Текст книги "Даниелла"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 37 страниц)

Глава XXVI

Мондрагоне…

Я все еще в Мондрагоне! Но я не ставлю числа на этом письме, не зная, одну ли строчку или целый том напишу я вам, Я продолжаю мой рассказ с того места, на котором его оставил.

Бандит несколько раз попытался покинуть общество, которое он сопровождал, и ускользнуть во внутренность замка; но Оливия, с которой был ее старший сын и которая, вероятно, начала подозревать этого господина, не спускала с него глаз и вынудила его через несколько времени выйти вместе с путешественниками, с которыми он пришел в виде провожатого. Она со стуком затворила и заперла ворота, чтобы дать мне знать, что опасность миновала. Тарталья подал мне обед, как будто у нас ничего не случилось.

– Ты думаешь, – спросил я его, – что этот честный господин – агент полиции?

– Я в этом уверен, мосью. Вы опять скажете, что и я тоже, но это неправда. Я знаю, что он принадлежит к полиции, потому что он тот самый свидетель, который показал в пользу Мазолино, будто видел, как вы замарали фреску, и это показание его тотчас было принято, как только он перемолвил несколько слов с комиссаром.

– Так и ты был там, если знаешь, как всё это происходило?

Тарталья закусил губу и возразил:

– Ну, что ж, если я и был там! Почем вы знаете, что я не был призван, как доверенный гражданин, чтобы представить сведения о вас?

– Что же ты сказал обо мне?

– Что вы молодой человек, неспособный вмешиваться в заговоры, что вы художник, немножко глуповатый, немножко сумасшедший.

– Благодарю покорно.

– Этим только я и мог отвести подозрения, и вы видите, что я вел себя в этом не как шпион, потому что прямо после допроса побежал предупредить Мариуччию, чтобы она вас спрятала. Вы не можете понять, почему я знал, что вы здесь; я должен был знать это, потому что сам подал мысль перевести вас сюда.

Это объяснение порадовало меня. Оно оправдывало Даниеллу и ее излишнее доверие к Тарталье, в чем я в душе упрекал ее. Тарталья вызвал это доверие своим усердием и вполне его оправдывал в глазах моих.

– Послушай, однако, – сказал я ему, тронутый его участием в моем деле, – не подвергаешь ли ты себя опасности твоей преданностью ко мне?

– Что тут говорить, мосью, – отвечал он, – от опасности не убежишь. Опасно делать добро, опасно делать зло, опасно также ни добра, ни зла не делать. Кто думает об опасности, тот только понапрасну время тратит. На этом свете надобно делать то, что хочется делать, Я не выдаю себя за храбреца перед ружейным дулом, но я ни за что не отступлю в интриге, как бы она ни была опасна. Там, где ум к чему-нибудь может пригодиться, я ничего не боюсь, Я боюсь только грубой, бессмысленной силы, как вот море или пушка, как пуля и гром, словом, всего, что не рассуждает и что не слушает.

В это время зазвенел колокольчик. Я сбежал к калитке цветника. Это был капуцин с вестями о своей племяннице. Она все советует мне быть терпеливым. Оливия велела сказать мне, что главная опасность миновала. Но в чем же заключалась эта опасность? Этого не мог мне объяснить добрый монах, но Тарталья думал, как и я, что речь идет о посещении Кампани: так называет он бандита с Via Aurelia.

Капуцин пошел за нами в казино, и я с неудовольствием заметил, что он намерен расположиться там, как накануне. Ужин наш ему понравился, и он пришел ужинать, не то, чтобы он сознательно рассчитывал поесть получше, а так, послушный одному инстинкту, как собака, которая чутьем слышит кухню. Я не знаю ничего скучнее этого добряка, с его тремя или четырьмя пошлыми фразами, с его глупыми повторениями и бессмысленной улыбкой.

– Набей ему брюхо, – сказал я Тарталье по-французски, – и постарайся скорее его выпроводить.

– Это нетрудно, – отвечал мне Фронтен виллы Мондрагоне, – я это сделаю, не тратя даже наших запасов, которые нам понужнее, чем ему.

– Любезный брат, – сказал он монаху, – нечего мешкать, я узнал, что в семь часов, то есть через десять минут, к нам приставят часовых.

– Часовых? – воскликнул капуцин с ужасом.

– Да, чтобы голодом принудить нас к сдаче, и если вы не хотите разделить нашу участь…

– Молчи, – шепнул я на ухо Тарталье, – он перепугает Даниеллу этой вымышленной новостью.

Но капуцин уже навострил лыжи, и мы должны были бежать за ним, чтобы отворить ему калитку. Тогда только Тарталья решил успокоить его, но уже опоздал. При свете луны, серебрившей своими лучами стены замка, перед нами блеснули два штыка, скрестившиеся под самым носом капуцина, и громкий голос произнес по-итальянски: «Не велено пускать».

Шутка Тартальи стала правдой; вилла Мондрагоне была в осаде.

Фра-Киприан в ужасе так прыгнул назад, что чуть не упал в объятия мраморной вакханки, лежащей в крапиве.

– Черт возьми, – сказал мне Тарталья, захлопнув калитку с большим присутствием духа, но и с немалым страхом. – Жандармы, это новость!

– Но это, – промолвил он, подумав, – меня не касается. Это невозможно, или, может быть, это только временная мера. Подождем, что завтра будет.

– Нет, – отвечал я, – нам надобно сейчас же узнать, что об этом думать. Отвори калитку и потребуй, чтобы пропустили капуцина. Я прислонюсь к стене, чтобы меня не видели.

– Почему и не потребовать? – отвечал Тарталья. – Полицейские видели, как я вошел сюда сегодня утром; они знают меня и ничего мне не сказали. Посмотрим!

Он отворил калитку и предъявил свое требование.

Унтер-офицер подошел к калитке и между ними завязался следующий разговор:

– А, это вы, – сказал голос за калиткой.

– Это я, приятель, – сказал Тарталья приветливо. – Здравствуйте.

– Вы требуете позволения выйти?

– Для бедного монастырского сборщика. Увидя меня, он попросил у меня подаяния, и я отворил ему, потому что…

– Избавьте нас от выдумок. Брат квестор там, пусть там и остается.

– Это невозможно.

– Так приказано.

– Надеюсь, что это приказание не относится ко мне, я пришел сюда ставить силки на кроликов… вы знаете, что их очень много в развалинах…

– Сами вы кролик. Довольно, прошу замолчать.

– Но… любезный друг… подумайте, кому вы это говорите, это я… я, который…

– Который изменяет. Ребята, слушай!

– Что это вы? Неужели вы думаете?.. Дайте мне сказать вам два слова потихоньку. Подойдите ко мне!..

– Я не подойду. Если угодно, я повторю вам отданное нам приказание: никто не может ни входить в замок, ни выходить оттуда в течение пятнадцати дней… и более!..

– Понимаю, – сказал испуганный Тарталья, – Cristo, вы, право, не христиане! Вы хотите уморить нас голодной смертью?

– Вы принесли сюда еду и припасы сегодня утром. Не захватили побольше? Тем хуже для вас!

– Но…

– Но полно балагурить. Запирайте вашу калитку, или я скомандую пли! в эту дверь. Ребята, стройсь!

Тарталья не стал ждать команды пли и поспешно запер калитку.

– Плохо, очень плохо, мосью, – сказал он мне, когда мы привели в казино встревоженного капуцина. – Я не думал, чтобы дошло до этого. С полицейскими (между ними есть ужасные оригиналы) мы бы сладили; но эти черти жандармы и слушать не хотят; знай твердят свое проклятое приказание. Santo Dio, как бы убедить их пропустить этого монаха и позволить мне сходить завтра поутру за припасами?

– Много ли их там?

– С дюжину будет; они расположились в главной части древнего укрепления, что за стеной, прямо против больших ворот двора. Там крепкие своды, которые они заняли; я видел их лошадей. Оттуда они стерегут двое ворот, почти, можно сказать в упор.

– Постой, – сказал я, – покамест капуцин отдыхает, пойдем-ка в обход.

– К чему это, мосью? Мы оба все видели и все знаем. Вы сами знаете, что с северной стороны все заложено. К тому же, поглядите, – сказал он, осторожно выходя на маленькую террасу казино, – вот они и здесь; они даже разводят огонь, чтобы ночевать здесь!

В самом деле, другие двенадцать жандармов занимали большую террасу, что внизу под нашей. Мы осмотрели все стороны замка, откуда только нам можно было бы спуститься по веревке с узлами, везде стояла стража. Мы насчитали до пятидесяти человек около нашей цитадели. Это было больше, чем довольно, чтобы держать нас в блокаде. Решетка эспланады (terrazzone), от которой у нас, впрочем, и ключа не было (она находится во владении Фелипоне) и которая очень близка ко входу в цветник, была также под стражей. Эта предосторожность была излишней, потому что мы не можем выходить на эспланаду.

– Ну, теперь, мосью, – вскричал Тарталья, возвратясь со мной в казино, – мы совсем попались! Я уверен, что сюда-то они не пожалуют, буквально соблюдая запрещение кардинала входить в замок; на то, чтобы выломать петли дверей или сжечь эти двери, пятидесяти человек не нужно. Но нас истомят здесь не спеша или будут стрелять по нас, если мы вздумаем выйти. Не высовывайте так головы за балюстраду, мосью! Они готовы пустить в вас пулю, под предлогом, что у вас голова extra muros (за стеной).

Тарталья совершенно упал духом, тем более, что капуцин, чтобы оправиться от испуга, доедал обильные остатки моего ужина.

– Ogni Santi, – вскричал Тарталья, вырывая из рук его блюдо, – славным товарищем наделил нас Господь! Тут не поможет ни мой поварской талант, ни моя находчивость; что нам делать, мосью, с этим капуцином, который жрет за шестерых, с этим страусовым желудком, с этой пиявкой, которая готова сосать нашу кровь, когда мы будем спать? Убирайся к черту, любезный capucino! – прибавил он по-итальянски. – Я не берусь для тебя стряпать; ты можешь сам парить для себя траву, что растет на дворе; это недурно для человека, звание которого требует умерщвления плоти. Но только дотронься до наших припасов, я тебя, любезный, самого вздену на вертел, несмотря, что ты такой сухопарый и вовсе не аппетитный.

Бедный капуцин упал на колени, прося пощады; он плакал, как ребенок.

– Успокойтесь, брат Киприан, – сказал я ему, – и ты не слишком отчаивайся, любезный Тарталья. Положение наше совсем не так плохо, как ты думаешь. Во-первых, да будет вам известно, что как только у нас окажется недостаток в съестных припасах и всякая надежда на бегство будет признана невозможной, я не заставлю вас страдать бесполезно ни одной минуты. Я выйду сдаться им за стеной замка, и вас тотчас освободят.

– Я на это никогда не соглашусь, мосью! – вскричал Тарталья с геройским исступлением. – Мы будем держаться здесь, хотя бы нам пришлось есть сырые коренья, пока у нас достанет силы разжевать их.

– Благодарствуй, мой добрый Тарталья, но это мое дело. Как только жизнь ваша будет в опасности, я уже не буду связан клятвой, данной Даниелле.

– Я освобождаю вас от этой клятвы, – пробормотал капуцин в умилении. – Прощаю вам всякое клятвопреступление и все грехи ваши.

– Каков этот трусишка, этот эгоист! – возразил Тарталья с презрением. – Я вовсе не забочусь о его шкуре, но знайте, мосью, что, жертвуя собой, вы меня никак не спасете, Вы сами слышали, что меня обвиняют в измене… те, которые считают меня своим сообщником, чтобы преследовать и уговорить вас выйти отсюда! Теперь мои дела не краше ваших, и я предпочту высохнуть, как камень здешних развалин, чем иметь дело со святым судилищем. Мне тюрьма не впервой; я знаю, каково в ней! Выбросьте из своей головы это бесполезное великодушие. Что касается этого монаха, то я надеюсь, что вы не вздумаете подвергать себя и меня опасности из-за того, чтобы он не проголодался и не истощал.

– Сдаваясь, я не подвергаю тебя никакой опасности; ты можешь остаться; но я не допущу страдать бедного человека, который пришел сюда…

– Чтобы съесть наш ужин! Он только о том и заботился!

– Но ведь он дядя моей милой Даниеллы, брат доброй Мариуччии и кроме того, он человек!

– Вот уж вовсе нет! – вскричал Тарталья, забывая свое мнимое уважение к духовным особам. – Разве капуцин человек? Нет, уж я не допущу, чтобы вы сдались для спасения этого тунеядца, я лучше избавлю вас от него, спровадив его отсюда, каким угодно путем!

Эти угрозы до того напугали капуцина, что он сидел на стуле, как окаменелый. Я заставил Тарталью молчать, просил монаха успокоиться и положиться на меня. Он слушал меня, как казалось, не понимая. В нем уже истощились способности волноваться и рассуждать. К тому же он так наелся макарон, в счет будущего голода, что чувствовал одну тяжесть пищеварения, засыпая за столом. Я отвел его на солому, уступив ему мое шерстяное одеяло, но он и не поблагодарил меня за эту жертву.

Когда я возвратился, Тарталья был уже спокойнее.

– Ну, мосью, – сказал он мне, – давайте-ка пообдумаем наше положение. Когда человек в беде думает, он всегда хоть немного утешится. Невозможно, чтобы Даниелла, зная, как стерегут…

– Меня более всего тревожит ее беспокойство! Она готова встать, поехать в Рим…

– Нет, ей нельзя этого сделать! Брат там и не допустит ее до этого. К тому же, если Оливия увидит, что ей опасно сказать, в каком мы положении, она скроет это от нее; зато и Оливия, и Мариуччия не будут сидеть сложа руки. И та, и другая могут съездить в Рим. Может быть, что и лорд Б… возвратился из Флоренции. Кардинал, узнавши, как перетолковали его запрещение, велит солдатам очистить парк и сады. Это продлится не более нескольких дней, и все дело в том, чтобы потерпеть это время на скудной пище.

– А разве у нас есть припасы на несколько дней?

– Разумеется. У нас есть ручные кролики, их четыре, а вдвоем можно прожить день одним кроликом.

– Но нас трое!

– Капуцин будет глодать кости; у него славные зубы, как у акулы! Кроме того, у нас есть коза!

– Бедная коза! Не лучше ли ее оставить? Она дает молоко, а молоком можно жить.

– Верно, козу оставим. Корму для нее есть вдоволь. В эту пору года то, что она выщиплет с одной стороны, подрастет с другой. Только не следует пускать ее в цветник, где она истребляет корни, которыми, кажется, можно бы питаться в случае нужды.

– Точно, я видел там дикую спаржу. Мы запретим ей вход в цветник.

– А что вы скажете, мосью, если бы вам подали иногда вертел, унизанный жареными воробьями?

– Да, это иногда бывает недурно.

– Этак, знаете, с ломтиком свиного сала на обертку. Я догадался принести порядочный кусок сала, которого нам надолго хватит. Притом мы можем ловить и диких кроликов силками, как я говорил жандарму, а здесь их всех и не переловишь.

– Я не видал ни одного, но зато здесь водятся славные крысы.

– Нет, мосью, прежде чем дойдем до этого, мы переведем всех птиц небесных.

– Но как же мы добудем их? У нас нет ни ружья, ни пороху.

– Мы наделаем себе луки да стрелы, мосью! Я мастер стрелять из лука; да и из пращи не положу на руку охулки.

– Я думаю кое о чем повернее, – сказал я ему. – Мы будем делать шпинат из крапивы; я где-то читал, что это совершенно одно и то же.

Тарталья поморщился.

– Быть может, – сказал он, – но, кажется, что я уступлю мою часть этого блюда капуцину.

Вы видите, что мы не скучали. Я помогал моему товарищу придумывать вкусные блюда, видя, что это его главная забота. Сам я заботился о том, чтобы как-нибудь выпустить из замка монаха и через него дать знать Даниелле, что я с терпением переношу свою участь и что припасов наших хватит надолго.

– Послушай, – сказал я, Тарталье, – с этим делом покончено; мы с неделю можем жить не голодая. Но зачем нам сидеть сложа руки? Не поищем ли мы подземного выхода, который, без сомнения, некогда существовал и, вероятно, до сих пор существует?

– Но дело в том, – отвечал он вздыхая, – существовал ли он когда-нибудь.

– Ведь был же выход из этих кухонь, куда ты пытался пробраться? В них входили из замка, а выходили садом, внизу terrazzone.

– Я понимаю вас, – сказал Тарталья, деятельный ум которого сразу пробуждается, как только затронешь его сметливость. – Если бы нам удалось найти выход из кухни, которую мы назвали befana, мы пришли бы к самому основанию terrazzone, между тем как жандармы стерегут нас наверху, и мы тотчас бы вошли в чащу олеандровой рощи, а из нее в кипарисовую аллею, а там на двор мызы, и Фелипоне, без сомнения, пропустил бы нас. Он славный человек, я его знаю.

– Ну?

– Ну, мы прошли бы через кухню, если бы там был выход. Но этот выход покуда неизвестен, мосью. Этот выход должен быть подземный, потому что я не слышу окриков часовых внизу у большого глухого контр-эскарпа terrazzone; это доказывает, что побег с этой стороны почитают невозможным, и потому часовых там не поставили.

– Тем более должны мы направить наши усилия на эту сторону. Стену пробить всегда можно, будь она в десять футов толщиной. А может быть, и выход отыщем; я так же, как ты, надеюсь на это.

– Так же, как я? Я не слишком на это надеюсь, хотя и слыхал, что выход был. Но вы забыли, мосью, что мудрость не столько в том, чтобы выйти из этой знаменитой betana, сколько в том, чтобы войти в нее.

– Что ж, а подвал в pianto? А твоя початая полоса решетки? А твоя английская пила, которая всегда при тебе? А наши руки, готовые работать?

– А камни, что осыпаются, мосью? А трещины, что увеличиваются, как только пошатнуть решетку?

– Велика важность! Мы подопрем чем-нибудь.

– Мы подопрем здание в сто футов вышиной, мы, вдвоем с вами?

– Да, нескольких кирпичей, смышленно подставленных достаточно, чтобы не дать обрушиться куполу Св. Петра. Теперь только девять часов; вот поднялся ветер; он заглушит шум нашей работы. Это редко случается с некоторого времени, и этим обстоятельством надо воспользоваться. Мы сегодня не ужинали, следовательно, расположены к работе, мы в прекрасном настроении духа. Неужели нам ждать, пока настанет голод, тоска, уныние?..

– Пойдем, пойдем, мосью, – вскричал Тарталья, вставая, – и пойдем с охотой, весело, по-французски!

Но, взявшись за свечу, он остановился.

– Не лучше ли пораньше лечь и сберечь свечу? Свечей нам надолго не хватит, а здесь без свечей и неприятно, и неудобно, и опасно.

– Свечей у нас также хватит на неделю, теперь дело за тем, как бы отсюда выбраться.

Когда Тарталья показал мне подпиленную решетку, я с горестью увидел, что, вынув эту решетку, мы непременно обрушили бы перемычку окна, а как знать, где остановилось бы это разрушение в здании, более пятидесяти лет остающемся в запустении?

Однако, рассмотрев повнимательнее, я убедился, что, подставив груду кирпичей под средину перемычки и подперев нижние ее части двумя каменными шарами, которые когда-то служили украшением, а теперь валялись в терновнике, можно было вынуть решетку без опасения и пролезть в оставшееся отверстие слухового окна.

Приняв все меры предосторожности и собрав нужные материалы, мы приступили к работе. Плеяды были у нас над самой головой, то есть было около полуночи, когда мы вынули без несчастного случая обе перекладины решетки, и пред нами открылось отверстие, в которое мы могли пролезть. Но мы устали, нам было жарко, и Тарталья не решался отважиться на приключение. Он чувствовал головокружение, ему казалось, что земля колебалась у него под ногами, и он упросил меня подождать до завтра.

– Если до завтрашнего утра ничего не обрушится, я клянусь вам, – сказал он, – что буду весел, как дрозд, и спущусь туда, насвистывая качучу.

Я уступил его просьбе, и через час мы уже спали, несмотря на перекличку часовых вокруг наших стен и на бивачные огни, которые бросали красный отблеск на камни террасы казино.

Глава XXVII

22 апреля. Мондрагоне.

Вчера утром мы плотно позавтракали, несмотря на мои советы быть умеренным и благоразумным, Тарталья страстно любит поесть. Приготовить хорошее блюдо и съесть свою долю – для него первостепенное наслаждение, умственное и физическое. Он очень расположен к хозяйственным занятиям, и его любимая мечта быть дворецким в богатом доме. В ожидании этого благополучия, он очень рад распоряжаться в развалинах Мондрагоне мнимой прислугой и отдавать приказания для пользы и удовольствия своих господ. Мне кажется, что у него бывают минуты, когда он почитает меня за тень старинного папы, потому что жаждет моего одобрения с наивным усердием, и я вынужден осыпать его похвалами, казаться тронутым его стараниями, иначе он печалится и приходит в уныние.

Кажется также, что, со своей стороны, он играет свою комическую роль в намерении развеселить меня. Впрочем, это, может быть, укоренившаяся привычка выставлять себя на вид паясничаньем. Сегодня утром я застал его в цветнике с капуцином, которому он подвязал грязную тряпку, вместо кухонного фартука, и заставил его копать полевую спаржу. Он дал ему прозвище, называя его уже не братом Киприаном, a carcioffo (артишок). «Здесь нет монаха, – говорил он, – здесь чумичка, чтобы чистить зелень, щипать птицу под руководством кухмистера Тартальи, а если carcioffo не будет работать, карчоффе не дадут есть».

– Ты забыл об одном, – сказал я ему, – у нас нет ни зелени, ни птицы.

– Вы ошибаетесь, эччеленца. Вот спаржа – не велика, но зато какая сочная. Что же касается птицы… посмотрите! – Он указал мне на убитую курицу в его корзине.

– Так ты выходил?

– Увы, ни шагу! Я пытался, но только я их позвал через калитку, как вчера, они отвечали грубым, бессмысленным словом «кладьсь»; я ответил «пли!» и захлопнул калитку, а они расхохотались.

– Они смеялись, это добрый знак для тебя; может быть, они и смилостивятся над тобой?

– Нет, мосью, итальянец всегда смеется, но это не смягчает его.

– Но откуда ты взял курицу?

– Мне дали ее они; жандармы дали мне ее, мосью.

– Вот еще! Так они согласны доставлять нам припасы? А в таком случае…

– Нет, нет, они ничего нам доставлять не будут; не так они глупы; но они все-таки на поверку и не очень умны. Эта бедная курица подошла, Бог знает откуда к их овсу, а они хотели поймать, но только напугали ее; а так как у нее есть крылья и она хоть кое-как летает, то вот она и прилетела на нашу стену, да и уселась там; а я ее камнем, она и упала к моим ногам. А ведь ловко потрафил, мосью!

– Да, нечего сказать.

– Но она упала не от удара камнем, – заметил капуцин, – она летела возле меня, и я помог вам поймать ее и свернуть ей шею.

– Молчите, carcioffo, – прервал его Тарталья, – вы никогда не должны перечить своему начальнику!

Видя, что капуцин смеется и позволяет Тарталье подшучивать над ним, лишь бы тот кормил его, я счел долгом не вмешиваться в их отношения. Я, однако же, не подавая вида, наблюдал за ними с тем, чтобы заступиться за бедного монаха, если наш хитрец слишком будет нападать на него. Но я скоро убедился, что Тарталья, при всех его недостатках и пороках цыгана, добр по природе и даже великодушен. Осыпая монаха угрозами и насмешками, он заботился о нем. Капуцину было это на руку; если бы он был предоставлен целиком себе, он совершенно оглупел бы от страха и своего печального положения.

После завтрака я заметил, что Тарталья старательно убирал какие-то свертки. Это был запас вермишели и capellini, другого теста того же рода; все это он принес третьего дня утром и не хотел мне показать, сколько у нас было этого припаса.

– Нет, нет, – сказал он, прикрывая мешочки своим фартуком, – вы готовы давать этого капуцину, сколько он пожелает, а его не накормишь. Он будет есть с нами, и мы его не обделим.

– Пусть так будет. Но пора бы на работу в pianto; что ж, идешь ты?

– Пойдем! Но прежде уберем все и запрем казино.

Мы оставили капуцина на молитве и возвратились к нашему слуховому окну, захватив с собой веревку и две свечи.

Все обстояло благополучно. Маленький свод не осыпался; ни одна из частей здания не осела. Мы без труда спустились в подвал, взобрались на груду обломков, которыми завалена арка, и примерно за час прочистили в них для себя проход. Тарталья более говорит, чем работает. Работа первопроходца не по нему, но он поощряет меня своей болтовней, которая начинает очень забавлять меня!

Аркада кажется мне весьма важным открытием. Она выходит на галерею, которая идет полукругом и в которой, по-видимому, был устроен водопровод для кухни – цели наших поисков.

Галерея эта имеет футов пять в ширину и от пятнадцати до двадцати в вышину. Это прекрасное сооружение; свод до сих пор хорошо сохранился. Следы отстоя по бокам доказывают, что здесь была некогда вода. Судя, однако же, по высоте свода, можно подумать, что галерея эта построена для проезда конных ланцкнехтов.

Мы шли со свечами в руках минут пять и, если я не ошибаюсь, были уже под terrazzone, следуя полуокружному направлению этой террасы. Никакой звук не доносился до нас.

Мы уже торжествовали, как вдруг путь нам был пресечен обвалом, который, по-видимому, случился за много лет перед тем. Свод провалился. Вода, просачиваясь в terrazzone, была, вероятно, тому причиной. На земле была лужа, куда вода падала капля за каплей.

– А, может быть, это от землетрясения? – сказал Тарталья.

– Что нам доискиваться причины! – отвечал я. – Посмотрим, удастся ли нам преодолеть это препятствие.

Я возвратился, считая шаги свои, сверяясь с направлением галереи, выслушивал воспоминания и замечания моего товарища о форме и протяжении terrazzone. Не было сомнения, что мы находились тогда у центрального наружного фасада. Свод над головами нашими поддерживал громадную и великолепную балюстраду, окружающую эспланаду террасы. Дверь, выход, какое-нибудь отверстие непременно было здесь, под этими грудами. Надо было пробраться сквозь них.

– Мы пройдем здесь, – сказал я Тарталье, – мы должны непременно пройти здесь. Мы старательно осмотрим положение обломков, не тронем тех, которые охраняют нас от дальнейшего разрушения свода, окопаем камень по камню и пророем в мусоре коридор, удобный для прохода.

– Это, во-первых, опасно, – заметил он, качая головой, – во-вторых, может продлиться более месяца.

– Но, быть может, эта работа не будет ни продолжительна, ни Опасна, как знать это?

– Точно так же, как то, что и наша блокада может не продлиться и не подвергнуть нас опасности, если мы подождем конца, не тратя сил и не рискуя собой.

– Но блокада может также быть и продолжительна, и опасна, если мы будем ждать конца, как у моря погоды.

– Вы правы, мосью. О, я люблю людей, которые здраво судят. Кроме того, в вас есть и вера в успех, и отвага, которые мне нравятся… Чувствую, что с вами я мог бы сделать многое, на что никогда не отважусь один. С вами я готов сойти в кратер вулкана, даже в преисподнюю.

Мы возвратились за орудиями, то есть за тем, что мы надеялись сделать полезным с помощью инструментов, оставленных в замке плотниками. Так как эти инструменты были брошены за негодностью, то сначала они были не очень нам полезны; но мы нашли огромный лом и еще довольно целый заступ, и с сегодняшнего утра работа наша идет лучше. В продолжение дня мы прокопали траншею в три фута.

В часы отдыха мы наблюдаем за часовыми; им, кажется, порядком наскучило стеречь эти развалины, в некоторых местах угрожающие падением. Тарталья придумал сталкивать вниз время от времени камни, чтобы их тревожить. Но это опасная игра; они стали подозревать, и офицер приказал стрелять в первую брешь, которая в стенах откроется.

Наблюдая за этими жандармами, я вижу, что они гораздо хитрее наших. Они недаром итальянцы! Я думаю, что они не неподкупны, но со мной нет столько денег, чтобы подкупить их, если бы я и мог завязать с ними отношения; до сих пор это невозможно, но причине строгого надзора их командиров.

Я не скучаю и не унываю. Если бы не печаль, которую я чувствую при мысли, как должна тосковать Даниелла, и не грусть, овладевающая мной, когда подумаю, как мало длилось мое счастье, я не сетовал бы на теперешнюю странную жизнь мою. Тарталья смешил меня, против моей воли, а капуцин, кажется, без усилия привыкает к роли carcioffo. С четками на руке, на коленях пред Мадонной, что на портике, он спит все время, покуда мы работаем. Предусмотрительность не бичует его воображения, и покуда ему будет что положить на зубы, он сохранит улыбку блаженного кретинизма.

Я писал к вам эти строки, между тем как Тарталья накрывал на стол. Вдруг Тарталья крикнул мне.

– Мосью, мосью, поглядите, поглядите! Как объяснить это? Не во сне ли я вижу это? Посмотрите туда, на верхи этих больших кларнетов на terrazzone!

Я поднял голову и увидел, что уродливые рожи на верхушках огромных труб выделялись черными пятнами на красноватом фоне, между тем как из их открытых пастей вырывались клубы дыма.

– Все пропало, бедный Тарталья! – вскричал я, – Жандармы нашли вход в знаменитую кухню, расположились и устроили там свою стряпню.

– Нет, нет, мосью! Посмотрите, они также удивляются, как и мы! Они так же смотрят и переговариваются между собой, думая, верно, что мы подожгли замок. Да как же зажечь эти подвалы, спрашиваю я вас? Экие дураки! Но они в тревоге побольше нас, потому что не смеют оставаться на террасе.

В самом деле, ужас овладел нашими сторожами, так что офицеры едва могли успокоить их.

– Обстоятельство это стоит внимания, – сказал я Тарталье. – Как объясняешь ты себе это?

– Никак не объясняю, – сказал он крестясь. – Мне давно говорили, что бес возвращается сюда и что тогда на кухне горит огонь, как во времена лукулловских пиров, что давали здесь папы. Но я не верил и никогда не поверил бы этому. Я теперь, признаюсь вам, каюсь в своих прегрешениях и поручаю душу свою Господу.