Текст книги "Даниелла"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Глава XVII

9 апреля. Вилла Мондрагоне.

Я пишу к вам карандашом в развалинах. Опять развалины! Я люблю это место. Я могу провести здесь целые сутки, как в огромном дворце, ключи от которого у меня в кармане. Мне нужно многое рассказать вам, и я продолжаю свое повествование с того места, на котором прервал его.

Обедая вместе с Мариуччией, которая всегда присядет к столу, когда я ем, я, не знаю как, опять заговорил о зароке Даниеллы.

– Итак, – сказал я, – она не станет говорить ни с одним мужчиной до самого светлого праздника?

– Я этого не говорила. Я сказала, что она не молвит ни слова со своим любовником, пока не отговеет, но я и не заверяла, что она заговорит с ним тотчас после того.

– А, так бедному любовнику придется терпеливо ждать ее милости?

– То есть не ее милости, а милости цветов… Но я слишком разболталась; вы еретик, язычник, магометанин; вы ничего тут не понимаете.

Я приставал к доброй старухе, она поговорить любит, и наконец я выведал от нее, что недоступность Даниеллы продолжится, пока цветы, воткнутые ею в решетку у Мадонны della Tomba di Lucullo, не рассыплются в прах, или пока не унесет их ветер; словом, пока они не исчезнут.

Мне пришла мысль устроить невинную шалость. Около полуночи я выглянул в окно, шел дождь; ночь была темная, и дул сильный ветер. Во Фраскати все замолкло; целый город спал.

Я накинул плащ и через минуту был уже за оградой сада. Перебравшись через скалы, что над маленьким водопадом, я очутился на дороге против парка виллы Альдобрандини. Оттуда я в несколько минут спустился к гробнице Лукулла, не встретив ни души на дороге. Если бы не теплился огонек, мне трудно было бы отыскать маленькую фреску с решеткой, но при этом бледном освещении я скоро узнал жонкили, которые я хорошо заметил накануне в руках Даниеллы, когда она со своей таинственной улыбкой при мне втыкала их за решетку. Я не тронул фиалок и анемонов других девиц, но вынул все до одного жонкили моей любезной и спрятал их в карман. После учинения этой кражи я соскочил со столбика, на который влез, чтобы достать до решетки, как вдруг услышал восклицание мужского голоса: «Cristo! Что тут за разбойник?..»

В Италии, земле шпионства и доносов, моя сентиментальная шалость могла быть зачтена мне в преступление и навлечь большие неприятности. Я догадался не оборачиваться лицом в сторону услышанного голоса и задуть лампаду. Ободренный моим благоразумием, незнакомец осыпал меня набожными ругательствами, называя меня собакой, собачьим сыном, турком, жидом, Люцифером, желая мне попасть на виселицу, быть четвертованным и многие другие подобные удовольствия. Меня сильно разбирала охота угостить спину этого святоши, кто бы он ни был, полсотней немых возражений, достойных его красноречивого негодования; но рассудок советовал мне воспользоваться темнотой и ускользнуть так, чтобы он не напал на мои следы.

Я был уже готов следовать этому благому совету, как вдруг почувствовал, что кто-то, искавший меня ощупью по стене, схватил меня за руку. Я не задумался отвалить полновесный удар кулаком с придачей энергичного пинка ногой этому незванному посреднику и слышал, как он, наткнувшись сперва на столбик, покачнулся и упал Бог весть куда, а я, воспользовавшись этим, пустился бежать и возвратился домой, не изменив себе ни одним словом. Незнакомец, как мне казалось, был порядком пьян, и я полагал, что, проспавшись в грязи, куда я уложил его, он забудет обо всем случившемся.

День великой пятницы с утра был ненастный, и я проспал долго. Мариуччия, теряя терпение, вошла ко мне в комнату, и когда я проснулся, я видел, как она, качая головой, вертела в руках мой мокрый плащ и подозрительно посматривала на загрязненную обувь.

– Здравствуйте, Мариуччия, – сказал я, протирая глаза, – что вы там разглядываете?

– А вот думаю, где вы это ночь бродить изволили, – отвечала она с таким комическим смущением, что я не мог удержаться от смеха, – Добро вам, смейтесь, – возмутилась она, – хороших дел вы наделали!

Я хотел все отрицать, но она указала мне на завялые жонкили, которые были брошены мною на камин.

– Ну, и что же за важность? Какой же беды я этим наделал?

– А такой, что эти жонкили вынули вы из решетки в эту ночь, чтобы снять зарок с моей племянницы. Уж эти мне влюбленные! Знаете ли вы, безрассудное дитя, что ведь это смертный грех? А хуже всего то, что вас видели!

– Кто меня видел?

– Брат Даниеллы, племянник мой Мазолино, самый злой человек во всем Фраскати. По счастью, он в этот вечер выпил, по обычаю, лишнее и не узнал вас. Но он уже донес об этом, и я уверена, что подозрения падут на вас: ведь кроме вас в нашей околице нет никого из иностранцев. Ко мне подошлют теперь шпионов, чтобы выведать у меня. Давайте-ка сюда плащ, я его схороню, а вы сожгите скорее эти проклятые цветы.

– К чему все это? Скажите правду, разве это святотатство? Я взял цветы, чтобы подразнить девушку, которую нет надобности называть.

– Да, точно! Вы думаете, что никто и не догадается, кто эта девушка? Уверяют, что вы входили вчера в дом, где живет моя племянница. Правда это?

Мариуччия предоброе существо, и я не колеблясь сознался. Она была тронута моим чистосердечием, и я заметил, кроме того, что ей льстило предпочтение, оказанное мною ее племяннице. – Ну, Бог с вами, – сказала она, – только вперед не делайте таких безрассудных шалостей. Застань вас Мазолино в комнате сестры, вам бы не выйти оттуда живому.

– Ну, это еще Бог знает, любезная хозяюшка. Я не выдаю себя за силача, но я довольно силен, чтобы сладить с пьяницей, и, право, счастье вашему племяннику, что я встретил его в эту ночь не на верхней ступени лестницы того дома, о котором вы говорите.

– Cristo, не ударили ли вы его в эту ночь?

– Да не без того. Он всячески ругал и ухватил меня за руку. Но я без труда, с ним разделался.

– Он этим не похвастался. Может быть, он и не почувствовал этого; у пьяных тело податливо, все примет. Однако, он был не так пьян, чтобы не видеть и не слышать. Говорили вы что-нибудь?

– Нет.

– Ни слова?

– Даже ни полслова.

– Слава Богу, но ради Христа никому ни в чем не признавайтесь. Если он вспомнит, что его побили, и узнает, что это вы, вам несдобровать: он отомстит.

– Я его не боюсь; но я должен все знать, Мариуччия! Скажите мне, способен ли ваш племянник воспользоваться для своих видов моей склонностью к его сестре?

– Мазолино Белли способен на все.

– Но что ему за выгода прочить меня в зятья? Я не богат, вы сами это видите.

– Э, полноте! Вы живописец, а этим ремеслом всегда столько заработаешь, чтобы хорошо одеться, иметь удобную квартиру и насущный кусок хлеба. В глазах бедняка богатых много. Вы очень богаты в сравнении с любым ремесленником Фраскати, и если Мазолино задумает женить вас на своей сестре или вытянуть от вас денег, он поймет, что cavaliere, как вы, всегда может заработать или занять сотню скуд, чтобы вместо денег не поплатиться жизнью.

– Благодарствуйте, милая Мариуччия; теперь я уже предупрежден и знаю, с кем имею дело. Пускай мессир Мазолино Белли держит ухо востро; у меня всегда найдется сотня палочных ударов к его услугам.

– Не шутите этим. Он, пожалуй, и десятерых подговорит на вас. Лучше всего быть поосторожнее в любви вашей и не видаться с вашей любезной иначе, как в этом доме. Мазолино здесь никогда не бывает.

– Почему это?

– Я запретила ему раз навсегда ко мне показываться. Он не задумался бы ослушаться, а, пожалуй, и прибить меня, если бы он не был мне должен; но теперь я держу его в руках, он боится взыскания.

В продолжение разговора, я узнал об этом Мазолино любопытные подробности. Этот молодец не всегда так пьян, как кажется; он ведет таинственную жизнь. По-видимому, он живет во Фраскати, но часто никто не знает, куда он девается, и семья его по месяцу и более не видит его. Он занимает комнату в том же доме, где живет Даниелла, и никто еще не переступал через порог этой комнаты. Если кто постучится, дома он или нет, он не отвечает. Его отлучки, так же, как и возвращение, внезапны и неожиданны. По слухам, он всегда пьянствует с приятелями в каком-нибудь кабаке города или окрестностей; при жене он таился, чтобы избежать ее упреков, а с тех пор, как овдовел, скрытность эта обратилась у него в привычку. Но жена при жизни говаривала, что он бражничает, вероятно, в каком-нибудь неизвестном подземелье, в каком-нибудь неприступном месте, потому что она не раз по целым неделям искала его во всех захолустьях города и окрестностей и нигде не могла даже напасть на следы его. По возвращении у него вырывались иногда слова, которые доказывали, что он пришел издалека, но как бы он ни был пьян, никогда он не проговорится в своей тайне. В молодости он был кожевником, но вот уже лет десять, как он ничем не занимается, и никто не знает, чем он живет. Надо полагать, однако же, что у него есть более чем нужно, если он находит средства более, чем нужно напиваться.

По этим сведениям, я полагаю, что он большей частью притворяется пьяницей и напивается действительно только в минуты досуга. Я думаю, что он промышляет разбоем или шпионством, может быть, и тем, и другим; кажется, что эти два ремесла не несовместны в окрестностях Рима.

Гораздо более всего этого занимало меня желание узнать, считает ли Даниелла себя освобожденной от обета и появится ли она в Пикколомини; я ожидал ее с нетерпением. Как только раздавался звонок у решетки, я бросался к окошку, но это были все кумушки или соседки, приходившие к Мариуччии переговорить с нею о делах домашних, о хозяйстве виллы, потолковать о подчистке оливковых деревьев или виноградных лоз; о стирке, о засыпке в закрома гороха, о проповеди фра-Симфориано, а также о дерзком похищении цветов. Я слышал эти разговоры, и мне казалось, что многие из собеседников были чересчур любопытны. Мариуччия сказала мне: «В нашей стороне не узнаешь, кто шпион, кто нет». Я удивлялся хладнокровью и ловкости сметливой старухи в ее ответах и слышал, как она говорила, что я захворал еще накануне.

«Бедный молодой человек, – говорила она, – всю ночь пролежал в жару; я до самого рассвета не могла отойти от его постели». А так как я не мог быть в двух местах в одно и то же время, то разведчицы удалились, более или менее убежденные в моей непричастности к делу.

Наконец, Мариуччия объявила мне, что она идет по церквам поклониться капеллам гроба Господня и просила меня не отворять никому, даже и ее племяннице, если бы она показалась у решетки.

– Ну, уж этого я вам не обещаю, – отвечал я.

– Надобно обещать, – возразила она. – У Даниеллы есть ключ, и если ей вздумается прийти, она придет и без вашей помощи. Вам нечего выказывать ваше нетерпение тем, которые могут проходить в это время мимо решетки.

Когда Мариуччия ушла, я сошел в сад, несмотря на дождь, чтобы осмотреть местность в одном отношении, которого я не принимал в соображение, когда прежде ее осматривал. Мне хотелось узнать, удобен ли этот сад для любовной интриги и есть ли в нем для того довольно скрытое и безопасное убежище. Я увидел, что это дело невозможное, разве только взять в поверенные Мариуччию, старую Розу и четырех поденщиков, живших там для работ в саду и для обработки смежных с ним полей. И то нужно было бы, чтобы за огородом был забор, чтобы нельзя было проходить через решетку и ее разрушенные звенья, чтобы не назначать свиданий в праздничные и воскресные дни, потому что тогда другая решетка виллы, примыкающая к Via Aldobrandini, открыта для публики и верхний сад наполнен гуляющими или прохожими.

Я заключил из моих наблюдений, что нет никакого средства сохранить в тайне мои будущие отношения с гладильщицей, и, признаюсь, начал сомневаться в искренности предостережений Мариуччии.

Я взобрался на мой чердак и решил во что бы то ни стало не трусить, как только буду убежден в мужестве и в решительности моей соучастницы.

И что же? Войдя в свою комнату, я уже застал ее там! Она вошла со стороны подвалов дома, боковой дверью, которой я вовсе не знал. Мое кольцо было у нее на руке. Прекрасные ее волосы были старательно убраны. Несмотря на черное платье и принужденный вид набожной смиренницы, глаза ее горели пылом страсти и на устах сияла улыбка неги, как у влюбленной невесты. И во мне запылала любовь. Я жаждал ее поцелуев; но она защищалась от моих ласк.

– Вы сняли с меня обет, – сказала она, – вы проникли в мое жилище и сами принесли мне обручальное кольцо… Дайте мне встретить Пасху, и тогда мы соединимся.

Я упал с неба на землю.

– Женитьба, – вскричал я, – брачный союз?..

Она прервала меня своим свежим, звонким, мелодичным смехом и потом серьезно сказала:

– Союз сердец – брак перед лицом Бога. Я знаю, что грех обходиться без священника и без свидетелей: но Бог прощает все искренней любви.

– Так это правда, что ты меня любишь, милое дитя?

– Видите ли, я не должна, не могу еще говорить об этом. Я должна всей душой обратиться к Господу, чтобы он благословил любовь нашу и простил нам будущее прегрешение. Я помолюсь за себя и за вас и буду молиться так усердно, что с нами не случится никакого несчастья. Но сегодня не говорите мне об этом, не искушайте меня. Мне надобно еще исповедоваться, покаяться и получить отпущение в прошлых и будущих прегрешениях.

Вот вкратце странная система благочестия в душе этой итальянки. Я и прежде слыхал, что эти женщины занавешивают образ Мадонны, отворяя дверь любовнику, но я не слыхивал еще о заблаговременном раскаянии в проступках, еще не совершенных и только замышляемых; не имел понятия о том, что можно выгородить себе право на грех, как говорила теперь Даниелла с такой уверенностью, с таким убеждением. Я пытался опровергать такое удобство верования, но она упорно защищала свои убеждения и меня же обвинила в недостатке любви и в неверии!

– Прощайте, – сказала она, – скоро начнется проповедь, и мне надобно зайти в три церкви. Ни завтра, ни в воскресенье мы не увидимся. Я пришла только сказать вам, чтобы вы не сделали какого безрассудства и чтобы не старались видеться со мною, потому что я должна очистить себя от грехов, да еще потому, что брат мой во Фраскати.

– Скажите мне, Даниелла, неужели брат ваш, как говорят, решился бы поднять на вас руку, если бы узнал, что я ваш возлюбленный?

– Конечно, хотя бы только для того, чтобы узнать, можно ли напугать вас этим.

– Вы по опыту знаете, что он способен на это в таком случае?

– Да, по вашей милости. Он уже слышал, что француз из Пикколомини приходил в наш дом, и сегодня поутру наговорил мне много страшных угроз. Я знаю, что вы защитите меня от него, но где же вас всегда искать…

– Так я буду осторожен, клянусь вам.

Стук колес и трель звонка прервали этот разговор.

– Лорд Б… приехал навестить вас, – сказала она, выглянув в окошко, – я узнала его желтую собаку. Лорд, должно быть, приехал за вами, чтобы показать вам, как празднуют день Пасхи в Риме; поезжайте, вы меня тем обяжете, но возвращайтесь вечером.

– Так вы не ревнуете к…

– К Медоре?.. А кольцо-то ваше? Если бы после этого вы могли обмануть меня, я так презирала бы вас что не могла бы уж любить.

Звонок не умолкал. Даниелла убежала в ту же дверь, в которую пришла, крича мне: «До воскресенья вечером!», а я пошел отворить лорду Б…, который точно за мной приехал, Мы отправились с ним.

– Дела плохи с тех пор, как вы нас оставили, – сказал он мне на дороге. – Леди Гэрриет находила меня менее несносным, пока вы были у нас и умели выставить меня в выгодном свете, поддерживая мои мнения. Я прибег, наконец, к крайнему средству против скуки и тоски: я напивался пьяным каждый вечер один в моей комнате. Это со мной редко случается, но в моей жизни бывают такие мрачные минуты, что нельзя этому не случиться, Жена моя ничего об этом не знает; но так как я бываю спокойнее и унылее, когда мы вместе, то она сделалась еще нетерпеливее. Я только тем в выигрыше, что стал сам равнодушнее к ее вспышкам.

– А ваша племянница, лучше ли прежнего она расположена к вам? Мне казалось, когда мы были вместе в Тиволи, что она к тому склонялась.

– Вы ошиблись. Моя племянница, то есть племянница моей жены, сделалась невыносима со дня вашего отъезда. Можно подумать, черт возьми, что она влюблена в вас… если уж пришлось сказать правду.

Я поспешил перебить лорда Б… Бывают минуты неудержимой откровенности, особенно в таком сердце, которое сжималось долгое время, а я не хочу выведывать от него то, что знаю и сам.

– Если бы мисс Медора и могла заразиться такой болезнью, – сказал я, – надобно надеяться, что наша разлука давно ее вылечила.

– Я так и думал. К тому же она столько каталась верхом с одним из наших родственников, которые приехали сюда на этой неделе, что, я думаю, она вытрясла эту дурь. Сказать правду, в последние пять дней я только нынче, как говорится, в своем уме. Быть может, во время моей умственной отлучки Медора и влюбилась в своего двоюродного братца; он молодец собой, богат и большой охотник до лошадей и до путешествий. Мне показалось сегодня, что она очень торопилась отправиться с ним на прогулку, и что со своей стороны Ричард Б… заставлял ждать себя с дерзостью счастливого обожателя.

«Слава Богу, – думал я, – приключение в Тиволи позабыто, и я в свою очередь могу не вспоминать более о нем». Хотя я до этой минуты сопротивлялся желанию лорда Б…, который пригласил меня разместиться у них; но теперь, не видя более к тому препятствий, согласился на настойчивые просьбы лорда, полагая, что отвергать его гостеприимство было бы даже неловко.

В остальное время дороги я увещевал лорда Б… не предаваться своему вакхическому отчаянию и не искать в самозабвении средства к преодолению отвращения к жизни.

– Да разве лучше вам кажется, чтобы я пустил себе пулю в лоб в один из тех прекрасных дней, когда сплин мой будет несносен?

Однако же, он признался, что после употребления в продолжение нескольких дней этого антисплинического средства, он впадал еще в более мрачную тоску, против которой не в силах был бороться. Он, казалось, был удивлен и тронут участием, с которым я увещевал его.

– Так в вас осталось еще дружеское ко мне расположение? – спросил он меня, – Я думал, что так надоел вам и показался вам до того ничтожным, что вы оставили Рим, убегая еще более от меня, чем от самого Рима. Теперь, когда я вижу, что у меня есть друг, я постараюсь не быть недостойным его уважения, а я чувствую, что потерял бы это уважение, если бы уступал искушению искать отрады в бесчувственности.

– Стараться недостаточно, надобно захотеть.

Он дал мне торжественное обещание не пить целый месяц. Большего я не мог сделать.

Подъезжая к Риму, мы увидели, что к нам неслись навстречу по дороге три всадника в облаке, – не пыли, потому что дождь продолжал идти, а мокрого песка, вздымаемого ногами трех лошадей. Я едва узнал мисс Медору в мокрой амазонке, забрызганную, желтую с ног по самую вуаль на шляпке, всю в этой глинистой каше, какую обыкновенно распускает дождь на проселочных дорогах. Но она все же была удивительно прекрасна со своим оживленным лицом, со своей гордой, повелительной осанкой. Англичанки, которых я здесь вижу, все мастерицы ездить верхом, но редкая из них грациозна и хорошо одета.

Медора только вполовину англичанка; движения ее гибки, и она хорошо сложена. Верховой костюм красиво обрисовывал ее стройный стан; она управляла своей бойкой лошадью с истинной maestria: родственник Медоры – светло-русый англичанин, густо обросший бородой, с обильными волосами на голове, разделенными на две совершенно ровные половины пробором с середины лба через весь затылок. Он совершенный красавец как чертами, так и цветом лица; но, не знаю почему, почти все англичане, как бы красивы они ни были, кажутся французу какими-то странными, и это что-то странное граничит иногда с комическим. В них есть какая-то типическая неловкость, в физиономии ли то или в одежде, которая не сглаживается даже после многолетнего пребывания на материке.

За этой галопирующей прекрасной парочкой ехали полной рысью два проворных, но неловких лакея чистой английской породы. Эта кавалькада вихрем пронеслась мимо нас. Прекрасная Медора не удостоила даже обернуться в нашу сторону, хотя Буфало, усевшись на козлах, лаял изо всех сил и мог обратить внимание всадников па наш экипаж.

Через два часа мы все сидели за столом в мрачном, огромном зале дворца. Лорд Б… пил воду; леди Гэрриет осыпала меня нежными упреками за мой побег во Фраскати; двоюродный братец ел и. пил за четверых; Медора, шикарно разодетая и нарядно-прекрасная, какой я не люблю ее, как ей это хорошо известно, едва удостоила со мной поздороваться и разговаривала с сэром Ричардом Б… по-английски с принужденной словоохотливостью. Я не понимаю этого языка и не люблю его мелодии; Медора замечала это несколько раз, Я видел ясно, что я низко пал в ее мнении, и это меня вывело из угнетенного состояния, в котором я прежде находился.

После десерта оба англичанина остались за столом, а я последовал за дамами в гостиную. Мы застали там Брюмьера и несколько приезжих англичан и англичанок, с которыми Медора принялась шепелявить и присвистывать на языке своих предков.

– А что, – сказал мне Брюмьер, – видели вы братца? Вот Бог послал Бонингтона, который много повредит нам.

– Говорите за себя; я не из числа претендентов, и присутствие братца мне вовсе не помеха.

– А, вы продолжаете вздыхать по фраскатанке? Я начинаю убеждаться, что я умнее поступил бы, если бы делал то же самое. Я полагаю, что Даниелла не так неприступна и не так капризна.

Мы продолжали шутить в этом тоне. Брюмьер угрожал приехать во Фраскати мешать моей любви, а я выказывал притворное равнодушие ко всем красавицам Англии и Италии. В этом разговоре имя Даниеллы, произнесенное им довольно громко, долетело до слуха мисс Медоры, и я видел, как она вздрогнула, будто ужаленная осой. Не прошло и минуты, как она была уже возле нас, стараясь быть любезной для того только, чтобы свести разговор на бедную гладильщицу. Я вывертывался, как умел, в ответах на ее вопросы о том, как проводил время, какие думы набегали мне на ум в уединенных окрестностях Фраскати; но предатель Брюмьер, всегда готовый ввести меня в немилость у Медоры, умел так помочь прекрасной англичанке, что ей представилась возможность прямо спросить меня:

– Видели вы мою прежнюю горничную во Фраскати?

В голосе, которым это было сказано, слышалось столько досады и столько презрения, что я был глубоко уязвлен и отвечал с поспешностью, предупредившей даже Брюмьера:

– Да, я видел ее несколько раз и даже сегодня утром.

– Почему вы говорите это таким торжествующим тоном? – спросила она, сопровождая свой вопрос дерзким, молниеносным взглядом, – Мы очень хорошо знали, для чего вы переселились именно во Фраскати, но тут еще нечем хвалиться! Вы счастливый преемник Тартальи и многих других ему подобных.

Я отвечал с колкостью, что если бы это и было так, то все же несколько странно слышать это из стыдливых уст молодой англичанки, Ссора наша зашла бы еще далее, если бы не подошел к нам сэр Ричард; мисс Медора вынуждена была переменить разговор. Однако, она продолжала колоть меня намеками; но я уже вполне овладел собой и делал вид, будто не понимаю ее двусмысленностей.

На другой день я ходил по церквам и смотрел на толпу народа. Все испытанные мной при этом впечатления собрались и сосредоточились на следующий день, во время великой церемонии Светлого Воскресенья. Я сообщу вам впоследствии, что я видел в этот день и что я обо всем этом думаю. Теперь я не хочу, я не могу прервать мой рассказ.

– Послушайте, – сказал мне лорд Б…, возвратясь пешком из базилики Св. Петра, через мост Св. Ангела, – я слышал несколько колких слов в вашем разговоре с моей племянницей по поводу Даниеллы. Я вижу, что вы страшно оскорбили самолюбие этой царицы красоты, имея глаза для прелестей ее горничной; вы вправе полюбить, кого вам угодно, но берегитесь последствий волокитства за итальянкой в стране, где на иностранца смотрят, как на добычу, и где все без исключения становятся предметом спекуляции. Девушка эта очень мила; я даже думаю, что она честна, но не бескорыстна, искренна, но не целомудренна… Я полагаю, что она имела любовников, хотя и не могу утвердительно сказать этого. Мне бы не хотелось, чтобы вы подверглись тут какому-нибудь обману, а особы этого рода умеют с удивительным бесстыдством выдавать ложь за истину.

– Послушайте, милорд, – отвечал я, решившись сам прибегнуть ко лжи, чтобы выведать истину, – она была вашей любовницей, я это знаю.

– Вы ошибаетесь, – отвечал он спокойно, – мне это никогда и в голову не приходило. Любовная интрига в доме жены? На что бы это походило?

– В таком случае… мнение ваше о легкости ее нравов основано на каких-нибудь доказательствах?

– Я уже сказал вам, что у меня нет никаких доказательств. Но у нее такая вызывающая наружность, смотрит она такой плутовкой, так походит на деревенскую или городскую кокетку, что если б она и понравилась мне, я не решился бы быть ее любовником. Имея множество слуг и переезжая с места на место, мы не можем и не хотим наблюдать за нравственностью людей, ответственность за которых не лежит на нас. Вот все, что я хотел сказать вам.

– Совершенно все?

– Клянусь честью.

Было шесть часов пополудни. Леди Гэрриет оставляла меня обедать, чтобы я мог после видеть иллюминацию церкви Св. Петра, но у меня не плошки и не шкалики были в голове. Я сказал, что дал слово Брюмьеру обедать с ним вместе, но он, по опрометчивости или с умыслом, выдал меня, ответив, что не брал с меня такого обещания. Во всяком случае я был очень недоволен его ответом и дал ему это почувствовать.

– Вы, право, чудак, – сказал он, отводя меня в сторону, когда я стал упрекать его за недостаток сообразительности, – вы недоверчивы, как итальянец, и таинственны, как любовник какой-нибудь принцессы. И все это для этой фраскатанской девчонки! Разве вы не могли предупредить меня, что хотите на ночь воротиться к ней, и я помог бы вам ускользнуть отсюда. Черт возьми, я хорошо понимаю, что неловко было бы намекнуть нашим англичанам о таком естественном деле, но к чему же скрываться от меня, как будто бы речь идет в самом деле о какой-нибудь принцессе?

Я был оскорблен, а должен был казаться равнодушным. Я должен был отрекаться от отношений с Даниеллой, а между тем мне очень хотелось поссориться с Брюмьером за тон, с каким он говорил о ней. По какому праву оскорблял он женщину, предмет моих желаний? Какова бы ни была эта женщина, я чувствовал потребность и как будто обязанность защитить ее. Но уступить этой потребности значило бы обнаружить права, которых я еще не имел.

Гнев мой пал на Тарталью, который преследовал меня до моей комнаты, надоедая мне своей обычной песней о любви ко мне Медоры и об относительном ничтожестве фраскатанки, «этой пустой девчонки», которая не стоила такого «мосью», как я. К моему нетерпению примешивалась какая-то скрытая досада при унизительной мысли, что этот мерзавец, предмет первой любви Даниеллы, вероятно, употребил во зло ее доверчивость. Я чувствовал, что выхожу из себя и что он замечает мою смешную ревность.

– Полноте, полноте, «мосью», – сказал он мне, хватаясь за дверь, так что она очень кстати очутилась между ним и мною. – Кто вам мешает думать об этой девчонке? Тут нет еще большой беды, но чтобы это не мешало вам метить повыше. Вы понимаете, что я говорю вам это не из ревности, у меня, нет ничего с Даниеллой, я уж давно…

Он убежал, договорив дорогой свою фразу, которую стук хлопнувшей двери помешал мне дослышать.

Я остался в сильном волнении, чувствуя, что оно безрассудно, но я не мог преодолеть его.

– Боже мой, Боже мой, – говорил я сам себе, – неужели я влюблен до такой степени, и еще в кого? В прелестницу, быть может, последнего разряда! Может быть, они все правы, насмехаясь надо мной! Когда это водилось, чтобы человек моих лет краснел от того, что ему понравилась женщина, принадлежавшая сотне других? Почему не признаться простодушно, что я желаю ее, какова бы она ни была? Я знаю, что надобно уметь сдерживать животность таких вожделений и по долгу светского человека отложить до завтра свидание, о котором и мысль не должна зарождаться в присутствии честных женщин. Но зачем же, черт возьми, эта Медора, так безумно бросившаяся мне на шею, осмеливается мне говорить о моих чувственных побуждениях? Произнося имя Даниеллы, она явно говорит о них.

В этих мыслях я вышел из дворца, протолкался сквозь шумную толпу, собравшуюся вокруг увешанных флагами frittorie и подошел к церкви Св. Иоанна Латеранского, не подумав, на чем бы доехать до Фраскати, но решившись непременно быть там в тот же вечер, если б и пешком пришлось совершить это путешествие.

Я дошел, наконец, до ворот Св. Иоанна, припоминая себе, что там, за городскими воротами, у питейных домов, я видел наемных лошадей. Но когда, в восемь часов вечера, я стал спрашивать, кто возьмется довезти меня до Фраскати, вокруг меня раздался крик удивления, насмешки, почти негодования.

– Да, да, малария и разбойники, – поспешил я отвечать им, – я все это знаю. Но можно заработать хорошие деньги. Сколько возьмете вы?

– Нет, эччеленца, в эту пору вы не достанете лошадь с проводником и за четыре скуда.

– А за пять?

– За пять? В будни дело возможное; но сегодня, в первый день Пасхи! Нет, нет, и за шесть не найдете!

Я готов был предложить семь, на наши деньги франков около сорока. Эта сумма, предложенная таким бедняком, как я, может доказать вам, как сильно в эту минуту я хотел сдержать слово, данное моей любезной, Лорд Б…, предложив пятьсот ф. ст., не был бы расточительнее меня.

По счастью для моего тощего кошелька, в эту минуту чья-то рука тронула меня за локоть. Обернувшись, я увидел Тарталью.

– Что вы тут делаете, эччеленца? – спросил он меня по-итальянски. – Лошади здесь. Милорд прислал их вам и приказал мне проводить вас.

«Добрый лорд Б…, – думал я, следуя за Тартальей к лошадям, которых в десяти шагах отсюда держал за поводья нищий – он нападал на меня за мои безрассудные прихоти и сам же помогает мне исполнять их».

Не теряя времени, я вскочил на ожидавшего меня в нетерпении английского скакуна; я и не подумал о том, что, вовсе не зная правил верховой езды и года четыре не садившись на лошадь, легко могу сломить себе шею. Но в детстве я не раз скакал по лугам на необъезженных жеребятах, без седла и без узды; я привык сидеть крепко и спокойно, не делая неловких движений новичка, которые беспокоят и пугают пылкую или щекотливую лошадь, и потому дела пошли недурно. После доброй мили быстрой рыси, удовлетворившей первый пыл лошади, она смирилась, и я почувствовал, что она уже в моих руках и я могу по произволу замедлить или ускорить ее аллюр.