Текст книги "Даниелла"
Автор книги: Жорж Санд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)
Глава XXIII
Мондрагоне, 18 апреля.
Я здесь счастливейший из смертных и чувствую, что это лучшие дни моей жизни. С каждым днем усиливается страсть моя к этой несравненной женщине, которая действительно только мной и дышит. Неужели это упоение любви пройдет вместе с медовым месяцем? Нет, это невозможно, потому что я не могу понять, как мог бы я жить, если б этот жар любви остыл с обеих сторон. Мне кажется, что этот пламень неистощим. Почему же непременно все великое и прекрасное должно утомлять нас? Говорят, однако же, что продолжительная любовь – истинное чудо, мне кажется, напротив, что любовь наша не может угаснуть без особенного страшного чуда.
Я веду здесь странную, но восхитительную жизнь, Десять часов моего уединения в сутки пролетают с быстротой мгновения, так что я перестаю верить народной поговорке, что время идет медленно, когда нам скучно; со мной случается совершенно противное. Когда мы с Даниеллой вместе, часы длятся для меня, как века, потому что они полны волнений и несказанных радостей. Мне чудится, что я прожил с моей подругой целую вечность блаженства, и я благодарю Бога за эту обаятельную мечту.
Оставаясь один, я занят, – и время проходит так скоро, что мне едва хватает его на мою работу. Когда она здесь, я живу такой жизнью, над которой время теряет власть свою, потому что с каждым наступающим мгновением во мне усиливается жизненность, и я становлюсь влюбленнее, наивнее, моложе, чем в протекшее мгновение. О, мы бессмертны: любовь привела нас к этому откровению!
Я систематически распределил свое время, чтобы употребить его с возможной пользой. Мы встаем в пять часов, завтракаем вместе, я провожаю «ее» до калитки цветника и запираюсь; у каждого из нас есть ключ от этой калитки. Я иду в мою рабочую комнату, накладываю палитру и сажусь за мою картину, эскиз которой уже сделал; теперь я прилежно взялся за нее. В первом часу я ем на террасе казино мой скромный полдник. После этого я курю и читаю классические книги, которые Даниелла приносит мне из виллы Таверна, где хранятся на чердаке остатки библиотеки. Несколько страниц этого чтения достаточно, чтобы поддержать деятельность в том уголку мозга, который не следует оставлять в бездействии. Все, что написано, хорошо ли, дурно ли, истинно или ложно, во всяком случае поддерживает связь мысли между нашим «я» и не «я» метафизиков, которые, однако, что ни говори они, все то же самое «мы». Потом я прогуливаюсь, продолжая курить мою сигару и размышляя о прочтенном, после прогулки пишу с натуры до заката солнца; тогда иду старательно прибрать комнату, в ожидании Даниеллы.
Я устроился со всеми удобствами, к которым привык. В каком-то углу, под стружками, открыл я два ветхие, позолоченные кресла, сколотил и исправил их, убедившись, что в pianto я могу с некоторыми предосторожностями пустить в дело молоток. Я смастерил также стол и натер его воском, чтобы придать ему более привлекательный вид; вытер до блеска стекла окон, а чтобы всегда иметь свежие цветы на камине, отыскал места, где растут ирисы с черными бархатными лепестками и желтой чашечкой, и пунцовые левкои. Более пятидесяти лет никто не заботился об этих растениях, и они выродились из махровых в простые, но это не лишило их ни привлекательности, ни аромата. Резеда растет здесь на старых стенах, как у нас крапива. Асфодели, белые сверху и зеленые снизу, растут во множестве в здешнем цветнике, и все превосходного сорта, так что я нигде не видал подобных, и полагаю, что это привозные из тропических стран, остатки прежнего цветника, за которым был уход и который теперь совсем запущен. Цикламен, растущий обыкновенно под деревьями, реже встречается в этих развалинах. Однако я отыскал «гнездо» этого растения близ фонтана, что в конце цветника, и берегу эти цветы, как редкость; знаю даже, сколько их по счету.
Этот фонтан, из всех фонтанов замка единственный, в котором осталась еще вода, презанимательный предмет в моем саду. Он стоит на возвышении, будто на сцене, на которую ведет лестница с мозаичными барельефами, изображающими драконов. Над этой лестницей стоят пузатые вазы, в которых растет что-то вроде артишоков, вполне соответствующих своим безобразием безобразию ваз; фонтан состоит из огромной чаши, поставленной на огромном пьедестале и окруженной такими же вазами из белого мрамора. Сетка водяных растений с цветами в виде беленьких звездочек раскинулась на дне этой чаши, которая стоит посредине чего-то вроде просцениума лже-античного вкуса, Вокруг устроены ниши, из которых прежние мифологические божества давно исчезли; в одной из этих ниш струится проникнувшая туда извне вода в довольно большой бассейн, врытый в землю наравне с мозаичным полом. Все эти бесполезные украшения сделаны из драгоценных мраморов: лапис-лазури, порфир, яшма, древний красный и древний зеленый мрамор повсюду рассыпаны в кусках под ногами. У ворот свалена целая куча этого драгоценного груза, которым усыпают stradone, как простым щебнем, и в этом мусоре, в углу, около стены, виднеется заросшая лапушником и волчцом вакханка, во вкусе рококо, увенчанная виноградом, с окаменелой улыбкой, с полными выставленными на солнце нагими грудями, между тем как отломанные ее ноги, воткнутые возле нее в мусор, будто ожидают, чтобы она на них стала.
В этом заключении, в уединенном моем убежище, я наслаждаюсь удовольствиями, которых не знавал прежде. Сегодня утром я смотрел сквозь балюстраду моей террасы, как внизу на террасе флюгеров (terrazzone) играли ребятишки с фермы. Я подслушивал их разговоры и любовался, как худощавый мальчик с обезьяньей мордочкой рассказывал с истинно римской важностью, что он однажды у приходского священника в Монте-Порцио ел cioccolata. История этого шоколада была без конца, и чтобы возобновить драгоценное о нем воспоминание, мальчик угощал будто бы им своих товарищей из раковин, уставленных на большой аспидной доске. Он подражал ласковым и вместе с тем важным приемам священника, и в продолжение целого часа неумолкаемой и непонятной болтовни слышалось по временам слово cioccolata, произносимое тоном невыразимого наслаждения другими ребятишками, которые вкушали в воображении эту «амброзию», столь расхваленную их товарищем.
Я вспомнил, что Даниелла принесла мне несколько плиточек шоколада, и мне потребовалось немало благоразумия, чтобы не бросить им этого лакомства сквозь балюстраду террасы. Каково было бы удивление, какова радость этих детей, при виде этих драгоценных плиточек, ниспосланных им, конечно, ни кем другим, как феей флюгеров! Я уже уступал искушению сделать это безрассудство, как пришла на Террасу молодая женщина, кажется, жена Фелипоне, и принялась бранить ребятишек, что они так близко подходят к замку, подвергая себя опасности попасть под камень или черепицу, которые беспрестанно валятся с крыши. Это опасение несколько удивило меня, потому что в тихую погоду с этой стороны строение никогда не осыпается; видя, как эта женщина спешит увести оттуда детей, я подумал, что она знает о моем здесь пребывании и старается, чтобы тайна эта не была открыта. Даниелла уверяет, впрочем, будто она не может подозревать, что я здесь расположился.
Видя удаляющихся детей, я понял грустные радости узников: потребность их слышать человеческий голос и видеть забавы свободных людей. Но я понял это только умозрительно, потому что я самый непритязательный узник, совершенно довольный своим положением. При условиях моей настоящей неволи, я охотно останусь здесь на целую жизнь. Мысль, что Даниелла придет в условный час, наполняет неистощимым наслаждением мое одиночество. С утра до вечера я ожидаю этого свидания и наслаждаюсь этим ожиданием не меньше, чем свиданием. Страсть моя имеет свои минуты глубокого созерцания, как религиозная идея в торжественной жизни анахорета.
Я слушаю также с наслаждением слова, приносимые мне издалека ветром, и люблю отгадывать мыслью положения, к которым эти клочки разговора могут относиться. Дорога из монастыря Камальдулов в Фраскати идет очень близко отсюда, и я слышу, как гуртовщики кричат на своих волов или как поселяне разговаривают между собой, сидя на своих телегах. Эти случаи составляют для меня событие, потому что по этой дороге езды мало, и этот редкий шум, по крайней мере, разнообразит монотонную песнь водопада и флюгеров. Но меня более интересуют звуки, долетающие ко мне со стороны виллы Таверна. С этой стороны деревья моего сада так густы и так высоки, что мне видны одни крыши виллы. Даниелла придумала показываться мне в окно комнаты на чердаке, откуда мне виден белый платочек на ее голове и куда она ходит звонить на полдник рабочим. Она нарочно оборвала веревку, чтобы иметь предлог ходить на чердак; ей приятно самой предупреждать меня, хотя издали, что пора завтракать.
Иногда также, расхаживая посреди своих работниц, она ударит в свой тамбурин, будто в порыве веселья. Если ветер с запада, он приносит мне это слово любви, которое бросает меня в дрожь от счастья. Погода стоит прекрасная; здешний климат точно прекрасен в эту пору года. Нечего, однако же, слишком им восхищаться: в настоящее время это почти климат средней полосы Франции; фруктовые деревья цветут здесь не более как одной неделей ранее наших, и когда я отъезжал, Прованс опередил в этом отношении римскую Кампанью. Нас обманывает в этом краю вечная зелень беспрестанно сменяющихся листьев, В огромном парке, который у меня перед глазами, все зеленеет: дубы, пинии, оливковые деревья, самшит и мирты. Острый запах различных родов лавра доносится даже до меня и становится иногда несносным. Запах этот походит на запах горького миндаля; он очень приятен, если не слишком силен. Тысяча пчел жужжат на солнце. Небо блестящего голубого цвета. В полдень можно вообразить себя в самой середине лета. Но море и горы привлекают облака, и воздух вдруг холодеет. Птицы еще не начинали вить гнезда. Здешние бабочки появляются не ранее наших. На каштанах и платанах только что начинают завязываться почки. Дубовые рощи еще не сбросили сухих прошлогодних листьев. Дядя говорил правду, что в Италии деревья не растут корнем кверху, и что наш край стоит всякого другого. Но если бы дядя и был здесь, он не понял бы, чем именно отличается каждый здешний камешек от наших камней. Здесь все имеет свою особую физиономию, свое выражение, свой голос, так сказать, свою гамму; здесь я вполне чувствую, что я далеко от Франции, что я чужд той среды, которая как бы составляет часть меня самого, что я путешествую, всему удивляюсь, на все заглядываюсь и интересуюсь всякой травкой.
Ночи очень холодны. К счастью, мы нашли в нижних залах груды угля, которые остались от сожженных деревянных поделок и мебели в замке во время захвата его австрийцами, и теперь мы можем нагревать наше уютное помещение в казино, не дымя в трубы. В нашем помещении есть и маленькая кухня, где мы во всякое время можем наполнить нашу жаровню горящими углями, которые храним в печах под пеплом.
Это помещение, будто по волшебству, наполнилось мебелью и всеми предметами, нужными для полного хозяйства. Даниелла каждый день приносит что-нибудь с собой, а я, роясь в опустелых покоях замка, каждый день нахожу разбитые вазы, изломанную мебель и обломки произведений искусства, кое-как чиню и исправляю их, и они служат или удобством, или украшением нашего жилища.
У меня одна забота в голове: я боюсь, чтобы эта сладостная жизнь скоро не окончилась. О моем деле нет достоверных известий, Капуцин, дядя Даниеллы, который каждый день приходит в виллу Таверна, сказывал своей племяннице, что меня ищут и что carabinieri (здешние жандармы) везде расспрашивают обо мне. Начальству известно, что, вопреки показанию Мариуччии, я не появлялся в Тиволи. Предполагали провести обыск в виллах, но впоследствии отменили это распоряжение, что доказывает, что мой таинственный покровитель не оставался в бездействии. Не знаю, сообщено ли французской миссии о моем деле? Если так, то меня, быть может, по распоряжению нашего посланника, ищут в Риме, чтобы выдать мне паспорт и велеть выехать из Папской области. Я полагаю, что наша миссия именно бы так распорядилась, а потому и не хочу искать ее покровительства.
Странный случай еще более запутывает мое дело. Брат Киприян (капуцин) слышал, что агенты полиции при обыске моей квартиры в Пикколомини, откуда Мариуччия с такой предусмотрительностью вынесла мои вещи, нашли на полу четырехугольную металлическую пластинку с кабалистическими знаками. Спросили Мариуччию, мне ли принадлежит эта вещь. Она и сама этого не знала, но на удачу сказала, что пластинку эту оставил там путешественник, занимавший мою комнату за несколько перед тем месяцев и имени которого она не припомнит. Ей не совсем поверили и взяли с собой эту таинственную дощечку, которую признают условным знаком революционеров. Если так, то человек, вручивший мне это знак, был ни кто иной, как агент полиции, переодетый монахом, или настоящий монах, и умышленно хотел вовлечь меня в неприятности; трудно будет мне оправдаться перед святым судилищем с таким обвинителем.
Меня еще более утверждает в этой мысли то, что я, в продолжение восьми дней моего здесь пребывания два раза видел на terrazzone этого монаха в рясе белой с черным, которого я встретил на развалинах Тускулума. Эти люди умеют всюду проникнуть, и мне кажется, что он сообщил свои подозрения фермеру Фелипоне, потому что он проходит иногда внизу под казино, с беспокойством посматривая на балюстраду террасы, откуда я могу наблюдать за всеми его движениями. Что касается монаха, который, кажется, принадлежит к ордену доминиканцев или, по крайней мере, переоделся в рясу этого ордена, он, по-видимому, вовсе не обращает внимания на замок. Чаще всего он становится ко мне спиной и внимательно смотрит на обширный вид, открывающийся с террасы. Но, может быть, он наблюдал слухом, и я, несмотря на высоту, на которой находился, инстинктивно сдерживал свое дыхание. Я спросил Даниеллу, не встречала ли она его в окрестностях; она уверяет, что ей не случалось встретиться ни с одним доминиканцем.
Я окружен здесь существами менее опасными, чем этот монах. Это змеи с ножками, но с такими маленькими, что не решаюсь причислить их к роду ящериц. Они бегали бы очень плохо с такими коротенькими ногами, если бы в то же время не ползали, как змеи, очень скоро и очень грациозно. Эти хорошенькие животные вовсе не опасны. Я познакомился с ними в Тускулуме; пастух Онофрио показал мне, что их можно брать в руки, не опасаясь. Мне хотелось сделать ручной одну из этих ящериц, которая была не так труслива, как ее подруги; но Даниелла, видя мое пристрастие к животным, привела мне прехорошенькую белую козу, которая и миловиднее, и полезнее ящериц. Она дает мне молоко и щиплет возле меня траву, когда я рисую. Я забочусь о ней, как о подобном себе существе, а ей привольно живется здесь; она часто залезает здесь в траву и цветы по самую шею. Кроме того, у меня в цветнике четыре ручных кролика, и Даниелла хочет принести мне птиц в клетках. О собаке и курах нечего и думать: первая лает, а последние привлекут своими песнями и кудахтаньем охотников, которые, пожалуй, полезут на стены, чтобы украсть их.
Скорпионов много. Стоит приподнять камень, и под ним наверняка один или два лежат еще в спячке. В эту пору года они неопасны, и можно убивать, их тысячами; но никто не заботится об истреблении их. Они опасны, только если их раздразнить; говорят, что они редко кусаются.
Меня удивляет, как мало насекомых в этой стране садов. Сегодня я в первый раз увидел бабочку, неизвестную в нашем климате. Она очень красива. Кажется, этих бабочек зовут thais, чего, однако же, я с достоверностью не знаю. Я плохо помню названия; знаю все, что цветет и летает в странах, где я жил некоторое время, но названий запомнить не могу.
Когда я писал вам это, вдруг… Но меня опять прерывают; случившееся со мной стоит особого письма, и я напишу вам обо всем завтра, если это будет возможно.
Глава XXIV
Мондрагоне, 20-го апреля.
Третьего дня, сидя за моим письмом к вам, я следил за томным и нерешительным полетом бабочки, перелетавшей по цветам настенных растений. Я был тогда на террасе казино, спиной к портику, как вдруг легкий шум испугал меня и заставил оглянуться. Тарталья стоял за мной.
«О Брюмьер, Брюмьер, – подумал я, – предсказание твое сбылось! Я нигде не скроюсь от этого шпиона!» Мне пришла мысль схватить его поперек и сбросить вниз через балюстраду террасы. Он видел, как судорожно дрожали мои губы, так что я не мог произнести ни слова, и побледнел, но вскоре оправился и сказал мне со своим обычным бесстыдством:
– Перестаньте беспокоиться, эччеленца; здесь нет измены. Я отпер дверь вот этим ключом и пришел к вам от Даниеллы.
– Боже мой! Что же она не пришла сама? Что случилось с ней? Говори!
– Ничего, то есть почти ничего, эччеленца! Она вывихнула себе ногу, сбегая по лестнице с чердака виллы Таверна, куда она лазит каждый день звонить к завтраку тамошних работников – и к вашему, если не ошибаюсь.
– Я сейчас побегу к ней!
– Нет, нет! В парке есть шпионы; вас тотчас схватят. Мазолино подозревает сестру свою; он присматривает теперь за ней и с утра находится в вилле Таверна. С ним пришел доктор, который уверяет, что опасности нет, но что Даниелле необходимо пролежать с неделю в постели; Оливия ухаживает за ней, как за родной дочерью. Будьте спокойны и терпеливы, иначе вы погубите и Даниеллу, и себя. Если вас задержат, она не улежит, она встанет, будет везде бегать, хотя бы ей и умереть пришлось от этого. Вы еще не знаете, что это за горячая голова! Слава Богу, что я в тот раз там случился и мог ей шепнуть на ухо: «Я все знаю; я уведомлю нашего друга и обещаю тебе, что останусь здесь и буду к его услугам все время, пока ты будешь хворать». Я еще более сделаю для вас, мосью. Хотя вы и не имеете ко мне должного доверия, но я уберегу вас лучше, чем могла это сделать бедная девушка; я собью с толку лазутчиков; я отправлю жандармов туда, где вас нет. Я так все устрою, что вы будете здесь так же безопасны, как в цитадели св. Ангела.
Я бессознательно слушал Тарталью. Я думал тогда о страданиях Даниеллы, нравственных и физических. Я боялся грубого обхождения с ней ее брата. Я видел, что между нами возникают преграды, и что в наш неприступный рай сделан уже первый пролом. С изумлением и грустью смотрел я на несносного цыгана, которого отныне принужден буду я ожидать с нетерпением вместо моей Даниеллы. Змей проник в эдем!
К моей печали примешивалось тайное раздражение. Зачем, вместо Оливии, Мариуччии или брата Киприяна, тогда как все трое пользовались доверием Даниеллы, прислала она этого мерзавца Тарталью, который всегда казался мне шпионом? Я не хотел его расспрашивать, каким образом, как он сам говорил это, узнал он нашу тайну, прежде чем говорил о ней с Даниеллой. Я вспомнил первые признания Даниеллы, которая со смирением говорила мне, что этот разбойник с шутовской рожей первый говорил ей о любви и немного вскружил ей голову. Она никогда не признавалась ему в этом, и он, может быть, не догадывался о том. Она краснела за свое безумие и смеялась над ним. Она и теперь еще смеется, находит этого шута отвратительным, знает, что он распутный негодяй, но она, по словам ее, сохранила к нему дружбу и даже некоторое уважение, чего я не мог понять, и в чем я непременно упрекнул бы ее, если бы со времени нашего упоения мог припомнить себе о существовании этого шута. Так это удивительное уважение было сильнее, чем я полагал, потому что оно доходило до безусловного доверия, до самой задушевной тайны.
И вот наше идеальное счастье имело уже поверенного, комментатора, как бы свидетеля, и какого свидетеля! Самого грязного из всех, кого только можно было выбрать. Мне казалось, что все теперь обнаружено, все осквернено. Горькое чувство против моей божественной Даниеллы примешивалось к моей печали о такой внезапной и такой грустной разлуке с ней. Я чувствовал, что небо мое меркнет, упоение мое остывает и бессознательные слезы текут по щекам моим, между тем как Тарталья-Бенвенуто объясняет мне с самоуверенностью и многословием, сколько утешения я могу почерпнуть в нем.
– Полноте, – сказал он, хватая и опуская мою руку, которую я было поднял, искушаемый желанием дать ему пощечину, – вот вы уже разогорчились и расплакались, как баба! Будьте мужчиной, мосью, все это пустяки, все пройдет. Я вижу, что вы не шутя полюбили эту девочку. Дурно делаете; вы могли бы очень выгодно жениться… но не сердитесь; я ничего не говорю. Коли уж попался бесу в когти, так с ним не совладаешь, и я знаю, что теперь, «чем больше с вами спорить, тем крепче и дальше вы будете стоять на своем. Итак, не бойтесь, что я буду наговаривать вам на маленькую stiratrice; во-первых, о ней нельзя ничего сказать дурного: она славная девочка и я сам чуть не полюбил ее…
Тут уже я не выдержал и, чувствуя, что готов наделать сгоряча глупостей, убежал и заперся в своей комнате и там старался прийти в себя. Мне удалось, наконец, успокоиться и обдумать мое положение. Первая моя мысль была, что Тарталья меня обманывал, что он унес ключ от цветника у Даниеллы, когда она была в беспамятстве. К несчастью, я не мог сомневаться в том, что с ней что-нибудь случилось, потому что время обеда уже прошло, а она не являлась. Следовательно, Тарталья был шпион, которому поручено открыть, где я скрываюсь; случай помог ему. Надобно было ожидать, что скоро придут арестовать меня; если же покровительство кардинала не сказка, и если оно довольно сильно в Мондрагоне intra muros, то, вероятно, все пути моего сообщения с Даниеллой пресечены и решено голодом принудить меня к сдаче.
«Этого не нужно будет, – думал я, – для меня невозможно не знать, в каком положении Даниелла. Во что бы ни стало, я пойду в виллу Таверна, как только стемнеет, я увижусь с ней, оставлю ей все, что только имею, за исключением самого необходимого для бегства, и убегу. За границей Папской области я дождусь ее, обвенчаюсь с ней и увезу ее во Францию».
Я начал с того, что осмотрел, крепка ли моя палка со свинцовым набалдашником, потому что решил защищаться в случае нечаянного нападения. Деньги свои я завернул в нарочно сделанный для этого пояс, связал в узел самое необходимое белье и вложил туда альбом, в котором пишу этот рассказ. Вместо паспорта взял я кое-какие бумаги, которые могли бы быть документами для французских властей в опознании моей особы; потом, завернувшись в мой плащ, которого, я думаю, не пробьет и пуля, я отправился к дверям, ведущим из моего строения во внутренность замка.
Лишь только я взялся за ручку двери, в нее начали стучаться. Я остановился в нерешимости. «Если пришли меня арестовать, – думал я, – я знаю, куда мне бежать, по крайней мере, из этой комнаты», Я вышел поспешно в противоположную дверь и привязал к балюстраде веревку с узлами, по которой я мог спуститься на terrazzone. Я спешил, думая, что дверь сейчас выломают, но стучали тихо и осторожно. Я слышал даже, возвратясь на порог моей комнаты, жалобный голос Тартальи, который говорил: «Мосью, ваш обед простынет; полноте подозревать меня!»
Это, быть может, была ловушка с его стороны, но опасение показаться смешным трусом превозмогло над моей мнительностью. Если Тарталья не предавал меня, предосторожности мои не имели никакого смысла; если же он пришел с конвоем, то, решившись проложить себе дорогу с палкой в руках, я рисковал не более, чем спускаясь по веревке, на которой меня мог бы подстрелить любой кто притаился под моей террасой.
С палкой в руке я отворил дверь и не мог удержаться от смеха, увидев, что Тарталья сидел перед ней на полу с покрытым блюдом в руках, терпеливо ожидая моего появления.
– Я вижу, в чем дело, – сказал он, входя очень учтиво и не забыв взять под мышку свой грязный берет. – Вы все еще думаете, что я мошенник? Но вы скоро разуверитесь в этом, господин неблагодарный! Вот блюдо макарон, я сам состряпал его на вашей кухне; я старый мастер в этом деле и, пожалуй, лучше Даниеллы буду кормить вас. Бедная девочка! Она никогда не имела способности к поварскому искусству, а я, мосью, гениальный повар: все искусство в том, чтобы из ничего состряпать что-нибудь.
Дымящееся блюдо, которое он поставил на стол, так явно опровергало мои подозрения, что мне сделалось стыдно. Весьма естественно, что, находясь более часа в средине моей крепости, он не занялся бы приготовлением блюда макарон с пармезаном, если бы имел намерение предать меня врагам моим.
Я воздержан в пище, как бедуин; я был бы сыт горстью фиников и двумя лотами муки в сутки, и вот уже целую неделю я ем только хлеб, холодное мясо и сухие плоды, не желая, чтобы Даниелла тратила на стряпню супов и соусов время, которое может провести возле меня. Но у молодости легко возбуждается аппетит, А здешний свежий воздух очень этому способствует, и я не могу утверждать, чтобы при моей печали, волнении и опасности, в которой я находился, вид и запах горячих макарон был мне противен.
– Кушайте, – говорил мне Тарталья, – и не бойтесь ничего. Даниелла не умрет от того, что вывихнула ногу. Когда я расстался с ней, она уже не чувствовала боли и печалилась только о том, что разлучена с вами. Сегодня, когда я с ней увижусь, она прежде всего спросит меня, смог ли я уговорить вас пообедать, не грустить и терпеливо переносить ее болезнь и вашу скуку.
– Что говорить о моей скуке! Но болезнь ее и этот брат, которые ей угрожают! Правду ли говорил ты мне?
– Сущую правду, эччеленца; это так верно, как то, что вот это макароны; но Даниелла привыкла к угрозам пьяного братца и смеется над ними. Пусть себе, пожалуй, подозревает, но узнать ему ничего не удастся. К тому же, если бы он вздумал бить бедную девочку, жители виллы Таверна не допустили бы этого. А в парке пусть шляется сколько душе угодно, лишь бы вас не встретил; тогда он ничего не докажет против нее.
– Не докажет против нее? А разве и она будет замешана в мое глупое дело, если узнают, что мы с ней в дружеских отношениях?
– А как же бы вы думали, эччеленца? Ведь вы член тайного общества…
– Это ложь!
– Я знаю, но так полагают, и если бы брат Даниеллы донес на нее настоятелю доминиканцев или хотя бы приходскому священнику, что она – дурная христианка, влюблена в еретика и в иконоборца, так и ей, бедняжке, пришлось бы потереться о тюремные стены.
– О, Боже мой, если так, послушаюсь тебя. Но не обманываешь ли ты меня?
– А мне зачем обманывать, и еще вас! Ведь я берегу вас, как зеницу ока, для лучшей участи.
Я сел и принялся за макароны, как вдруг посреди уверений Тартальи в преданности я услышал звон бубенчика от моей козы, который мы с Даниеллой привесили к окну и провели от него целую систему бечевок к калитке. «Слышишь ли, – сказал я, вставая, – ты самый низкий плут! Ты солгал мне; вот и Даниелла».
– Это не она, мосью, – отвечал он, собираясь идти отворять калитку, – это Оливия или Мариуччия, которые пришли к вам с известием о здоровье своей племянницы.
Я с таким нетерпением ожидал верных известий о здоровье Даниеллы, что, не заботясь более о Тарталье, вскочил, стрелой перелетел цветник и отворил калитку без всяких предосторожностей. Это была не Мариуччия и не Оливия, а брат Киприян, который поспешно проскользнул в полуотворенную калитку, прежде чем я успел отворить ее вполне, и тотчас захлопнул ее, подавая мне знак, чтобы я закрыл задвижку.
– Тише, – сказал он мне шепотом, – может быть, за мной следили, хотя я и принял все предосторожности!
Мы вошли в цветник; он говорил мне что-то, но так путался в словах, по своему обычаю, что я только и понял, что сад занят полицией, хотя и тайно, но несомненно, и что монах, посетив меня, подвергал себя опасности.
– Пойдемте к вам, – сказал он, – там мне свободнее будет говорить с вами.
Когда мы остались с ним наедине в казино, он подтвердил мне слова Тартальи. Вывих Даниеллы был не опасен, но требовал совершенного спокойствия. Брат ее, поселившись у фермеров виллы Таверна, сторожил двери и окна ее комнаты. Я должен был отказаться от свидания с ней впредь до ее приказания, Она снова требовала от меня честного слова спокойно сидеть взаперти до тех пор, пока меня не будут открыто преследовать в самой внутренности замка. «Дайте мне это слово, любезный брат, – сказал капуцин, – она готова на все решиться и, пожалуй, на коленях приползет сюда».
– Я даю его, – отвечал я, – но разве она не могла написать мне?
– Она так и хотела сделать, но я не взял письма; меня могли задержать и обыскать, и тогда мы все пропали бы. Успокойтесь и поговорим о деле. Но прежде покормите меня; в это время я обыкновенно ужинаю, а мне еще предстоит порядочный конец; отсюда до монастыря – не рукой подать.
Я поспешил подать доброму монаху макароны, которые он ел с замечательным аппетитом. Несмотря на беспокойство, в котором он находился, он с таким усердием занялся этим блюдом, что едва давал один ответ на тысячу моих вопросов. Бедняга, может быть, и не прожорлив, но голоден. Этот аппетит еще усилился, когда Тарталья принес молодого осетра, приготовленного на вине, и блюдо артишоков, поджаренных в свином сале. Тогда невозможно уже было выманить у монаха ни одного путного слова, и в продолжение целого часа я должен был терпеливо любоваться, как он глотал кусок за куском эти кушанья, а сам ел, чтобы только утешить Тарталью, которого я уже не мог считать врагом своим и преданность которого заслужила с моей стороны, конечно, чего-нибудь другого, а не подозрений и грубых выходок.
Положение мое становилось очень странным с этими собеседниками. Мое горе и мое беспокойство сталкивались в резком контрасте с аппетитом капуцина, который пользовался редким случаем насытить его, и с угодливостью моего смешного слуги, который в данном случае только о том и заботился, чтобы доказать мне свое мастерство в поваренном искусстве, «Кушайте, кушайте, эччеленца, – говорил он мне, – я вам дам отличного кофе, для сварения желудка. Даниелла наказывала мне: более всего заботься о кофе, это его единственное лакомство».
Это наставление так сходилось с привычками милой баловницы Даниеллы, что я поверил искренности Тартальи, за которую, впрочем, ручались доверие и дружба к нему капуцина. У меня, сказать правду, не легко было на сердце при мысли, что и Даниелла не шутя дружна с ним, и я оскорблялся внутренне не тем, что принимал от него услуги, за которые я мог вознаградить его со временем, но что он замешан в сердечные дела Даниеллы и как бы посвящен в таинства моего счастья. Я не мог воздержаться, чтобы не сказать слова два об этом брату Киприяну. «Так вы не были при том, как она упала?» – спросил я его, когда Тарталья пошел за кофе. – «Нет не был, – отвечал он, – но если бы и был, то ни я, ни Оливия, ни Мариуччия, мы не могли бы принять на себя заботы о вас и не помешали бы вам умереть с голода. За этими женщинами теперь строго присматривают; что касается меня, то я подчинен правилам своего ордена. Верьте мне, нельзя было найти друга лучше Тартальи в этом случае; его не арестуют на дороге, когда он пойдет к вам».
