому праву? Он решил, что начнет с жалоб на желудок и на боли в груди, а потом, как бы невзначай, расскажет о своих бедах…
Но дверь распахнулась. Перед ним стоял доктор; его длинная седеющая борода падала на вельветовый пиджак, он был уже в шляпе и натягивал фильдекосовые перчатки.
– Ола! Это ты, дружок? Ну, скоро твоя свадьба?
Жоан Эдуардо покраснел.
– Нет! Сеньор доктор, мне бы хотелось поговорить с вами.
Доктор впустил его в кабинет – знакомый темноватый кабинет: хаотическое нагромождение книг, развешанное по стенам дикарское оружие, два чучела цапель. Кабинет доктора Гоувейи слыл в городе чем-то вроде кельи алхимика.
Доктор вытащил карманные часы.
– Без четверти два. Будь краток.
На лице конторщика изобразилась тревога: он не мог поведать коротко о таком сложном деле.
– Хорошо, – сказал доктор, – рассказывай, как умеешь. Нет ничего трудней, чем выражать свои мысли ясно и лаконично. Для этого нужно быть гением. Итак, я слушаю тебя.
Жоан Эдуардо, запинаясь, кое-как изложил суть дела, упирая на коварство падре Амаро и на невинность Амелии.
Доктор слушал его, поглаживая бороду.
– Понимаю. Вы оба, ты и этот падре, – сказал он наконец, – влюблены в девушку. Он хитрей и смелей тебя, и потому он ее завоевал. Таков закон природы: более сильный грабит и устраняет более слабого; ему по праву достается самка и добыча.
Жоану Эдуардо слова эти показались шуткой. Он сказал задрожавшим голосом:
– Вы шутите, сеньор доктор, а у меня сердце разрывается!
– Милый мой, – мягко ответил доктор, – я не шучу, а философствую… Что же я могу для тебя сделать?
Это было почти точное повторение слов доктора Годиньо, только без пафоса.
– Я уверен, что если бы вы поговорили с ее матерью…
Доктор улыбнулся.
– Я могу прописать девушке ту или иную микстуру, но не могу предписать ей того или иного мужчину. Неужели ты хочешь, чтобы я пошел к ней и сказал: «Meнина Амелия, рекомендую вам выбрать Жоана Эдуардо»? И точно так же я не могу заявить этому предприимчивому падре, которого, кстати, и в глаза не видел: «Будьте любезны, сеньор, не совращайте девушку!»
– Но меня оклеветали, сеньор доктор! Меня выдали за какого-то развратника и темную личность…
– Нет, тебя не оклеветали. С точки зрения этого падре и дам, играющих в лото на улице Милосердия, ты и есть темная личность: католик, который печатно поносит аббатов, каноников и священников – то есть лиц, необходимых для общения верующих с Богом и спасения их душ, – и есть темная личность. Тебя вовсе не оклеветали, милый мой!
– Но, сеньор доктор…
– Слушай. Сама девушка, отталкивая тебя по указке настоятеля, тоже ведет себя как истая католичка. Поверь мне. Вся жизнь доброго католика, все его помыслы, понятия, чувства, слова, дела, его семейные связи, его добрососедские отношения, его одежда и его развлечения, даже кушанья, которые он ест за обедом, находятся под контролем церковной власти – аббата, каноника или епископа; все это должно одобряться или запрещаться духовником, все делается по совету или указанию духовного пастыря. Настоящий католик – вроде твоей Амелии – не принадлежит себе: у него нет ни разума, ни воли, ни собственного мнения, ни понятия. Священники думают, желают, решают, чувствуют за твою невесту. Ее единственное дело в здешнем мире, оно же ее единственное право и единственный долг, – подчиняться этому руководству, подчиняться без рассуждений, повиноваться, что бы ей ни приказали; если это руководство противоречит ее собственным мнениям, значит, ее мнения ошибочны. Она обязана думать, что они ошибочны; а если оно разрушает ее любовь, она обязана думать, что ее любовь преступна. Следовательно, если священник запретил девушке выходить за тебя замуж и даже просто разговаривать с тобой, то своим повиновением она доказывает, что она добрая католичка, что ее любовь к Богу безупречна и что в жизни она неукоснительно следует тому нравственному закону, который избрала. Вот и все. Извини за длинную проповедь.
Жоан Эдуардо с уважением, с недоумением внимал этим речам, которым благожелательное лицо доктора и его седеющая борода придавали еще больше веса. Теперь ему и самому казалось, что вернуть Амелию невозможно, раз она так безоговорочно, и душой и разумом, принадлежит своему духовнику падре Амаро. Но почему священники считают, что она не должна выйти замуж за своего жениха?
– Я бы понял это, если бы действительно был распутником, сеньор доктор. Но я веду самую примерную жизнь; я работаю с утра до ночи; я не бываю в тавернах, не участвую в кутежах, не пью, не играю; вечера провожу на улице Милосердия или сижу дома и переписываю бумаги для конторы…
– Мой милый мальчик, ты можешь быть образцом всех добродетелей; но вера наших отцов утверждает, что всякая добродетель вредна и бесплодна, если она не порождена католической церковью. Трудолюбие, целомудрие, честность, справедливость, правдивость – все это великие добродетели, но для священников и для церкви они не в счет. Будь каким угодно праведником, но если ты не слушаешь мессу, не постишься, не исповедуешься и не снимаешь шляпу перед священниками – ты не что иное, как темная личность. Жили на свете люди позначительней тебя, чья душа была совершенна, а жизнь безупречна, но и их записали в отбросы человечества, потому что они не были крещены, прежде чем достигли совершенства. Ты, наверно, слыхал о Сократе, о Платоне, Катоне и других. Они прославились в веках своею праведностью. И все же Боссюэ[104]104
Боссюэ Жак-Бенинь (1627–1704) – французский епископ и прозаик, талантливый оратор, развивавший в своих исторических сочинениях и проповедях идею истории как осуществления воли Божественного провидения.
[Закрыть] – эталон католической доктрины – заявил, что добродетелями этих людей вымощен ад. Отсюда следует, что католическая мораль отличается от морали естественной и общечеловеческой… Но ты едва ли меня понимаешь… Хочешь, приведу пример? С точки зрения правоверного католика, я – один из самых отпетых негодяев, какие топчут улицы этого города; а мой сосед Пейшото, который убил пинком в живот свою жену и тем же манером добивает десятилетнюю дочь, считается у духовенства прекрасным человеком, потому что аккуратно исполняет обязанности прихожанина и подыгрывает певчим на корнет-а-пистоне. Словом, братец, так уж оно устроено. И, как видно, устроено хорошо, если миллионы почтенных людей это одобряют, а государство расходует на церковь большие суммы и обязывает к этому же тебя и меня. Я, например, каждый год плачу золотой, чтобы сохранить католическую церковь. С тебя, конечно, берут меньше…
– С меня семь винтенов, сеньор доктор.
– Ты-то хоть участвуешь в их праздниках, слушаешь музыку, проповеди – словом, возмещаешь свои семь винтенов. А мой «золотой пропадает для меня целиком и полностью; приходится утешаться тем, что он идет на поддержание церкви – той самой церкви, которая при жизни числит меня в разбойниках, а после смерти уготовала в аду место самого первого класса. В общем, мы славно поболтали… Чем еще могу служить?
Жоан Эдуардо был совсем обескуражен. Он слушал доктора и все больше убеждался, что если бы этот человек, рассуждающий так умно, мыслящий так широко, принял в нем участие, то без труда вывел бы церковников на чистую воду, и счастье Жоана Эдуардо, его место в доме на улице Милосердия было бы восстановлено раз и навсегда.
– Значит, вы ничего не можете для меня сделать, сеньор доктор? – переспросил он безутешно.
– Я могу самое большее вылечить тебя от второго воспаления легких. Ты опять болен воспалением легких? Нет? В таком случае…
Жоан Эдуардо тяжело вздохнул.
– Я стал их жертвой, сеньор доктор!
– И напрасно. Никаких жертв не должно быть, кроме жертв борьбы с тиранией! – сказал доктор, надевай свою мягкую широкополую шляпу.
– Ведь, до сути дела, – пытался еще настаивать Жоан Эдуардо, цепляясь за доктора, как утопающий за соломинку, – по сути дела, подлец падре добивается одного: завладеть девушкой! Если бы она была некрасивой, ему было бы совершенно безразлично, верю я в Бога или нет! Этот мошенник добивается ее любви!
Доктор пожал плечами и сказал, уже взявшись за ручку двери:
– Это естественно, мой бедный друг. Чего ты хочешь? Он мужчина, а у мужчины есть страсти и органы, требующие женщины. К тому же он духовник, что придает ему почти божественный престиж. И нечего удивляться, если он пускает в ход этот престиж, чтобы утолить свои страсти; и вполне логично, что удовлетворение страстей он прикрывает видимостью служения Богу… Все это естественно.
И тогда Жоан Эдуардо, видя, что доктор уже открывает дверь и последняя надежда рушится, крикнул в ярости, хлестнув воздух шляпой:
– Церковная ракалия! Я всегда их ненавидел! Их надо стереть с лица земли, сеньор доктор!
– И опять ты сказал глупость, – возразил доктор, примиряясь с неизбежностью и продолжая разговор в дверях кабинета. – Послушай меня. Ты веришь в Бога? В Бога, который находится на небесах? Того, что создал основы справедливости и истины?
Удивленный Жоан Эдуардо сказал:
– Верю, сеньор доктор.
– А в первородный грех?
– Верю…
– А в загробную жизнь, искупление и прочее?
– Я вырос в этих верованиях…
– Так почему же ты хочешь стереть с лица земли священников? Наоборот, ты должен находить, что их еще мало. Я вижу, ты либерал-рационалист и не выходишь за пределы того, что провозглашено Хартией… Но если ты веришь в Бога, который пребывает на небе и управляет нами сверху, и веришь в первородный грех и в загробную жизнь, то тебе нужны и священники; иначе кто будет преподавать тебе вероучение, завещанное Богом, кто поможет тебе очиститься от первородного греха, кто приготовит для тебя место в раю? Священники тебе необходимы. И я не вижу никакой логики в том, что ты ругаешь их в газете.
Ошеломленный Жоан Эдуардо пролепетал:
– Но, сеньор доктор… Извините меня, ваша милость, но…
– Ну что? Говори, братец.
– Значит, вам не нужны священники в этой жизни…
– Ни в этой, ни в той. Мне не нужны священники на земле, потому что не нужен Бог на небе. Иными словами, дружок, мой Бог – внутри меня; этим принципом я и руковожусь в своих действиях и суждениях. Vulgo conscientia…[105]105
Попросту говоря, совесть… (лат.)
[Закрыть] Возможно, ты меня не понимаешь… Впрочем, ведь я излагаю тебе крамолу. И уже как-никак три часа… – И доктор показал на часы.
В воротах Жоан Эдуардо еще сказал:
– Так вы уж извините меня, сеньор доктор…
– Не за что. И знаешь: пошли ко всем чертям улицу Милосердия!
Жоан Эдуардо горячо возразил:
– Это легко сказать, сеньор доктор; но когда любовь гложет здесь, внутри…
– Любовь? А! Конечно! Любовь – великая и прекрасная вещь. Одна из могучих сил цивилизации. Направленная в нужное русло, она способна создавать новые миры и производить нравственные революции… Но поверь мне (он вдруг переменил тон): очень часто то, что мы называем любовью, вовсе не любовь и живет отнюдь не в сердце… Мы употребляем слово «сердце» ради приличия, имея в виду совсем другое место. По большей части именно в нем все дело. И тогда огорчения наши длятся недолго. Прощай! Будем надеяться, что скоро ты утешишься.
XIVЖоан Эдуардо шел по улице, свертывая сигаретку. Он обессилел от прошедшей мучительной ночи, от бесполезных хлопот сегодняшнего утра, от разговоров с доктором Годиньо и доктором Гоувейей.
«Конец! – думал он. – Больше я ничего не могу сделать. Надо смириться». Душа его изнемогла от стольких порывов страсти, надежды и гнева. Ему хотелось забиться в какую-нибудь нору, подальше от адвокатов, женщин, священников, и заснуть на долгие месяцы. Но было уже больше трех часов. Он поспешил в контору к Нунесу. Наверно, придется еще выслушать нотацию за опоздание. Нерадостная у него жизнь!
Он завернул за угол Террейро и тут, у харчевни Озорио, встретил молодого человека в светлом пиджаке, обшитом по бортам черной тесьмой; на удивительно бледном лице его ярко-черные усики казались накладными.
– Ола! Как дела, Жоан Эдуардо?
Это был Густаво, наборщик из «Голоса округа», два месяца назад уехавший в Лиссабон. Агостиньо аттестовал его так: «Малый мозговитый и начитанный, но в голове черт знает какой ералаш». Густаво даже писал иногда статьи о международной политике, куда вставлял звучные проклятия Наполеону III, царю и другим угнетателям народов, скорбя о порабощении Польши и нищете пролетариата. Густаво и Жоан Эдуардо питали взаимную симпатию, после того как несколько раз поговорили на религиозные темы; оба соперничали в преклонении перед Иисусом Христом и в ненависти к духовенству. Революция в Испании[106]106
Имеется в виду испанская революция 1868 г.
[Закрыть] так воодушевила наборщика, что он мечтал присоединиться к Интернационалу; его тянуло в крупный пролетарский центр, где существовали бы рабочие объединения, произносились бы речи, создавалось бы трудовое братство, – и он уехал в Лиссабон. Там Густаво нашел хорошую работу, славных товарищей. Но на его иждивении находилась больная старуха-мать; жить вместе выходило куда экономней, и он вернулся в Лейрию. К тому же «Голос округа» процветал ввиду близящихся выборов и мог прибавить жалованье трем своим наборщикам.
– Так что я снова буду работать у Горбуна.
А сейчас он идет обедать к Озорио и приглашает Жоана Эдуардо составить ему компанию. Мир не рухнет, если один раз конторщик не пойдет в свою контору!
Жоан Эдуардо вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Может быть, он ослаб от голода и потому чувствует себя таким растерянным, таким обескураженным… Он сразу согласился; приятно после целой лавины огорчений и хлопот спокойно посидеть в таверне перед полной тарелкой, в обществе друга, разделяющего твою ненависть к сутанам. К тому же Жоан Эдуардо перенес столько ударов, что испытывал потребность в сочувствии. Он горячо воскликнул:
– Идет! Ах, дружище, сам Бог послал мне тебя! Весь этот мир – такая помойка! Если бы нельзя было полчаса поболтать с другом, право, не стоило бы и на свет родиться!
Горький тон, столь необычный для «этого теленка», как называли Жоана Эдуардо приятели, удивил Густаво.
– А что такое? Что-нибудь неладно? Полаялся с подлецом Нунесом? – спросил он.
– Нет, так просто, сплин.
– Сплин! Это что-то английское! Да! Жаль, ты на видел Таборду в «Лондонской любви»!..[107]107
Таборда Франсиско Алвес да Силва (1824–1909) – португальский актер-комик; «Лондонская любовь» – одноактная комедия Домингоса Монтейро, впервые поставленная в 1864 г.
[Закрыть] Забудь про сплин. Откупорим бутылочку – и все как рукой снимет…
Густаво схватил друга под руку и втолкнул его в дверь таверны.
– Да здравствует дядя Озорио! Дружба и братство!
Трактирщик дядя Озорио, жизнерадостный толстяк в рубашке с закатанными до плеч рукавами, стоял, опершись о стойку бело-розовыми руками и обратив к посетителям пухлое хитрое лицо. Он весело приветствовал Густаво по случаю его возвращения в Лейрию. Правда, наборщик что-то похудел… Наверно, это от лиссабонских дождей и оттого, что там кладут в вино кампешевое дерево[108]108
Кампешевое дерево – употребляется для подкрашивания вин.
[Закрыть]… А что будут кушать сеньоры?
Густаво, встав перед стойкой и сбив шляпу на затылок, воспользовался случаем познакомить провинциалов с лиссабонской шуткой, чрезвычайно ему нравившейся!
– Дядя Озорио, угостите нас королевской печенью и жареными капелланскими почками!
Дядя Озорио, не лазивший за словом в карман, сразу же откликнулся, вытирая тряпкой оцинкованную стойку:
– Таких кушаний не держим, сеньор Густаво. Это лакомство столичное.
– Ну, значит, вы отстали. В Лиссабоне я каждое утро ел это блюдо на завтрак… Ну ладно. Дайте нам по куску жареной трески с картошкой… Да порумяней!
– Вас обслужат как старых друзей.
Молодые люди расположились в «отдельном кабинете», закоулке, отгороженном от зала двумя сосновыми досками и завешенном ситцевой портьерой. Дядя Озорио уважал Густаво за то, что он знающий малый и не гуляка, и потому сам принес графин красного вина, тарелку маслин и спросил, протирая бокалы фартуком не первой свежести:
– Что новенького в столице, сеньор Густаво? Как там дела?
Наборщик сейчас же сделал серьезное лицо, пригладил рукой волосы и проронил несколько загадочных фраз:
– В столице неспокойно… Политиканы потеряли всякий стыд… Рабочий класс начинает шевелиться. Пока еще нет подлинного единства… Все очень присматриваются к событиям в Испании… Ждут серьезных перемен!
Все зависит от Испании…
Но дядя Озорио, копивший некую сумму денег, чтобы купить на них усадебку, питал решительное отвращение к беспорядкам. Он считал, что стране больше всего нужен мир. А главное – подальше от испанцев. Из Испании не жди – господа, конечно, знают эту поговорку – «ни дружной весны, ни верной жены».
– Все народы – братья! – воскликнул Густаво. – Когда надо ниспровергнуть Бурбонов, императоров, придворную камарилью и спесивых вельмож, нет ни португальцев, ни испанцев, а есть только братья! Нам нужно братство народов, дядя Озорио!
– Что ж, значит, надо чокнуться за братство, выпить и повторить, на том и мир держится, – спокойно отпарировал дядя Озорио, выплывая вон из отдельного кабинета.
– У, мамонт! – пустил ему вслед наборщик, оскорбленный безразличием дяди Озорио к братству народов. Впрочем, чего и ждать от частного собственника, да еще и агента по выборам в своем приходе!
Напевая «Марсельезу», Густаво разлил вино по бокалам и, высоко поднимая графин, чтобы вскипала пена, поинтересовался, чем занимается в последнее время Жоан Эдуардо.
– В «Голосе округа» бываешь? Горбун говорил, тебя не вытащить с улицы Милосердия… Когда же свадьба?
Жоан Эдуардо, покраснев, ответил неопределенно:
– Пока еще не решили… Возникли затруднения. – И, помолчав, он прибавил с вымученной улыбкой: – Мы поссорились.
– Пустяки! – отмахнулся Густаво и пренебрежительно повел плечами, выражая свойственное революционеру презрение к любовной блажи.
– Пустяки?… Не знаю, пустяки ли это, – сказал Жоан Эдуардо. – Знаю только, что они отравляют жизнь… Они убивают, Густаво.
Он замолчал и закусил губу, чтобы подавить волнение.
Но наборщик считал любовь глупой тратой сил. Нашли время… Человек из народа, труженик, гоняющийся в такую минуту за юбкой, – это ничтожество… Более того, он изменник! Теперь не о шашнях надо думать, а о том, как добыть свободу всем народам, как вызволить труд из когтей капитала, как покончить с монополиями и достоять за республику! Не телячьи нежности нам нужны, а действие, революционное действие! И он с силой раскатывал «р» в слове «р-р-революционное», жестикулируя худенькими, точно у туберкулезного больного, руками над блюдом с жареной треской, которую принес слуга.
Жоан Эдуардо слушал его и вспоминал те времена, когда наборщик, влюбившись в булочницу Жулию, каждый день приходил на работу с красными от слез глазами и оглашал типографию вздохами, на которые товарищи его отвечали выразительным покашливанием. Однажды Густаво из-за этого даже подрался во дворе с Медейросом…
– Пустые слова! – сказал Жоан Эдуардо. – Все люди одинаковы… Хорошо тебе сейчас рассуждать; а вспомни, что с тобой самим было.
Замечание это задело наборщика за живое. Побывав в лиссабонском демократическом клубе «Алкантара» и приняв участие в составлении манифеста к бастующим братьям с табачной фабрики, он считал, что отдал всю свою жизнь делу пролетариата и республики. Он? Он таков же, как все? Он тоже способен растрачивать время на бабьи юбки?
– Нет, уважаемый сеньор, вы глубоко ошибаетесь! – ответил он и замкнулся в сердитом молчании, терзая вилкой жареную треску.
Жоан Эдуардо испугался, что обидел его.
– Ах, Густаво, брось дурить: человек может быть верен своим убеждениям, бороться за идею – и в то же время жениться, создать свой очаг, иметь семью.
– Ни в коем случае! – вскричал наборщик. – Кто женился – человек пропащий! У женатого в голове одно: заработать на пропитание! Он сидит как крот в своей норе, не может пожертвовать ни минуты на друзей, по ночам таскает на руках своих сопляков, у которых режутся зубки… Женатый революционер – это пустое место! Он продается! Женщины ничего не смыслят в политике. Они вечно боятся, что их муж ввяжется в какую-нибудь историю и попадет в полицейский участок… И патриот связан по рукам и ногам! А если нужно хранить тайну? Женатый человек не может хранить тайну!.. Из-за этого революции терпят крах… К черту семью! Еще порцию маслин, Озорио.
Между перегородками показалось брюхо дяди Озорио.
– О чем вы, сеньоры, так горячо спорите? Можно подумать, что партия Майя провела своих в окружной совет!
Густаво откинулся на спинку скамьи, вытянул ноги и с места в карьер спросил:
– Пусть дядя Озорио скажет. Скажите, сеньор, способны вы изменить своим политическим убеждениям в угоду жене?
Дядя Озорио погладил свою толстую шею и проговорил с хитрецой:
– Могу вам ответить, сеньор Густаво. Женщины куда вострей нас… И в политике, и в коммерции! Кто следует их совету, внакладе не останется… Я уже двадцать лет советуюсь со своей хозяйкой – и, что ни говори, дела мои идут не худо.
Густаво подскочил на месте.
– Ты продаешься!
Дядя Озорио, уже привыкший к излюбленному выражению Густаво, ничуть не оскорбился, а ответил шуткой:
– Продается вино, а я, с вашего разрешения, продавец. Я дело говорю, сеньор Густаво. Вот женитесь, тогда мы вас послушаем.
– Могу тебе сказать, что ты услышишь: когда начнется революция, я ворвусь сюда с ружьем и предам тебя военно-полевому суду, господин капиталист!
– А пока суд да дело, выпейте и повторите! – ответил дядя Озорио, хладнокровно выплывая вон.
– У, гиппопотам! – рявкнул ему вслед наборщик.
Но он обожал споры и потому снова завел речь о том, что человек, привязанный к юбке, не может быть тверд в своих политических убеждениях.
Жоан Эдуардо грустно улыбался и думал про себя, что, несмотря на свое увлечение Амелией, он уже два года не исповедовался!
– У меня есть доказательства! – надрывался Густаво и привел в пример одного вольнодумца из числа своих приятелей, который ради семейного мира согласился есть постное по пятницам, а по воскресеньям таскаться в церковь с молитвенником под мышкой.
– И с тобой случится то же самое! Сейчас ты смотришь на религию довольно здраво, но попомни мое слово: когда-нибудь ты тоже будешь шагать в красной мантии и со свечой в руке в процессии страстей господних… Легко быть философом и атеистом, когда беседуешь с друзьями в бильярдном зале. И совсем другое дело исповедовать эти убеждения у себя дома, в семье, с хорошенькой и набожной женой. Тут, брат, загвоздка! И с тобой это непременно случится, если уже не случилось: ты выбросишь в мусорный ящик либеральные взгляды и будешь ломать шапку перед жениным духовником!
Жоан Эдуардо раскраснелся от обиды. Даже в самое счастливое время, когда он был уверен в Амелии, подобный упрек, который Густаво бросил сейчас только для красного словца, жестоко задел бы его. Тем более теперь! Теперь, когда у него отняли Амелию именно за то, что он высказал печатно свое отвращение к долгополым! Теперь, когда сердце его разбито, когда он сидит тут один, отлученный от всех радостей жизни, – и все это в наказание за либеральные взгляды!
– Такое обвинение против меня звучит весьма остроумно! – сказал он с угрюмой горечью.
Наборщик поднял его на смех:
– Душа моя, надеюсь, ты не считаешь себя мучеником свободы!
– Ради Бога, не глумись, Густаво, – обидчиво возразил конторщик. – Ты ничего не знаешь. Если бы ты знал, ты бы так не говорил…
И он рассказал наборщику историю своей заметки, умолчав, правда, что написал ее в припадке ревности, и изобразив все дело как чистую борьбу идей… А ведь он как раз собирался жениться на девушке очень набожной, войти в дом, где священников толчется не меньше, чем в ризнице собора…
– И ты подписал эту заметку? – спросил Густаво, ошарашенный такой новостью.
– Доктор Годиньо не разрешил мне ставить свою подпись, – ответил конторщик, слегка покраснев.
– Но ты задал им хорошую трепку?
– Всем досталось! И крепко!
Наборщик, в полном восторге, громогласно заказал еще бутылку красного, наполнил бокалы и выпил за здоровье Жоана Эдуардо.
– Вот это лихо! Нет, я должен видеть твою заметку! И послать ее ребятам в Лиссабон! Чем же все это кончилось?
– Скандалом.
– А долгополые?
– Взбеленились!
– А как они узнали, кто автор?
Жоан Эдуардо пожал плечами. Агостиньо никому ничего не говорил. Подозрение падает на жену Годиньо, которая могла узнать от мужа и проболтаться падре Силверио, своему духовнику, – знаешь падре Силверио? С улицы, где монастырь святой Терезы…
– Это который? Такой жирный, толстопузый?
– Да.
– Вот свинья! – брезгливо поежился наборщик.
Он уже смотрел на конторщика с уважением: Жоан Эдуардо предстал перед ним в ореоле паладина свободомыслия.
– Пей, дружище, пей! – говорил он, суетливо наполняя его бокал, как будто столь славный подвиг на либеральном поприще даже много дней спустя требовал заботливого ухода за героем. – Что же случилось потом? Что сказали твои дамочки с улицы Милосердия?
Участие друга трогало Жоана Эдуардо со все возрастающим восхищением. Куда девался «теленок», переписчик бумаг у Нунеса, робкий чичисбей с улицы Милосердия? На его месте был другой человек – жертва религиозных гонений. Первая их жертва, какую довелось видеть Густаво! Правда, Жоан Эдуардо был совсем непохож на традиционные эстампы, где изображались мученики, пострадавшие от религиозного фанатизма: обычно они стояли на помосте, прикрученные веревкой к столбу, и у ног их пылал костер; или же они бежали с малыми детьми от всадников, чьи силуэты смутно вырисовывались в полумраке, на заднем плане; но все же конторщик был очень интересен. Густаво даже немного завидовал его почетной роли. Вот бы мне так!
Какая сенсация среди ребят в «Алкантаре»! Ведь это огромная удача – быть жертвой реакции и в то же время есть жареную треску у дяди Озорио и каждую субботу получать жалованье! Но каково коварство долгополых! Чтобы отомстить либералу, они затевают против него интригу и отнимают невесту! Какие подлецы!.. И, совершенно забыв свои насмешки над женитьбой и семейной жизнью, Густаво уже метал громы в клерикалов, которые всеми силами стремятся разрушить прекрасный, самим Богом освященный институт брака!
– Им надо отомстить! Их надо стереть в порошок!
Отомстить? Жоан Эдуардо только об этом и мечтает. Но чем? Как?
– Как? Рассказать все в «Голосе округа»! Напечатать убийственную статью!
Жоан Эдуардо пересказал слова доктора Годиньо: отныне «Голос округа» закрыт для господ вольнодумцев!
– Скверный осел! – зарычал наборщик.
Но в голову ему пришла отличная мысль: напечатать отдельную брошюру! Всего страниц на двадцать – в Бразилии такие памфлеты называют «мофинами», – но зато это будут двадцать страниц первоклассной прозы. Густаво сам брался ее отредактировать, чтобы кара обрушилась на злокозненных падре смертельным градом горьких истин.
Жоан Эдуардо воспрял духом. Активное сочувствие, братское участие Густаво побудили его к откровенности. Он поделился с наборщиком самой горестной своей тайной: подоплека всей этой интриги – любовь падре Амаро к девушке; негодяй изгнал его с улицы Милосердия именно затем, чтобы завладеть его невестой… И этот враг, злодей, наглец – не кто иной, как соборный настоятель!
Наборщик схватился за голову. Подобные безобразные истории случались довольно часто, и он сам иногда набирал такого рода сообщения с мест; но на сей раз пострадавшим был демократ, приятель, сидящий напротив за столом, и потому интрига священников казалась Густаво особенно чудовищной. Чем это лучше старческих злодейств Тиберия,[109]109
Тиберий (42 г. до н. э. – 37 г. н. э.) – римский император, прославленный в веках Тацитом.
[Закрыть] который насиловал в банях изнеженных патрицианских юношей?
