Текст книги "Даниелла"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)

Помолчав несколько секунд, она прибавила ясным голосом и спокойным тоном:

– Любовь очень глупая болезнь; однако, всякий, даже и самый благоразумный человек, должен испытать ее хоть раз в жизни. Я очень рада, что именно вы были случайным идеалом моей минутной страсти. Вы помешали мне предаться искушению романического брака по любви, который, конечно, не более удался бы мне, чем бедной тетушке Гэрриет. Поэтому я вам очень благодарна, и если хотите, мы навсегда останемся друзьями.

Я поблагодарил Медору за откровенность. Я не мог позволить себе сделать ей замечание насчет непривлекательности избранного ею жениха. Да еще поняла ли бы она меня? По-видимому, княжеский титул сглаживает морщины и молодит человека. Я вспомнил также, что Медора была не слишком знатного происхождения, что сестра леди Гэрриет вступила в супружество не по любви, а по расчету. Честолюбие Медоры заключалось в том, чтобы снова взобраться на ту ступень аристократического величия, с которой низошла мать ее. Она считала разумной целью своей жизни исправить эту ошибку.

Однако, у нее вырвалось выражение, приходившееся в разлад с заключением ее речи; с самого начала она сказала;

– Я и так очень недовольна своей судьбой; не читайте мне нравоучений…

Я не упомянул ей об этом признании и только поздравил ее с успехом ее предприятия. Мне казалось, что лорд и леди Б… также не были в убытке от этого происшествия. Если б я увидел их в эту минуту, я не преминул бы и их от всего сердца поздравить с избавлением от опеки и надзора за такой решительной особой, какова была прекрасная Медора.

Итак, мы очень спокойно начали толковать об ее планах. Она намеревалась поселиться на генуэзском берегу и приглашала меня навещать ее; но вдруг довольно грубо прибавила:

– Только с условием, чтобы вы сначала развязались с мамзель Даниеллой.

– В таком случае, – отвечал я решительно, – позвольте мне сегодня же совсем проститься с вами; я намерен жениться на Даниелле, как только мне удастся увезти ее из этого края; признаюсь, если б я даже и был свободен, мне бы не хотелось сделать этого здесь, потому что тогда можно было бы подозревать, что я испугался угроз ее любезного братца.

– Как, – вскрикнула Медора, – вы дошли вот до чего! Она и в самом деле уверила вас, что брат угрожает ей, тогда как он ни разу не осведомился о ней, пока она всюду с нами ездила?

– Я знаю, что она ездила с вами единственно затем, чтобы спастись от преследований этого брата, который, конечно, хотел бы жить на ее счет и последовал бы за ней, если бы двойное ремесло шпиона и бандита не прикрепляло его к римской почве.

– Прекрасно! Так вам известны эти подробности, о которых я не смела заговорить с вами? Итак, вы решаетесь иметь родственником полицейского лазутчика, вдобавок еще грабителя по большим дорогам?

– Эту неприятность я предвидел и все-таки решился.

После минутного молчания она продолжала:

– Я теперь думаю, кто из нас делает глупость: та ли, которая, не любя, выходит за порядочного человека, или тот, который по страсти женится на девушке, которая находится в таком презренном положении?

– Вы думаете, – отвечал я, – что благоразумие на вашей стороне; я думаю, что на моей. И оба мы очень довольны собой. Так разрешаются все прения на свете. Так как это непременная развязка всякого спора, то не лучше ли было бы не затевать его, разве, впрочем, для того, чтобы еще более утвердиться в собственных убеждениях?

– Бывает так, но не всегда. Есть зрелые, цельные убеждения, которыми опрокидываются всякие полуубеждения. Признаюсь, видя вас до того убежденным в верности вашей теории, я начинаю сомневаться в истине моей. Да, в любви точно есть сила демонская, потому что проповедник любви и в самом безумии страсти кажется более правым, нежели спокойный защитник здравого рассудка.

– Вот и князь подъезжает сюда; теперь его дело убедить вас в могуществе любви; он вас любит и ожидает взаимности.

– Постойте! Еще одно слово: надеюсь, вы не сомневаетесь, что я еще совершенно свободна?

– Извините, я не понимаю вас.

– Я хочу сказать, что я ни жена, ни любовница князя. До сих пор я едва позволяла ему целовать мою руку. Если бы вы вообразили что-либо другое, вы бы только зря оскорбили меня.

«Какое мне дело до этого?» – подумал я, когда князь проехал между нами и, поблагодарив меня, обратился к Медоре с нежным и несмелым упреком. Я слышал, что она очень сухо отвечала ему, и поспешил возвратиться на свое место в нашем караване.

Глава XXXII

В два часа утра мы приехали в маленькую виллу близ Альбано, где беглецов ожидал знакомый и преданный им человек; он приготовил им карету, в которой князь, доктор и синьора должны были окольными путями пробираться к морю. Лошадей, нанятых по этой дороге, следовало оставлять в разных местах, заранее назначенных их хозяевами. Одного Отелло, как неразлучного спутника Медоры, положено было увезти на море. Каково же было мое удивление, когда она предложила оставить его мне!

Князь был озадачен не менее меня, но Медора сказала ему:

– Эта лошадь только стеснит нас и задержит плавание: наше судно очень невелико, присутствие в нем такого большого животного может быть не только неудобно, но и опасно.

– Все это предусмотрено, – отвечал он, – и все распоряжения сделаны. Я скорее соглашусь сам броситься в море, нежели причинить вам малейшую неприятность: вы говорили, что расстаться с этим, верным слугой будет вам всего тяжелее…

– Теперь мне жаль… не его, – прервала Медора со странным выражением, – мне жаль, что я не подумала… о всех неудобствах, которых он будет причиной. Господин Вальрег, решительно я оставляю его вам; примите эту лошадь на память от меня.

– Но, Боже мой, что же я стану делать с нею в Мондрагоне? – воскликнул я очень простодушно.

– Фелипоне будет за нею присматривать; если мы оставим ее здесь, я скажу, что лошадь принадлежит вам, и вы после возьмете ее.

– Вы забываете, что в Мондрагоне, как и везде на свете, я прежде всего должен заботиться о собственном прокормлении; а содержать четвероногое, да еще такое огромное…

– Ну, как хотите, – прервала она нетерпеливо. – Если вам неудобно держать Отелло, то продайте его, он ваш!

– Я, кажется, не давал вам права делать мне подарки, – отвечал я, в свою очередь раздосадованный этим новым капризом.

Мы вошли в сад, примыкающий к вилле; карета уже стояла там, запряженная и совсем готовая; князь торопил Медору садиться и ехать. Он вообразил, что она желает чем-нибудь заплатить мне за то, что я послужил ей телохранителем, и ему пришла несчастная мысль спросить, не нужны ли мне деньги. Потом, видя, что я не был намерен прибегать к его помощи, он прибавил, что это будет плата за картину, которую он заказал мне.

Я отвечал, что не время говорить о делах денежных, что ночь уже подходила к концу и всем нам следовало торопиться, чтоб быть вне опасности до рассвета. Медора стояла на подножке кареты; ей как будто хотелось продолжить этот неуместный разговор.

– Тысячу раз прощу прощения, – сказал я, откланиваясь ей, – но Фелипоне ждет меня; я не потерплю, чтоб из-за меня он опоздал возвратиться домой…

Я простился с князем и доктором, которые опять уговаривали меня ехать вместе с ними, но я поспешил сесть на Вулкана и вместе с Фелипоне повернул на дорогу в Мондрагоне.

Оставшись вдвоем, мы не думали более о тех предосторожностях, к которым обязывало нас присутствие женщины; лошади же, чуя свое стойло, поскакали так быстро, что менее нежели через час, мы были уже у подошвы тускуланской вершины.

Луна закатилась, время было пасмурно; чувствуя себя под защитой мрака, в совершенном уединении, мы успокоились. Тихо разговаривая, мы уже начали въезжать на крутой склон древней цитадели, как вдруг Фелипоне схватил меня за руку и сказал шепотом:

– Посмотрите… вверх!

На самой середине дороги, по которой нам приходилось проезжать, то есть вокруг камней утеса, поддерживающего крест, рисовались темные фигуры. Фелипоне и минуты не колебался, чтобы принять решение, и не терял времени на объяснения.

– Ступайте за мной, – сказал он и, повернув лошадь, съехал в луг, крутым спуском расстилавшийся вправо от дороги, Проехав несколько времени вдоль окраины луга, мы наткнулись на пастушью избушку из вереска и соломы. Такими избушками усеяно все agro romano.

– Остановимся здесь и не трогайтесь с места, – шепнул мне Фелипоне. – Не будем понапрасну будить пастухов и собак, которые спят в других шалашах. Их крики выдали бы нас. Здесь много таких хижин; я знаю, что эта пустая. Не надо только входить в нее, не то мы попадем в засаду. Если «те» не заметили нас, то все пойдет хорошо; мы сейчас же пройдем через луг. А если они нас видели, то мы поиграем с ними в гулючки.

– В такой темноте, кажется, трудно будет наблюдать.

– Когда нельзя видеть, надо слушать. Замолчим и навострим уши. Потерпим четверть часа, а там узнаем, что делать.

– Но лошади не будут стоять смирно, они торопятся к дому и выдадут нас или помешают слушать.

– Это я знаю. Смотрите, что я делаю, и сделайте то же. Вот вам ремень.

Он надел намордник своей лошади и привязал ее к ветке. Мне уже случалось видеть, что это простое средство принуждает к неподвижности даже самых резвых лошадей. Я вдел верхнюю губу доброго Вулкана в глухую петлю и крепко привязал ее к дереву. Так как в этом положении всякое движение причиняет лошади сильную боль, она едва дышит и стоит, как вкопаная.

Я принуждал себя также молчать и не шевелиться, но для меня это было верно труднее, нежели для Вулкана. Ничего нет скучнее и тягостнее, как выжидать и избегать опасности, которую гораздо охотнее встретил бы лицом к лицу. Это до того несвойственно французской природе, что у меня от нетерпения сделались спазмы. Но не такова была натура Фелипоне: он слушал и выжидал. Я был около него и видел, как круглые глазки его блестели в темноте, словно у кошки; мне показалось, что даже его вечная улыбка, добродушная и довольная, не сходила с его простого, но приятного лица.

Уверенность в его опытности мало-помалу успокоила мои раздраженные нервы. Я стоял, облокотившись обеими руками на соломенную крышу, похожую на шалаш дикарей, и незаметно уснул.

Я спал так спокойно, что даже видел сны. Мне снилось, будто Даниелла и Медора, сидя на шалаше, играют своими платками и спорят, которая наденет на меня такой же намордник, как и на Вулкана. Потом я перенесся в свою родную деревню, в дом старого аббата. Дядюшка умирал, а Марион пеняла мне, что я слишком поздно приехал.

Множество других образом беспорядочно толпились в голове моей во время этого кратного сна. Положив руку на плечо мне, Фелипоне разбудил меня.

– Вы спите? – сказал он тихо. – Э, да вы уж и забыли, что с вами и где вы находитесь? Я не был так спокоен, а таки порядочно струсил. Мне показалось, что в двух шагах от нас я вижу всадника, но это был столб, которого я прежде не приметил в стороне. Потом в траве что-то зашевелилось, верно какой-нибудь зверек, потому что с тех пор ничего не видать. Теперь я уверен, что или нас не заметили, или мы обманули сторожей. Кругом ничего не слышно.

– А что это за голоса вдали?

– Это вокруг Мондрагоне часовые окликают друг друга. Эти добрые карабинеры воображают, что еще стерегут вас! Но теперь надо стараться, чтобы они не заметили, как мы войдем в крепость: это, может быть, труднее, нежели выйти оттуда. Мы уже своротили с дороги.

– Так выйдем на нее опять.

– Нет, нельзя! Близ тускуланского креста наверное есть кто-нибудь, хоть там и тихо.

– Я уверен, что мы там видели солдат.

– И я тоже думаю: это полицейские сыщики, что гораздо хуже. Теперь уже главное дело не в том, чтобы идти напролом, как при выезде князя, нужно бы так войти, чтобы никто и не подозревал, что мы выходили.

– Нельзя ли нам потихоньку опять пробраться к часовне, которая ведет в подземелье?

– Этого я и хочу.

– Вот теперь лошади нам решительно не нужны: они только помешают.

– Не помешают! Вы посмотрите, где они!

Я взглянул: лошадей уже не было. Пока я спал, что продолжалось не более получаса, Фелипоне расседлал их и пустил на волю. Он спрятал в солому уздечки, одеяло, стремена и подпругу; за всем этим можно было прийти в другое время. Мое седло и пистолеты с намерением были еще прежде оставлены в Альбанской вилле. Вместо всякого другого оружия у нас были на перевязи маленькие ружья, что дозволяется частным людям в стране, где охота не воспрещается. Лошади, почуяв свободу, тотчас направились к тому месту, куда их обыкновенно выгоняли на рассвете; хотя еще не светало, но Фелипоне был уверен, что они сами найдут туда дорогу, хотя он выпустил их и с незнакомого им места.

– Ну, теперь в путь, – сказал он, прислушавшись еще немного. – К рассвету небо прояснится, воспользуемся остатком ночи и тумана, чтобы перейти открытое поле; на этот раз мы пройдем по ту сторону камальдульского монастыря; оно хоть и дальше, но безопаснее.

Мы пошли прямо через поле, но еще не успели сделать и пятидесяти шагов, как раздался свист, и в ту же секунду в воздухе что-то мелькнуло между нами.

– Что это такое? – спросил я с удивлением Фелипоне, который на минуту остановился.

– Камешек, – отвечал он, – и вылетел, кажется, из того куста… О-о, это верно Кампани! Ему запрещено иметь огнестрельное оружие, потому что он грабил прохожих; но этот молодец и пращей владеет не хуже пули. Он нас видел. Вперед! Бегите, как я, из стороны в сторону.

– Нет, лучше нападем на этот куст и разом покончим с этим негодяем.

– А если вся шайка с ним? Вы видите, что они подзадоривают нас.

В самом деле, камни продолжали преследовать нас на ровном расстоянии и падали почти у ног наших, глухо ударяясь о дерн.

– Скверная штука! – сказал Фелипоне, останавливаясь в недоумении. – Теперь этот град посыплется и из тех кустов, которые против нас. Видно, Кампани и товарищей научил бросать камешки; только они трудятся не для полиции, а чисто в свою пользу, и потому верно боятся шума не меньше нас: ведь у них нет ружей. Пойдем дальше. Они не все так ловки, как их вожак; притом же, кажется, они нас не видят, а только слышал шаги и бросают наудачу.

Пройдя еще немного, мызник опять остановился и сказал:

– Мы в засаде, зашли в круговину разбросанных кустов, а это для них гораздо выгоднее, чем для нас. Придется выдержать осаду… Ну-ка, с Богом, за мной!

Он твердым шагом пустился бежать и, преследуемый камнями, свистевшими со всех сторон, бросился за низенький шалаш, из которого слышался страшный лай нескольких собак, проснувшихся при самом начале выдержанного нами нападения.

– Что делать? – сказал Фелипоне. – Этого-то я и боялся. Пастухи проснутся, прибегут, может быть, и нас также примут за разбойников и станут стрелять. Я не знаю, сколько теперь пастухов в поле: уже две недели, как не выходил из Мондрагоне. Вот теперь жаль, что лошадей нет с нами.

Между тем собаки в шалаше лаяли с удвоенной яростью.

– Кто там? – спросил изнутри твердый, спокойный голос, и в ту же минуту послышался стук ружейного замка. Хозяин, очевидно, готовился встретить нас.

– Это ты, Онофрио? – спросил мызник, приложив губы к дверной щели. – Я – Фелипоне, за мной гонятся разбойники. Впусти меня!

– Молчать, Лупо! Цыц, Телегоне! – отозвался голос пастуха.

Дверь отворилась и тотчас же заперлась за нами поперечным запором. Мы очутились в темноте, в душной атмосфере, проникнутой жирным запахом овечьей шерсти и кислого сыра.

– Вас только двое? – спросил пастух кротко и спокойно. – Видел ли кто-нибудь, что вы вошли сюда?

– Разумеется, – отвечал Фелипоне.

– Их много?

– Не знаю.

– Вы вооружены?

– У нас два охотничьих ружья.

– Да мое третье. А у них есть ружья?

– Нет, пращи, Это Кампани.

– И шайка с ним? А Мазолино тут же?

– Chi lo sa? – отвечал Фелипоне.

– Ваши ружья заряжены? – спросил еще Онофрио.

– Sicuro! – отвечал мызник.

– Товарищ твой не боится?

– Не больше нас с тобой.

– Ну, так давайте защищаться. Нужно осмотреться. Постойте.

Он зажег маленькую лампаду и поставил ее между трех каменных плит, служивших ему очагом. Тогда мы увидели внутренность шалаша, построенного им по собственному вкусу.

Пол был сделан из обломков скалы и усыпан песком; низкие стены изнутри смазаны глиной; потолок очень искусно связан из соломы, переплетенной ветками и вделанной в камышовые перекладины. Деревянный ящик, наполненный листьями кукурузы, служит постелью; сосновый обрубок – диваном. Вместо стола великолепная капитель древней мраморной колонны; кругом, в виде украшений, развешано множество четок и мощей, вперемежку с разными остатками языческой древности. Общество пастуха состояло из двух худощавых собак, повиновавшихся его голосу с необыкновенной покорностью, и трех больных баранов, которых он взял к себе на излечение. Остальное стадо помещалось в другом шалаше, гораздо просторнее и стоявшем десятью шагами далее, Там сторожили другие собаки, которые все время неистово лаяли из своего убежища.

– Шалаш мой прочен, – сказал Онофрио и, узнав меня в лицо, улыбнулся, насколько может улыбаться его бронзовая физиономия, обросшая белокурой бородой. – Если только нас не вздумают поджечь, нам нечего бояться камней; мои соломенные плетенки устоят и против пуль. А вот, – продолжал он, вытаскивая из стены толстые соломенные затычки, – вот тут со всех сторон проделаны отверстия, чтобы вставлять ружье и видеть, куда метишь: это моя выдумка. Пастух всегда должен быть наготове, чтоб защитить своих овец. Теперь, – продолжал он, расставив нас по местам, – думаю, что не надо близко подпускать неприятеля. Как только можно прицелиться, то и пали.

– Нет, – отвечал мызник, – не нужно шуметь до последней крайности.

– Отчего же? – возразил Онофрио, – На выстрел подъедут солдаты из Мондрагоне и выручат нас. Слухи носятся, Фелипоне, что они стерегут там у вас преопасного молодца, безбожника, который в папу выстрелил?

Вот в каком виде дошли мои приключения в шалаши тускуланской долины! Я невольно улыбнулся при мысли, как бы испугался добрый пастух, если б узнал этого злодея в бедном живописце, которому недавно он подал руку, а теперь, с опасностью для собственной жизни, предоставляет убежище и защиту!

– Да, да, наш пленник ужаснейший злодей, – сказал Фелипоне, ни на минуту не терявший своей веселости. – Но пора подумать об осаждающих. Я уж вижу их, а собаки ваши опять разозлились. Не выпустить ли их против этих мерзавцев?

– Их перебьют камнями, – отвечал Онофрио со вздохом. – А я, кажется, лучше соглашусь, чтобы меня самого убили. Впрочем, если будет нужно, посмотрим!

В эту минуту у двери раздался резкий и глухой голос, какой бывает у многих итальянцев с атлетическими формами; этот голос выходил будто из земли. Он говорил:

– Пастух, не бойся, угомони собак и слушай.

– Это голос Кампани; он, как змей, прополз в траве, – сказал мне Фелипоне с живостью, между тем как Онофрио с величайшим трудом сдерживал собак. – Он забился под шалаш между камнями, которые держат переднюю стену. Мы не можем стрелять в него.

– Что тебе нужно? Говори! – сказал Онофрио.

– Нам не нужно ни тебя, ни баранов твоих, но у тебя спрятался злой зверь, мондрагонский арестант, убийца святейшего отца!

– Нет, – отвечал Онофрио, глядя на меня добродушно. – Ты лжешь, ступай прочь.

– Клянусь Евангелием, что это он, – продолжал разбойник.

– Если это он, то не ваше дело ловить его: дайте знать солдатам.

– Да, а ты покамест дашь ему уйти! К тому же солдаты возьмут его в тюрьму, а мне не того нужно.

– Так, так, – шепнул мне на ухо Фелипоне, – это римская vendetta. Он хочет сам убить вас.

– Так ты не выдашь его? – спросил Кампани. – Считаю до трех.

– Нет!

– Раз. Объявляю тебе, что нас пятнадцать человек и что по первому моему знаку избенка твоя в минуту разлетится, а вы все трое будете убиты. Потом мы зажжем шалаш, чтобы все подумали, что ты на молитве заснул у огня.

Онофрио затрепетал; он поднес к губам ладанку, висевшую у него на шее, с тем же каменным лицом, тем же бесстрастным голосом, величаво и твердо отвечал:

– Нет!

Настала минута молчания; потом опять раздался голос Кампани:

– Два. Я подам знак: тогда волк поневоле выйдет из конуры.

Я не дождался третьего отрицания великодушного пастуха. Не сдерживая долее своего негодования, я выстрелил прямо в голову разбойника, который неосторожно высунулся, не подозревая над собой отверстия, из которого я следил за ним: окровавленный мозг его брызнул в стену хижины и даже запятнал ствол моего ружья.

– Не на счастье наскочил! – сказал Фелипоне, нервически засмеявшись.

– Убит? – спросил Онофрио спокойно. – Одним меньше. Теперь наблюдайте за другими и не подпускайте их близко, если можно.

Я решился не подвергать долее опасности добрых людей, которые так великодушно жертвовали собой для меня, и бросился к двери:

– Что вы хотите делать?.. – спросил Фелипоне, сильной рукой оттолкнув меня от порога.

– Хочу драться с этими бродягами и как можно дороже продать им жизнь свою. Им только меня и надо.

– Этого не будет, я не допущу, – сказали пастух и мызник в один голос. – Если вы выйдете, мы пойдем за вами.

Некогда было продолжать этот великодушный спор; к тому же Фелипоне имел причину думать, что и ему крепко достанется от разбойников.

– Мазолино должен быть с ними, – сказал он. – Это мой личный враг: один из нас непременно должен погибнуть сегодня.

Что касается до Онофрио, то уважение к святыне гостеприимства, казалось, восходило у него до героизма.

– Если мы разойдемся, – сказал он, – то мы пропали. Но, оставшись вместе, можем спастись, Что тут толковать! Становитесь по местам.

Фелипоне стал у отверстия, обращенного к Тускулуму, я к Мондрагоне. Онофрио наблюдал за остальными бойницами, переходя от одной к другой. Он вставил свой сосновый обрубок в круглую дыру, служившую ему окном, и таким образом укрепил эту сторону. Запертая дверь охранялась сама собой, а если бы неприятель подошел слишком близко, мы стали бы защищать ее общими силами.

Страшная тишина водворилась за хижиной вслед за падением тела Кампани: он не испустил ни одного звука. Но вот Онофрио опять зарядил ружье, которое разрядил было, отворяя нам дверь.

– Фелипоне, – сказал он тихо, – теперь твоя очередь: не торопись.

Фелипоне выстрелил. За дымом он не мог различить, попал ли в цель; притом же, не теряя ни минуты, следовало снова заряжать ружье.

Осаждавшие нас бандиты, видя отпор с двух сторон, столпились против других стенок хижины, в которых еще не видали бойниц, и потому считали их незащищенными.

Теперь настала моя очередь встречать их; Онофрио, угадав их намерения, стал у четвертого отверстия, обращенного к Монте-Каво.

Когда мы открыли правильный огонь, разбойники с своей стороны показали нам, что у них было несколько ружей. Они попытались стрелять в маленькое окно, из которого, может быть, виднелся слабый свет лампады. Но заряды их засели в сосновом пне, а пастух поспешил еще крепче забить отверстие.

Один раз мы могли насчитать до пяти человек, столпившихся на одном пункте; но они тотчас разошлись, и тени их, тонувшие в густом тумане, начали как будто размножаться, блуждая вокруг хижины; но, в сущности, может быть, их всего было не более пяти, только они беспрестанно менялись местами.

Однако, упорство осады служило почти верным доказательством их многочисленности. Казалось, они решились даже под нашими выстрелами искать своих павших товарищей, убитых или раненых, и отомстить за них, уничтожив нас. После каждого нашего выстрела они, очевидно, подходили ближе; но мы уже не знали, попадали ли в разбойников, потому что они ползли в густой и высокой траве, окружавшей хижину.

Может быть, мы совершенно по-пустому тратили заряды, потому что вынуждены были беспрестанно стрелять и заряжать ружья. Мы знали, что если они подойдут к самой хижине и влезут на крышу, тогда мы пропали: они тотчас подожгут наше соломенное убежище. Если бы не сырость туманной ночи, одних пыжей было бы достаточно, чтобы зажечь бедный шалаш.

Осада продолжалась, по крайней мере, четверть часе, а мы все еще не знали, что с нами будет. Если бы наши противники были посмелее и решительнее, мы бы, конечно, не могли так долго держаться. Но вскоре открылась причина их нерешимости: в один из тех страшных промежутков молчания, которые страшнее явной борьбы, мы услышали голоса, кричавшие издали:

– Вот они!

Мы стали прислушиваться и различили тяжелый топот верховых, скакавших по вулканической мостовой древне-латинской дороги.

– Мы спасены! – сказал пастух, перекрестившись. – Вот помощь: наши выстрелы были услышаны.

– Мы пропали! – сказал Фелипоне.

– Нет, нет, – продолжал Онофрио, – бродяги обратились в бегство: смотрите, смотрите! Я так и знал, что они не от правительства посланы. Надобно преследовать их. Сюда, Лупо! Ко мне, Телегоне!

– Друг, – сказал Фелипоне, удерживая его, – солдаты не должны знать, что ты видел в эту ночь меня или моего спутника. Останься здесь, а мы скроемся.

– Так я не видал вас? – спросил пастух без всякого любопытства или удивления, но с видом человека, слепо выслушивающего приказание.

– Не видал. Прощай! На тебя нападали разбойники, ты защищался один; если их поймают и они будут говорить противное, не признавайся. Тебя знают и тебе поверят. Бог наградит тебя – да ты знаешь, что и Фелипоне умеет помнить добро. До свидания!

– Мир вам, – отвечал пастух. – Если не хотите быть замеченными, то ступайте в каштанник и оттуда пробирайтесь до buco de Rocca-di-Papa.

– Он верно говорит, – сказал мне мызник. – Уж рассвело, и поздно возвращаться в Мондрагоне. Пойдем.

Мы бросились вон из шалаша; нам пришлось перешагнуть через обезображенное лицо Кампани, который упал на спину и лежал у двери.

Далее, под каштановым деревом, валялся другой труп, грудь его была прострелена горстью крупной дроби.

– Ага, вот куда дополз! – сказал Фелипоне, наклоняясь к убитому. – Он самый, и я убил его! Вот и заряд моего двуствольного ружья. Посмотрим, точно ли он умер… Да, уж остыл!

– Вперед, скорее! – сказал я. – Солдаты уже близко.

– На таком расстоянии они не страшны. Хоть я и толстенек, а бегаю хорошо, А вы умеете бегать?

– Надеюсь. Но пойдем скорее… что вы тут делаете?

– Ищу в кармане у этой собаки одну вещицу… Вот она! Постойте… Надо плюнуть ему в рожу… Ну, теперь с Богом.

Мы углубились в лес, сначала по направлению к Грота-Феррата, потом повернули влево, на извилистую тропинку, которая, суживаясь мало-помалу, наконец совершенно исчезала на берегу живописно извивающегося ручья. Уже рассвело, и лес осветился алыми лучами зари.

– Вот мы и в безопасности, насколько возможно, – сказал мызник, ложась врастяжку на мшистую землю. – Ох, если б я знал, что мне придется столько бегать, попостился бы с неделю! Впрочем, ничего, еще ноги носят. А вам каково, молодец? О чем задумались? Или вы не рады, что избавились, наконец, от Мазолино?

– Избавился! Почем знать? Вы думаете, что он был туг?

– А вы разве никогда не видали его?

– Днем? Никогда.

– Ну, так знакомство ваше не будет продолжительно. Это я ему мимоходом пощечину дал.

– Как, брату Даниеллы!

– Я убил его, говорю это с радостью и даже с гордостью! Поделом дьяволу! Это ему за то, что он вздумал сильно приставать к моей жене, когда она одна ходила мыть белье у ручья. Даниеллуччия наденет траур; ничего, это ей к лицу! Женщинам траур всегда к лицу. А ведь славную свечу должна она поставить Лукулльской мадонне за то, что я избавил ее от такого негодяя-брата!

Таково было надгробное слово бандиту. Оживленное лицо Фелипоне выражало такое искреннее удовольствие, что я, несмотря на физическую усталость и нравственное изнеможение, невольно поддался его влиянию.

– Однако, – продолжал он, отдохнув немного, – мы еще не добежали до того места, куда надобно спрятать вас; лезть туда очень скверно. Но вам, может статься, это место покажется прекрасным, потому что живописцы на все смотрят не так, как другие люди.

– Прежде всего, – сказал я, – я желаю знать, чему вы можете подвергнуться за все услуги, которые мне оказываете.

– За вас ничему не подвергаюсь с тех пор, как Мазолино и Кампани убрались ко всем чертям. Либо ваше дело уладится, либо вы убежите со своей возлюбленной. Теперь вам известно, что не вы были самой важной птицей в Мондрагоне. Из-за князя я тоже не пострадаю; брат его, кардинал, при случае сам не откажется поблагодарить меня за то, что я выпустил его; да если пошло на правду, признаюсь вам… впрочем, об этом когда-нибудь после!

– Он верно сам тайно помогал вам в этом?

– Chi lo sa? А вот, если когда-нибудь узнают, что я доктору помог убежать, то придется мне посидеть в тюрьме дольше, чем хочется. Теперь мое дело спасать вас – по дружбе к Даниелле и к вам самим, потому что вы мне нравитесь; постараюсь, однако, и тут себя выгородить. Это будет легко сделать, если никто не откроет моего подземелья. Потому-то я и не хочу соваться туда среди белого дня. Я пойду теперь по большой дороге, под открытым небом, засунув руки в карманы, настоящим мызником. Солдаты спросят меня, куда я иду. Я уже приготовил ответ, запасся отговорками и стакнулся с приятелями. Долго вам рассказывать все это. Знайте только, что мне удобнее возвращаться через два часа, нежели теперь. Итак, вы обо мне не беспокойтесь, а ждите меня до ночи в том месте, которое я укажу вам.

– Отчего же мне не оставаться здесь? Место нравится мне и, по-видимому, совершенно пусто.

– Не совсем пусто! Через час придут пастухи или дровосеки. Надо найти такую глушь, где ни стад не гоняют, ни леса не рубят, а главное, куда полицейские солдаты не захотят соваться даже и пешком. Ну-ка, товарищ, пройдем еще немножко; соберитесь с силами!

– Признаюсь, я точно устал, особенно… особенно с тех пор, как увидел Мазолино, и это мучит меня. Души их не были сходны, но родственное чувство заговорит в ней, она будет плакать!

– Но скоро утешится, завтра же, когда вы ее покрепче обнимете.

– Завтра? Вы думаете, что она уже настолько оправилась от болезни, что может уйти из виллы Таверна?

– Если хотите все знать, теперь я могу все сказать вам. Она и не была больна, и не думала вывихнуть себе ногу; все это выдумали, чтобы помешать вам наделать глупостей. Бедняжка под замком.

– Как под замком?

– Так, в своей комнате, во Фраскати, Брат запер ее там, и Богу одному известно, что она вытерпела!

– Боже мой! Она и теперь еще не свободна?

– Будет свободна через два часа. Я пойду и тихонько отопру ей дверь. Разве вы не видали, что, пошарив около Мазолинова трупа, я достал из его кармана этот огромный ключ?

Фелипоне показал мне тяжелый ключ, обрызганный кровью.

– Обмойте его! – сказал я, вспомнив о том, как это обстоятельство может подействовать на Даниеллу.