Текст книги "Доллары за убийство Долли [Сборник]"

Автор книги: Жорж Сименон

Соавторы: Морис Левель,Жорж Клотц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– И вы дали ему надеть свой костюм, а его костюм на следующий день вычистили. Так?

Перед мысленным взором Фернанды всплыли, должно быть, ужасные картины. Во всяком случае, она смотрела на мужа так, будто видела его впервые. По-видимому, она пыталась представить себе, что перечувствовал он в ночи и дни после всего этого кошмара.

Мегрэ увидел, что Фернанда вздрогнула, но уже через секунду она неуверенно подняла руку и положила ее на огромную лапу Стевельса.

– Может быть, в центральной тюрьме есть переплетная мастерская, – пробормотала она, силясь улыбнуться.

* * *

Левен, чье настоящее имя было не Шварц и не Левен, а Саркисян и за которым охотилась полиция трех стран, был арестован месяц спустя в маленькой деревушке неподалеку от Орлеана, где он коротал время за рыбной ловлей.

Через два дня в одном из орлеанских домов терпимости была обнаружена и Глория Лотти. Она отказалась назвать имена крестьян, которым доверила сына.

Что же касается Альфреда Мосса, то он фигурировал в полицейских розыскных бюллетенях еще четыре года.

Однажды ночью в шапито маленького цирка, который кочевал из деревни в деревню по дорогам северных департаментов Франции, повесился какой-то несчастный клоун. Документы, обнаруженные в его чемодане, позволили местной жандармерии выяснить личность покойного.

Драгоценности графини Панетти нашлись среди других вещей, оставленных ею в отеле «Кларидж».

А сапожник с улицы Тюренна, даже будучи в стельку пьян, так никогда и не признался, что анонимку в судебную полицию послал именно он.

Конец

22 декабря 1949 г.

Клотц
ДОЛЛАРЫ ЗА УБИЙСТВО ДОЛЛИ

ПРОЛОГ

Заседания суда были большей частью закрытыми, но кое-какие подробности в местную прессу попадали. Теперь не составляет никакого труда восстановить ход дела; впрочем, ничего таинственного в нем не было. Райнер заинтересовался им только тогда, когда судья Марлоу огласил приговор – правда, с самого начала все знали, что Крэнсону уготован электрический стул. Даже адвокат нисколько в этом не сомневался, и все это видели с того самого четверга 14 июня, когда начались слушания.

Америку дело это почти не взволновало: такое случалось и раньше, да еще похлеще. Может быть, никто вообще не обратил бы на него внимания, если бы Элфид, отец жертвы, не был миллиардером. Не повезло, надо сказать, Крэнсону, что под руку ему попалась дочка человека, владеющего нефтяными приисками и сетью продуктовых магазинов на Атлантическом побережье.

Впрочем, Крэнсону не везло всегда. В газетах о нем рассказывалось скупо, а с фотографий глядело удивленное лицо боксера-тяжеловеса с узким лбом и очень светлыми, бледно-голубыми глазами. Все журналисты, как сговорившись, поминали то, что он весит 107 килограммов и не умеет читать и писать на своем родном шведском.

Вот вкратце суть дела.

17 октября Свен Крэнсон впервые в жизни оказывается на авеню Дюранго. До этого он провел несколько дней в городской ночлежке, а теперь забрел в пригородную жилую зону с виллами богачей и парками, выходящими к пляжу. Он так и не сумел объяснить, отчего его сюда занесло – очевидно, это произошло совершенно случайно.

Итак, он бредет без всякой цели с узелком в руках, имея в кармане пятьдесят центов и думая только о том, как заработать немного денег. Он не работает уже три месяца, потому что в профсоюзе докеров от его услуг наотрез отказались. В Соединенных Штатах он живет уже два года. Когда его арестует полиция, то обнаружит на запястьях у него подозрительные следы, и он признается, что время от времени кололся. Однако нет никаких оснований полагать, что вечером 17-го он принял дозу. Он не наркоман, и в любом случае у него всегда было так мало денег, что пристраститься к наркотикам всерьез он не мог.

Он бродил весь день, у него болят ноги, он прислоняется спиной к какой-то решетке, и та поворачивается под его тяжестью. Он едва не падает и оказывается, без всякого на то желания, в парке, окружающем виллу: судьба Свена Крэнсона ложится на весы.

Парк необозримо велик. Крэнсон бредет по нему, останавливается у какого-то дерева, чтобы помочиться, и вскоре видит перед собой одноэтажное бунгало – это сооружение из стали и стекла, наполовину закрытое пальмами.

В бунгало явно можно поживиться, и швед входит в него, как он уверяет, совершенно не таясь.

О том, что последовало дальше, в стенограмме судебного заседания говорится очень скупо.

Свен проходит в гостиную, стены которой обшиты пластинами из хромированной стали. Посреди комнаты на ковре он видит голую парочку, занимающуюся любовью. Она – это Долли Элфид, он – Кен Роунс, ее жених.

Трудно сказать, что произошло в неповоротливом мозгу толстого шведа. Как ни странно, он сделал то, что сделал, не из-за сексуального влечения и не в надежде на добычу – а оттого, что эти двое, которых он застал врасплох в такой деликатной ситуации, стали над ним смеяться. Внезапно он сам себе показался смешным и вслед за тем пришел в бешенство.

Так попытались – хотя и без особого успеха – объяснить дело адвокат и эксперт-психиатр, призванный защитой.

Сначала он убил Роунса. Когда проходил следственный эксперимент, полицейский, изображавший жертву, признался, что ему стало страшно, когда он почувствовал, как на его горле сжимаются скрюченные пальцы Крэнсона.

Роунс умер почти мгновенно: у него был обнаружен перелом шейных позвонков. Однако Крэнсон не сразу этим удовлетворился, потому что еще проломил жертве голову ударом каблука.

Об убийстве мисс Элфид в стенограмме сказано еще более лаконично. Невозможно определить, какая из ран оказалась смертельной, но по результатам вскрытия можно предположить, что основной причиной смерти стал двойной перелом позвоночника.

На суде Свен Крэнсон на ломаном английском сказал, что сильно растерялся, совершив эти два убийства. Он взял со стола начатую пачку «Честерфилда», отхлебнул из бокала сладкий коктейль и тут же выплюнул его, прошел на кухню и, открыв холодильник, вынул большой кусок ветчины, который запихнул себе в рот, и, уходя с виллы, еще дожевывал.

Он вновь прошел через парк, очутился на авеню и на попутном грузовике вернулся в центр города. Добравшись до ночлежки, отдал свои пятьдесят центов, улегся, закурил сигарету из украденной пачки и вспомнил, что оставил свой узелок в гостиной бунгало Элфида.

Мгновение поколебавшись, он потушил окурок и заснул.

Горничные обнаружили трупы на следующий день. Началось следствие. Полицейские нашли множество отпечатков пальцев – на банкетке, стакане, стенах, дверях, а на холодильнике – отпечаток целой пятерни. В узелке оказалось две рубашки и тельняшка: был сделан вывод, что эти вещи принадлежат бродяге, который служил на шведском флоте. Нашелся даже свидетель, видевший, как Крэнсон выходил из парка, и давший довольно точное описание его внешности: очень толстый белобрысый мужчина, весом больше 100 килограммов.

Шофер грузовика, который подвозил Крэнсона, привел полицейских к ночлежке. По описанию свидетеля личность преступника была установлена: Свен Крэнсон, бывший докер, без постоянного места жительства. Эти сведения были опубликованы во всех газетах. Но целых двое суток, несмотря на дополнительные наряды полиции, рыскавшие в городе и окрестностях, Свена не могли найти. Он, однако, вовсе не прятался: ночь провел в каком-то гараже, потом где-то бродил, несколько раз сталкивался с людьми, но никто не обратил на него внимания, потому что он никак не походил на человека, скрывающегося от полиции, и держался очень спокойно и беспечно. По его словам, он трижды видел полицейские машины, но никто не сделал даже и попытки его задержать. Позднее журналисты выпустили много критических стрел по этому поводу в лейтенанта Старка и его подчиненных.

К вечеру второго дня разорвалась бомба: Алэн В. Эл-фид, отец убитой девушки, предложил два миллиона долларов тому, кто сумеет найти Крэнсона.

Редакторы газет отказались опубликовать заявление Эл-фида в том виде, в каком он его написал. В самом деле там было добавлено, что дополнительное вознаграждение ожидает того, кто убьет Свена. Такая публикация противоречила законам штата, ибо речь шла не больше и не меньше как о подстрекательстве к убийству.

Элфид отказался давать какие бы то ни было интервью, хотя люди с телевидения и попытались на него надавить. В 10.30 он приехал на опознание трупа, затем сел в машину и вернулся в свой офис, где, как обычно, занялся просмотром деловой корреспонденции. Люди, общавшиеся с ним после трагедии, не заметили никаких изменений в его поведении. Он вообще заговорил об этом только один раз, когда продиктовал текст объявления с обещанием двух миллионов за поимку преступника.

На суде он ни разу не взглянул на убийцу, с явным неудовольствием выслушал соболезнования председателя суда; услышав же приговор, удовлетворенно осклабился. Для тех из присутствующих на суде, кто хорошо его знал, было совершенно очевидно, что этому человеку нужно только одно – чтобы убийца его единственной дочери был казнен.

Два миллиона долларов принесли ожидаемый результат: уже утром следующего дня Крэнсона обнаружили сразу в двенадцати различных местах города.

Со всех концов штата хлынули полицейские и добровольцы. 20 октября четверо из них выследили свою добычу: обнаженный по пояс Крэнсон в этот момент умывался, зачерпывая воду из сточной трубы, выходящей к дороге. Крэнсон был совершенно ошеломлен и покорно позволил надеть на себя наручники, а младший инспектор Норленд вывихнул себе руку, ударив со всего маху кулаком в челюсть шведа – удар абсолютно бесполезный, поскольку убийца не оказал никакого сопротивления. Свен выплюнул несколько зубов, облизнул окровавленные губы и закрыл глаза. Раскрыл он их только тогда, когда за его спиной захлопнулась бронированная дверь камеры.

Его адвокатом назначили Дугласа Макаллена. Он уже четыре года жил в фешенебельном западном районе города. Изучив дело, он четыре раза беседовал с Крэнсоном, а в самый канун суда дал понять, что дело его подзащитного совершенно безнадежно и что он не будет очень уж усердствовать, потому что приговор сомнений не вызывает, а у него много других забот. Благодаря этому ловкому ходу количество его клиентов впоследствии значительно увеличилось, ибо в глазах публики он предстал человеком хотя и вынужденным защищать выродка, но внутренне убежденным в том, что все граждане должны приветствовать ликвидацию субъекта, представляющего очевидную опасность для общества.

Суд длился шесть дней. Дуглас Макаллен выступал очень мало и только ради проформы пытался оспорить особо гневные филиппики обвинителя. Крэнсон не говорил почти ничего и стоя выслушал приговор. Затем конвой препроводил его в отделение смертников тюрьмы Доуфен-мор.

Через три часа после окончания суда машину Джона Кристофера Нила, надзирателя этой тюрьмы, слегка задела машина, обошедшая его на повороте. Нил, затормозив машину, вышел из нее. Вторая машина также остановилась. Нил сделал три шага на пустынной дороге по направлению к оплошавшему водителю. Мощный крюк правой выбил у него почву из-под ног, он попытался подняться, но нападавший блокировал ему левую ногу, а правую, вывернув, рванул вверх.

Пока Нил медленно терял сознание от дикой боли в сломанном бедре, нападавший надвинул шляпу на глаза и не торопясь сел в свою машину.

Райнер начал свое дело. В отделении для перчаток у него уже лежал новый паспорт на имя Джима Бэнсфилда.

ГЛАВА 1

Тюрьму Доуфенмор снесли в 1954 году, потому что здания ее пришли в ветхое состояние и не могли обеспечить надлежащий режим для заключенных, которые устроили голодовку с требованием улучшить условия содержания и работы. Тюрьма была выстроена вновь по плану, составленному комиссией архитекторов, специализирующихся в пенитенциарном строительстве. Она была торжественно открыта губернатором штата в присутствии многих видных деятелей за три недели до выборов. Это был основной козырь мэра Корнея в его предвыборной кампании, а два года спустя он сумел войти в число выборщиков президента от своего штата. Новая тюрьма поразила многих, и, надо сказать, не напрасно.

Один-единственный надзиратель, находясь на пульте уп-. равления, следил за центральным отделением, поднимая и опуская металлические панно, заменившие прежние решетчатые двери. Всего пять человек охраняло тридцать пять заключенных – именно столько их было в тюрьме, когда туда доставили Крэнсона.

Система внутренней связи предусматривала автоматическое закрытие камер: звонок предупреждал заключенных, что они обязаны вернуться в камеры и отойти от автоматических дверей.

Присутствие кого бы то ни было в одном из двенадцати коридоров вне установленных часов обнаруживалось немедленно, и тут же включалась вторая система тревоги. Меры пресечения были чрезвычайно эффективными: поскольку бронированные двери обеспечивали полную герметичность камер, в коридоры подавался ядовитый газ очень быстрого распространения. Более минуты его не могли выдержать легкие ни одного человека. С помощью внутренних телевизионных камер нарушителя быстро засекали, и к нему отправляли команду в противогазах. С того времени, как тюрьма была построена, была только одна попытка побега – ее совершили Дон Брайен, осужденный на пятнадцать лет, и Антонио Велас с пятилетним сроком. Их заблокировали в коридоре и пустили газ. Вдохнув его, оба заключенных сами бросились навстречу надзирателям в противогазах, мечтая только об одном: получить противогаз, чтобы их легкие и дыхательные пути перестало раздирать железными когтями. Велас умер в тюремной больнице.

Крэнсона поместили в специальную камеру смертников; это был прямоугольник с двумя стенами из бетона и двумя – из стекла. Напротив одной из стеклянных стен была установлена камера, фиксирующая все движения осужденного. Изображение передавалось на пульт управления.

Многие считали эту тюрьму слишком уж современной, слишком в духе всяких новейших умствований. Оппозиционная партия требовала предать гласности все счета и утверждала, что на деньги налогоплательщиков соорудили нечто новомодно-экспериментальное и что без такой тюрьмы город вполне мог бы обойтись. Подчеркивалось, что многие американские тюрьмы, в которых содержалось более тысячи опасных заключенных, обошлись гораздо дешевле, не уступая в надежности. Мэра Корнея обвиняли в мании величия и желании использовать строительство в предвыборной пропаганде. Действительно, за два-три месяца о тюрьме Доуфенмор было снято шесть телевизионных передач – из них две на Си-Би-Эс, – и в каждой передаче выступали представители муниципалитета. А один журналист дошел до того, что заявил, будто из этой тюрьмы, несмотря на все ее техническое оснащение, бежать гораздо легче, нежели из тюрьмы старого типа, доказавшей свою надежность.

На это заявление никто не обратил внимания; впрочем, никаких серьезных аргументов журналист не привел. Корней, узнав об этом, просто пожал плечами: он достиг своей цели – его переизбрали. Теперь он планировал построить мотель, поскольку на каждый уик-энд к тюрьме приезжало множество туристов, чтобы полюбоваться этим совершенным творением человеческой мысли…

Свен сел на кровати и огляделся. Камера сверкала, затопленная резким светом неоновых ламп, забранных в пуленепробиваемые стекла. Даже молотом невозможно было бы разбить плиты-на полу.

Впрочем, Крэнсон о побеге и не помышлял. Когда трое надзирателей вошли к нему с подносом, он спокойно принялся есть, а затем выкурил четыре сигареты подряд. Его нисколько не стесняло то, что за ним ведется постоянное наблюдение.

Через неделю после окончания суда он узнал, что его прошение о помиловании отклонено, и перешел на три пачки «Честерфилда» в день. С тех пор как его доставили в Доуфенмор, он поправился на три килограмма и приблизился к отметке в 240 фунтов. Спал по четырнадцать часов в сутки, и старший надзиратель специального отделения, видя, как все больше жиреет осужденный, начал прикидывать, сколько вольт придется прибавить палачу, чтобы покончить дело с одного раза.

– Если сало прорвется сразу, – сказал он двум надзирателям, сопровождавшим его во время обхода, – то мы все утонем в жирной луже.

Надзиратели даже не улыбнулись в ответ на эту шутку.

Вернувшись на свой пост, они удостоверились, что на экранах телевизионных камер все нормально, а затем дали предупредительный сигнал о своем уходе с поста. Двери раскрылись автоматически: тюремные техники оборудовали все входы и выходы своими устройствами, так что Доуфенмор, стал, возможно, единственной тюрьмой в мире, где отказались от запоров и ключей.

Подошла смена, и старший надзиратель самолично нажал кнопку автоматического открывания дверей. Он услышал медленное, плавное скольжение подбитой войлоком двери, раскрывшейся ровно настолько, чтобы мог пройти один человек. Затем двери так же плавно сомкнулись.

Старший надзиратель, повернувшись на вращающемся стуле, смотрел на только что вошедшего человека.

Это был новичок – тот самый, которого взяли на место Нила. А преступника, напавшего на Нила, все еще не смогли найти, и старший надзиратель был готов поставить десять против одного, что это бывший заключенный – из тех, кого Нил перевоспитывал в звуконепроницаемой камере. Водился за Нилом такой грешок: иногда он, чтобы взбодриться, выбирал себе какого-нибудь рецидивиста покрепче, заводил его в камеру, снимал обручальное кольцо и, надев кастет, начинал обработку преступника, которого двое других надзирателей держали за руки.

Вообще-то Нил славный парень, но нет ничего удивительного, что кто-то из вышедших на свободу заключенных мог затаить обиду.

– Привет, Бэнсфилд.

Новенький слегка улыбнулся и снял пиджак.

Этот парень был не из болтливых, старший следил за ним с самого начала. И в компанию никому не набивался – только то, что нужно для службы. А что до заключенных… номер 39 (Рой Бэрдсей из третьего отделения) попытался было его прощупать во время работы в цеху.

И перед глазами старшего вновь возникла эта сцена – всего лишь на второй день после появления Бэнсфилда.

– Начальник, мне надо по малой нужде, я свое закончил. Разрешите, а то не донесу.

Со своего места старший не мог видеть лица новенького, но заметил, как его правая рука медленно скользнула к дубинке, хотя сам он оставался недвижим.

Рой Бэрдсей скрючился, гримасничая и, очевидно, желая развлечь своих товарищей; он все ближе подходил к микрофону, вмонтированному в стекло.

– Я же в штаны наделаю, начальник…

Заключенные были отделены от надзирателей стеной из плотного стекла.

– Начальник, не будь же скотиной…

Дубинка со всего маху врезалась в стекло – с грохотом, как от выстрела. Бэрдсей, зажав уши, отпрянул: ему показалось, что он получил дубинкой в лицо, ставшее теперь мертвенно-бледным.

Все, кто был в цеху, обернулись – и стало так тихо, 'Как будто все вымерли.

Бэнсфилд медленно встал и сказал, не повышая голоса, почти шепотом: «А ну, ползи отсюда». И все его услышали.

А ведь Бэрдсей – это тот еще фрукт: отсидел четыре года за вооруженный грабеж, а сейчас тянул срок в семь лет за ограбление поезда. Теперь же, только взглянув в неумолимые глаза за стеклом, он молча повернулся и поплелся на свое место.

«С этим парнем лучше не придуриваться», – подумал он.

В тот вечер старший надзиратель понял, что на новичка вполне можно положиться.

Он заглянул в его карточку: Джим Бэнсфилд, тридцать четыре года, родился в Нью-Гемпшире; получил место в тюрьме Доуфенмор, хотя многие подали заявления гораздо раньше, чем он. Старший надзиратель понял, что у парня есть своя рука наверху, и преисполнился к нему еще большим уважением. Фотография была старой, сделана по меньшей мере лет десять назад. Это противоречило правилам – надо будет сказать об этом новенькому.

Бэнсфилд распустил галстук, развалился на стуле и закурил сигарету. Они сидели вдвоем в этой чересчур жаркой комнате. Перед стеклом пульта располагалась прямоугольная площадка, от которой расходились пять коридоров.

Старший надзиратель скользнул взглядом по залитой светом пустынной площадке. Движением подбородка показал на пятый, последний коридор. В его конце на самом верху находилось отделение смертников, которое отсюда нельзя было рассмотреть.

– Через три дня, – сказал он, – нужно будет встать рано.

В лице Бэнсфилда ничего не дрогнуло. Он поднялся, потянувшись, и потушил окурок в пепельнице, вмонтированной в стену.

– В понедельник на рассвете, в 5 утра. И тебе придется там быть. В первый раз у тебя?

Бэнсфилд утвердительно кивнул.

– Заранее никогда не угадаешь, – сказал старший надзиратель, – у одних совсем легко проходит. Трепыхнется, как рыба на сковороде, и все, можно оттаскивать. А с другими… их чуть не до потолка подбрасывает.

Бэнсфилд пристально смотрел, как яркий неоновый свет отражается от стальных камер, уходящих в глубь коридоров.

– И… сколько это длится? – спросил он.

– Я опасаюсь за Крэнсона, уж очень у него много жира. С Логаном все должно пройти быстрее. Но заранее никогда не знаешь.

– Кто пойдет первым?

– По правилам, сначала идет тот, кого осудили раньше.

– Значит, Логан?

– Да, Логан.

Бэнсфилд взглянул на часы.

– Ну, я пошел, – сказал он.

– Точно, тебе пора.

Бэнсфилд начал обход. Старший следил за ним, переходя от одного экрана к другому. На сей счет существовали жесткие правила: в охраняемой зоне любой служитель сам находился под постоянным наблюдением телекамер.

Бэнсфилд шагал навстречу свету, металлу и безмолвию. Было два часа ночи.

Не торопясь, он обошел все коридоры с их бесчисленными дверями, затем вошел в лифт и поднялся в отделение смертников.

Перед каждой застекленной клеткой находилось два надзирателя: одного осужденный не видел, а второй располагался прямо перед стеклянной стеной.

Логан, лежа на животе, крутил ручку настройки транзистора. Голой ногой, вылезшей из-под простыни, он отбивал такт. Вокруг него валялось множество иллюстрированных журналов и комиксов: казалось, вся его койка была погребена под цветными фотографиями и рисунками.

Крэнсон спал на боку, примяв жирную щеку и приоткрыв безвольный рот, так что на лице его заметнее всего была розовая влажная впадина.

Бэнсфилд прошел мимо, помахав приветственно рукой надзирателям, а затем спустился вниз по пустынной лестнице.

В ушах его все еще звучали слова старшего надзирателя:

«Через три дня придется рано вставать».