Текст книги "Даниелла"
Автор книги: Жорж Санд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 37 страниц)
Глава XXVIII
Мондрагоне…
Все еще не выставляю числа на моих записках, прежде чем не опишу целого ряда приключений, которые предстоит мне рассказать вам: пишу, когда и как случится. Но я все-таки продолжаю делить мои записки на главы; это служит мне точнейшим определением тех минут, которые я посвящаю вам. Вам известно, что я человек аккуратный; качества этого не теряю и теперь посреди моей тревожной жизни.
Я оставил вас, может быть, погруженным в догадки об этом фантастическом дыме, который вылетал из длинных труб большой террасы. Я не знал, как объяснить это явление, но нисколько не разделял ужаса Тартальи. Напротив, это необъяснимое обстоятельство внушало мне какую-то смутную надежду. Я даже расхохотался, услышав, как мой Скапен, посреди своих молитв, в которых поручал Богу свою бедную грешную душу, вдруг сделал такое замечание: «Ах, Боже мой, как запахло жарким!», а потом принялся причитать прежним жалким тоном: «Помилуй меня, Господи! Поставлю двенадцать свеч моему святому патрону, если ты спасешь меня от» этого дьявольского наваждения… А ведь очень хорошо пахнет, пахнет кухней… Я целые двое суток ничего не ел, и теперь готов проглотить самого черта!»
– Да, ты правду говоришь! – вскричал я, пораженный верностью его замечания. – Точно кухней пахнет.
– Да еще какой кухней-то, мосью. Здесь нам так и бьет в нос, в упор, а карабинеры эти там внизу ничего не чувствуют! Об заклад побьюсь, что им кажется, будто порохом пахнет! Они думают, что мы подложили под террасу пороху и сейчас взорвем ее!
– Право? Если так, то нельзя ли как-нибудь воспользоваться смущением солдат, чтобы улизнуть отсюда? Ну-ка, посмотри хорошенько, у тебя ведь рысьи глаза, так ли они отсюда далеко, чтобы нам можно было спуститься по веревке?
– Нет, нельзя, мосью; они и направо и налево, в самых аллеях, которые подходят к terrazzone; они увидят нас, как вот я теперь вас вижу; месяц отлично светит!
– Ну, что ж, пусть себе стреляют в нас; не попадут! Терраса велика.
– Да уж так-то велика, что я никак не подумаю переходить ее ни вдоль, ни поперек под их выстрелами! Да что ж и делать-то мы будем, когда достигнем балюстрады? Опять спускаться по веревке? Да когда тут привязывать ее? Да и к чему привязывать? Перила-то совсем не держатся! А разве вы думаете, что в кипарисовой аллее нет солдат?
– Какая аллея! Стоит только спуститься с эспланады, а там уж будет куда бежать и где скрыться: перед нами целая миля садов и парков, пропасть деревьев, развалин и всяких трущоб.
– Ай, ай, ай, мосью, как запахло рыбой!
– Да. Но что нам за дело до этой дьявольской кухни? Бежать надо.
– Нет, уж поздно, мосью! Вон уже карабинеры опять на тех же местах, и дым уж стал меньше. Монсиньор Люцифер сел теперь кушать, а мы сиди-посиди здесь в тюрьме.
Мы приглядывались несколько минут к нашим сторожам и видели, как офицеры храбро шагали по большой террасе, стараясь снова занять ее солдатами; потом видно было, как они примирились с мыслью, что достаточно поставить часовых только по концам террасы, чтобы стеречь это пустое пространство.
– Они боятся, – сказал я Тарталье. – Стоит только нам произвести внизу какой-нибудь шум, похожий на подземный взрыв, как они все разбегутся; я уверен, у них теперь только и на уме, что подкопы да взрывы.
– А у меня так другое на уме, поумнее, мосью, – возразил Тарталья, выходя из своего размышления. – Послушайте-ка…
– Ну-ка, что?
– Ведь мы здесь не одни спрятались… или вы еще не уверены в этом?
– Не менее твоего; но в чем же дело?
– А вот в чем, мосью: люди, которые так славно там стряпают под terrazzone, не боятся выдать себя дымом, и без всякой жалости возбуждают наш аппетит…
– Постой! – прервал я его. – Слышишь? Или скажешь, что мне и теперь почудились звуки фортепиано?
– Слышу, мосью, очень слышу, я не глухой. Славное фортепиано! Отличная музыка!.. Э, да это из «Нормы»! Эх, если б была теперь моя арфа, вы бы услышали премиленький дуэт, мосью!
Мы несколько минут прислушивались к этой фантастической музыке, хоть и не такой отличной, как отозвался о ней Тарталья, но которая при всех наших тревогах возбудила в нас чувство безумной веселости, как это часто бывает во сне, при самых неприятных грезах. Мы удивлялись также тому, что солдаты оставались совершенно равнодушны к этой новой странности. Очевидно было, что они не слыхали музыки и что полые колонны terrazzone, будто акустические трубы, доносили к нам эти таинственные звуки, которые тотчас же терялись в верхних слоях воздуха и были не слышны для наших сторожей, находившихся сотней футов ниже нас.
– Так вот как, – заметил Тарталья, – они живут там, внизу, другие-то! У них там прекрасные покои, кушают они славно, да еще отличная музыка за десертом! И они не воображают, что над головами у них стоят карабинеры!
– Что они воображают, мы не знаем, а знаем, что сию минуту карабинеры не воображают, что под ними живут люди.
– Это точно! То-то они так и испугались этого дыма. Стало быть, точно, как я докладывал, мосью, у нас есть там товарищи по заключению; только как они вошли сюда?
– Видно, есть какой-нибудь выход, неизвестный карабинерам.
– Отвечаю вам, что и полиции этот выход не известен.
– А также и Даниелле, и Оливии; они бы мне сказали, если б знали.
– Они, стало быть, не знают, что здесь есть еще другие заключенные, а то бы и об этом нам сказали.
– Ну, так что же?
– А то же!.. Да если б был выход из этого чертовского замка под большой террасой, то эти господа постарались бы убраться отсюда поскорее, а не сидели бы там, да не кушали бы, да не разучивали бы «Нормы» Беллини.
– Я то же думаю; им должно быть еще хуже, чем нам.
– Это очень занимает меня, – продолжал Тарталья, покачивая головой. – Вы слышали, как отворяли и затворяли двери. Между нами и этими господами есть какое-нибудь, сообщение, получше этой проклятой галереи, которая нас завалит, если мы все еще будем копаться в ней. Мы не там искали, мосью!
– Поищем еще.
– Я то же хотел сказать.
– Возьми-ка наши инструменты и зажги фонарь.
– Да что за черт! Покушайте прежде, мосью.
– Нет, мы пообедаем после, надобно действовать по вдохновению, пока оно еще не прошло. Почему-то я уверен, что мы будем иметь успех, убедившись теперь, что в замке есть еще другие.
– Дайте мне взять побольше зажигательных спичек, мосью; я храбр, когда светло.
– Пойдем через мою мастерскую; там найдем все, что нужно.
Мы вошли в старую папскую капеллу, которую я позволяю себе называть без церемонии своей мастерской, чтобы там запастись всем нужным. На глаза мне бросилась начатая мной картина, которою, замечу в скобках, я не совсем недоволен, и мне пришла в голову мысль, что какой-нибудь новый случай помешает мне докончить ее, так же как и альбом, в котором я записываю для вас мои приключения. Какое-то детское чувство привязанности к этим двум вещам, которые служили приправой моим радостям и развлечением в минуты горя, овладело мной, и я вскарабкался по лестнице до одного углубления в стене, которое было случайно открыто мной на этих днях. Туда я спрятал мою картину и рукопись. В случае, если мне придется вдруг оставить замок, думал я, может быть, я найду их здесь когда-нибудь.
– Что вы тут делаете, мосью? – сказал Тарталья с беспокойством. – Нет ли уж у вас какого предчувствия? Вы меня совсем обескуражили, а я было надеялся на успех нашей экспедиции.
Я еще был на лестнице, но не мог ни спуститься с нее, ни отвечать ему. Мы переглянулись оба с одним и тем же выражением сомнения и удивления; нам показалось, что кто-то слегка постучал в дверь, находившуюся в глубине капеллы.
Тарталья, не говоря ни слова, снял с себя башмаки, подошел к двери и приложил к ней ухо. В нее тихо стукнули еще раз.
Я дал ему знак отворить дверь. Любопытство превозмогло во мне над опасением. Тарталья испытывал противоположное побуждение; он весьма энергично дал мне знак хранить молчание и наклонился поднять письмо, которое кто-то просунул под дверь.
Я схватил это послание и поспешно распечатал его, В нем содержалось следующее, на французском языке: «Князь Мондрагоне просит вас сделать ему честь отобедать и провести вечер у него. Будет музыка». Письмо было адресовано таким образом: «Милостивому государю Жану Вальрегу, живописцу, в его мастерской в Мондрагоне». Розовая атласная раздушенная бумажка была с вырезными краями, с красивым бордюром и украшена на уголке раззолоченным и раскрашенным гербом.
В совершенном остолбенении рассматривал я эту странную записку, между тем как Тарталья держал себя за бока, чтобы не расхохотаться: так это казалось ему забавно, и так приятна была мысль об обеде! Но когда я хотел отворить дверь подателю этого вежливого приглашения, Тарталья, возвратившись к своему страху, стал мне поперек дороги.
– Нет, нет! – сказал он тихонько. – Это, может быть, ловушка; не попадитесь в нее, мосью. Это мне напоминает ужин командора в «Дон-Жуане»!
Стукнули в третий раз, значит, просят ответа. Я оттолкнул Тарталью, громко упрекнув его за излишнюю подозрительность, и впустил грума, очень хорошо одетого и со смышленой наружностью.
– Кто это князь Мондрагоне? – спросил я, заглядывая, нет ли еще кого-нибудь за ним.
– Это мой господин, – отвечал мальчик без запинки, удерживая веселое, а быть может, насмешливое настроение под почтительным видом хорошо дрессированного лакея.
– Славный ответ! – вскричал Тарталья. – Много мы из него узнаем! Мне известно все итальянское дворянство и, клянусь вам, мосью, никогда не слыхал я о князе Мондрагоне!
– Что же прикажете ответить князю? – спросил грум, нимало не смутившись.
Я счел должным показать такое же хладнокровие и принять эту фантасмагорию за самое обыкновенное дело.
– Скажите вашему господину, что я очень охотно воспользовался бы его приглашением, если б у меня был фрак; но…
– О, это ничего, сударь! Дам не будет, К тому же известно, что вы путешествуете.
– Он думает, что мы путешествуем, – сказал Тарталья жалобным голосом. – А меня-то приглашают? Я не останусь один.
– Я со своей стороны приглашаю вас, – отвечал грум. – В официантской также будет обед и вечер.
– Но… – возразил Тарталья, передразнивая мой ответ, – у меня нет Ливреи.
– Ничего, вы тоже путешествуете.
– Да, бишь, путешествую! Я и забыл.
– А в котором часу обед? – спросил я.
– Сейчас, сударь, только вас и ожидают.
– А, так за мной стало дело? Очень хорошо. А где живет князь?
– Под большой террасой, сударь.
– Знаю; но как дойти туда?
– Если вам будет угодно следовать за мной… – сказал мальчик, поднимая маленький глухой фонарь, который был поставлен им у порога капеллы.
– А, мосью, – вскричал Тарталья, к которому возвратилась его обычная веселость: – следовало бы немножко почистить ваше пальто, да немножко завить вам волосы!.. Да ведь кто ж мог ожидать этого?
Мы пошли за грумом, который повел нас прямо в pianto, сошел с лестницы, проник в один из погребов, которые я прежде осматривал, пробрался через кучу обломков, вежливо светя нам фонарем и предупреждая нас о каждом препятствии на пути, который, по-видимому, был в точности ему известен. Наконец, он скользнул в узенький проход и остановился перед маленькой нишей, где и я прежде останавливался в моих поисках. Тут он подавил пальцем какой-то гвоздик, и тем привел в движение колокольчик, а сам стал в нишу и, сняв учтиво шляпу, сказал нам:
– Извините, что я войду вперед; я должен доложить о вас. – Затем он медленно повернулся и исчез.
Это было нечто вроде тех поворотных поставцов, которые в строгих монастырях служат средством для передачи приношений снаружи. Этот поставец из цельного дерева и покрыт остатком живописи, так что я не мог отличить его от старой фрески, служащей ему рамой. Повертываясь на своем железном стержне, он издал тот самый глухой шум, который так встревожил меня прежде. Эта машина повинуется толчку, который сообщается ей сзади, где массивные задвижки запирают ее, как бы настоящую дверь. Скрыв от наших глаз грума и представив нам свою выпуклую сторону, она потом повернулась опять своей вогнутой стороной: я поместился туда и вдруг очутился перед человеком в белой куртке и фартуке; человек этот поцеловал у меня руку и поспешил повернуть полуцилиндр, в котором появился в свою очередь Тарталья, хлопая в ладони и вскрикивая от удивления. Он находился в знаменитой громадной мондрагонской кухне, в этой кухне его мечтаний, в «бефане»! Опишу вам эту местность, может быть, единственную в мире, особенно в тех обстоятельствах, среди которых она открылась моим взорам, и опишу так, как будто с первого же раза я отдал себе отчет во всех подробностях, которые лишь мало-помалу были мною осмотрены.
Это был зал со сводом, который разделялся на три части двумя рядами толстых пилястров. Он походит на какую-нибудь подземную церковь, с тремя нефами, и очень велик. Одна сторона немного как бы пошатнулась, но, кажется, подперта хорошо: это та самая сторона, которая примыкает к «пианто» и, вероятно, к обвалившейся части галереи, которую открыли мы с Тартальей; потому что вода, которую мы там видели, проникает сюда и образует в этой части кухни прекрасный резервуар в уровень с помостом. Вода бежит по помосту, крутится между обломками развалин и исчезает в тёмной расщелине с таинственным шумом. В другом боковом нефе топились в эту минуту две из четырех громадных печи, дым которых проникал на террасу «казино». Приятный запах, которым наслаждался Тарталья, объяснялся здесь достаточными причинами. Кроме поваренка, принявшего меня при входе, большой повар с черной бородой, величавый, будто сам владыка преисподней, двигался медленно вокруг печей и надзирал за дюжиной кастрюль, выглядевших очень приятно.
Не было ни двери, ни окна, ничего, что могло бы изобличить существование этой огромной кухни, которая достаточно нагревалась и снабжалась воздухом посредством своих больших печей, Все прежние выходы были заложены деревянными брусьями, толщина которых равнялась глубине амбразур; только в центре большой, средней части зала находилась широкая лестница, которая вела вниз в перистиль, замыкавшийся аркадой с низким сводом. Этот перистиль устлан соломой, и четыре добрые лошади были привязаны там, точно в конюшне; но всего любопытнее в этой резиденции был конец центральной части, служивший помещением самому господину и устроенный следующим образом:.
В полуротонде, несколько более возвышенной над почвой, чем остальная часть здания, стояла большая мраморная чаша, вероятно, соответствующая наружному фонтану, находящемуся у подножия контрфорсов террасы. Из этой чаши с перерывами била в тростниковую трубочку струйка воды. Горшков двадцать с цветами окружали этот фонтан, То были довольно обыкновенные парниковые цветы и несколько маленьких апельсиновых деревьев; но слабый запах этих растений подавлялся испарениями растопленного жира и рыбы, варившейся на вине, – испарениями, так приятно щекотавшими обоняние Тартальи и обильно наполнявшими атмосферу, в которую мы были введены.
Впрочем, полуротонда, где уже был накрыт стол, представляла вид некоторого комфорта, хитро завоеванного у печального запустения здания. Холодные стены были обтянуты старыми коврами, футов десять в вышину. Пол был устлан рогожами, а под столом длинношерстными козьими шкурами. Большая софа, ветхость которой была прикрыта растянутыми поверх плащами, и четыре кресла, на которых вместо чехлов набросаны были белые десертные салфетки; довольно безобразное пианино, поставленное для предохранения от сырости на эстраде, устроенной из некрашеных досок; большая жаровня с горящими угольями, которая припекала бедный инструмент с одной стороны, между тем как с другой он зяб от соседства фонтана, – обстоятельства, достаточно объяснявшие мне, почему он казался мне так фальшив; великолепный письменный стол a la Pompadour с набором из розового дерева, до половины уже выпавшим, и с позеленевшей медной оправой; очень изящный туалет из дорожного несессера, расположенный на деревянном белом столе, который был покрыт вместо салфетки большим кашемировым кашне; железная кровать, покрытая стеганым одеялом из индийского ситца с цветами и огороженная старыми ширмами; гитара с тремя только уцелевшими струнами; стол, накрытый посередине и уставленный старинным фаянсом, разрозненным и выщербленным, но и в этом виде еще очень дорогим; наконец, как предмет роскоши и вкуса, маленькая миртовая беседка, в которой поставлен amorino из белого мрамора; таковы были обстановка и украшения этой импровизированной комнаты. Все остальное служило вместе кухней, прачечной, конюшней и помещением для слуг, постели которых, состоявшие из доски, связки соломы и плаща, были очень опрятно расположены на колоссальных базах пилястров.
Повторяю, вся эта опись составлена мною не вдруг, потому что в первую минуту, при переходе из темноты к яркому свету факелов, освещавших весь этот зал, и свеч, блиставших в той части, где был накрыт стол, если я и видел что-нибудь, то решительно ничего не мог понять и сообразить, кроме разве того, что следовало отвечать на вежливые приветствия какого-то господина, который подбежал встретить меня и предупредил меня, что он не сам хозяин, а друг князя, и приглашал меня с собой в салон.
Этот салон – вы уже знаете его – было пространство, заключавшееся между софой, креслами, пианино, фонтаном и жаровней.
Этот господин, лицо которого сильно шевелило во мне какое-то живое воспоминание и перед которым слуги сторонились, называя его signor dottore, шутливо просил у меня извинения в том, что вел меня через кухню, конюшню и людскую.
– Дом князя так дурно расположен, – сказал он, смеясь, – что другого входа нет; но неудобство это вознаграждается, – прибавил он с выразительным видом, останавливаясь в центре зала и показывая мне лестницу, которая спускалась к аркаде, заложенной лишь кучей соломы, – вознаграждается тем, что отсюда есть выход!
Глава XXIX
В ту же минуту, как будто в подтверждение этих слов, вошел конюх и принес овса лошадям, которые были поставлены в перистиле у подножия лестницы. Я уже хотел выразить приятное удивление при таком открытии, как князь спустился по двум ступенькам из своего святилища и подошел ко мне.
– Вы видите, – сказал он, – что вы свободны, и если нетерпелива хотите удалиться, я вас не удерживаю здесь насильно; но так как я сам располагаю отправиться (вот и мои лошади), то, думаю, вам было бы приятнее сначала пообедать и в порядочной компании подождать полночи, самого удобного времени для людей, которые, подобно нам, имеют дело с местной полицией. Друг мой, – прибавил он, обращаясь к Тарталье, который следовал за мной, как собака, – ступайте к моим людям, я уже приказал им позаботиться о вас.
– Мосью, мосью, – сказал мне Тарталья, удерживая меня за платье, – не соглашайтесь на этот обед, не говорите с этим человеком. Я знаю его, это князь!..
Тот, кого называли доктором, взял меня под руку, стараясь увлечь вслед за князем. Тарталья, зайдя с другой стороны, шепнул мне на ухо:
– Это портит наше дело и может повредить нам, Мы теперь попали в общество…
– Что же вы не идете? – сказал доктор, который думал, что я робею. – Пожалуйста, не пугайтесь князя, это самый любезный человек на свете.
– Верю, – отвечал я, – но позвольте мне перемолвиться с товарищем моих приключений.
– Ах, извините, я не буду вам мешать!
Я отступил с Тартальей на несколько шагов назад. Он хотел говорить, но я перебил его.
– Нечего тебе объяснять мне, у кого Мы теперь находимся; об этом мне, конечно, скажут. Впрочем, эта таинственность меня забавляет. Но ты свободен, тебе сказано это. Если хочешь бежать…
– Один и натощак, мосью? Нет, уж извините! Мы в гостях у черта, и я хочу познакомиться с его кухней.
– Но если ты мне точно друг, как уверяешь, то твое бы дело разузнать теперь этот подземный ход и дать знать в виллу Таверна, что…
– Я вам друг, – отвечал он, – и постараюсь уведомить Даниеллу, что мы бежим нынешнюю ночь.
– Нет, нет! Скажи ей, что я могу бежать; но что я не отправлюсь без нее, и буду ждать ее выздоровления.
– Cristo! Вы не хотите воспользоваться…
– Ах, сделай милость, оставь свои рассуждения! Ведь ты теперь совершенно свободен. Ступай, если ты меня любишь!
Теперь я знаю, что этим словцом можно все сделать из Тартальи. Он бросился к лестнице, но доктор, который не терял нас из виду, подошел к нам и сказал вежливым, но вместе и серьезным тоном:
– Не посылайте его теперь никуда; с вашей и нашей стороны это было бы большое неблагоразумие. Подождите полуночи…
Разумнее было покориться и позвать назад Тарталью, который отправился тотчас хлопотать около кастрюль и свести знакомство с поварами. Я последовал за доктором и князем в салон, где мне предложили кресло. Князь, разлегшись беззаботно на софе, очень свободно завязал со мною разговор о живописи и предложил мне несколько вопросов о том, каково мое мнение о влиянии Италии на иноземных артистов, о современных французских мастерах; нисколько не касаясь нашего настоящего положения, он остроумно и легко рассуждал обо всех предметах, за исключением того, который должен был особенно интересовать меня.
Во время этого разговора, удивительно спокойного и гораздо более уместного в каком-нибудь парижском салоне, нежели там, где мы находились, доктор ex-professo занимался приготовлениями к столу и вместе с камердинером старался всячески скрыть недостаток изящества или комфорта. Грум заботился только о том, чтобы пускать вверх струю воды, и, меняя тростниковые трубочки, он беспрестанно брызгал на нас; князь с большим терпением переносил его шалости и только время от времени замечал ему:
– Карлино, будь же осторожнее! Здесь и так довольно сыро.
Князь заговорил о своем помещении, беспристрастно разбирая его выгоды и невыгоды.
– Оно очень дурно, – сказал он, – но расположено на хорошем месте! С террасы казино вид великолепный.
Я не мог удержаться от замечания, что мое помещение гораздо лучше и что он должен терпеть большие неудобства в этом огромном погребе.
– Это совсем не погреб, – возразил он. – Мы живем в горе, вот и все; и если бы не вода, которая разливается из многих прорвавшихся каналов и просачивается сквозь стены, то здесь было бы так же сухо, как у вас; впрочем, как видите, при хорошей топке это не беда.
– Однако же здесь и окна и двери заделаны… Солнце никогда не проникает в этот огромный зал?
– За исключением двух последних суток мы только ночевали здесь. Дворы замка так обширны, так хороши, а маленький монастырь просто восхитителен! Достаточно сделать несколько шагов, и мы можем дышать чистым воздухом; а здесь, – прибавил он, показывая на середину здания, где находилась лестница, – у нас дорога в поле. В этом-то и заключается главное достоинство моего убежища.
Каждое слово князя, несомненно, вызывало у меня тысячу вопросов; но так как он удерживался от любопытства, относящегося лично ко мне, то я счел за лучшее показывать такую же скромность и говорил о Тускулуме и его окрестностях таким тоном, как какой-нибудь турист в гостинице.
Между тем как накрывают на стол, я опишу вам этого баснословного князя. Хотя мне известно его настоящее имя, но из предосторожности я буду называть его, положим Монте-Корона, – первое имя, которое пришло мне в голову.
Ему будет лет пятьдесят; он принадлежит более к неаполитанскому, нежели к римскому типу. По-французски говорит он, если не совсем правильно, то, по крайней мере, совершенно свободно и со всеми оттенками обыкновенной разговорной речи.
В свое время он, вероятно, был красив; но красота его была та преувеличенная итальянская красота, которая с летами переходит в безобразие. Он слишком мал для своего носа, который прямо и без всякой горбинки выдается вперед, как клинок шпаги. Кожа матовая и тонкая, переходит в синеватый цвет; зубы ослепительной белизны, что вместе с его узкими плечами и впалой грудью является признаком расположения к чахотке. Масса волос, до того черных и кудрявых, что нельзя было не признать в них эффект искусства, ниспадают на его впалые щеки и соединяются с черной бородой, которая уже слишком хорошо выросла, потому слишком хорошо, что кажется каким-то чернильным пятном, какой-то массой, слишком непропорциональной с худыми, болезненными чертами его лица. Вы наверное встречали такие лица: старый больной Антиной, смешанный с выродившимся Полишинелем.
При этом представьте себе гордый взгляд, кроткое и приятное выражение лица вопреки этой массе волос, делавшей его похожим на калабрийского разбойника; изящные манеры и очень маленькие ноги, обутые с тщательностью, почти смешной, – вот что запечатлелось в моей памяти.
Когда камердинер доложил, что кушанье поставлено, хотя такая формальность была совсем лишняя, потому что приготовления происходили у нас перед глазами, князь встал, потянулся, зевнул раза три или четыре и, сказав доктору с видом глубокого огорчения, что не чувствует аппетита, разместился в середине стола, Доктор сел напротив, чтобы хозяйничать за обедом, забота, слишком обременительная для его светлости; меня посадили с правой стороны. Четвертое место оставалось незанятым, и, казалось, предназначалось для кого-то.
Когда я хорошенько всмотрелся в лицо доктора en fase и при ясном освещении (до сих пор он был в беспрерывном движении), я узнал в нем тускуланского монаха: это был великолепный мужчина, очень высокого роста и пропорциональной полноты, скорее широкий в плечах, нежели тучный. Он был одних лет с князем, но казался моложе, хотя его волосы уже начали седеть; впрочем, густые от природы, вьющиеся кудри, казалось, потерпели более от действия солнечных лучей, нежели от влияния времени. Все черты его лица превосходны и напоминают статую, Вителлия, за исключением толстоты шеи и дряблости мышц, изобличенной в мраморе. Видно было, что если этот человек и склонен к разгульной жизни, то у него еще достает сил удовлетворять свои склонности и что самые злоупотребления еще не исчерпали мощи его организма. Сверкающий взгляд, безукоризненные зубы, звучный и полный голос, проворство этой колоссальной фигуры показывали, что с годами он нисколько не утратил сил молодости.
Заметив артистический интерес, с которым я рассматривал его, доктор засмеялся.
– Не правда ли, мы уже встречались? – сказал он, как будто желая помочь моей памяти.
– Такие лица, как ваше, не забываются, особенно если они появятся нам в живописном костюме, при великолепном солнечном закате, посреди тускуланских развалин.
– Ха, ха, ха! Вот каковы живописцы! – возразил он с улыбкой. – Ничто не укроется от их глаз. К счастью, никто, кроме них, не отличается такой внимательностью и памятью; иначе нельзя было бы безопасно прогуливаться в монашеской рясе даже в самых уединенных местах. Надеюсь, однако, что вы не считаете необходимым для моей личности это переодевание, которое я совершаю всегда с ужасным отвращением?
Я отвечал, что его личность останется замечательной при всех возможных костюмах. Князь заметил мою уклончивость и с большим искусством постарался снова обобщить разговор, не желая показать вид, что хочет выведать мои мнения или обстоятельства.
Обед был вкусен, хотя и состоял из самых простых блюд. Мои хозяева заговорили о кухне, как знатоки.
– Эта страна, – сказал князь, – предоставляет очень мало припасов для стола, особенно в настоящее время года; но путешественники должны заботиться всегда не о материале, а о том, чтобы кушанья, из чего бы они ни состояли, были хороню приготовлены. Вся наука жизни заключается в удовольствии иметь смышленого повара. Есть много ученых поваров, которых я очень мало ценю, потому что они могут отправлять свою службу только в больших городах. Я предпочитаю им вот этого изобретательного человека, которого вы видите здесь. Он калабриец, и этого уже достаточно, чтобы дать о нем понятие. Я долго жил в Калабрии; это самая скудная сторона, особенно подалее от берегов; но, благодаря Орландо, у меня никогда не было плохого обеда. Мне нет дела до того, чем он кормит меня, крысами или ежами, если ничего другого нельзя найти для соуса; я никогда не спрашиваю, что он подает мне. Все, что проходит через его руки, становится съедобным, а человеку только этого и надо. Я не обжора, и не понимаю, как человек может быть рабом своего желудка, особенно если у него такой плохой аппетит, как у меня.
Рассуждая таким образом, князь с чрезвычайной важностью отведывал все блюда, которые ему подавали. В самом деле, он ел очень немного; но гастрономия была для него такой важной статьей в жизни, что он не упускал ее из виду даже и теперь, при своем довольно затруднительном положении.
Вина соответствовали блюдам, то есть были отличными. Хотя доктор очень усердно делал им честь, но это, по-видимому, не производило на него никакого действия. Подле этой бездонной бочки я казался самым жалким сотоварищем. С первого же блюда я сделался сыт, между тем как он только что входил во вкус, и мне приходилось внутренне сравнивать мою ничтожную организацию с организацией этого потомка римлян времен упадка. В нем очень заметна была итальянская чувственность, этот вопиющий контраст с обеднением и бесплодием, которые постигли роскошную страну, и последнее явление казалось мне следствием первого: если существуют такие способности к потреблению, то ум и руки устают, наконец, производить.
На вопрос о предмете моих размышлений, я отвечал доктору, что очень удивляюсь, видя такие заботы о комфорте и наслаждениях стола в подобном убежище, по соседству с жандармами, которые ежеминутно могли захватить нас.
– Что касается последнего пункта, – возразил доктор, – то это дело невозможное; жандармы должны еще прежде открыть наш приют.
– Неужели, – воскликнул я, – вы думаете, что они, слыша дым вашей кухни, не знают, где вы находитесь?
– Они действительно это знают, – сказал князь, – да мы и не рассчитываем на то, чтобы скрываться здесь в неизвестности; но пора уже и перед вами раскрыть наше положение. Доктор некогда принимал участие в деле братьев Муратори, когда и он и они были еще детьми, за что он и был осужден на смерть, и Бог знает, был ли отменен этот приговор, а между тем мать его живет во Фраскати; он не видал ее уже пятнадцать лет, и узнав, что я еду в Рим, пожелал мне сопутствовать. Что касается до меня, я родом из Отрантской провинции, следовательно неаполитанский подданный. Замешанный в последних событиях моей родины, под угрозой тюрьмы и суда за то, что несколько свободно отзывался о короле и поколотил палкой одного из дерзких лаццарони, я убежал в Рим, где у меня есть брат в числе кардиналов. Здесь я имел неосторожность немного побранить одного духовного сановника, который отбил у меня любовницу, и надавать пинков шпиону, который мне надоел. Затем я был принужден оставаться во Флоренции; но тут имел несчастье повздорить с немецким гарнизоном и убить на дуэли офицера; почему и переехал в Пиемонт, где вел себя с большой осторожностью. Узнав, что брат мой кардинал опасно болен, я тайком воротился в Рим, чтобы позаботиться о своих интересах по части наследства; но брат уже оправился и, кажется, плохо поверил моему удовольствию видеть его вне опасности. Он просил меня удалиться, чтобы его не компрометировать; но я не решался последовать его совету, потому что неожиданно был завлечен сердечными делами; тогда кардинал велел известить полицию о моем присутствии в городе, впрочем, не с намерением предать меня, а для того только, чтобы вынудить меня удалиться, и вовремя предупредил меня об опасности. Мне было невозможно совсем уехать при моих новых отношениях к одной даме, и я решил инкогнито провести несколько дней во Фраскати, где нашел приют у матери нашего доктора. Не успел я здесь провести и суток, как брат окружил меня своими шпионами, которым поручено было возмущать наше спокойствие. Между этими молодцами находились два негодяя Мазолино и Кампони, о которых вы, кажется, слыхали… Дайте-ка мне немного ветчины, доктор; за разговором я забыл об обеде, и чувствую некоторую слабость.
