Текст книги "Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса"

Автор книги: Жозе Мария Эса де Кейрош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

Вокруг поднялся тихий шум рыданий; для новых посетителей не хватило стульев, и священники сели по краям канапе, по обе стороны от Сан-Жоанейры и Амелии, вновь залившихся слезами. Тем самым каноник и соборный настоятель как бы принимались в лоно семьи. Сеньора дона Мария де Асунсан даже тихонько шепнула доне Жоакине Гансозо:

– Ай, право, умилительно видеть их так, всех четверых вместе!

До самых десяти часов длилось скорбное молчание, прерываемое лишь частым кашлем Жоана Эдуардо, схватившего простуду. По мнению доны Жозефы Диас, которым она позднее поделилась со всеми – «он кашлял нарочно, в насмешку, чтобы показать свое неуважение к мертвым».

Через два дня, в восемь часов утра, дона Жозефа Диас и Амелия вошли в собор, успев поговорить на паперти с аптекаршей Ампаро, у которой ребенок заболел корью. Хотя корь – болезнь не страшная, но мать решала на всякий случай забежать в собор и принести обет Пресвятой деве.

День был облачный, в церкви царил полумрак. Амелия, очень бледная под кружевной накидкой, остановилась у алтаря Богоматери всех скорбящих, упала перед ней на колени и застыла, как изваяние, почти прижавшись лицом к открытому молитвеннику. Дона Жозефа, преклонив на минуту колени перед святыми дарами в главном алтаре и стараясь ступать как можно мягче, тихонько толкнула дверь ризницы. Падре Амаро расхаживал там взад и вперед, ссутулив плечи и сцепив руки за спиной.

– Ну? – спросил он тотчас же, подняв очень чисто выбритое лицо и глядя на дону Жозефу блестящим, беспокойным взглядом.

– Она здесь! – шепнула старуха с торжеством. – Я сама привела ее! Я, сеньор настоятель, обошлась с ней очень строго. Никаких поблажек! Теперь дело за вами.

– Благодарю, благодарю вас, дона Жозефа! – сказал падре Амаро, с силой пожимая ей обе руки. – Бог вам этого не забудет.

Он опасливо огляделся, ощупал карманы, чтобы убедиться, что платок и бумажник на месте; затем, осторожно притворив дверь ризницы, сошел по ступенькам в церковь.

Амелия все еще стояла на коленях – неподвижное черное пятно на белизне колонны.

– Пст! – тихо позвала ее дона Жозефа.

Залившись краской и оправляя дрожащими руками складки мантильи на груди, Амелия медленно поднялась.

– Поручаю ее вам, сеньор настоятель, – сказала старуха, – посижу пока у Ампаро, аптекарши, а потом приду за крестницей… Иди, милочка, иди, Бог тебя вразумит!

И она вышла, по дороге приседая перед каждым алтарем.

Аптекарь Карлос снимал помещение для аптеки в принадлежавшем канонику доме и иногда запаздывал с оплатой; он засуетился и торопливо сдернул колпак, едва на пороге появилась дона Жозефа, затем услужливо проводил ее наверх, в гостиную с муслиновыми занавесками, где Ампаро сидела у окна с шитьем.

– Ох, не затрудняйтесь, сеньор Карлос, – уговаривала его старуха, – не отвлекайтесь от работы. Я оставила крестницу в соборе, а сама зашла к вам на минутку, передохнуть.

– Тогда, с вашего разрешения… Как чувствует себя наш любезный каноник?

– Болей больше нет. Небольшие головокружения.

– Это весна, – определил Карлос; он уже принял свой обычный внушительный вид и стоял посреди гостиной, заложив пальцы в вырез жилета. – Мне тоже в последнее время как-то не по себе. Мы, сангвиники, всегда страдаем от так называемого обновления соков… В крови избыток влаги, которая не находит себе естественного выхода и, если можно так выразиться, просачивается наружу то там, то сям, по всему телу – в виде фурункула или прыща, который вскакивает порой на самом неудобном месте… Само по себе это пустяк, но сопровождается целой вереницей всяких… Простите, я слышу, мой помощник с кем-то заболтался. Если позволите… Нижайший поклон нашему любезному канонику. Пусть попринимает магнезию Джеймса!

Дона Жозефа пожелала видеть заболевшую корью девочку. Но в комнату не вошла, а остановилась в дверях и порекомендовала укутанной в одеяло и смотревшей на нее расширенными от жара глазами малютке не забывать помолиться боженьке утром и вечером. Затем она дала Ампаро рецепты нескольких лекарств, замечательно помогающих от кори; но главное – обет: ежели обет принесен с верой, можно считать, что ребенок уже здоров… Ах, она каждый день благодарит Бога за то, что не вышла замуж! С детьми одно мучение и беспокойство! А сколько лишних забот, сколько времени уходит – право, даже самая набожная женщина забудет о церкви и погубит свою душу!

– Правда ваша, дона Жозефа, – отвечала Ампаро, – наказание с ребятами… А у меня их пятеро! Иной раз до того задурят голову, что сядешь на стул и заплачешь…

Обе снова подошли к окну и полюбовались на председателя Муниципальной палаты: стоя с биноклем у окна в своем кабинете, он строил куры жене портного Телеса. Бог знает что! Скандал на весь город! Ну и порядки пошли в Лейрии! А секретарь Гражданского управления открыто сожительствует с супругой депутата Новайса… Впрочем, чего и ждать от безбожников, воспитанных в Лиссабоне! По мнению доны Жозефы, столица Португалии осуждена была погибнуть, как Содом и Гоморра, от небесного огня. Ампаро шила, низко опустив голову перед лицом этого праведного гнева. Наверно, она стыдилась своего давнего греховного желания пройтись по Городскому бульвару и послушать итальянцев в Сан-Карлосе.

Но дона Жозефа не теряя времени завела речь о Жоане Эдуардо. Ампаро еще ничего не знала, и почтенная сеньора имела полный простор для подробного, прочувствованного рассказа о его заметке, о великом сокрушении на улице Милосердия, об охоте падре Натарио за Либералом. Особенно долго она распространялась о характере Жоана Эдуардо, о его безбожии, об оргиях у Агостиньо… И, считая своим христианским долгом уничтожить атеиста, намекнула, что грабежи, недавно случившиеся в Лейрии, тоже дело рук этого конторщика.

Ампаро сказала, что поражена до глубины души. Как же теперь свадьба Амелиазиньи?

– Их помолвка – достояние истории! – с торжеством заявила дона Жозефа Диас. – Ему укажут на дверь! И пусть скажет спасибо, что не попал на скамью подсудимых… Этим он обязан только мне да доброте моего брата и падре Амаро. Есть все основания заковать его в цепи и отправить на каторгу!

– Но Амелиазинья, кажется, любит его…

Дона Жозефа так и вскинулась. Как можно! Амелия – девушка разумная, девушка с правилами! Как только она узнала о безобразных поступках своего жениха, она первая сказала: нет и еще раз нет! Что вы! Она его ненавидит! И дона Жозефа, доверительно понизив голос, сообщила, что конторщик, как стало известно, сожительствует с надшей женщиной и ходит к ней по ночам в один из переулков близ казармы!

– Об этом мне рассказал падре Натарио, – прибавила она. – А этот человек в жизни не сказал слова лжи… И такой обязательный, никогда не забуду: как только узнал, сейчас же пришел уведомить меня и спросить моего совета… Словом, очень, очень был деликатен.

Но в дверях снова появился Карлос. Аптека на минуту опустела (все это утро его буквально рвали на части!), и он пришел составить компанию дамам.

– Так вы уже слышали, сеньор Карлос, – тотчас же закричала дона Жозефа, – правду про статью в «Голосе округа» и про Жоана Эдуардо?

Фармацевт вытаращил глаза. Что общего может быть между этой скандальной статейкой и таким порядочным юношей?

– Порядочным? – визгливо подхватила дона Жозефа Диас. – Да он-то и написал эту статью, сеньор Карлос!

Карлос от удивления раскрыл рот, а дона Жозефа с большим подъемом повторила свой рассказ о «мошеннической проделке».

– Ну, сеньор Карлос? Что скажете?

Фармацевт высказал свое мнение неторопливо и веско, как и подобает человеку с широким кругозором:

– Если дело обстоит так, могу сказать одно, и все благонамеренные люди меня поддержат: это стыд и позор для Лейрии. Я уже говорил, прочтя заметку: религия – фундамент общества, и подрывать ее – значит подкапываться, так сказать, под все здание… Достойно сожаления, что в нашем городе завелись эти фанатики республиканцы, грязные материалисты, которые, как известно, желают уничтожить все существующее; они хотят, чтобы мужчины и женщины сходились без разбору, как кобели и суки (прошу извинить за такие выражения, но наука есть наука!)… Они желают пойти в мой дом и отнять мои сбережения, накопленные в поте лица, они не признают авторитетов, и если дать им волю, то способны плюнуть на святые дары…

Дона Жозефа слегка вскрикнула и содрогнулась от ужаса.

– И эта секта смеет болтать о свободе! – продолжал аптекарь. – Я тоже либерал… Честно признаю, я не мракобес. Если человек посвящен в духовный сан, это еще не значит, что он святой, о нет! Я, например, всегда недолюбливал покойного падре Мигейса… Это был не человек, а удав. Да, сеньора, прошу меня извинить, но он удав. И я сказал это ему в лицо, потому что законы о печати… Мы проливали кровь в траншеях Порто именно за то, чтобы не было законов о печати.[101]101
  Имеется в виду введение цензуры диктатором Кабралом, послужившее толчком для восстания в Порто в 1846 г.


[Закрыть] И я сказал ему прямо в лицо: «Ваше преподобие, увы – удав!» Но все же, когда человек надевает облачение, его надо уважать. И эта заметка, повторяю, – стыд и позор для Лейрии… И я прямо говорю: с господами безбожниками и всякими там республиканцами церемониться нечего!.. Я мирный человек, спросите хоть у Ампарозиньи; но если бы меня попросили отпустить лекарство для какого-нибудь республиканца, я без колебаний вместо одной из тех благотворных микстур, что составляют гордость нашей науки, дал бы ему синильной кислоты… Нет, конечно, синильной кислоты я бы не дал, но, будь я присяжным заседателем, я заставил бы его почувствовать всю силу закона!

И аптекарь несколько мгновений покачивался на носках, гордо озираясь, словно ожидая аплодисментов от членов муниципалитета или от целого заседания в кабинете у губернатора.

Но соборные куранты прогудели одиннадцать. Дона Жозефа стала закутываться в шаль, чтобы идти за крестницей, – небось бедняжка заждалась.

Карлос, провожая ее, снова сдернул аптекарский колпак и передал нижайший поклон его преподобию:

– Перескажите сеньору канонику мои слова… В этой истории о заметке и о нападках на духовенство я всецело на стороне сеньоров священников. Ваш покорный слуга, сеньора… А погода что-то портится.

Когда дона Жозефа вошла в собор, Амелия все еще была в исповедальне. Старуха громко кашлянула, потом встала на колени у статуи Богоматери с четками, закрыла лицо руками и погрузилась в молитву. В церкви царило безмолвие. Тогда дона Жозефа повернулась лицом к исповедальне и посмотрела туда сквозь расставленные пальцы. Амелия неподвижно стояла на коленях, почти совсем закрыв лицо вуалью. Подол ее платья простерся на полу широким черным кругом. Дона Жозефа снова стала молиться. На улице пошел мелкий дождь, заливая струйками боковое окно. Наконец в исповедальне заскрипели доски, зашуршало по каменным плитам платье – и дона Жозефа, подняв голову, увидела перед собой Амелию с пунцовыми щеками и странно блестящим взглядом.

– Вы давно ждете, крестная?

– Только что пришла. Ты готова?

Старуха встала с колен, перекрестилась, и обе вышли из собора. Все еще моросил дождь, но им подвернулся сеньор Артур Коусейро, несший бумаги в Гражданское управление; он и доставил обеих дам под своим зонтом на улицу Милосердия.

XIII

Под вечер Жоан Эдуардо собрался идти на улицу Милосердия с образчиками обоев на выбор Амелии, когда в подъезде наткнулся на Русу, уже дергавшую колокольчик.

– В чем дело, Руса?

– Хозяек сегодня не будет дома, а вот вам письмо от барышни.

У Жоана Эдуардо сжалось сердце; он оторопело смотрел вслед Русе, которая удалялась, постукивая деревянными подошвами. Он подошел поближе к фонарю против двери и распечатал письмо.

«Сеньор Жоан Эдуардо!

Я дала согласие на брак в убеждении, что вы порядочный человек и что с вами я буду счастлива; но теперь все стало известно. Оказывается, вы сочинили заметку, напечатанную в «Голосе округа», и оклеветали наших друзей, и оскорбили меня, а ваш образ жизни не дает мне никакой уверенности в счастливом замужестве; поэтому можете считать, что отныне между нами все кончено, тем более что церковного оглашения не было. Я надеюсь, и маменька тоже, что вы будете достаточно деликатны, чтобы не приходить более к нам в дом и не преследовать нас на улице. Сообщаю вам это по приказу маменьки и остаюсь покорной слугой и прочее.

Амелия Каминья».

Жоан Эдуардо тупо смотрел на стену, освещенную отблеском фонаря. Он стоял как столб, с рулоном обоев под мышкой. Потом машинально вернулся домой. Руки у него так дрожали, что он с трудом зажег спичку. Здесь, склонившись над столом, он еще раз перечитал письмо, а потом, уставившись на пламя свечи, долго стоял, охваченный леденящим чувством неподвижности и безмолвия, как будто внезапно, без толчка, весь мир вокруг остановился и замолк. Он думал о том, куда Амелия и ее мать могли пойти в этот день. Картины счастливых вечеров на улице Милосердия медленно проплыли в его памяти: Амелия работает, опустив голову, и между черными как смоль волосами и белоснежным воротничком мягко белеет в свете лампы ее шея… И вдруг мысль о том, что он потерял ее навеки, вонзилась в его сердце, как холодное лезвие ножа. Он в ужасе сжал голову руками. Что делать? Множество разных решений молнией промелькнули в его мозгу и исчезли. Написать ей? Подать в суд? Уехать в Бразилию? Узнать, кто выдал его авторство? Последнее показалось ему в эту минуту самым исполнимым, и он побежал в «Голос округа».

Агостиньо, развалясь на канапе и поставив рядом на стул свечу, смаковал лиссабонские газеты. Он испугался, увидя искаженное лицо Жоана Эдуардо.

– Что случилось?

– Случилось то, что ты меня погубил, негодяй! – И, захлебываясь словами, он обрушил на горбуна яростное обвинение в предательстве.

Агостиньо медленно встал, нашаривая в кармане кисет с табаком.

– Вот что, – сказал он наконец, – перестань шуметь… Даю тебе честное слово, что не говорил никому ни слова о том, кто написал заметку. Правда, никто меня и не спрашивал.

– Кто же тогда? – крикнул конторщик.

Агостиньо высоко поднял плечи.

– Я знаю только, что священники лезли из кожи, чтобы разнюхать, кто автор. Натарио был тут как-то утром по поводу объявления одной вдовы, просящей вспомоществования, но о статье даже не заикнулся… Доктор Годиньо – вот кто знал! Спроси у него. А что, они тебе что-нибудь сделали?

– Они меня убили! – с отчаянием сказал Жоан Эдуардо. Несколько мгновений он смотрел себе под ноги, подавленный, потом вышел, хлопнув дверью.

Он побродил по Базарной площади, потом пошел куда глаза глядят по ночным улицам; его потянуло на темное шоссе в Марразес. Он задыхался; в висках глухо, сильно стучало. Хотя в поле выл ветер, у него не проходило ощущение заполнившего весь мир безмолвия. Время от времени сознание случившегося несчастья вдруг раздирало его сердце, и тогда все вокруг начинало качаться, и мостовая под ногами становилась зыбкой, как болотная топь. Незаметно для себя он снова очутился у собора, когда пробило одиннадцать, потом пошел на улицу Милосердия. Глаза его не могли оторваться от окна столовой, где еще горел свет. Вот засветилось окно в комнате Амелии; наверно, она ложится спать. Его охватила неистовая жажда ее тела, ее поцелуев. Он убежал домой. Смертельная усталость повалила его на кровать. Глубокая, невыразимая печаль отняла последние силы, и он долго плакал, жалея себя еще больше при звуке собственных рыданий, и наконец заснул мертвым сном, уткнувшись лицом в подушку.

На следующий день утром Амелия шла через Базарную площадь, как вдруг навстречу ей из-под арки вышел Жоан Эдуардо.

– Мне нужно поговорить с вами, менина Амелия.

Она испуганно отпрянула и сказала дрожащим голосом:

– Нам не о чем говорить.

Но он загородил ей дорогу, исполненный решимости, глядя прямо на нее красными, воспаленными глазами.

– Я должен сказать вам… Насчет статьи – это правда, я ее написал, это моя беда; но ведь вы… Меня ревность замучила!.. То, что вы пишете про мой образ жизни, это клевета. Я всегда был порядочным человеком…

– Сеньор падре Амаро хорошо вас знает! Позвольте мне пройти…

При имени соборного настоятеля Жоан Эдуардо побелел от гнева:

– А! Так это сеньор падре Амаро! Подлец он! Ладно, мы еще посмотрим! Послушайте…

– Позвольте мне пройти! – крикнула она так громко, что какой-то толстый господин с пледом через плечо остановился и стал смотреть.

Жоан Эдуардо отступил, сняв шляпу, и Амелия тотчас же укрылась в лавке Фернандеса.

Тогда в приступе отчаяния Жоан Эдуардо побежал к доктору Годиньо. Уже накануне вечером, плача на кровати от сознания своего бессилия, он вспомнил о докторе Годиньо. Когда-то Жоан Эдуардо служил у него переписчиком. Именно доктор Годиньо рекомендовал его Нунесу Ферралу, и он же обещал своему подопечному место в Гражданском управлении. Доктор Годиньо был его провидением, щедрым и неисчерпаемым источником благ! К тому же после своей заметки Жоан Эдуардо считал себя как бы сопричастным «Голосу округа» и партии Майя и теперь, став жертвой нападения со стороны священников, считал, что имеет право искать опоры у своего шефа, доктора Годиньо, врага мракобесов, «Кавура[102]102
  Кавур Камилло Бенсо (1810–1861) – лидер умеренно-либерального крыла в итальянском национально-освободительном движении, премьер-министр Сардинского королевства, а после объединения Италии в 1861 г. – глава итальянского правительства. В течение всех лет политической деятельности проводил буржуазные и антиклерикальные реформы.


[Закрыть] здешних мест», как говорил, выкатывая глаза, бакалавр Азеведо, автор «Дротиков». И Жоан Эдуардо отправился в желтый особняк доктора близ Террейро, окрыленный надеждой, радуясь, что у него есть прибежища и что он может, словно избитый пес, припасть к ногам доброго гиганта.

Доктор Годиньо уже спустился в кабинет и, удобно раскинувшись в своем кресле с желтыми гвоздями, похожем на епископское, блаженно затягивался утренней сигарой, блуждая глазами по потолку из темного дуба. На приветствие Жоана Эдуардо он ответил величественным кивком.

– Ну, как ваши дела, друг мой?

Книжные шкафы, уставленные до самого потолка тяжелыми фолиантами, папки с юридическими бумагами, пышная картина, на которой был изображен маркиз де Помбал,[103]103
  Себастиан Жозе де Карвальо-и-Мело (1699–1782), сторонник просвещенного абсолютизма, один из крупнейших деятелей португальского Просвещения, фактический глава государства при короле Жозе I; пытался ослабить зависимость Португалии от Англии.


[Закрыть] стоящий на берегу Тежо и изгоняющий мановением пальца английскую эскадру, – все это нагнало привычную робость на Жоана Эдуардо; слегка запинаясь, он сказал, что пришел к его превосходительству искать помощи в приключившейся с ним беде.

– Кутеж? Уличная потасовка?

– Нет, сеньор, семейное дело.

И он стал пространно рассказывать все, что с ним произошло после опубликования заметки; с волнением прочел вслух письмо Амелии; описал сцену под аркой… И вот теперь он изгнан с улицы Милосердия из-за происков соборного настоятеля! И ему кажется, хоть он и не учился в Коимбре, что должны быть законы, запрещающие священникам втираться в семейные дома, сбивать с толку доверчивых девушек, строить козни против жениха, добиваться его изгнания и самим водворяться в чужой семье по-хозяйски!

– Не знаю, сеньор доктор, но такие законы должны быть!

Доктор Годиньо слушал его, сильно хмурясь.

– Законы?! – воскликнул он наконец, энергично закладывая ногу на ногу. – О каких законах вы говорите? Или вы намерены подать в суд на соборного настоятеля?… За что же? Он вас побил? Украл у вас часы? Оскорбил вас печатно? Нет? Так в чем дело?

– О, сеньор доктор! Своими интригами он поссорил меня с невестой! Я никогда не был распутником, сеньор доктор! Он меня оклеветал!

– У вас есть свидетели?

– Нет, сеньор.

– Так чего же вы хотите?

И доктор Годиньо, поставив локти на стол, разъяснил, что он как адвокат не видит никакой возможности вмешаться в это дело. Подобные моральные, так сказать, драмы, разыгрывающиеся в лоне семьи, в домашних альковах, не подлежат судебному рассмотрению… Как человек, как частное лицо, как Алипио де Васконселос Годиньо он, увы, тоже ничем не может помочь, ибо незнаком с падре Амаро и не знает дам с улицы Милосердия. Он горячо сочувствует молодому человеку, ибо, в конце концов, и сам был молод, и ему самому не чужда поэзия юных лет, и он тоже испытал (к несчастью, испытал!) сердечные муки… Но это и все, что он может сделать: выразить сочувствие! Не надо было отдавать свое сердце святоше!

Жоан Эдуардо прервал его:

– Она не виновата, сеньор доктор! Виноват этот падре. Он хочет вскружить ей голову! Во всем виновата церковная ракалия!

Доктор Годиньо строго простер длань и посоветовал сеньору Жоану Эдуарду выбирать выражения. Нет никаких доказательств, что соборный настоятель присвоил себе в этом доме какое-либо иное влияние, нежели обычно присущее умелому духовному пастырю… И вообще он усиленно рекомендует сеньору Жоану Эдуардо прислушаться к советам человека, чей авторитет зиждется на прожитых годах и видном положении в стране: не следует в порыве досады бросать обвинения, которые ни к чему иному не приведут, кроме ущерба для престижа духовенства, столь необходимого в благоустроенном государстве! Без духовенства все потонет в анархии и разгуле!

И он самодовольно откинулся в кресле, подумав про себя, что сегодня он в ударе.

Однако убитое лицо конторщика, по-прежнему неподвижно стоявшего перед столом, действовало ему на нервы, он сухо спросил, пододвигая к себе том свода законов:

– Короче, чего вы от меня ждете, друг мой? Вы же видите, я ничем не могу вам помочь.

Жоан Эдуардо возразил с решимостью отчаяния:

– Я думал, что сеньор доктор сможет что-нибудь сделать для меня… Ведь я оказался жертвой… Все это произошло потому, что они пронюхали, кто написал заметку. Было же условлено, что это тайна. Агостиньо никому ничего не говорил, а, кроме него, только вы, сеньор доктор, знали…

Доктор даже подскочил от негодования в своем епископальном кресле:

– Что такое? Кажется, вы намекаете, что это я рассказал? Я не говорил. То есть да, говорил: говорил моей жене, потому что в прочной семье между супругами не должно быть тайн. Она спросила – я сказал… Но допустим даже, что я кричал об этом на всех перекрестках. Одно из двух: либо ваша заметка содержала клевету – и тогда я вынужден обвинить вас в том, что вы осквернили страницы честной газеты грязными инсинуациями; либо она содержала правду – и тогда я не понимаю, каким же надо быть человеком, чтобы стыдиться высказанной правды и не сметь при свете дня отстаивать убеждения, изложенные во мраке ночи?

Слезы выступили на глазах у Жоана Эдуардо. Заметив его немое отчаяние и весьма довольный тем, что сокрушил противника столь неотразимой аргументацией, доктор Годиньо смягчился:

– Ну хорошо, не будем ссориться. Оставим вопросы чести… Поверьте, что я искренне сожалею о ваших огорчениях.

И доктор Годиньо дал молодому человеку несколько отеческих советов. Не надо унывать: в Лейрии есть много других, более рассудительных, девушек, которые не требуют, чтобы ими во всем руководили сутаны. Надо быть сильным и помнить, что и он, доктор Годиньо, – даже он! – в молодости пережил сердечную драму. Не следует поддаваться своим страстям, это только вредит службе на государственном поприще. И если юноша не хочет последовать этому совету во имя собственной пользы, то пусть сделает это из уважения к нему, доктору Годиньо!

Жоан Эдуардо ушел возмущенный, считая, что доктор его предал. «Это случилось со мной, – рассуждал он, – потому что я бедняк, не располагаю голосами избирателей, не хожу на soirees к Новайсам, не принят в члены клуба. Жестокий мир! Если бы у меня было несколько миллионов…»

Его охватило неудержимое желание разделаться со священниками, с Богачами, с религией, которая их оправдывает. Полный решимости, он вернулся в кабинет и, приоткрыв дверь, сказал:

– По крайней мере, ваше превосходительство, даете ли вы мне разрешение отомстить им через газету? Я хотел бы рассказать всю эту грязную историю, нанести удар по церковной ракалии…

Дерзость конторщика окончательно вывела доктора Годиньо из терпения. Он резко выпрямился в своем кресле и скрестил на груди руки:

– Сеньор Жоан Эдуардо, вы забываетесь! Какая смелость: явиться ко мне и просить, чтобы я превратил идейный печатный орган в пасквильный листок! Это неслыханно! Вы требуете, чтобы я подрывал основы религии, чтобы я глумился над искупителем, чтобы я повторял ренановские благоглупости, чтобы я ниспровергал основные законы государства, оскорблял короля, замахивался на институт семьи! Сеньор Жоан Эдуардо, да вы пьяны!

– О, сеньор доктор!

– Вы пьяны! Берегитесь, юноша, берегитесь! Вы катитесь в пропасть! Вы встали на путь, который ведет к отрицанию авторитетов, законов, святынь и семейного очага. Этот путь ведет к преступлению! Не смотрите так удивленно. Да, да, к преступлению! У меня двадцатилетний опыт работы в суде. Юноша, остановитесь! Обуздайте свои страсти. Нехорошо! Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– В двадцать шесть лет непростительно заниматься крамолой. Прощайте и закройте дверь. И вот что: не вздумайте посылать вторую статью в какую бы то ни было газету. Я вам это запрещаю по праву человека, который всегда вас опекал! Ведь вы намерены продолжать свои скандальные нападки… Не отрицайте, я это вижу по вашим глазам. Так вот, я вам это запрещаю! Для вашего же блага, чтобы уберечь вас от антиобщественных действий!

Он принял величественную позу и повторил с ударением:

– От зловреднейших антиобщественных действий! Куда толкают нас эти господа со своими материализмами, со своими атеизмами?! Когда они покончат с верой наших отцов, что предложат они взамен?! Что у них есть за душой?! Покажите мне, что вы можете предложить взамен?

Беспомощный вид Жоана Эдуардо (у которого не было за душой никакой новой религии, чтобы предложить ее взамен веры наших отцов) послужил к полному торжеству доктора Годиньо.

– Ничего у вас нет за душой! Одна лишь грязь да громкие слова! Но, пока я жив, вера и порядок будут неприкосновенны – по крайней мере здесь, в Лейрии! Можете предать всю Европу огню и мечу, но в Лейрии вы не посмеете даже головы поднять. В Лейрии стою на страже я, и клянусь, что со мной шутки плохи!

Жоан Эдуардо, горбясь, слушал эти угрозы и даже не пытался их понять. Как могла его заметка и домашние склоки на улице Милосердия вызвать все эти социальные катастрофы и религиозные перевороты? Он был подавлен столь безмерной суровостью. Расположение доктора Годиньо окончательно потеряно, а с ним и должность в Гражданском управлении… Жоан Эдуардо попытался умилостивить сеньора доктора:

– Ах, ваше превосходительство, вы же видите…

– Вижу отлично. Вижу, что страсти и злопамятство толкают вас на гибельный путь… Надеюсь, что мои советы остановят вас. Все. Прощайте. Закройте дверь. Закройте дверь, молодой человек!

Жоан Эдуардо вышел совсем убитый. Куда теперь кинуться? Сам доктор Годиньо, этот титан, прогнал его прочь, сурово осудив! И что может сделать он, бедный конторский переписчик, против падре Амаро, за чьей спиной духовенство, сеньор декан, соборный капитул, епископы, папа римский, целое сословие, единое и солидарное, как бронзовый бастион, достигающий неба?! Ведь это они добились от Амелии отказа, они заставили ее написать письмо, они вынудили ее так жестоко с ним обойтись. Все это происки священников и ханжей. Если бы ему удалось вырвать ее из-под их влияния, она бы вскоре опять стала его милой Амелиазиньей! Давно ли она вышивала для него ночные туфли! Давно ли, зарумянившись, подходила к окну, чтобы махнуть ему рукой, когда он шел на службу! Былые подозрения рассеялись в счастливое последнее время, когда брак их был решен, и она работая иглой при свете лампы, обсуждала с ним, какую они купят мебель и как устроят свое гнездышко. Конечно, она любит его!.. И вот! Ей сказали, что он автор заметки, что он еретик, что он развратник; гундося своим поповским голосом, соборный настоятель пугал ее адом; взбешенный каноник, неограниченный властитель домика на улице Милосердия (ибо он давал деньги на пропитание), сказал несколько решающих слов, и бедная Амелия, запуганная, подавленная, покорная бесчестной шайке, не выдержала и уступила! Возможно, она и впрямь поверила, что он дикий зверь! И сейчас, пока он мечется по улицам, изгнанный и побежденный, падре Амаро сидит в столовой на улице Милосердия, удобно развалясь в кресле, положив ногу на ногу, – господин над домом и над сердцем девушки, – и звучно разглагольствует! Мерзавец! И нет законов, чтобы с ним расправиться! И нельзя даже изобличить их всех в скандальной статье, раз теперь «Голос округа» для него закрыт!

У Жоана Эдуардо кулаки сжимались – так хотелось отдубасить соборного настоятеля. Но еще лучше было бы обрушить на него серию громоподобных газетных статей, вывести на чистую воду интриганов, возбудить против них общественное мнение, собрать над их головой такую страшную грозу, чтобы падре Амаро, и каноник, и вся их свита оставили в покое дом Сан-Жоанейры! Ах, он уверен, что, не будь этой нечисти, Амелиазинья сама бросилась бы к нему на шею со слезами примирения… Он старался уговорить себя, что она не виновата; он вспоминал счастливые месяцы до появления падре Амаро; придумывал оправдания для нежных взглядов, какие она то и дело бросала на священника, заставляя своего жениха мучиться ревностью: просто бедняжка хотела быть полюбезней с жильцом, с другом каноника, чтобы он подольше жил у них на пользу ее маменьке и дому! Зато как она была довольна, когда решили не откладывать больше свадьбу! Ее отвращение к заметке – ясное дело – не естественное чувство; оно внушено ей старыми ханжами и соборным настоятелем. И Жоан Эдуардо находил утешение в этой мысли: он не отвергнут как возлюбленный и муж, а стал жертвой происков гнусного падре Амаро, который зарится на его невесту и ненавидит его самого за либеральные убеждения. И вражда его к падре Амаро делалась еще неутолимей. Шагая по улице, он лихорадочно думал, чем бы отомстить, напрягал всю силу своего воображения – и приходил к одному и тому же: бичующая газетная статья, грозное печатное слово! И его сражала очевидность собственного бессилия. Ах, если бы удалось привлечь на свою сторону кого-нибудь из влиятельных в городе лиц!

Какой-то деревенский житель, желтый, как печеное яблоко, медленно тащился по улице с рукой на перевязи; он остановил Жоана Эдуардо и спросил, где живет доктор Гоувейя.

– Первая улица налево, зеленые ворота рядом с фонарем, – ответил Жоан Эдуардо.

И вдруг ослепительная надежда озарила его душу: доктор Гоувейя его спасет! Доктор его друг. Доктор зовет его на «ты», с тех пор как три года назад вылечил его от воспаления легких; доктор горячо одобряет его брак с Амелией; всего две недели тому назад он спрашивал, встретив Жоана Эдуардо на Базарной площади: «Ну, когда же эта девушка вкусит счастье?» Доктора так уважают и так боятся на улице Милосердия! Он лечит вcex приятельниц Сан-Жоанейры; хотя их ужасает его неверие, но все же они покоряются его власти над недомоганиями, кишечными коликами и микстурами. И кроме того, доктор Гоувейя, давний «друг» долгополых, будет наверняка возмущен этой интригой церковников – и Жоан Эдуардо уже рисовал себе, как победоносно входит в дом на улице Милосердия вслед за доктором Гоувейей, тот пожурит Сан-Жоанейру, высмеет падре Амаро, урезонит старух – и счастье возродится, уже непоколебимое ничем!