Текст книги "Даниелла"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Глава XLIII

Мы нашли Брюмьера не в нише, но уже в pianto, куда Орландо отвел его и оставил на свободе, рассчитав, что свадебная церемония уже кончилась. Нам тяжело было смотреть на бедного молодого человека. Он защищался с таким остервенением, что был в совершенном изнеможении и не мог пошевелиться без сильной боли. Притом от тоски, стыда и досады его била лихорадка. Орландо, освобождая его из заточения в нише, рассказал ему обо всем происшедшем. Брюмьер совсем обезумел от удивления и отчаяния.

Мы привели его к себе, уложили в постель и дали лекарства. Он проспал несколько часов и почувствовал себя лучше, однако же, не захотел выйти на террасу казино, где мы поставили ему кресло. Казалось, ему свет опротивел; то смеясь, то плача, он твердил нам, что и облака, и птицы смеются над ним. Жалобное пение флюгеров казалось ему каким-то сатанинским смехом.

Когда он увидел, что в нашем к нему внимании не было вовсе насмешки, он стал немножко повеселее. Скоро убедили мы его, что его досада и оскорбление пройдут так же скоро, как прошла его любовь. Он никогда не любил Медоры сердцем, Он промахнулся в выгодном деле, и промахнулся смешно, в этом и вся беда.

Несмотря на это щекотливое положение, он сохранил силу рассудка и потому мог быть справедливым.

– Она потешалась надо мной, – сказал он, – она жестоко смеялась над моим злоключением, так и должно быть. Глупая связь моя с Винченцей дала ей это право надо мной. Но если б она имела немного более сердца и справедливости, она поняла бы, что я любил только ее; если же терпел мызницу до последней минуты, так, конечно, только потому, что не знал, как отделаться от нее без огласки. Но такая гордая женщина, как Медора, конечно, не может простить того, что покажется ей оскорблением ее красоты и могущества. Уже другой раз пришлось ей выдержать соперничество с женщиной, которая, по ее мнению, принадлежит к низшей породе, чем она сама. Этого не могла перенести Медора, и я поплатился за двоих. Что же касается князя, на его месте я сделал бы то же самое. Вчера еще я доказал вам, что не хочу с ним ссориться, и, право, не из трусости. Мне кажется, что, вызвав князя, я подал бы Медоре повод думать, что я в самом деле безутешен. А этого вовсе нет. Досада моя проходит, а для утешения что-нибудь да найдется.

О Фелипоне Брюмьер судил еще с большей справедливостью. Не без душевного волнения описал он нам все, что было между ним и фермером, и притом такими живыми красками, что я не сумею передать их в моем рассказе.

– Этот пузатый итальянец – человек с замечательной энергией. Как мне ни хотелось задушить его в эту ночь за его телесную силу, я невольно чувствовал уважение к его нравственной силе. Не знаю, он ли выдумал заманить меня в западню, но я совершенно попался, Винченца сама предательски или из самоотвержения пришла сказать мне в Пикколомини, что Медора желает видеть меня. В саду Медора удостоила принять от меня в подарок этрусскую фибулу, но часов в восемь ушла в свою комнату, а я побежал пешком по тускуланской дороге так скоро, что едва переводил дух. Мне надо было вставать до света, и я сразу же уснул. Ни свет ни заря встаю, одеваюсь, убежденный, что Медора ждет меня в саду или казино Барония, где мы часто болтали до полуночи. На лестнице я встречаю Винченцу. «Вас ждут у моего мужа», – сказала она. Тяжело вздохнув, я бегу еще быстрее прежнего. Когда я пришел на ферму, мне пришло в голову, не хочет ли Фелипоне в самом деле угомонить меня, но жокей Медоры явился ко мне и сказал, что его госпожа в той комнате, которая примыкает к подземелью. С каждой минутой я яснее и яснее видел расставленные мне силки, но что было делать? А если Медора вправду была там, как было мне отступить? Только сделал я один шаг в эту проклятую комнату, где и огня вовсе не было, как почувствовал, что на меня накинули одеяло и завернули в него с головой. Сколько я ни кричал, ни ругался, меня, как маленького ребенка, унесли в подземелье. Когда мы были в знаменитой кухне, два человека скрутили меня; одного я не знаю, другой был Фелипоне. На этот раз в комнате было светло.

Я думал, что меня хотят задушить, и потому защищался с отчаянием погибающего и рычал, как дьявол. Но эта бешеная получасовая борьба ни к чему не привела, разве только к тому, что они еще больше поколотили и помучили меня. Все это время Фелипоне сохранял изумительное хладнокровие, сказать по правде, хладнокровие геройское. Этим хладнокровием он уничтожал меня гораздо более, чем силой своих мускулов. В моем бессильном бешенстве я слушал его отрывистые речи, которые время от времени он обращал ко мне. «Синьор, вы поступаете неблагоразумно, что так отбиваетесь… Вы без всякой жалости вводите меня в искушение… Я поклялся не делать вам никакого зла… Подумайте же, как тяжело мне сдержать эту клятву! Не дразните меня, не выводите меня из терпения; мне надо еще много терпения».

Иногда он обращался к своему сообщнику: «Видишь, Орландо, я его не царапаю, и не крепко сжимаю, а столько, сколько нужно, чтобы обнять его и уверить в искренней любви моей».

Когда они спеленали меня, как мумию, и подняли в нишу по двойной лестнице, Фелипоне минут пять внимательно глядел на меня. Другой сошел вниз. «Мы вас, кажется, хорошо уложили, signore mio, – сказал он, – вы можете спокойно спать и забыть о тех, кого вы лишились на целую жизнь. Меня уверили, что вы согласились бы лучше умереть, чем томиться, как теперь, между тем как ваша возлюбленная отправляется венчаться с другим и смеется, вспоминая, где вы теперь находитесь. Вот почему я и волоска на голове у вас не тронул, однако ж, убирайтесь, говорю вам, отсюда; я отвечаю за себя только до завтра». При этих словах он не переставал улыбаться, но его неизменная веселость показалась мне страшнее радости дьяволов в Страшном Суде Микеланджело.

– Вот видите, – сказала Даниелла Брюмьеру, – вам надо уехать! Опасность для вас еще не миновала.

– Конечно, лишь только я буду в состоянии передвигать ноги, я покину эту проклятую страну.

Вечером пришла к нам Мариуччия. Брюмьер хотел непременно слышать ее рассказ о примирении Медоры с. теткой и просил нашу любезную тетеньку не пропускать ничего из насмешек, которые, без сомнения, должны были к нему относиться. Но в Пикколомини ничего не знали о его печальном приключении. Думали, что он вчера еще получил отставку и в ту же ночь уехал. Медора хорошо обделала дела свои. Она вошла к тетке во время завтрака, кинулась на колени и просила прощения за свою непокорность. Леди Гэрриет прочла ей наставление, имевшее предметом ее образ жизни, ее прогулки верхом в неуказанные часы, а в особенности неприличную короткость с Брюмьером. В эту минуту князь, разыгрывавший за дверью роль милого малютки, тоже прибежал упасть к стопам миледи и объявил себя счастливым супругом, кончилось тем, что все вместе позавтракали очень дружелюбно.

Назавтра князь приехал в Мондрагоне рано утром и пожелал видеть Брюмьера.

– Милостивый государь, – сказал он ему, – я очень досадил вам и готов дать вам в том удовлетворение; но прежде всего я хочу избавить вас от опасности, которая, как я узнал от моего управителя Бенвенуто, усиливается с каждой минутой. Я уезжаю отсюда не ранее, как послезавтра. Вы можете взять мою карету и сегодня же ехать; Орландо и Бенвенуто проводят вас до Рима; оттуда вы поедете в Чивита-Веккию с Орландо, который там и дождется меня. Вы завтра же можете сесть на пароход; а потом мы увидимся, где и когда вам будет угодно.

Брюмьер не принял предложения князя; но они расстались, пожав друг другу руку.

Спустя час, лорд Б… приехал в карете, чтобы взять Брюмьера и отвезти его на пароход. Фелипоне не показывался с того времени, как мы встретили его в Рокка-ди-Папа. Бенвенуто суетился и приискивал все средства, чтобы пролог его будущего благополучия не был обагрен кровью, Он думал, что мызник караулит свою добычу, и потому просил лорда Б… спасти, по крайней мере, жизнь бедного отставного обожателя.

Брюмьер простился с нами с выражением искренних чувств приязни и признательности, и просил отдать от него Винченце этрусскую брошку, которую Медора прислала ему назад.

– Так вы хотите, чтобы муж непременно убил Винченцу? – спросила Даниелла. – Поберегите лучше этот подарок для первой герцогини, за которой будете волочиться.

Брюмьер побледнел, вспомнив об ужасном положении, в котором оставлял Винченцу, и улыбнулся при мысли о новой, более блестящей победе. Мы видели, что неудачи не вылечили его от страсти к необыкновенным приключениям.

Князь и княгиня отправились в Геную в тот день, когда истекал срок позволения оставаться в Папских владениях. Медоры мы уже не видали более. Князь приезжал проститься с нами, уверял в своей дружбе и звал меня к себе, если я вздумаю принять на себя работы по украшению его дворца.

Бенвенуто не хотел принять от меня никакого вознаграждения за оказанные мне услуги.

– Теперь я богаче вас, – сказал он мне, – и если когда вас посетит нужда, вспомните, что у вас есть друг Тарталья, который сочтет за счастье услужить вам.

Леди Гэрриет, чувствуя себя совершенно здоровой, в тот же день отпустила Винченцу. Винченца пришла к нам спросить, не знаем ли мы что-нибудь о ее муже.

– Как! – сказала ей с негодованием жена моя, – ты спрашиваешь об этом так спокойно?

– Я знаю, – отвечала маленькая бесстыдница, – что господин Брюмьер теперь в безопасности, а мне Фелипоне ничего не сделает.

– Которым же из двух вы больше интересуетесь? – спросил ее я.

– Конечно, моим бедным мужем; тот меня обманывал.

– А за себя ты совсем не боишься? – спросила Даниелла.

– Чего мне бояться? Я помогала Фелипоне отомстить Брюмьеру и расстроить его женитьбу.

– И ты еще надеешься иметь по-прежнему власть над своим мужем?

– Chi lo sa! – отвечала она. – Но я уверена, что он со мной не сделает ничего дурного.

– А ты не боишься, что он сделает что-нибудь над собой?

– Что он убьет себя? О, если бы все обманутые мужья наказывали себя так строго за свою легковерность, мы все были бы вдовами.

Бесполезно было читать ей наставления, Это была натура беспечная и бесстрашная.

– Поди, по крайней мере, присмотри за племянниками твоего мужа; если б я не позаботилась о них в эти дни, они умерли бы с голоду.

– Вот еще! Ты хлопочешь об этих обезьянах? Мне мочи нет, как надоели они и опротивели.

– Они будут поистине достойны жалости, если твой муж не воротится. Он или очень далеко, или сильно страдает, если забыл об этих бедных малютках.

Даниелла продолжала еще свои увещевания, когда Фелипоне вошел в pianto, где мы были в то время. Жена пошла к нему навстречу и обняла его; он поцеловал ее в обе щеки с совершенной непринужденностью, как будто между ними ничего не было, и просил ее пойти домой привести все в порядок. – Ступай вперед, – сказал он, – да убери тюфяки и одеяла, которые остались в befana; я сейчас приду помочь тебе.

Сходя с лестницы pianto, она запела и украдкой кинула на нас насмешливый и полный торжества взгляд, которым, казалось, говорила: «Посмотрите на этого бедняжку!»

– Дети, – сказал мызник, пожимая нам руки, – помолитесь за меня, помолитесь, вы веруете… Пожалеть меня очень стоит.

Он не переставал улыбаться, когда у него вырвалось это первое и последнее выражение его отчаяния.

– Судьба Винченцы решена! – сказала мне Даниелла.

– Пойдем за ним!

– Да к чему это приведет? Не нынче, так завтра; приговор ей вынесен.

– Может быть, еще нет! Всего опаснее первая минута.

Я кинулся вслед за мызником, но не мог догнать его, и нашел уже оборотную дверь затворенной и запертой изнутри. Эта массивная дверь была в шесть дюймов толщиной, а за ней каменная переборка с другой плотной дверью, так что сквозь их никакой шум в befana не мог быть слышен.

Напрасно я прикладывал ухо к чуть заметной щелке, которая оставалась между деревом двери и каменной разделкой; более пяти мину не слышал я никакого звука, кроме шелеста шагов жены моей, которая ко мне подходила. Потом нам показалось, что кто-то вбежал в промежуток между двух дверей, бормоча несвязные слова; вскоре мы ясно разобрали голос мызника, который произнес: «Basta!» Задняя дверь, затворяясь снова, казалось, заглушила своим глухим скрипом подавленный крик, и все погрузилось в прежнюю тишину.

– Ты будешь больна от этих потрясений, – сказал я Даниелле, которая дрожала и не могла держаться на ногах, – Жизнь твоего ребенка дороже жизни Винченцы. Поди отсюда и потерпи немного, если ты меня любишь. Клянусь тебе, я сделаю все, что человек в силах сделать, чтобы не дать Фелипоне…

– Поздно! – сказала мне Даниелла. – Я тебя послушаюсь, а ты постарайся только узнать, что станется с моим крестным отцом.

Она ушла из этого проклятого места, а я побежал на ферму через Мондрагоне, не надеясь добраться туда подземельем (Фелипоне, вероятно, принял свои предосторожности) и не рассчитывая наверное прийти вовремя, если бы даже двери были не заперты. Нужно было, по крайней мере, десять минут времени, чтобы вернуться к передним воротам и пройти во всю длину строения с наружной его стороны до кипарисной аллеи; столько же времени надо было, чтобы бегом пробежать аллею; а я не решился бежать, боясь быть замеченным и привлечь внимание посторонних в таком деле.

С некоторого времени, а особенно с того дня, как пропал Фелипоне, ферма была совсем покинута. Двое работников оставались в поле; дети играли на маленьком дворике. Я спросил Джанино, пришел ли дядя. Он отрицательно махнул головой, и на желтом курносом лице его показалось выражение печали и беспокойства, не вдруг рассеянное беспечностью его возраста. Я всячески пробовал войти в нижний зал: он, как и всегда, был крепко заперт.

Я дожидался битый час. Потом пошел, будто прогуляться, на луг к маленькой часовне, через которую есть выход из подземелья в поле. Часовня была так же заперта огромным замком. Я вернулся в Мондрагоне, сошел в углубление к противоположной оборотной двери; та же темнота и безмолвие. Я решился посоветоваться с Даниеллой. Она молилась перед иконой Богоматери, вставленной в портике.

– Что делать теперь? – спросил я.

– Ничего, если он уже исполнил свое намерение; мы должны делать вид, что ничего не знаем. Если же будем его искать и спрашивать, мы доведем его до плахи. Подождем еще час; там я понесу что-нибудь поесть бедным сиротам. Фелипоне, всегда добрый, совсем забыл о них! Как только я заметила в нем такое равнодушие, я подумала: это худой знак!

День прошел без всякой перемены в нашем мучительном положении.

К вечеру Даниелла предложила мне сходить к Онофрио.

– Если крестный убил жену, а себя не убил, так он там. Онофрио был всегда его лучшим другом.

Догадливость Даниеллы не обманула нас. На развалинах тускуланского цирка Фелипоне сидел рядом с пастухом. Овцы щипали около них сочную траву амфитеатра. Солнце садилось; легкий ветерок обвевал жесткие кудри фермера, не шевеля их.

– Прекрасный вечер, – сказал он, поднявшись навстречу нам. – Здесь хорошо, и вы умно сделали, что пришли посмотреть закат солнца отсюда.

– Это лучшее место во всей римской Кампаньи, – заметил Онофрио со своим обычным спокойствием, – даже в самые ненастные зимние дни мне здесь не бывает холодно. В январе я хожу сюда греться. Ведь это никому зла не делает, не так ли? Господь Бог не жалеет солнышка, и бедные люди, которым никто на свете и полена не даст, греются даром на солнце.

С мучительным беспокойством вглядывались мы в лица двух собеседников; в них не было заметно, чтобы они с принуждением вели с нами речь о погоде; они как будто спокойно продолжали свой мечтательный разговор.

– Незавидна жизнь пастуха, – сказал Фелипоне, – а все же, когда я был еще холост, волочился за нашими красавицами и нередко заглядывал в таверны, находили на меня минуты, когда и меня что-то влекло к уединенной, благочестивой жизни, как жизнь этого христианина. Если бы я верил, я не делал бы дела вполовину и непременно пошел бы или в капуцины, или в пастухи. Но скорее в пастухи, чем в капуцины, потому что капуцин, как машина, каждый день делает то же, что делал вчера, и читает все одни и те же молитвы; а пастух идет, куда ему вздумается, и говорит Богу, что душе сказать хочется.

– И у пастуха есть дни радости и печали, – прервал его Онофрио. – Теперь жизнь его не плоха; в здешней стороне я живу уже десять лет: нечего сказать, славная сторона. Но в молодости плохое было мне житье в местах, где человека и не встретишь, где я не спал по целым ночам от лихорадки. Длинна бессонная ночь, когда твою скуку разгоняют только удары грома да молния. Читаешь молитвы да вместо четок считаешь капли дождя, падающие на крышу. Если при такой жизни ни во что не верить, брат Фелипоне, то скоро поглупеешь, как овцы, которых стережешь.

– Я не говорю, что ни во что не верю, – отвечал мызник, – я верю в безумство мужчин и лукавство женщин.

Говоря это, он закинул назад голову и разразился своим звучным смехом. Даниелла сжала мне руку и глазами указала, на его обнажившейся шее еще свежие царапины ногтей: Винченца защищалась.

– Где твоя жена? – спросила она мызника, когда Онофрио встал, чтобы собрать стадо.

– Жена моя? – сказал он с удивлением. – Должно быть, дома.

Это было сказано так просто, так естественно, что я совершенно обманулся. Мы вместе дошли до мызы. Джанино, увидев своего дядю, побежал к нему навстречу и бросился мызнику на шею. Некрасивый, неловкий, но умный и чувствительный ребенок повис на нем и осыпал его ласками.

– Бедный ребенок, – сказал мызник, посадив его к себе на плечо, – он очень скучал без меня.

– Дядя, ты опять уйдешь? – спросил Джанино.

– Нет, мой Джанинуччио, я останусь дома; я устал шляться по полям.

– А тетя, она скоро придет?

– Разве она еще не приходила?

– Это тебя удивляет? – сказала Даниелла крестному отцу своему, глядя ему пристально в глаза.

– Нимало, – отвечал хладнокровно мызник, опуская Джанино на землю, – она, должно быть, сбежала со своим последним любовником.

…июня.

Вот все, чего мы могли добиться от Фелипоне. От Брюмьера получили мы письмо; он во Флоренции, здоров и просил нас уведомить, не слишком ли поколотил мызник свою жену.

Глава XLIV

…июня, Мондрагоне.

Не думайте, что мы сидели сложа руки эти две недели и совсем уже отказались от надежды отыскать жертву ужасного супружеского мщения.

В ночь того дня, когда случилось происшествие, Даниелла не могла заснуть и все время была в нервном состоянии, которое меня беспокоило. Вдруг она сказала мне:

– Вставай, друг мой, мы должны непременно пробраться в эту проклятую befana. Мне не верится, чтобы у него достало духу убить свою жену; может быть, она только заключена в подземелье на время.

– Я потерял всякую надежду, но, чтобы успокоить тебя, я готов попытаться, готов на все, даже на невозможное. Как ты думаешь, что делать? Когда мы с Бенвенуто отыскивали ход в befana, мы добрались до нее близко; доктор говорил мне, что он слышал нашу работу и что наши поиски очень их встревожили.

– Это была опасная работа; я не хочу, чтобы ты снова начал ее; но я думаю, я уверена, что есть другой вход в befana, кроме того, который мы знаем, вход, открытый мызником уже после того времени, как там находились князь и доктор; тайну этого открытия Фелипоне бережет для себя одного.

– Но почему ты так думаешь?

– Право, не знаю… мне было какое-то видение… Не смотри на меня с таким беспокойством, не думай, что у меня жар, что я в бреду. Я говорю видение, но это, может быть, одно воспоминание; это воспоминание совершенно было изгладилось, но вдруг пробудилось, когда я сидела задумавшись, а, может быть, и задремала. Послушай! В тот день, когда Фелипоне подал нам мысль обвенчаться тайно, я встретила его в запустелой части парка, между кипарисной аллеей и стеной замка. Он рыл какую-то яму, и так как это вовсе не его дело, я удивилась. Он что-то отвечал мне, но я не обратила на ответ его особенного внимания; а как раз в этот день и в следующий мне было не до того, и я совсем забыла о таком пустом деле. Теперь все это вдруг пришло мне на память; может быть, Богу угодно, чтоб я об этом вспомнила. Пойдем туда!

– Оставайся дома, я пойду один. Расскажи мне, где это?

– Нет, ты не найдешь. Бери с собой инструменты, я понесу потайной фонарь.

Мы пробрались между лавровыми и оливковыми деревьями до чащи, которую Даниелла никогда внимательно не осматривала, но где она с замечательным инстинктом нашла место, на котором, как ей виделось, мызник рыл землю. Вместо ямы мы нашли там холмик, по-видимому, давно насыпанный. Густая пелена мха доказывала, что это место давно забыто.

Даниелла, державшая фонарь, нагнулась и тронула эту кору мха, которая тотчас отделилась и почти вся пристала к руке. Видно было, что она была наложена, а не выросла там; мох был так свеж и зелен, что, вероятно, был наложен там за несколько перед тем часов.

Вследствие всего замеченного я не колебался пустить в дело заступ и лом. Рыхлая, недавно копанная земля в несколько минут была отвалена. Под ней я нашел плиты, расположенные в виде двойной лестницы, прикрывающей четырехугольное отверстие в уровень с землей.

Я нагнулся к этому отверстию и почувствовал, что внизу пустота.

Прибегнув, как делал я прежде, к зажженным бумажкам, которые бросил я в эту пропасть, я увидел внутренность обширного колодца, который книзу становился шире, Это был погреб. Я привязал принесенную мной веревку с узлами к дереву, которое отчасти прикрывало отверстие; Даниелла потихоньку спускала туда на бечевке фонарь. Мы более не сомневались; эта искусственная накладка земли навела нас на истинный путь.

Мне пришлось спускаться не более трех метров. Немного выше дна погреба я увидел узкую и низкую лазейку и подумал, что дородный Фелипоне не без труда тут пролез. Пройдя немного, я достиг галереи, которая ведет к befana. Возвратившись оттуда, чтобы успокоить жену, я сказал ей, чтоб она пришла ко мне через pianto. Я уверен был, что мы выйдем отсюда через башню, удостоверясь в таинственном и, вероятно, ужасном событии, которое мы желали исследовать.

Я прошел в befana без препятствия; слабый свет моей свечи не позволял мне видеть сразу всю внутренность, но, осмотрев порознь все части, я начинал думать, что нам пригрезились предполагаемые нами ужасы. Я пошел отворить Даниелле, которая вскоре пришла к оборотной двери, и старался успокоить ее.

– Здесь никого нет, – сказал я ей. – Если б он здесь запер свою жертву, он запер бы на замок эту дверь, в которую она могла выйти.

– Но если он убил ее! Везде ли ты искал? Посмотри сюда, вот новость! Большая печь со стороны казино заложена.

– Не для того ли заложили печь, чтобы нам не слышны были крики Брюмьера, когда он содержался здесь целую ночь?

– Он рассказывал нам, что ему завязали рот. Они не сделали бы этого, если б печь была заложена.

Я пробил ломом кирпичную стенку, закрывавшую отверстие печи и увидел кучу сена за этой перегородкой, по-видимому, недавно сложенной. Фелипоне, как видно, принял все предосторожности, чтобы из казино не были слышны крики его жертвы.

– Все заранее обдумано, – сказал я Даниелле, – нам не остается никакой надежды. Если он убил ее, то, вероятно, и зарыл где-нибудь здесь или в другом месте подземелья; может быть, даже в погребе, в который я спустился и вход в который он так заботливо скрыл.

Мы осмотрели все. Кровать, на которой Тарталья ночевал за ночь перед тем, как устроил на ферме свадьбу князя, стояла еще тут с матрасом и одеялом. Мы вспомнили, что мызник заманил жену свою в befana под предлогом, чтобы она прибрала эту постель, а постель не была прибрана. Лестница, по которой внесли Брюмьера в нишу и свели его оттуда, была еще здесь; я влез по ней и нашел в нише запонку, которую я прежде видел на рукавах у Брюмьера. Нигде не было видно следов какой-нибудь борьбы.

– Как хочешь, – сказала Даниелла, – меня что-то тянуло сюда, и я не выйду отсюда, пока не удостоверюсь.

Бледная и дрожащая, она прокричала три раза своим звучным голосом имя Винченцы в этом мрачном и глухом здании.

После третьего раза послышался слабый стон, и мы бросились к обломкам, откуда он раздавался.

Мы нашли в углублении обрушившейся части здания несчастную женщину, сидевшую в бессмысленном оцепенении. Одежда ее была изорвана, волосы в беспорядке прилипли на лбу к запекшейся крови; черты лица ее так изменились, что невозможно было узнать ее. Она казалась до того страшной, что суеверная Даниелла в испуге отскочила от нее, вскрикнув: «Это befana!»

Несчастная Винченца не в состоянии была отвечать нам. Она хотела встать, но не могла держаться на ногах и снова опустилась на свое место. Потеря крови истощила ее. На голове видны были следы удара, возле виска широкая рана, но она ничего не видела и не чувствовала боли, спрашивала только, нет ли чего на лице, и, казалось, утешилась, когда узнала, что лицо не обезображено.

Кровь не текла уже из раны; кость, казалось мне, не была повреждена. Очевидно было, что Фелипоне хотел убить и думал, что убил ее, но у него не достало духу нанести второй удар. Этот человек, и сильный, и ловкий, не был в состоянии убить любимую женщину. Винченца вспомнила, что она боролась, прежде чем ее привели к водоему, в котором, как она думает, муж хотел утопить ее. Потом она упала от сильного удара и была в беспамятстве до той самой минуты, когда услышала свое имя, произнесенное мной и Даниеллой в befana. Она не узнала наших голосов и в эту минуту не была еще в полном сознании, но, слыша свое имя, произнесенное голосом, который не пугал ее, она сделала усилие, чтобы отвечать нам.

Ей казалось, что ее столкнули в водоем, нанеся ей удар, от которого она лишилась памяти, и она, вероятно, не ошиблась в этом, потому что ее изорванное платье было мокро по пояс. Прийдя в себя, она дотащилась до того места, где мы нашли ее. Это было бессознательное усилие с ее стороны; она ничего не помнила об этом.

Даже эти неполные подробности сообщила она нам лишь после нескольких часов отдыха. Даниелла едва могла согреть ее и провела остальное время ночи у ее постели. Я, как умел, перевязал рану, залил ее коллодием и покрыл липким пластырем, который дядя мой, великий лечило в своем приходе, сунул мне в чемодан на всякий случай. Я столько раз помогал ему перевязывать раны, что и теперь сделал это не совсем неловко.

Благодаря не слишком раздражительной нервной системе и не испорченной крови, больная не подверглась реакции, которой я опасался, и в два дня рана закрылась и стала заживать. Мы решили хранить этот случай втайне; во-первых, чтобы не подвергнуть Фелипоне взысканию по законам, во-вторых, чтобы не навлечь на бедную жену нового мщения оскорбленного мужа.

В ту же самую ночь, когда мы так неожиданно отыскали Винченцу, я скрыл все следы моих поисков; запер изнутри поворотную дверь и вышел через погреб, которым спустился в подземелье. Естественно было полагать, что у Фелипоне недостанет духу снова войти в befana, но он, вероятно, будет осматривать входы, чтобы увериться, что никто не открыл его преступления. Я не ошибся; он закладывал наглухо вход из подземелья в его погреб. Я узнал это от Джанино, который слышал, как он работал там по ночам и видел, как он сносил туда камни; и я сам, несмотря на его предосторожности, видел однажды утром, как он выходил из той части рощи, где погреб. Мне хотелось поглядеть тайком, что он там делал: холм был насыпан выше и усажен деревьями. В другой раз я видел Онофрио, без собак и без стада, близ часовни Santa Galla. Там, вероятно, вход был также забит.

Мы с нетерпением ожидаем выздоровления Винченцы и случая выпроводить ее отсюда. Мы в беспрестанном опасении, чтобы муж не открыл ее в нашем казино. Он посетил нас только один раз с тех пор, как она живет с нами, и сел на ступень лестницы в той комнате, которая выходит на маленькую террасу, напротив наших покоев. Облокотясь на перила, я курил, не показывая вида, что наблюдаю за ним. Мне поневоле приходится быть таким же скрытным, как подобные ему итальянцы. Он сидел насупясь и как будто окаменев, со своей вечной улыбкой. Если б я осмелился сказать ему: «Она жива, она здесь, возле вас!» – быть может, я возвратил бы жизнь и спокойствие ему самому. Но Даниелла научила меня, верностью своих догадок, не доверять наружности. Вполне возможно, что выражение отчаяния и угрызений совести, которые я читал на лице этого несчастного, было только мрачным следом удовлетворенного мщения.

5-го июля.

Наконец, Винченца оправилась, – и пора ей было избавить нас от своего присутствия; я не мог уже переносить его. Без сердца и без рассудка, эта женщина только о том и думала, чтобы снова начать свою беспорядочную жизнь. Ею владеет бессмысленная чувственность; в ней одна только алчность к нарядам, и еще, лежа в постели, едва будучи в состоянии вымолвить слово, она расспрашивала об этрусской фибуле Брюмьера и упрекала Даниеллу, что та не захотела принять эту безделушку для нее. Расточительная, беззаботная, она помышляет не о том, как добыть кусок хлеба, а о том, будут ли у ней шелковое платье и вышитая косынка. Привычка к любовным интригам пробудилась в ней даже прежде восстановления сил; благодаря меня за оказанные ей помощь и услуги, она с глупым бесстыдством предложила мне свою благосклонность. Согласитесь, что это странный способ отблагодарить Даниеллу за ее преданность.

Общество ее со дня на день становилось для нас неприятнее. Она тревожила и грязнила поэтическую гармонию нашей жизни своей ребяческой болтовней и развратностью своих ограниченных мыслей. Одно только можно было похвалить в ней, – ее кротость, но эта кротость происходила от недостатка энергии и всякого сознания собственного достоинства. Она смеясь получает самые жестокие уроки, а мужа только боится, никогда не чувствуя желания отомстить ему. «Бедный, – говорит она, – я уверена, что он искренно сожалеет о том, что сделал. Бог с ним, я ему не желаю зла! Если б я захотела, он опять взял бы меня к себе и на коленях просил бы у меня прощения». А когда ей советуют помириться, она отвечает, что хотя она и не сомневается в успехе, но что неприятно жить с таким ревнивцем. Ужас ее положения в befana и предстоявшая ей голодная смерть, если бы мы не спасли ее, не оставили в ней никаких следов. Она удаляет от себя эти воспоминания безо всякого усилия, утверждая, что не должно думать о грустных вещах, и доказывая тем, что есть натуры, одаренные счастливой неспособностью к страданию, похожие на известный род животных, почти бездейственных, которые совершенно слепо исполняют жизненные отправления в низших слоях творения.

Даниелла поступала очень рассудительно, что не ревновала, несмотря почти на очевидные притязания на меня со стороны Винченцы.